Фаворитка короля

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Во всем Лондоне не было ни единой живой души, которая бы не присутствовала при погребении Эдуарда: оно состоялось в пятый день июля в Вестминстерском аббатстве, рядом с могилой Филиппы, как он ей и обещал. Разве не запрудили улицы толпы достойных горожан, провожая взглядами деревянный гроб с ужасающе похожей на живого Эдуарда посмертной маской? Даже рот маски был скошен вправо — память о том спазме мышц, который стал предвестником смерти. Подданные Эдуарда в скорбном молчании провожали короля, вспоминая его великие деяния.

Так мне рассказывали.

Эдуард был обряжен в белые и красные шелка — цвета его королевских эмблем — и сверкавшую золотыми нитями парчу; красной парчой был обит и сам гроб. В могилу его провожали колокольный звон, множество факельщиков и вывешенные по пути на каждом доме черные траурные полотнища, которых хватило бы на рясы всем монахиням, сколько ни есть их в христианском мире. Поминальная трапеза обошлась в пять сотен фунтов — в то время, когда под заборами Лондона лежали вповалку умирающие с голоду. Вот такая бездумная расточительность. Но почивший король был добрым человеком, и лондонцы не стали ворчать на бесполезные траты. Отчего не помянуть добром жизнь ушедшего короля? Те, кто провожал его в последний путь, отбросили воспоминания о принесших одни неудачи последних годах, проведенных им в уединении, — когда кому-нибудь из них удавалось хоть мельком увидеть монарха за эти годы?

А что же я?

Разве не следовало позволить и мне проводить его в последний путь? Я собиралась это сделать, но мне очень ясно дали понять, что мое присутствие нежелательно. Противоречит приличиям. Это мне без обиняков сообщил гонец от матери малолетнего короля — сообщил с таким каменным лицом, как будто механически затвердил наизусть каждую строчку сурового приказа. Вероятно, так оно и было.

А что, написать бумагу эта жалкая Джоанна не могла? Могла, конечно, но это подразумевало бы признание меня равной, а на такое она ни за что не пойдет. Даже если бы она лежала на смертном одре, а я протянула ей лекарство, дарующее жизнь, то и тогда, готова поклясться, она плюнула бы мне в лицо.

— Вы не должны приезжать в Лондон на погребальную церемонию, мистрис. — Хорошо хоть гонец дал себе труд спешиться и подойти к крыльцу, где я его ожидала, а то я уж было подумала, что он прокричит свои вести прямо из-под арки ворот. — Не подобает идти за гробом тому, кто не принадлежит к королевской фамилии. Его величество король Ричард повелевает вам не въезжать в Лондон, пока будет идти прощание с усопшим монархом.

— Его величество?

— Он самый, мистрис. — Ни один мускул не дрогнул на лице вестника, но мы оба знали, как обстоит на самом деле.

— Я обдумаю эту просьбу.

Гонец ошарашено взглянул на меня, однако в Вестминстере он, вероятно, смягчил мой ответ. Я же тем временем призывала все беды на голову злобной Джоанны. Но теперь она имела власть приказывать от имени сына, я же находилась в опале. Я должна оставаться в Палленсвике, где рядом со мной снова был Виндзор. Проводив взглядом гонца, покидающего принадлежащие мне земли, пока тот окончательно не скрылся из виду, я лихорадочно взялась за дело.

Приказала на завтра приготовить мою барку и охрану, а сама бегом поднялась на второй этаж, в свою комнату — подобрать одежды, в которых прилично провожать Эдуарда. Но не успела отбросить и трех платьев (одно было слишком поношенным, другие слишком нарядными), как в дверях появился Виндзор.

— Я не знала, что вы здесь, — сказала я, погруженная в свои размышления. — Мне казалось, вы ускакали проверить, как идет ремонт колеса на мельнице.

— К чертям мельницу вместе с колесами! Не смейте этого делать! — приказал он безо всякого вступления.

— Чего «этого»?

— Не делайте из меня дурака, Алиса! Я вас насквозь вижу! Не смейте уезжать!

Значит, он разгадал мои намерения. И как ему удавалось читать мои мысли? Ни у кого другого это не получалось. Я не сводила глаз с того, что держала в руках, прикидывая, подойдет ли отороченное мехом сюрко к платью из черного шелка.

— А почему, собственно? Разве я обязана беспрекословно подчиняться Джоанне?

— Не смейте уезжать, — ответил Виндзор, бросив на меня устрашающий взгляд, — потому что мне вовсе не хочется навещать вас завтра к вечеру в темницах Тауэра!

— Так не навещайте меня. Я не стану ожидать вас. — Злясь и на Джоанну, и на мою собственную слабость (ей ведь удалось обидеть меня, чего она и добивалась!), я сердито разложила одежды на кровати, потом стала рыться в сундуке в поисках подходящей обуви.

