Фаворитка короля

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Как я могла вести себя так катастрофически недальновидно? Я стала непростительно самодовольной, слепой к тому, что происходит на свете, — это ничем нельзя оправдать, кроме разве одного: спокойное течение событий убаюкало меня, убедило в том, что никаких перемен не предвидится. Так чего бояться? Ничто не предвещало, что эти длинные теплые дни лета 1376 года таят в себе опасность. Эдуард окреп настолько, что сумел организовать турнир и великолепный праздник в Смитфилде, на котором я играла главную роль — Повелительницы Солнца, и вспоминать об этом было очень приятно. Как и о том, что Виндзор обещал скучать по мне.

Для тревог не было ни малейших оснований.

Отчего это мы никогда не замечаем надвигающейся беды, пока она не обрушится на нас подобно зимней буре, внезапно налетающей на мирно спящий берег и несущей с собой гибельные разрушения и бедствия? Я не видела, как сгущаются тучи, но буря разразилась над нашими головами со страшной силой, сметая все на своем пути.

Оглядываясь назад, я теперь понимаю, что и не могла предвидеть этой ужасной бури. Подходило к концу годовое перемирие с Францией, впереди маячила новая война, но время в запасе еще оставалось. Можно было надеяться на продление перемирия. Во всяком случае, ни та, ни другая сторона не спешила начать очередную кровопролитную схватку.

Здоровье Эдуарда колебалось на острие ножа, но все же удерживалось на этой грани. Выпадали добрые дни, в иные же его охватывала меланхолия, которую я не в силах была разогнать, однако смерть к нему пока не приближалась. Если уж говорить правду, то принц Уэльский был куда ближе к ней. Если я хоть что-то понимала в течении его болезни, то саван для него придется шить не позднее чем через год. У Джоанны, обеспокоенной будущим своего сына, нервы были натянуты, как шерсть на веретене неумелой пряхи. Нрав ее, и раньше непредсказуемый, стал невыносимым. Но вот король держался за жизнь, а наследовать ему должен был юный Ричард.

Виндзор находился в Ирландии, переписываться с ним мы могли лишь от случая к случаю, но я твердо верила, что в один прекрасный день он ко мне вернется. Даже себе я не желала признаваться в том, как сильно по нему тоскую.

Весной нового года был созван парламент. Королевской казне требовался значительный приток золота для содержания войска, эта задача оставалась самой важной, а потому необходимо было повысить налоги и тем увеличить поступления средств в казну. В целом не происходило ничего необычного. Даже принц Уэльский собрался с силами и присутствовал на церемонии открытия парламента — рядом с Гонтом и королем. Эта царственная троица выглядела чрезвычайно внушительно в своих багряных одеждах, отороченных мехом горностая и скрывавших то, что жизнь под двумя из них едва теплится.

Джоанна при дворе старалась не появляться, ни о каком колдовстве никто и не упоминал.

Так дни текли своей чередой, началось уже лето 1376 года. Кто мог предвидеть, к чему приведет созыв Эдуардом того трижды проклятого парламента? Не было и намека на близящуюся опасность, когда высшая знать, епископы и депутаты от общин собрались в Расписной палате Вестминстерского дворца, почтительно кланяясь королю и обмениваясь друг с другом официальными улыбками. Никакого непривычного волнения в их рядах не замечалось. Да и с чего бы стали лорды и общины перечить королю? Парламент должен был, как всегда, дать согласие на увеличение поступлений в казну. Депутаты от общин, как им и положено, удалились в зал капитула Вестминстерского аббатства, дабы избрать главу и рассмотреть затем предложения о новом пополнении королевских закромов. Обсуждение обещало быть кратким и результативным.

Черта с два! Ни то, ни другое. Очень скоро мне предстояло об этом узнать.

Гонт, еле сдерживая гнев, распахнул дверь в гостиную короля, где сидела я. Сорвал с себя шляпу и перчатки, плечом оттолкнул Латимера, громко хлопнул дверью и, пройдя через всю комнату, остановился передо мной.

— Где он?

Гонт редко выходил из себя, но сейчас он был в бешенстве. Я смахнула в кучу бумаги, которые изучала до того, сунула их как попало в ящик, где хранились мои перья и чернила, и поднялась со стула. Сердце учащенно забилось от внезапных недобрых предчувствий.

— Король почивает… — Я шагнула к двери в спальню Эдуарда. Он слег от переутомления.

Не в силах сидеть спокойно, Гонт закружил по комнате.

— Общины! Они избрали своим спикером Питера де Ла Мара[87].

— Ах!..

— Де Ла Мара, черт возьми! — Гонт от злости скрипнул зубами. — Вам это имя, разумеется, кое о чем говорит.

Вместо ответа я лишь высоко подняла брови. При дворе абсолютно всем было известно, что не так давно у меня произошло столкновение с одним из де Ла Маров, прискорбный инцидент, которому никто не придал большого значения. Благоразумие подсказывало, что мне тогда не следовало вмешиваться в чужой спор, однако разве можно прислушиваться к голосу благоразумия, если невиновному человеку отказывают в правосудии? Я вмешалась в это дело, которое меня лично никак не затрагивало, и, если говорить откровенно, его результат — по счастью, в мою пользу — принес мне немалое удовлетворение.

— Новый спикер палаты — не друг ни вам, ни мне, — заметил Гонт, туго скрутил портьеру, потом с силой ударил по ней кулаком; смятая портьера бессильно повисла. — И я не знаю точно, кого из нас он ненавидит больше.

— Могу высказать догадку.

В личные покои Эдуарда мало кто рисковал вторгаться незваным, а потому я оставила церемонии и села в кресло — так, чтобы держать в поле зрения нервно расхаживающего по комнате Гонта. Мой недавний противник приходился двоюродным братом этому самому Питеру, которого теперь избрали спикером Палаты общин. То был Томас де Ла Мар, настоятель аббатства Святого Альбана, человек, известный своей начитанностью, но отнюдь не сочувствием и любовью к ближнему. Человек, не склонный искать общий язык с кем бы то ни было.

Столкнулись мы в вопросе о том, кому должно принадлежать крошечное поместье Оксхей. Аббат настаивал на том, что ему, и добился изгнания из поместья настоящего хозяина — Фицджона, жившего там и ранее. И что было делать Фицджону? Прежде чем возвратиться в свое наследственное имение, он сделал ловкий маневр и передал поместье мне. А аббат, уже готовившийся собрать толпу местных жителей и окончательно изгнать Фицджона именем святого Альбана, в последнюю минуту решил, что связываться с Алисой Перрерс ему не стоит.

И каковы же были последствия? Я сохранила поместье за собой, Фицджон получил право жить там до конца дней своих, аббат же неустанно призывал проклятия на мою голову. В конечном итоге все обернулось очень дурно, учитывая, что новый спикер приходился кузеном этому самому аббату.

— И чем нам это грозит? — поинтересовалась я, глядя на свои плотно сжатые пальцы. Они не дрожали — я пока еще не видела никакой реальной опасности. Неужто Гонт не сумеет оказать влияние на новоизбранного главу Палаты общин?

— Большими неприятностями, — прорычал Гонт сквозь стиснутые зубы.

— Какой вред они с аббатом могут нам причинить, — нахмурилась я, — даже если выступят совместными силами?

— Подумайте сами. — Гонт бросился ко мне с другого конца комнаты и вцепился в подлокотники королевского кресла, в котором сидела я, словно поймав меня в ловушку. Его лицо почти вплотную приблизилось к моему. Я увидела свое отражение в его зрачках и постаралась не моргать. — Какому благородному господину служит Питер де Ла Мар?

— Графу Марчу…

— Нужно объяснять дальше?

Гонт отошел от меня к окну, взглянул на небо, хотя — готова поклясться — надвигающихся туч и он не заметил. Да уж, дальше объяснять ничего не нужно было. Просто я сразу не догадалась проследить связи между ними, но теперь мне все стало понятно. Питер де Ла Мар управлял имениями Эдмунда Мортимера, графа Марча — супруга Филиппы, внучки Эдуарда. Графу — маршалу Англии[88] — влияния было не занимать. И он невероятно обрадовался бы, если б его недавно родившийся сын стал следующим монархом Англии.

— И Марч в этом участвует?..

— Ни минуты не сомневаюсь!

— Из-за престолонаследия…

— А как же иначе! Вся эта свора вместе с его высочеством, моим старшим братом, плетет заговор против меня.

Теперь пальцы мои сжались с силой, даже костяшки побелели. Ведь не зря же меня всегда интересовало, насколько верен окажется Гонт законному наследнику английской короны! Гонт между тем обернулся через плечо ко мне, глаза его так и полыхали злостью.

— Это заговор против меня и всех тех, кого я числю в своих друзьях. Хитрый такой маленький заговор, задуманный и направляемый аббатом святого Альбана и принцем Уэльским. Вы знаете, что они вели друг с другом долгие беседы, когда в начале года принц останавливался там по пути из Беркемстеда в Кентербери?

Этого я не знала.