— Значит, вы признаете, что дело может кончиться Тауэром?

— Ничего я не признаю. Просто знаю, что мне нужно ехать, — и все!

— И вы никогда не принимали добрых советов, правда?

— Ваш совет я приняла, вышла за вас замуж — и к чему это привело! Целое море врагов, да к тому же еще и опала! — Разумеется, это было совершенно несправедливо, но мне хотелось излить на кого-то свою злость. Я выпрямилась, уперла руки в бока и посмотрела на него — станет ли он спорить?

Стал, конечно стал.

— Я полагаю, вы прекрасно умели наживать себе врагов и без моей помощи.

Я набрала в грудь воздуха, принимая его рассчитанный вызов.

— Это правда. — И слабо улыбнулась, потому что от одного взгляда на Виндзора, сильного, уверенного в себе, заполнившего весь дверной проем, сердце стало не так сильно болеть. Я быстро повернулась к нему спиной: мне вдруг очень захотелось его, захотелось сказать ему, как сильно я его люблю, только на это я не осмелилась.

— Вы любили его, правда? — Это был не столько вопрос, сколько утверждение.

Удивленная, я оторвала взгляд от пояса, расшитого неяркими узорами: отдать дань уважения Эдуарду нужно, соблюдая меру в каждой детали.

— Да. Любила. — Я задумалась над тем, что хочу сказать, и стала объяснять — не только Виндзору, но и самой себе: — Он был настоящим мужчиной во всех отношениях. Храбрым, рыцарственным, щедрым на внимание и привязанность. Он держался со мной как с женщиной, которая ему небезразлична. Он был верным, имел твердые убеждения и… — Я оборвала себя. — Вам неприятно все это слушать.

— Достойное надгробное слово!

— Если угодно, да. А вы ревнуете? — Теперь я уже совсем забыла о тяжелом поясе, который еще держала в руках, вскинула голову и внимательно посмотрела на Виндзора. Никакого сомнения: вся атмосфера в комнате пропиталась ревностью, такой же жаркой, как сияние драгоценных камней на королевской короне. — Думается, вы не отличаетесь ни верностью, ни твердыми убеждениями, если только это не сулит выгоды.

Теперь я бросила ему перчатку. Поднимет ли он ее?

— Черт побери, Алиса! — воскликнул он с такой горечью, что у меня мурашки побежали по коже.

— Значит, все-таки ревнуете!

— Нет, если только вы стремитесь ко мне сильнее! — ответил он, немного подумав. Это заставило меня рассмеяться.

— Стремлюсь. Вы и сами знаете. — Это прозвучало чересчур откровенно — Виндзор всегда умел удивлять меня, — а признаться в страсти гораздо легче, чем в любви. При таком раскладе я сохраню власть над собой. — К Эдуарду я испытывала любовь… глубокое уважение, но к вам я испытываю сильнейшую страсть, как и вы ко мне. Легче вам от этого?

— Возможно! Докажите свои слова!

Смягчившись под его натиском, я оставила в покое одежды, подошла к нему, и он заключил меня в свои объятия. Мы ведь очень хорошо понимали друг друга, разве нет?

— Я хочу только вас, Вилл, и никого другого, — проговорила я и прижалась к его губам.

Я надеялась, что это его убедит, и он, к моему облегчению, меня не оттолкнул, хотя я и побаивалась. Что заставляло меня так крепко любить его?

Я ведь любила его. Хотя и притворялась, что не люблю.

— Приятно слышать. — Он поцеловал меня в губы с заметной страстью. — Поехать с вами?

— Не нужно. Я поеду одна.

— И все же я настаиваю на том, что вам не…

— Вилл, не надо… — Я положила палец ему на губы.

— Хотите, чтобы я остался на ночь с вами? — спросил он, покусывая мне кончики пальцев.

— Хочу.

Он и остался.

— Я сумею вас защитить, не сомневайтесь, — проговорил он, целуя меня в шею, когда я уже доказала всю безосновательность его ревности.

— Не сомневаюсь, — ответила я, отгоняя подступающий страх: слишком могущественны могут оказаться силы, направленные против меня и против него, если он станет меня защищать. Королевское гостеприимство в подземельях Тауэра — вовсе не досужие вымыслы.

— Я никому не позволю обидеть вас.

— Знаю.

Его сильные руки помогали мне на время справиться со своими страхами. Мне было хорошо с ним. А когда поднялось солнце, на сердце у меня стало гораздо легче.

— Не уезжайте! — пробормотал Виндзор.

И снова мы сумели избежать рискованного слова «любовь». Приходилось смириться с тем, что оно так и не прозвучит.