— Принц оказался достаточно здоровым, чтобы нашептывать на ухо аббату всякие хитрости. А вот и результат — Марч, братья де Ла Мар, принц Уэльский сговариваются, как не допустить на трон меня и моих потомков.

Никогда раньше Гонт не высказывал своих честолюбивых замыслов так прямо и ясно. Во всяком случае мне. Думаю, что и другим тоже, потому что такие разговоры вести было небезопасно. По сути, это были бы изменнические разговоры — они ведь касались вопроса наследования престола. Если Ричард умрет, не имея наследника, трон должен перейти по закону к сыну Марча и Филиппы (Филиппа все-таки родила сына, которому теперь было три годика). Не к Гонту. И не к его сыну Генри Болингброку. Хватит ли Гонту честолюбия и коварства, чтобы помешать своему племяннику Ричарду взойти на трон? И помешать малолетнему сыну Марча? Я смотрела, как сжимается его кулак, лежащий на подоконнике, и думала, что он может пойти на это. Впрочем, как знать?..

Какова бы ни была правда, молва уже давно утверждала: принц Уэльский живет в постоянном страхе, что его сын так и не взойдет на престол, если Гонт получит свободу действий. И принц, прикованный к постели, направлял всех союзников, какие у него имелись: братьев де Ла Мар, а теперь еще и Марча, который явно понял, что ему куда выгоднее выступить против Гонта.

Я стала усиленно работать головой. Пока еще мне не было ясно, к чему это все может привести. Разве что новый спикер де Ла Мар попробует использовать единственное оружие, какое у него имеется, чтобы добиться желаемого для него и его дружков-заговорщиков исхода. Теперь мысли потекли яснее. Единственное оружие, которое может наделить его такой силой…

— Так вы полагаете, что Палата общин выделит деньги на ведение войны?.. — Мой вопрос повис в воздухе.

— На определенных условиях. И я готов биться об заклад, что де Ла Мар рассчитал все до последнего, на удивление четко. Богом клянусь, он совершенно точно знает, чего попросит!

— Чего же?

— Я чую опасность. Они готовятся напасть. На меня, на моих сторонников в правительстве. На Латимера и Невиля. На Лайонса. На весь состав министров, потому что это я привел их к власти. Де Ла Мар с Марчем станут плести заговоры и интриги, лишь бы Эдуард прогнал всех до единого, кто связан со мной. Гонта надо оставить в одиночестве — вот чего они хотят добиться. Брат восстает на брата. — Гонт по-волчьи оскалился, взгляд его блеснул, как стальной кинжал. — Они объявят войну и вам, мистрис Перрерс, если только я хоть что-нибудь понимаю в хитроумных замыслах де Ла Мара. Всякую возможность того, что я займу место своего старшего брата, им нужно похоронить, как можно сильнее очернив королевских министров, а заодно и возлюбленную короля. — Он скрестил руки на груди и оперся о каменную кладку. — Я и не знал, что у Марча столько честолюбия. В нем я ошибался. Ему явно хочется оказаться родителем наследника престола.

Родителем наследника? Но это ведь произойдет лишь в том случае, если Ричард умрет… Или Ричарду не обязательно умирать?.. Мысли вились у меня в голове, переплетались, словно паутина, которую плел очень уж беспокойный паук. Марч, да и сам Гонт могут оспорить законность прав Ричарда, упирая на скандальную историю замужества Джоанны. И в таких делах у них уже были когда-то предшественники… Но сейчас я не могла занимать себя подобными раздумьями — имелась опасность куда более важная для меня.

— Вы можете помешать ему? Спикеру де Ла Мару? — спросила я Гонта.

— А что я могу сделать? Палата общин законно избрана и держит в своих руках финансовый кнут, — ответил он таким тоном, словно женщине было не понять даже такой простой вещи. — Дураком я буду выглядеть, если предприму что-нибудь и потерплю неудачу. — Он потер руками лицо, и я только теперь поняла, как сильно он утомлен. — Вы должны рассказать все королю.

— Не стану, — ответила я без промедления и напрямик.

— Но он должен знать об этом.

— Какой в том прок? Коль уж вы ничего не можете сделать, чего же ждать от старика, который уже не лелеет политических замыслов, не ведет переговоров, не мечтает о битвах? Он уже не в силах навязывать кому-то свою королевскую волю. Вы же видели, что он, когда переутомится, становится подобен сосуду, опустошенному до последней капли. Чем он сможет помочь? Возможно, он пригласит де Ла Мара посидеть за кружкой эля и поговорить о том, какова охота в здешних лесах.

— Но он — король. Он должен явиться перед ними и…

— Не может он! — повторила я непреклонно. Постепенно истина доходила до Гонта — я видела это по его лицу, красивому, столь похожему на лицо его отца. — Король только сильнее расстроится.

Гонт швырнул на пол свои измятые перчатки. С минуту глядел на них, словно ожидая совета — как же разрешить назревающий кризис, — потом коротко кивнул мне.

— Да, вы правы, конечно.

— Что вы станете делать? — спросила я, когда он подобрал с пола перчатки и в глубокой задумчивости направился к двери. Услышав мой вопрос, он остановился, раздраженно хлопнул себя перчатками по бедру.

— Сделаю все, что в моих силах, чтобы выдавить из раны яд. Единственное, что радует: принц Уэльский слишком слаб и не сможет лично присутствовать на заседаниях. Возможно, это позволит мне свободнее обращаться со спикером де Ла Маром. Если нам в назревающей потасовке не расквасят нос, можно считать это чудом. Будьте настороже, мистрис Перрерс.

— Буду. И Эдуарда буду охранять как следует.

— В этом я не сомневаюсь. — На мгновение его голос смягчился. — Мне не очень-то хочется это признавать, но вы неизменно заботитесь о нем как следует. — Голос его снова посуровел. — Будем надеяться, что мне удастся убедить принца Уэльского сжалиться над отцом и предоставить ему возможность провести оставшиеся дни жизни в мире и покое.

Он нахлобучил на голову шляпу, натянул перчатки и взялся уже за ручку двери, но мне хотелось задать ему еще один вопрос. Вопрос, на который не решится никто, кроме меня.

— Милорд…

Он остановился, не отпуская дверную ручку.

— Вы хотите, чтобы корона досталась вам?

— Вы задаете мне такой вопрос?

— Отчего же не задать? Подслушать нас некому. А если я вздумаю свидетельствовать против вас, кто поверит хоть одному моему слову?

— Это верно. — По губам его скользнула сардоническая усмешка. — Тогда я вам отвечу: нет. Разве не клялся я защищать мальчика? Ричард — сын моего брата, я люблю его. Поэтому — нет, я не стремлюсь заполучить корону для себя.

В глаза мне Гонт не смотрел. Я не поверила ему. Я ему не доверяла[89].

Но на кого еще могла я надеяться? Никто, кроме него, не поднимет свой голос в мою защиту.

Гонт удалился, предоставив мне самой распутывать клубок его предостережений. Значит, за происками Палаты общин стоит принц Уэльский, который стремится не допустить на трон своего брата. И его люди не оставят в покое ни единого друга или союзника Гонта. Не избежать этой опасности и мне — я ведь так и не сумела навести мосты к принцу, хотя, наверное, совершенно зря убедила себя в невозможности примирения с Джоанной. Можно ли было оставить без внимания проклятия, которыми она меня осыпала? Я вспомнила, какой злобой она кипела, когда я принесла ей целебные травы, как разломала она красивую шкатулку. Нет, принц смотрит на меня глазами своей жены: как на шлюху, которая заботится лишь о своей выгоде.

В моих ли силах выдавить яд, как метко выразился на этот счет Гонт? В голову не приходило ничего путного. Эдуарду уже не хватит сил выступить перед парламентом и потребовать повиновения, как бывало когда-то. А деньги ему крайне необходимы. И какую цену потребует де Ла Мар за то, чтобы помочь отвести неминуемую французскую угрозу? Внезапно меня охватил страх, он нашептывал мне на ухо слова, стрекотал, как давно почившая проклятая обезьянка Джоанны: «Будьте настороже, мистрис Перрерс!»

Я подумала было написать Виндзору, но быстро отказалась от этого намерения, даже не взявшись толком за перо. Что я могу ему сообщить? Пока на мою голову не падет удар, с его стороны мне помощи ждать незачем. Это еще — если удар падет. Уверенности не было ни в чем. Мне стало зябко. Остается лишь надеяться, что острое лезвие минует меня и обрушится на кого-то другого.

В последовавшие за предостережением Гонта дни я почти не покидала Эдуарда, настороженно ждала вестей с заседаний парламента, а имя Питера де Ла Мара не шло у меня из головы, являясь по ночам в кошмарных видениях. Я тщательно обдумала каждую мелочь из того, что знала о нем. Ни Эдуард, ни принц Уэльский больше не посещали заседания парламента, и это бремя легло на плечи Гонта, который пытался ограничить власть де Ла Мара, — Гонт настаивал на том, чтобы на заседания лордов в Белую палату дворца являлось не более двенадцати членов Палаты общин. Де Ла Мар вознегодовал на тон этого приказа и заупрямился. Он демонстративно привел с собой свыше ста полномочных членов Палаты общин, и они встали за его спиной, когда их спикер начал излагать свое мнение лордам и епископам, заседавшим в Расписной палате[90].

Тем самым он показал бессилие Гонта, а в меня вселил страх Божий. Возможно, де Ла Мар вел рискованную игру, бросая небывалый вызов королевской власти, да только я не рискнула бы поставить на то, что он непременно проиграет.

«Ах, Виндзор! Как жаль, что тебя нет здесь, в Вестминстере. Тогда я не тряслась бы от страха».

Ну что ж, я должна сражаться в одиночку.

Гонт беспощадно и очень наглядно описывал мне то, что происходило в парламенте. Бум! Кулак спикера де Ла Мара с грохотом опустился на полированную доску трибуны. Бум! Бум! И так всякий раз, когда он выдвигал новое требование. Куда подевались средства, выделенные прошлым парламентом? Прошлогодние военные кампании стоили дорого, но все провалились, одна за другой. Больше денег не будет, пока дела не пойдут на лад. Затем мягкая маслянистая улыбка. Вот если король готов пойти на некоторые уступки… Тогда возможно прийти к взаимопониманию…

О, де Ла Мара отлично натаскали!

Должен быть учрежден Совет Двенадцати — одобренных лиц! Одобренных кем, Боже правый? Из числа людей знатных и известных высокой нравственностью — они будут обсуждать с королем все финансовые дела[91]. Не должно впредь быть такого, чтобы честолюбивые и эгоистичные стяжатели устраивали свои шабаши (особое словцо, которое больно ударило по моим натянутым нервам), стараясь толкнуть короля на непродуманные политические шаги, которые лишь вредят государству.

А те люди, что приближены к королю сейчас? Что можно сказать о них?

Продажные душонки, все до единого — ни о королевстве они не радеют, ни о выгодах Англии, неистовствовал де Ла Мар. Разве не подобны они стае стервятников, что запускают свои когти в королевскую казну ради наполнения собственных кошельков? Всех их необходимо отстранить от должностей, лишить власти и неправедно нажитых богатств, покарать за злоупотребления.

А что будет, когда парламент — когда де Ла Мар — получит удовлетворение в отношении этих злодеев? Ну, вот тогда Палата общин готова будет рассмотреть вопрос об ассигновании средств на войну с Францией. Тогда и только тогда.

— Они что, мнят себе королями и принцами Англии? — бушевал Гонт, бессильный что-то изменить. — Откуда в них столько гордыни и самомнения? Они разве не отдают себе отчета в размерах моей власти?

— Нет у вас никакой власти, пока парламент держит завязки от кошелька в своих руках, — ответила я. С каждым днем, пока мы ждали, чем все закончится, у меня сильнее и сильнее сосало под ложечкой от страха.

И развязка наступила.

Из числа друзей Гонта они выбрали себе в жертвы Латимера, Лайонса и Невиля. В чем их обвиняли? Как ни смешно, но де Ла Мар и его подручные провели на редкость скрупулезное следствие. Они выдвинули не одно, не десяток, а целых шестьдесят обвинений: взятки и злоупотребление властью, ростовщичество и хищение средств из казны, растраты, подделка документов, торговля доходными должностями… И так далее, и тому подобное. Мне принесли копию этих обвинений, и я читала с нарастающим страхом: де Ла Мар жаждал крови, он не успокоится, пока не изведет своих противников под корень.

Когда его мотивы стали видны яснее ясного, словно брошенная в воду серебряная монетка, я разорвала бумагу пополам. Дело было вовсе не в том, виновны ли поименованные в ней люди. Все дело было лишь в том, что они являли собой ядро правительства, узкую группу вельмож, решавшую, кого допустить к королю, а кого нет. Мы с Латимером пользовались этим ради того, чтобы оградить слабеющего на глазах монарха, но для де Ла Мара это было вопиющее злоупотребление, которое следовало выжечь каленым железом и смыть кровью. Какое было ему дело до того, что Латимер — настоящий английский герой, покрывший себя неувядаемой славой в сражении при Креси? Или до того, что много лет он исключительно толково управлял всем двором Эдуарда? Латимер и его товарищи были людьми Гонта, а де Ла Мара пьянило сознание своей власти, он не угомонится, пока не добьется своего. Гонт ничего не мог поделать.

Пока длились все эти злобные нападки на его министров, Эдуард ни о чем даже не догадывался.

Я ведь не сидела сложа руки. Старалась, чтобы все это безобразие не потревожило Эдуарда, который день ото дня все больше терял связь с окружающим миром. И мне бы это удалось (я всех приближенных заставила поклясться хранить все дело в тайне), если б не один чрезмерно усердный рыцарь, прислуживавший королю. Он был другом Латимера и Лайонса, он умолял короля о заступничестве.

Я отругала его, но дело было уже сделано. Дальше хранить что-либо в секрете стало бесполезно.

— Они не пойдут на это, Эдуард, — пыталась я успокоить его. Отстранение от должностей. Заключение в темницу. Обсуждалась даже возможность казни Латимера и Невиля.

— Откуда нам знать? — Эдуард вцепился пальцами в свою мантию, вырывая из нее клочки меха. Если бы он все еще был способен метаться по комнате, он так бы и сделал. Если бы у него достало сил отправиться в Вестминстер, он бы уже был там, лицом к лицу с де Ла Маром. Но вместо того он лишь заливался бессильными слезами.

— Их стрелы направлены не против вас! — снова уговаривала я короля. — Вам они зла не причинят, вы — король. Они остаются вашими верноподданными.

— Почему же тогда они отказывают мне в средствах? Хотят поставить меня на колени! — Успокоить его никак не удавалось.

— Гонт держит все в своих руках, — сказала я и стала убеждать его сделать хоть глоточек эля, но Эдуард оттолкнул мою руку.

— Нехорошо, что парламент нападает на моих министров… — Понимал ли он, что и я не защищена от таких же нападок? Должно быть, не понимал. Разумом, который уже осаждали всевозможные болезненные видения, он не мог постичь замыслов де Ла Мара в полном объеме. Я ласково взяла Эдуарда за ледяную руку, согрела ее в своих ладонях. — Я хочу повидаться с принцем Уэльским… — объявил он, вырывая у меня руку.

— Он нездоров и не в силах явиться на ваш зов.

— Мне нужно с ним посоветоваться. — Король не собирался отступать, отчаянно пытаясь подняться из кресла. Я вздохнула. — Я хочу сегодня же поехать к нему, Алиса…

— Раз так, поедете…

Я не смогла удержать его, поэтому постаралась облегчить, насколько возможно, эту поездку в Кеннингтон. Сама я с ним не поехала: теплый прием меня там не ждет, зачем же добавлять Эдуарду огорчений, если между мной и Джоанной произойдет новая бурная стычка? Я лишь молилась о том, чтобы принц успокоил своего отца лучше, нежели удалось мне.

Сама же я делала распоряжения на случай возможных серьезных неприятностей. Уже нельзя было убаюкивать себя иллюзиями, будто Латимеру, Лайонсу и Невилю удастся ускользнуть от парламента безнаказанными. А когда падут они…

Мое имя в обвинительных речах де Ла Мара пока не упоминалось. Пока — но рано или поздно это случится. Я не сомневалась, что час расплаты придет и для меня. Я велела отвезти меня по Темзе в Палленсвик: мера предосторожности, чтобы оказаться подальше от Вестминстера. В данном случае осмотрительность была самой лучшей линией поведения. А как это скажется на слабеющем разуме, да и на телесном здоровье Эдуарда — если вдруг исчезнет привычный и надежный центр его нынешней жизни? Возможность посетить Палленсвик, самое любимое из всех моих имений, вновь побыть с моими девочками впервые не наполняла меня радостью. Над головой неотступно висела черная туча, созданная стараниями де Ла Мара.

«Грозовые тучи. Вороны — вещуньи грозы».

Эти слова, сказанные Виндзором в момент озарения, вспомнились мне сейчас. Надо мной тучей нависло предчувствие роковых бедствий.

Шли дни, приносившие все новые зловещие предчувствия, и я начинала дрожать от страха. Даже находясь вдали от двора, разве могла я не замечать грядущих опасностей, навостривших на меня зубы, словно сорвавшийся с поводка алаунт? Мне не требовались услуги предсказателя или моего лекаря, который тоже неплохо умел истолковывать знамения. Я сама, напряженно затаившись в Палленсвике, видела эти знамения, и нервы у меня натягивались все туже. Как странно! У ног моих безмятежно спала Отважная, видя в сладких снах кроликов и мышей. В сундуке на втором этаже лежал забытый кинжал, подаренный мне Виндзором. Опасность, грозившая мне, исходила не от затаившегося с кинжалом убийцы, а от тяжелой руки закона.