Но к совету Виндзора я не прислушалась и двинулась в путь к Вестминстеру.

Все же я не до конца утратила здравый смысл: не привлекающая внимания в своем черном с серым одеянии, вполне похожая на зажиточную вдову, я прошла сразу к Вестминстерскому аббатству, а двое дюжих слуг помогали мне прокладывать путь сквозь толпу. Я буду ждать там. Пусть над моей головой вознесутся ввысь торжественные голоса монахов, отпевающих Эдуарда, а я возблагодарю Бога за то, что Эдуард избавился наконец от ужасов длившейся несколько дней агонии. Никто не сможет прогнать меня отсюда — ни Джоанна, ни сам дьявол. Пробираться через большую толпу народа, как и следовало ожидать, было совсем не просто, но решительная женщина вполне могла это сделать, не стесняясь пользоваться локтями.

Мы дошли до дверей. Еще несколько шагов, и можно будет проскользнуть внутрь собора. Я удвоила свой натиск, проталкиваясь среди множества столпившихся здесь людей. Джоанна меня не увидит.

Раздались громкие звуки труб, и все вокруг замерли, хотя со всех сторон меня все равно давили и толкали, пока королевская стража не оттеснила передних, используя алебарды и древки копий. Я продвинулась как можно ближе к первым рядам и увидела, как к огромным дверям идет новый король, еще не коронованный — бледный, почти незаметный в траурных черных одеждах, с развевающимися на ветру светлыми волосами. «Бедняга!» — подумала я. Ничего похожего на силу и властность отца и деда — нет сейчас, не будет, как я предчувствовала, и в дальнейшем.

А рядом с ним? Я даже зашипела сквозь стиснутые зубы. Рядом с ним шествовала его матушка, державшаяся покровительственно, упивающаяся собственной важностью. Кислая мина Джоанны Прекрасной плохо скрывала ее торжество. Не по годам располневшая и постаревшая, закутанная в черный бархат и соболий мех, она больше всего напоминала одного из тех откормленных воронов, которых держат по традиции в Тауэре.

«Будь ты проклята за то, что не даешь мне побыть рядом с Эдуардом!»

Она проходила так близко, что я могла бы дотронуться до нее. Пришлось сдержаться, чтобы не ударить ее, ибо в ту минуту слепой ненависти я отвергала ее превосходство, ее знатность, ту власть, которую она захватила, отняв у меня. Но противопоставить ее власти мне было нечего.

«Надеюсь, твой дражайший сынок сумеет избавиться от твоей опеки, едва подрастет! Надеюсь, с годами он станет прислушиваться к Джону Гонту!»

Ощутила ли она волну моей враждебности? В ее походке появилась некая неуверенность, словно она учуяла насылаемые мною на ее голову проклятия. Поравнявшись со мной, повернула голову. Мы встретились взглядами, ее глаза расширились, рот чуть приоткрылся, черты лица окаменели, и я испугалась той угрозы, которая читалась на ее лице. Несмотря на всю торжественность погребальной церемонии, она вполне могла обрушить кары на мою голову. От ее пухлых рук зависело сейчас все мое будущее. Для чего я столь необдуманно пошла на такой риск?

Джоанна закрыла рот, щелкнув зубами; от нерешительности не осталось и следа. Ах, какой она стала самоуверенной! Чуть улыбаясь, она крепко взяла сына за плечо, подталкивая его к дверям аббатства. Каким красноречивым был этот малозаметный жест! Они прошли мимо меня, и неприятный холодок страха, пробежавший по затылку, исчез. Она решила оставить меня в покое. Я облегченно вздохнула.

Слишком рано! Слишком! Джоанна остановилась, резко развернулась на каблуках. Стоявшая вдоль всего пути стража вытянулась по стойке «смирно», воздела свои алебарды, и страх с удесятеренной силой захлестнул меня, выдавливая воздух из легких. Решится ли она? Наши взгляды снова скрестились, как у неподвижных каменных изваяний, смотревших друг на друга со стен собора у нас над головами. В ее взгляде сверкала злоба, в моем светился вызов. Посмеет ли она покарать меня за все, что я защищала, за все, чем я была для Эдуарда? За это открытое неповиновение недвусмысленному приказу?

Джоанна улыбнулась шире, показывая свои зубы. Посмеет. Я уже почти ощущала, как меня хватают грубые руки, как влекут в темницу. Но Джоанна удивила меня.

— Когда мы войдем, закрыть двери собора. Не пропускать внутрь никого! — приказала она. — Король прибыл, начинается траурная церемония. — И отвернулась, словно я не представляла для нее ни малейшего интереса, но в конце концов не выдержала все-таки. — Твои деньки остались в прошлом, — услышала я ее негромкое бормотание, которое одна я и могла разобрать. — Зачем же мне связываться с такой, как ты?..