Три королевских министра предстали перед судом — по упрощенной процедуре, без участия присяжных, — их отстранили от занимаемых должностей, а равно лишили всего имущества. Приговорили к заключению в тюрьму, поскольку требования смертной казни затихли: даже сам де Ла Мар не смог представить никаких доказательств их измены. Эти люди не совершили измены против короля и государства, если не считать изменой, разумеется, приобретение лишнего кошелька с золотом, а если считать, то казнить нужно было поголовно всех государственных чиновников. Заключение их в тюрьму было сочтено справедливым наказанием. Вот и награда за службу королю, вот и цена, которую пришлось уплатить Латимеру, Невилю и Лайонсу за свои связи с Джоном Гонтом и Алисой Перрерс!

Пресвятая Дева! Неужто я — следующая жертва? Гонту, сыну короля, ничто не грозило, а вот фаворитка короля — это подходящая мишень. И я могла закончить свои дни в темнице.

Мыслями я снова — как часто в те дни — обратилась к Ирландии.

Знал ли Виндзор о моих горестях? Глупо, конечно, но мне нравилось мечтать о том, как он скачет мне на помощь. Делать этого он, разумеется, не станет, да и находится слишком далеко, чтобы протянуть мне руку помощи. Я отогнала от себя сладкое видение: вот он заключает меня в объятия, вот он защищает меня от нападения. Слишком больно было мечтать об этом, когда у меня самой в руках не было для защиты никакого оружия. Эдуарду я дала все, что только могла: молодость, тело, детей. Неколебимую верность. А теперь осталась совсем одна.

Потом, как неизбежно должно было произойти, мне доставили бумагу со зловещей красной печатью. Пришлось сесть, потому что ноги отказывались меня держать, и я прочитала адресованные мне обвинения де Ла Мара. Когда я пыталась постичь их невероятное количество, боль запульсировала у меня в висках. Что же такого они сочинили, дабы лишить меня возможности жить на свободе?

Ах!.. Боль стала тише, стоило мне прочитать первое из обвинений. И дышать стало легче. Этого обвинения следовало ожидать, ничего способного сбить меня с толку и повергнуть в ужас. На это я смогу им ответить. Смогу защитить себя. Это, в конце концов, не так уж и страшно…

«Ежегодно изымала из королевской казны по три тысячи фунтов в свою пользу».

Откуда они взяли эту цифру? Кроме того, что дарил мне Эдуард, никаких других денег я не получала. Ничего не украла. А король имеет право делать подарки любому, кому сочтет необходимым, если же я и занимала деньги на покупку того или иного имения либо прав на повинности, это всегда делалось с согласия самого Эдуарда. Кроме поместий в Хитчине и Пламптон-Энде, купленных мною в том же 1376 году, когда Эдуард унесся разумом в неведомые дали. И все займы я неизменно возвращала — ну, хотя бы по большей части… Если чего и недоплатила по недосмотру, пусть парламент признает меня виновной в мошенничестве или хищении по этим двум пунктам.

«Присвоила себе драгоценности королевы Филиппы. Носит их открыто. Бесстыдно демонстрирует свою порочную связь с королем».

Да, ношу. Да, у меня нет стыда. Разве не Эдуард дал мне эти украшения? Здесь нет ничего противозаконного. Я продолжила читать.

«Не дает королю возможности общаться с его народом. Она — единственная, кто оказывает влияние на короля, а потому способна присвоить себе все его деньги и всю власть».

Это правда. Я оберегала его от людей, я защищала его. Если это преступление, я готова за него отвечать, но это тоже не измена.

А! Вот обвинение, в котором они не просто оскаливают зубы. Сердце опять забилось часто-часто.

«Пользовалась королевским судом в целях приобретения земельных владений. Имела наглость заседать вместе с судьями, оказывая влияние на их решения по имущественным спорам — в свою пользу».

Да, было такое. Если бы я была мужчиной и стремилась всеми силами отстоять свои интересы в суде, никто меня бы ни в чем не обвинил. Неужели это преступление? Или меня хотят наказать за то, что я преступила границы дозволенного для моего пола? Я сразу же вспомнила, о чем предупреждал меня Виндзор. Да, меня хотят покарать за то, что я вышла за рамки, установленные для женщины, — но и это не измена.

Я снова немного успокоилась. Ничего у них не выйдет! Не успеет закончиться этот год, как обязательно случится какой-нибудь новый скандал, который вызовет гнев парламента. И не нужно беспокоить Эдуарда, ибо выдвинутые против меня обвинения — это пустые угрозы, которые ничего не стоят. Успокоенная такой логикой, я возвратилась в Вестминстер и оттуда, почувствовав себя способной мыслить здраво, несмотря на начавшуюся июньскую жару, написала письмо Виндзору.

Мне жаль Латимера с Лайонсом и Невилем, которые томятся в тюрьме. Помочь я им ничем не могу. Гонт в бешенстве. Эдуард безутешен, причину чего Вы скоро сами узнаете. Де Ла Мар злится, оттого что не может найти никаких доказательств моей измены. Полагаю, им придется принять это и отпустить меня с миром.

Вам незачем тревожиться о моей безопасности.

В последнее время я очень жалею, что Вас нет рядом.

«Эдуард безутешен», — написала я в письме. Не мои неприятности огорчили его, потому что я ничего не сказала ему о выдвинутых против меня обвинениях. Как можно? Он не в силах был перенести потерю любимого сына.

Принц Уэльский умер.

В последние дни жизни старшего сына короля я была рядом с Эдуардом, как и многие другие лондонцы и жители дальних мест, пришедшие оплакать кончину великого воителя, сраженного до срока. Он лежал в Вестминстерском дворце, то приходя в сознание, то снова начиная бредить, а множество людей — женщины рядом с мужчинами — толпились поблизости, не скрывая слез. Джоанна неподвижно застыла у смертного одра мужа — от горя она не способна была даже плакать.

Я не оплакивала принца, но плакала от жалости к Эдуарду, ибо на него ведь легло это бремя — присутствовать при кончине своего первородного сына, самого любимого из всех, того, в ком он видел надежду на будущее и твердого защитника Англии. А какие надежды мог Эдуард возлагать на Ричарда, девятилетнего ребенка, которого привели в опочивальню, пропитанную духом смерти, чтобы он простился с отцом и был провозглашен наследником английского престола? И вот теперь принц ненадолго выныривал из забытья, чтобы тут же провалиться в него снова, страшная боль жестоко искажала его благородные черты, а Эдуард неотлучно находился при нем и с посеревшим лицом наблюдал предсмертную агонию — это горе было чрезмерным для ослабевшего телом и духом короля.

Когда все было кончено, Эдуард, опираясь на меня и поминутно спотыкаясь, возвратился в свои покои и лег там, не шевелясь, ничего не видя, словно смерть старшего из принцев отняла частицу жизни и у самого короля. Я до поздней ночи просидела у его ложа, придя к твердому решению ничего не сообщать ему о тех нападках, которым подвергает меня парламент. Я изо всех сил старалась убедить себя, что Палата общин удовлетворила свою жажду крови, растерзав Латимера и Лайонса. Улики против меня были слишком слабыми, вот меня и оставят в покое, не видя смысла тратить на меня силы понапрасну.

Какое глубокое заблуждение! Если де Ла Мару нужны были доказательства чего бы то ни было, он был готов добыть их волшебством хоть из золы и пепла. Мне следовало и самой понять, что уж меня-то он в покое не оставит. Впрочем, если бы я и поняла это еще тогда, разве смогла бы хоть что-то изменить?

Вскоре мне предстояло увидеть всю низость падения, до которой мог дойти де Ла Мар в своем стремлении отомстить мне.

Мы переехали в замок Шин: там были превосходные угодья для охоты, красивые прохладные дворики, крытые черепицей, окна, сиявшие новенькими стеклами, — и я надеялась, что все эти удовольствия помогут Эдуарду хоть немного взбодриться. Приехал Уикхем, который снова вернулся на высоты мирской власти — его назначили одним из двенадцати благонравных мудрецов, призванных заменить королю продажных министров. Одновременно с ним прибыла депутация лондонского купечества, чтобы повергнуть к стопам короля свою жалобу. Они горько сетовали на то, что Лондоне процветают разбой и всяческие беззакония, и настаивали на том, чтобы король их выслушал, хотя мне очень хотелось отослать их ни с чем. Им давно уже разрешили прислать депутацию, вот они и приехали предстать перед королем и умолять его о заступничестве. Признавая правоту их обращения, а возможно, и не желая давать лишний повод для злопыхательства спикеру де Ла Мару, чье ядовитое дыхание постоянно ощущала своей спиной, я допустила их к королю. Да, пока мне удалось избежать новых нападок спикера, но зачем же подливать масло в разведенный им огонь, не позволяя подданным видеть Эдуарда? Мы постарались сделать все возможное, чтобы король выглядел получше. Купцов допустили не в аудиенц-залу, а в небольшую палату, куда короля привели заблаговременно.

Депутаты Лондона склонились перед ним. Эдуард не ответил им на это ни единым жестом.

«Прости меня, Эдуард! Прости!» Я с трудом не расплакалась над ним снова. Как часто в те дни слезы подступали к моим глазам, хотя прежде они почти всегда были совершенно сухими! Мог ли де Ла Мар, проявив (вопреки своему характеру) сострадание к королю, не признать, что я имела все основания держать короля подальше от взоров его подданных?

Мы нарядили короля в атлас и парчу, привязали к трону, чтобы хоть издалека он выглядел, как обычно, гордым и торжественным, но вместо живого человека на королевском троне, похоже, восседала статуя. Король слушал с отрешенным взором, как купцы взывают к нему, сетуя на то, что под угрозой находится мир в королевстве. А когда они стали перечислять подробности: бесчинства толпы на улицах, произвол, чинимый воинами Джона Гонта, бесстыдное нападение на самого лондонского епископа[92], — Эдуард, ничего не понимая в происходящем, пробормотал несколько бессвязных слов, которых никто толком не расслышал, а тем более не понял.

— Это издевательство, — еле слышно проговорил мне на ухо Уикхем, который вместе со мной стоял чуть поодаль от трона.

— Но я вынуждена была это допустить.

— Отчего?

— Да оттого что де Ла Мар обвиняет меня в попытках оградить короля от общения с народом — и Бог свидетель, он говорит чистую правду! Именно это я и делаю, — сказала я с нарастающим отчаянием в голосе. — Вы же сами видите почему…

— Вижу… — Уикхем снова взглянул туда, где изваянием на троне застыл Эдуард. — Такое нельзя показывать простолюдинам.

— Как нельзя и короля подвергать подобному унижению, — согласилась я — резче, чем хотелось бы. — Выставлять его напоказ в таком виде — это… — Тут я припомнила свой спор с Виндзором по этому же поводу и вдруг почувствовала себя страшно утомленной.

— …это жестоко, — со вздохом закончил мою мысль Уикхем.

Один из рыцарей, стоявших у трона, взял Эдуарда за плечо и заставил его выпрямиться.

— Прекратите эту комедию, Алиса… — пробормотал Уикхем. — Нельзя, чтобы так продолжалось дальше.

Депутация застыла в нерешительности, лица выражали ужас пополам с жалостью, и я поспешила выступить вперед.

— Аудиенция окончена, джентльмены… — Купцы с поклонами вышли из залы, на что Эдуард так и не отреагировал, а я прикоснулась к его руке, но он и на это не отозвался. — Отведите короля в опочивальню, — велела я рыцарям. — Сейчас я к нему приду.

— Сомневаюсь, что он об этом узнает. Я не подозревал, что он сдает так быстро, — грустно проговорил Уикхем.

— Все дело в смерти принца.

— Воистину прискорбно, Бог свидетель.

— И даже более того… — Я отвела глаза от рыцарей, которые подняли Эдуарда с трона и увели его, спотыкающегося, из залы. — Так зачем же вы приехали сюда, Уикхем? Надеюсь, вы привезли добрые вести. — Теперь я разглядела выражение его лица и могла бы не говорить о своих надеждах.

— Увы, нет.

— Так рассказывайте же. Хуже того, что мы с вами только что видели, уже не будет.

— Боюсь, что будет, мистрис. Давайте пойдем куда-нибудь, где вы сможете дать волю чувствам.

— Чувствам?

— Ну, может быть, вам захочется запустить чем-нибудь в стену!

Страх холодной волной прокатился у меня по спине.

— Думаю, вам следует знать, мистрис, что именно говорит де Ла Мар, возбуждая против вас Палату общин.

— Что еще? — У меня не было никакого настроения разгадывать загадки. — Что я спрятала все королевские драгоценности, в том числе и корону Эдуарда, в тайнике, чтобы обеспечить себя на старости лет?

— Куда хуже. — Уикхем дождался, пока мы окажемся вдали от посторонних ушей, и перешел на шепот. — Де Ла Мар упоминает некромантию.

Я резко остановилась на месте, вцепившись в руку Уикхема. Некромантия? Колдовство!

Это было настолько нелепым, что я, кажется, даже рассмеялась, но почти сразу в горле пересохло, а мысли пошли кувырком. Сейчас уже не до смеха. Никто не мог обвинить меня в некромантии… разве что… Джоанна с ее воплями из-за той шкатулки с лекарствами! Но как ее сказанные в запальчивости слова могут быть связаны с новыми нападками де Ла Мара? Всякая добропорядочная хозяйка дома могла бы приготовить те самые снадобья.

— Не может быть, чтобы он выдвигал такие обвинения! — воскликнула я.

— Быть может, мистрис, вы сперва выслушаете меня?

Я отвела его в сад, где мы могли прогуливаться или сидеть, не опасаясь, что нас подслушают. Конечно, посторонним взглядам могло показаться странным, что фаворитка короля беседует с епископом Винчестерским, однако в сложившихся обстоятельствах они могли решить, что у меня возникла острая потребность исповедаться.

Только исповеди мне сейчас и не хватало!

— Я не какая-нибудь ведьма! — с горячностью воскликнула я, едва мы оказались в полном одиночестве, если не считать пчел, собиравших нектар с цветков лаванды и тимьяна.

— А вот лекарь ваш утверждает обратное!

Мой лекарь? Отец Освальд, умный и смиренный бенедиктинский монах, который уже много лет заботился о моем здоровье. Я считала его безукоризненно верным человеком.

— Что же он говорит? — Я лихорадочно пыталась догадаться, что именно могут вменить мне в вину как доказательства общения с дьяволом. Да, я готовила для фрейлин безобидные «приворотные зелья» — так это когда было! В далеком прошлом остались и те снадобья, которые я готовила, чтобы умерить боли, мучившие Филиппу. Никаким колдовством здесь и не пахло. Да и откуда отцу Освальду было знать о том?

— Вашего лекаря подвергли… э-э… некоторому давлению… чтобы он рассказал то, что ему известно. — Уикхем явно знал, о чем говорит. — И обвинения полились из него, как вешние воды в разгар половодья.

— Его пытали?

— Насколько мне известно, да.

Дело приобретало опасный оборот. Сколько раз уже бывало так, что женщину, которая кому-то мешает, обвиняли в сговоре с дьяволом, а затем подвергали смерти через утопление либо от нестерпимых мук на костре… Я сильно вздрогнула, хотя на дорожках между клумбами было очень тепло.

— Я не ведьма, — упрямо повторила я.

— Тогда позвольте поведать вам, мистрис, какие на этот счет ходят слухи.

Уикхем увлек меня дальше по дорожке, пока мы не дошли до самой середины сада и не оказались по обе стороны от солнечных часов, глядя друг на друга. Повторялась старая как мир история, которую излагали с замечательной (и пугающей) точностью. Среди залитых солнцем лужаек и клумб стояли блудница и священник, а я ощущала, как на мне готова сомкнуться зубастая пасть смерти.

— Итак, позвольте мне просветить вас, чтобы не осталось никаких сомнений, — сухо начал Уикхем, суровое лицо которого не было лишено сочувствия ко мне. — Если удастся, они постараются затравить вас до смерти, Алиса. — Уикхем умел облекать мысли в слова — вероятно, потому, что так долго читал проповеди осужденным.

— Откуда они добывают улики? — поинтересовалась я.

— От Джона де Ла Мара, брата спикера — вы подумайте, какое совпадение! — быстро объяснил Уикхем. — Он побывал в Палленсвике, прихватив с собой ночной горшок с мочой. Просил, чтобы помогли определить болезнь, которая ему досаждает, — и ваш лекарь, будучи человеком благочестивым и милосердным, согласился.

— Отец Освальд всегда отличался поразительным легковерием! — заметила я с раздражением. — Он что, ничего не заподозрил?

— Вероятно, ничего. Его привезли в Лондон и подвергли допросу. У меня нет сомнений, что к нему применили пытку. — Уикхем проследил за щеглами, перепархивавшими с куста на куст. — Ваш замечательный лекарь сознался в самых разнообразных действиях, каковые производил по вашему наущению.

— В последний раз он готовил мне мазь, потому что я обморозила руки.

— Дело куда хуже, — мрачно хмыкнул Уикхем. — Мало-помалу стали утверждать, что вы сами были там, в Палленсвике. И что вы побледнели, когда увидели, как арестовали вашего сообщника.

— Бог свидетель! Меня там не было!

— Думаю, Бог к этому не имеет никакого отношения, скорее уж дьявол. Это ваш лекарь утверждает, если ему верить, конечно.

Уикхем прищелкнул пальцами, а я стала обдумывать то, что мне вменяли теперь в вину, — это уже куда серьезнее, чем хищения или мошенничество. Казалось, эти обвинения пропитали самый воздух в очаровательном саду душной вонью некромантии. Все это ложь, конечно. И доказать ничего невозможно, только вот показания отца Освальда роют мне могилу.

— Лекарь ваш утверждает, что по вашему приказу он изготовил две фигурки — вашу собственную и его величества — и связал их вместе, чтобы вы и в жизни оказались связаны неразрывными узами. Отсюда и страсть Эдуарда к вам. Это не я придумал — это они так утверждают. Далее, ваш лекарь изготовил для вас два кольца с колдовскими свойствами, а вы надели их на пальцы Эдуарду. Одно освежает память короля, чтобы вы неизменно были на первом месте в его мыслях. Другое же вынуждает его позабыть обо всех, кроме вас самой. Еще же он готовил приворотные зелья, собирая травы для них в полнолуние, — опять же по вашей просьбе, чтобы приворожить короля. — Он сделал паузу, внимательно глядя на меня. — Похоже, дел у вас хватало, мистрис Перрерс.

— А то нет? И вы всему этому верите?

— Кроме того, — пожал плечами Уикхем, — он признался, что готовил для вас колдовское зелье, дабы вы могли чаровать Гонта и принца Уэльского своей корысти ради.

— Что, обоих? — прохрипела я.

— Да.

— Немного же чести от этого отцу Освальду. — Я и не знала, смеяться мне или рыдать от чудовищной нелепости обвинений. — В попытках склонить принца Уэльского на свою сторону я потерпела полное поражение, а Гонт — союзник непредсказуемый и ненадежный, им движет только стремление достичь собственных целей.

Мы помолчали. Швыряться мне было совершенно нечем.

— Спикер выжимает из этого все, что только можно, — подвел итог Уикхем.

— Конечно, а как же иначе? — Я попыталась вычислить следующий маневр в этом сражении, потому что, без сомнения, это и была битва не на жизнь, а на смерть. — И что же сделали с моим несчастным лекарем?

— Его в плачевном состоянии отправили назад, в аббатство Святого Альбана, чтобы с ним там разобрались его непосредственные наставники. Он им больше не нужен, мистрис. Им нужны вы. — Уикхем холодным взглядом посмотрел мне в глаза. Я ждала, когда он начнет порицать меня, но не дождалась. Значит…

— Вы были так добры, что сообщили мне обо всем, — сказала я, поглядывая на сверкающие металлом солнечные часы, отмеривающие минуты нашей беседы. А мне казалось, что прошло уже много часов с того мига, когда Уикхем впервые произнес слово «некромантия» и мой мир превратился в царство страха. Но тень от часов едва успела чуть сдвинуться за это время, а теперь набежали тучки и закрыли солнце. — Однако вы так и не сказали, верите вы сами этим обвинениям или нет.

— Грех алчности — возможно. Грех гордыни — наверняка…

— Ах, Уикхем!.. — Он что, станет перечислять все мои прегрешения?

— Но колдовство? Нет, не верю. Думаю, вы очень сильно любите короля. Сомневаюсь, чтобы вы решились так или иначе причинить ему вред.

— Ну спасибо. Вы — один из очень немногих. — Его слова немного утешили меня, но не слишком-то. Мы медленно зашагали назад, к дворцу, подгоняемые легким ветерком, который предвещал дождь. Итак, речь шла о гнусных выдумках худшего сорта, предназначенных для того, чтобы очернить меня до крайности. Я остановилась, не обращая внимания на первые крупные капли, упавшие с неба.

— Меня признают виновной? — Уикхем колебался с ответом, и я добавила: — Не нужно смягчать ответ. Скажите то, что думаете сами!

— У меня и в мыслях не было скрывать правду. Думаю, признают. Спикер сейчас напоминает гончую, которую науськали на добычу. — Я невольно попятилась. Пресвятая Дева, епископ и впрямь говорит то, что думает! — Самоуверенность де Ла Мара взлетела до небес после того, как он сумел заполучить Латимера и Лайонса. Всякий раз, когда я с ним встречаюсь, мне трудно не заметить в нем грех непомерной гордыни. Чтоб его черт побрал!

— Боже, сколько выражений, не подобающих духовному лицу! — слабо улыбнулась я. — И каково же будет наказание, если они докажут свое? Смерть?

— Вряд ли, — ответил Уикхем после некоторого раздумья. — Скорее всего покаяние и строгий пост: вы же никого не убили. В худшем случае — заточение.

— Тогда я буду готовиться к худшему, — сказала я, совсем не чувствуя на лице капель начавшегося дождя. — Не думаю, что де Ла Мар удовлетворится тем, что я несколько раз не пообедаю и прочту «Отче наш». — Мысль о заточении в темнице меня весьма пугала, и я пока изгнала ее из своих мыслей. — Что же мне делать, Уикхем?

— Вы можете найти убежище в Палленсвике.

Мне стало не по себе от того, что он этим подразумевал: попытка защититься от обвинений — не более чем пустая трата сил и времени. Но бежать?

— Нет, — ответила я не раздумывая. — Не могу. Вы же видели короля. Я нужна ему.

— Тогда оставайтесь здесь и ничего не предпринимайте. Ждите, вот и все. Быть может, спикер откажется от своего намерения…

— …если найдет против меня еще худшие обвинения, — закончила я фразу, которую он не решался договорить.

— А в чем дело? — впился в меня взглядом Уикхем. — Что вы еще натворили?

Я молча покачала головой и устремила взор вдаль, за деревья сада, которые теперь раскачивались под порывами ветра. Была одна тайна, и я молилась, чтобы она осталась сокрытой от глаз людских еще хоть немного. Иначе она принесет Эдуарду слишком много горя.

А если она все же откроется?

Вернувшись в свою комнату, чтобы сменить перепачканные юбки, я швырнула в стену красивый кувшинчик и тут же пожалела: никакого облегчения это мне не принесло, а служанке пришлось убирать последствия моего дурного настроения.

После отъезда Уикхема я вернулась к Эдуарду, в большую палату его личных покоев. Парадные облачения из золотой парчи с него сняли и аккуратно сложили, и на короле была сейчас домашняя одежда — ярко-алая, отороченная мехом, странно не соответствовавшая той высохшей фигуре, которую она облекала. Устроившись перед камином (он все время мерз, даже в самые теплые дни), он спал в высоком кресле, уронив голову на грудь; рядом на столике стояла кружка эля. Неподалеку застыл камердинер короля Джон Беверли — на случай, если его господин проснется и потребует чего-нибудь. Я жестом разрешила ему уйти, а сама опустилась на табурет у ног Эдуарда — так я любила сидеть, когда он был в расцвете сил, а я была совсем молоденькой. Однако мысли мои сейчас полнились отнюдь не воспоминаниями о прошедших днях. Я прислонилась головой к креслу, а в ушах все звучали предостережения Уикхема. Он не считал, что меня ждет особо строгая кара, но сама я была настроена не столь радужно. Мне казалось, что за мной уже захлопнулись прочные двери темницы.

Эдуард зашевелился, я подняла глаза, радуясь тому, что можно отвлечься от мрачных мыслей. Он медленно разомкнул веки, потом его взгляд упал на меня, стал осмысленным и сосредоточенным. Глаза были такими ясными и внимательными, что у меня сердце затрепетало от радости.

— Приветствую вас, Эдуард.

— Здравствуй, Алиса. — Даже голос у него звучал уверенно и громко. Король все еще не потерял способности удивлять меня. — Милая девочка, я скучал по тебе.

— Я была здесь, с вами рядом, пока вы спали. А до того вы принимали достойных лондонцев.

— Не помню, — вздохнул он. — Дай мне кружечку эля.

Я потянулась за забытой им кружкой, стоявшей рядом, и вложила ее в руку Эдуарда. Порой в нем ощущалось королевское достоинство. Он отхлебнул эля, вернул мне кружку.

— Ты мне споешь?

Сколько он всего позабыл!

— Я бы охотно, да только вам это не доставит удовольствия! Говорят, что мой голос напоминает скрип плохо смазанных дверных петель. — Я улыбнулась, припомнив, что Изабелла выражалась на этот счет гораздо резче, и увидела искорки ответной улыбки в глазах Эдуарда. — Но вот стихи, которые я нашла недавно, — они мне понравились, потому что рассказывают о давней любви, как у нас с вами… — Я оперлась на его кресло, поправила юбки и вытащила из кошеля на поясе маленькую книжечку. — Это стихи о зимних морозах и о том, как согревает человека неугасимая любовь. Вам они тоже понравятся. — И стала читать медленно, негромко, выговаривая каждое слово четко, чтобы Эдуард мог сразу понять смысл.

— Ты хорошо подобрала стихи, Алиса. Зима держит меня в своем плену даже в разгар лета. — Эдуард тяжело вздохнул, словно ему было больно говорить об этом. — Тебе я совершенно бесполезен как мужчина. Это меня огорчает, но ничего поделать я уже не могу.

— Ваша правда, но послушайте дальше, Эдуард. Все не так грустно.

— Алиса… У тебя прекрасный голос. — Как только он чувствовал усталость, язык сразу же начинал слегка заплетаться, и не заметить этого было нельзя. — Кажется, он в первую очередь привлек мое внимание.

— Вот уж сомневаюсь! — Я рассмеялась, вспомнив ту встречу. — Помнится, я вопила не хуже хейверингских торговок рыбой, когда меня обвинили в краже! А вас слишком сильно занимали те часы.

— Я уж и позабыл все… — Он взял меня за руку, сжал пальцы. Я чувствовала, как он смотрит на меня, на мои губы, пока я читала последнюю трогательную строфу.

— Вот видите, — сказала я и закрыла книгу. — Любовь не угасает ни от зимних морозов, ни под бременем лет.

Наступила тишина. Эдуард снова впал в дремоту, а мне стало горько на сердце, оттого что он так остро переживал потерю своей мужественности. Пусть мы с ним перестали быть любовниками, но нас прочно связывали узы взаимной симпатии, длившейся уже добрых тринадцать лет. Даже во сне он не отпустил мою руку — я знала, что сумела доставить ему удовольствие.

На время мои опасения пострадать за «колдовство» поутихли. Я не допущу, чтобы нас с Эдуардом разлучили. До тех пор, пока смерть не избавит его от нынешних мук.

— Это правда? — грозно вопросил Уикхем звенящим голосом. Он снова появился в замке Шин, на этот раз — вне себя от возмущения.

— Что именно — правда? Если вы хотите мне сообщить очередные нелепые измышления де Ла Мара, то не стоит! Лучше сразу уезжайте!

Я невероятно устала, поэтому не могла проявить необходимое терпение. На этот раз нас не отвлекали никакие королевские аудиенции. Эдуард, погрузившись в прошлое, диктовал распоряжения, где упоминалось огромное количество парчи и множество факельщиков: он собирался должным образом почтить смерть матери и Филиппы. И это — после целой недели молчания, когда он совсем не говорил ни с кем: ни со слугами, ни даже с Господом Богом. И уж тем более не со мной. Я удалилась с его глаз, ожидать, пока он покончит с печальными воспоминаниями и снова придет в себя.

— Так это правда? — гремел Уикхем. Мы с ним стояли посреди Большого зала.

— Что именно?

Уикхем в ответ заорал на меня, не обращая внимания на то, что нас могли услышать, и я поняла, что обречена. Когда Уикхем приехал, чтобы предупредить о нависших надо мной обвинениях в колдовстве, он был озабочен и любезен, он держался как священник. Сейчас он больше походил на ужасного предвестника рока, на палача. От этого мне не уйти.

— Вы и вправду вышли за него?

Пресвятая Дева!

— За кого? — задавая этот вопрос, я уже лишь пыталась разыгрывать непонимание.

— Сами знаете за кого!

Уикхем смотрел на меня во все глаза. Он явно ждал, что я опровергну это обвинение. И уже понимал, что опровергнуть ничего нельзя.

— Да, — вскинула я голову. — Да, вышла.

— Поверить не могу, что вы решились на такой… такой… — он изо всех сил старался взять себя в руки, — такой опрометчивый шаг!

— Ну же, Уикхем! Как вы мягко стелете! — Улыбка у меня вышла совсем не веселая. — А где де Ла Мар откопал это сокровище? Мне казалось, что никто не знает.

— Какая разница? — Голос епископа упал, перейдя в шипение. — Когда?

— Как раз перед тем, как он снова отправился в Ирландию.

— Так давно? Два года назад? Вы уже два года замужем? — Голос снова загремел, гулко отдаваясь под высокими сводами. — Ради всего святого, Алиса! О чем вы только думали?

Мне не хотелось ничего объяснять — думаю, я и не сумела бы объяснить.

— А Эдуард знает? — всплеснул руками Уикхем сразу от отчаяния и от гнева.

— Нет.

— Вы хоть понимаете, что натворили? — На этот раз Уикхему хватило благоразумия говорить потише. — Вы сделали его прелюбодеем!

— Мы с вами вместе, — дернула я плечом, — делали его прелюбодеем, когда была еще жива Филиппа. Тогда это не остановило Эдуарда, который был в здравом уме и твердой памяти. Что меняется теперь?

Уикхем со злости пнул ногой жаровню, из которой дождем посыпались искры.

— Но зачем, Алиса? Зачем вам это понадобилось? Если просто захотелось покувыркаться в постели, почему было этим не ограничиться, не освящая свой союз церковным таинством? Я уж не говорю о мужчине, которого вы себе выбрали! Богом клянусь, я в жизни еще не встречал другого такого закоренелого эгоиста и беспринципного негодяя…

Да потому… потому что… Я смотрела, как падают искры на покрытый пылью пол. Потому что за безжалостным и честолюбивым характером Виндзора скрывалась редкостная порядочность, к тому же он всерьез полюбил меня. Но Уикхему я этого говорить не стану.

— Я вышла замуж, потому что он попросил моей руки.

— Алиса!

Я отбросила легкомысленный тон.

— Перестаньте читать мне нотации, Уикхем! Уж кто бы говорил. Мне нужно обеспечить свое будущее. Я вышла из низов, туда и вернусь, если сама о себе не позабочусь. Не желаю, чтобы мои дочери влачили жалкое существование или жили на чужие подачки, как я сама когда-то.

— Ну, вы-то наверняка приобрели уже достаточно для того, чтобы им хватило на кусок хлеба!

— Возможно, мне нужен мужчина, который станет меня защищать!

— Да, но выходить за него замуж?

— Он сделал мне предложение, когда никто другой и не подумал сделать. И это не прелюбодеяние в буквальном смысле: мы с королем давно уже не имеем плотской близости. — Мой собеседник покраснел до корней волос — это в нем проснулся священник. — Не будьте ханжой, Уикхем. Неужели вас удивляет, что король уже слишком постарел?

— Но король признал прижитых от вас детей. Им не придется терпеть лишения.

— Да, он распорядился выделить им содержание. Но позволит ли принцесса Джоанна и дальше выделять это содержание, когда королем станет ее сын? — Подспудно я всегда этого боялась, и теперь этот страх быстро напомнил о себе. — Я не могу так рисковать. Если брак с Виндзором способен обеспечить приличное приданое для моих дочерей[94], я не стану в этом раскаиваться.

— А что скажет на это Эдуард? — Этот вопрос, как и рассчитывал Уикхем, заставил меня умолкнуть.

— Его это, разумеется, очень обидит, — ответила я после длительной паузы.

— Вы обязаны рассказать ему все. Если только уже не рассказали другие.

— Я молю Бога, чтобы этого не случилось.

Уикхем ушел, оставив меня одну в огромном и пустом Большом зале, и тогда я подумала о единственной вещи, которой не сказала ему. Я вышла замуж за Виндзора (имя которого так ни разу и не прозвучало в нашей беседе) потому, что любила его. Насколько слабой делала меня эта любовь?

Эдуард все уже знал. Боже, как быстро разносятся сплетни! При дворе никогда не было недостатка в злых языках, а разум Эдуарда в те дни был достаточно ясным.

— Ты меня предала, Алиса. Предала мою любовь к тебе.

Он не переставая потирал руки, оставляя на них глубокие царапины. Сознавая свою вину, я опустилась на колени, надеясь, что он перестанет терзать себя, но Эдуард слишком разволновался. Он отвернулся от меня так, как никогда еще не отворачивался.

— Я не желаю тебя здесь больше видеть.

Это я заслужила. Внутри меня все закоченело.

Сжалилась ли надо мной Палата общин? Ничего подобного, Бог тому свидетель! Пылая мстительной радостью, они приказали мне явиться к ним в Расписную палату Вестминстерского дворца. Я подчинилась — а что мне оставалось делать? Не видела никого и ничего, кроме сияющей от скрытого торжества постной физиономии де Ла Мара, пока зачитывали приговор, осуждающий меня за то, что я довела короля Англии до прелюбодеяния. В те минуты я уже была готова к худшему. Сидела на низкой скамье, куда меня посадили, сцепив руки, и радовалась тому, что хотя бы сидеть позволили.

Сидела прямо, исполнившись решимости выслушать приговор с достоинством. Перед де Ла Маром я ни за что не склоню головы. Какое бы наказание они мне ни определили, все равно хуже того, что Эдуард отверг меня, ничего не будет.

Так и ничего?

Ой нет! Оказалось, может быть гораздо хуже. Растворились двери, ведущие в великолепную Расписную палату, и на пороге возник Эдуард, которого привели в парламент, дабы ответить за мой и свой грех. Он обвел многолюдное собрание взглядом, и я увидела в его глазах растерянность и страх. Я вскочила на ноги и, кажется, потянулась к нему, чувствуя свою вину, но он на меня даже не взглянул, сосредоточившись на том, чтобы занять место на троне. Медленно, шаг за шагом, дотащился до возвышения, сел, потом выпрямился и посмотрел на обвинителей. Я же мысленно молилась о том, чтобы они направили стрелы своего мщения на меня, а не на Эдуарда, который того не заслужил. Мне очень хотелось, чтобы он взглянул на меня. О чем бы меня ни стали спрашивать, его я не предам — вдобавок к тому, что уже сделала. Не скажу и не сделаю ничего такого, что подвергло бы его новым унижениям. Разве не ужасно само по себе уже то, что он вынужден находиться здесь?

— Мы горды оказанной нам честью, государь, — поклонился де Ла Мар.

Он обращался к королю, и я снова опустилась на свое место, ожидая, когда он нанесет удар.

— Ваше величество! Мы крайне озабочены тем, что мистрис Перрерс вела себя по отношению к вам неискренно сверх всякого вероятия.

Как гладко он говорил! Как был ужасающе почтителен, готовясь вонзить в сердце ничего не подозревающего Эдуарда словесный кинжал! Эдуард, сцепив руки, только моргал.

— Как мы полагаем, она допустила, чтобы душе вашего величества стала угрожать смертельная опасность.

Посмеет ли он обвинить Эдуарда в том, что король соучаствовал в прелюбодеянии? Я сильно впилась ногтями в ладонь.

— Было ли вашему величеству известно о том, что мистрис Перрерс вступила в брак? Что она уже два года замужем за рыцарем Вильямом де Виндзором?

Эдуард растерянно покачал головой.

— Так было ли это известно вашему величеству?

— Нет!.. — Я снова вскочила на ноги. Как они смеют допрашивать его! Здесь моя вина, а не его.

— Сядьте, мистрис Перрерс.

— Это несправедливо…

— Все очень справедливо. — И де Ла Мар опять повернулся к королю. — Так вы знали, государь? — Я опустилась на скамью, заставив себя смотреть на Эдуарда, оказавшегося в столь тяжелом положении, и признаваясь себе, что повинна в этом я сама. — Известно ли вам было, государь, что женщина, являющаяся вашей признанной возлюбленной, состоит в законном браке? — Он упорно добивался ответа на поставленный вопрос.

— Не знал, — услышала я ответ Эдуарда: ясный, спокойный, даже равнодушный.

— Вы готовы поклясться в том, государь?

Спикер Палаты общин осмеливается требовать у короля Англии, чтобы тот поклялся? На лице Эдуарда отразился сильный гнев, однако он ответил:

— Клянусь именем Пресвятой Девы, не знал.

— Значит, она вас обманула, государь.

— Этого я знать не могу. Откуда?..

«Ах, Эдуард! Как же я могла поставить тебя в подобное положение?»

Большего де Ла Мару и не требовалось. Теперь он повернулся ко мне и драматическим жестом простер вперед руку.

— Вы виновны. Вы умышленно поставили короля в такую ситуацию, когда он оказался прелюбодеем. Ложью и обманом вы завлекли его в ловушку. Вина эта лежит целиком на вас.

Я ждала, когда в палате прозвучит зловещее упоминание о колдовстве.

— Какое же наказание вы заслужили за свое преступление? Некоторые присутствующие здесь требуют смертной казни. Средства, вами употребленные, нечестивы, мерзостны они в очах Господа. Мы располагаем свидетельствами о…

Я застыла. Вот сейчас. Чародейство!

— Сэры!..

Я окинула взглядом палату. Говорил Эдуард. Де Ла Мар остановился в нерешительности.

— Я обращаюсь к вам с просьбой, — отчетливо выговорил Эдуард, взглянув на меня наконец, и во взгляде его читались печаль и смущение. И еще — на удивление твердая решимость, которая давалась ему нелегко. У меня сжалось сердце. — Явите ей свою милость, сэры. Я взываю к вашему состраданию. Она не заслуживает смертной казни. Если вы все еще храните верность мне, вашему королю, то проявите умеренность при вынесении приговора этой женщине. Она согрешила, но не заслуживает смерти.

Я смотрела на Эдуарда не отрываясь. Своей последней фразой он сразу и предал, и поддержал меня. Теперь все висело на волоске.

— Мистрис Перрерс заслуживает меньшего наказания, чем смертная казнь, — повторил Эдуард. — Я обращаюсь к вам с просьбой…

Глубокое горе переполнило мою душу.

— Мы с почтением принимаем вашу просьбу, государь. — Де Ла Мар не скрывал своего торжества, и меня чуть не стошнило при виде его самодовольной физиономии. — Встаньте, мистрис Перрерс.

Я подчинилась, хотя ноги отказывались мне повиноваться.

— Мы пришли к следующему решению…

Де Ла Мар огласил все пункты моего приговора. По тому, как плавно текла его речь с продуманными, четкими формулировками, включавшими все подробности, я поняла, что решено все было заблаговременно. Не было никакой необходимости заставлять Эдуарда пройти через все это. Горе мое постепенно вытеснялось нарастающей злостью; меня затрясло, как в лихорадке, когда я постигла всю глубину его мщения. Даже принцесса Джоанна не придумала бы ничего лучшего.

Удаление от двора!

Это слово раздавило меня своей тяжестью. Меня удаляют, и Эдуарда я больше никогда не увижу.

— Вы должны жить вдали от королевского двора. Вы не смеете к нему возвратиться. Если ослушаетесь, если предпримете любую попытку приблизиться к королю, вас лишат всего принадлежащего вам имущества и вышлют за границу до конца вашей жизни. — Губы спикера слегка раздвинулись в намеке на улыбку, обнажив нездоровые зубы. — Если вы осмелитесь появиться в присутствии короля, все ваше движимое имущество будет конфисковано. — Он так был этим доволен, что я испытала отвращение, но внешне никак этого не выразила, не пошевелилась. Нельзя доставлять ему удовольствие, показывая, как глубоко уязвляет меня этот приговор.

Взглянув в сторону Эдуарда, я увидела, что он не понимает смысла происходящего. Веки его были опущены, рот безвольно приоткрылся. Он не сознавал, какое решение только что прозвучало. И если я сейчас пройду к нему через весь зал, то останусь без всяких средств к существованию и буду изгнана из Англии.

Кровь отлила у меня от лица, руки стали холодными как лед, но я выполнила все их требования: поцеловала поднесенное мне распятие и поклялась, что никогда не попытаюсь вернуться к королю. Я стану жить отдельно, вдали от двора. Больше никогда я не увижу Эдуарда.

Итак, я покинула его — по крайней мере, именно так я это восприняла.

Куда же податься? Я собрала самое необходимое и отправилась в Уэндовер, бывшее поместье Уикхема, подаренное Эдуардом мне. Моему исстрадавшемуся сердцу хотелось бы оказаться в Палленсвике, но я понимала, что парламент сочтет его слишком близким к Шину, Тауэру, Вестминстеру — к тем замкам и дворцам, где может пребывать Эдуард и куда слишком легко попасть по Темзе. Вот я и поехала зализывать свои раны в Уэндовер, но сперва рискнула в последний раз навестить Эдуарда. Не могут же мне запретить попрощаться с ним!

Он меня не узнал.

— Эдуард!

В пустом взгляде не промелькнуло ни искорки узнавания.

— Я пришла проститься.

Ни слова в ответ. Он не простил меня. Разум его блуждал где-то далеко, не замечая меня, не осознавая того, что я совершила. Я поцеловала его в лоб и сделала глубокий реверанс.

— Простите меня, Эдуард. Я не хотела, чтобы все так закончилось. По своей воле я ни за что бы вас не покинула.

Ну что ж, он хотя бы избавил меня от горькой сцены прощания. Глотая слезы, я закрыла за собой дверь в его покои. Алиса Перрерс, больше уже не фаворитка короля. Униженная, отвергнутая, погубленная злыми кознями.

Кто не присутствовал в Расписной палате и не был свидетелем моего падения?

Гонт.

Кто не вступился за меня, даже не попытался повидаться со мной?

Джон Гонт.

Он тоже отступился от меня. Связывавшие нас слабенькие узы не заставили его встать на мою сторону, когда я в этом больше всего нуждалась. Я перестала представлять для него какую бы то ни было ценность. Лорды, опасавшиеся усиления его власти, не пожелали назначить его опекуном Ричарда, и Гонт решил, что я уже не обладаю никаким влиянием, а потому для него бесполезна. Если же мое имя станут хоть в какой-то мере связывать с ним, популярности Гонта это может только повредить.

И он отвернулся от меня.

А что же утраченный мною несчастный Эдуард? О его житье-бытье мне рассказывал Уикхем. Случалось, он, движимый гневом, поносил Виндзора куда более сердито, нежели меня. В иные дни Эдуард вспоминал о старых привязанностях: он искал меня, спрашивал обо мне — ему отвечали, что мне нельзя возвратиться. Бывали дни, когда разум покидал его. Я хорошо знала, как он может часами сидеть, погрузившись в глубокую печаль, ничего не сознавая, только слезы катились у него по щекам. Король стал всего лишь одиноким, всеми забытым стариком, и некому было пробудить дремавший в нем дух. Кто будет предаваться вместе с ним воспоминаниям о былом? Кто сможет напомнить ему о прежних днях славы и величия, как это делала я?

Никто.

Гонт был слишком занят — он замышлял месть де Ла Мару и графу Марчу, который вместе с Уикхемом стал теперь одним из советников Эдуарда. Изабелла возвратилась во Францию, к своему супругу. Некому стало вспоминать с королем о прошлом.

Знала я и о том, что все чаще и чаще Эдуард уходит в себя.

— Вот похороню сына, славного своего принца — и тогда сойду в могилу сам.

Больше я уже не глотала слезы, а рыдала о нем в полный голос. Виндзору я не написала ни строчки: слов нужных было не подыскать, да и не перенесла бы я его жалости.