На какой-то безумный миг, под влиянием ее оскорбительного высокомерия, мне захотелось броситься впереди королевского кортежа, проскользнуть внутрь, пока двери собора не захлопнулись у меня перед носом, отрезая меня от законного места у гробницы моего возлюбленного. Я собиралась настоять на своем праве находиться там.

Ах нет!

Ко мне вернулся здравый смысл. Не было у меня там законного места. С болью в сердце я пробралась снова через толпу — к реке, где осталась моя барка, возле которой меня поджидал Виндзор. Ну, это меня не слишком удивило. И не огорчило, хоть я и сорвала на нем свою злость на Джоанну, а главным образом на себя саму — за то, что не проявила должного благоразумия. Что ж, я поступила с чисто женской логикой.

— Приехали меня спасать! — бросила я с нескрываемым раздражением.

— Надо же кому-то вас спасать, — ответил он коротко, что в данном случае было вполне уместно. — Садитесь в барку.

Я опустилась на скамью и всю дорогу молчала, искоса бросая сердитые взгляды. Последней фразой больше, чем всем остальным, Джоанна жестко поставила меня на место. Виндзор же позволил мне предаваться грустным мыслям, не делая ни малейших попыток разговорить меня, выяснить, что так сильно задело мои чувства; он просто созерцал задумчивым взглядом жизнь, протекавшую на берегах реки.

«Зачем же мне связываться с такой, как ты?..»

Мне всегда было понятно, что время, когда я находилась под покровительством Эдуарда, рано или поздно закончится. Но что меня отсекут от двора мгновенно… так безжалостно и недвусмысленно? В Англии воцарился новый двор, места при котором мне не было отведено. И с этим придется мириться до самой смерти.

А как я сама почтила память Эдуарда? На мой взгляд, гораздо лучше, чем официальный двор, — я делала то, что он наверняка бы одобрил. Возвратившись в свои владения, я занялась тем, что ему нравилось, о чем он вспоминал, когда сил еле хватало на то, чтобы сидеть, опираясь на гору подушек, не говоря уж о том, чтобы взобраться в седло. Я выехала верхом, с ловчей птицей на руке, с несущейся рядом Отважной (уже начавшей стареть, но так и не поумневшей), и поохотилась на кроликов в окружающих Палленсвик лугах. Охота оказалась удачной. Когда сокол сбил голубя, щеки мои стали мокрыми от слез. Эдуард насладился бы каждым мигом этой охоты. А потом, возвратившись в свою комнату, выпила чашу доброго гасконского вина (милый Эдуард, в моей памяти вы будете жить всегда) и уже после этого повернулась спиной к прошлому и обратилась взором в будущее.

Какое будущее? Вдали от всех. Скука невыносимая! Но все лучше, чем быть дичью, на которую охотится помешанная на мести женщина, пусть и утверждавшая, что я для нее ровно ничего не значу. Я знала, что не в характере Джоанны останавливаться на полдороге. И сунуться прямо ей под нос — это был не самый разумный из моих поступков.

— Не нужно было ездить, правда? — Закутавшись в теплую накидку, не в силах согреться, я скорчилась в кресле перед камином: погода стояла не по сезону холодная и дождливая, с сильными ветрами.

— Я же говорил, чтобы вы не ездили! — без всякого сострадания заметил Виндзор (правда, при этом он согревал на удивление теплыми ладонями мои закоченевшие руки).

— Да, говорили, помню. — Настроение у меня было мрачным, под стать погоде за окнами.

— Не тревожьтесь. Им до вас не добраться, понимаете? Опалу снял с вас сам Гонт.

— Вы полагаете, она обо мне забудет? — Его радужное настроение удивило меня.

— Отнюдь. — Вот тебе и радужное настроение! Он хмуро посмотрел на свои пальцы, державшие мои ладони; его цинизм я ценила выше, чем принятые при дворе лесть и пустые обещания. — Сколько король оставил ей в своем завещании?

— Тысячу марок, — ответила я без всякой интонации. — На это не очень разгуляешься. А Ричарду досталось ложе Эдуарда с украшенным гербами балдахином.

Виндзор перестал хмуриться и захохотал во все горло.

— Куда лучше было бы, если бы ложе досталось вам!

— Скорее всего, Джоанна велит его сжечь, чтобы избавиться от заразы, которую, по ее мнению, я оставила там. Уж сыну она спать на нем ни за что не позволит.

— А вы упомянуты в завещании? — продолжил расспросы Виндзор.

— Нет. — Я не ожидала этого: для меня не нашлось места в завещании Эдуарда. Все, что он мог и желал мне дать, он дал сам.

— Ну вот, у нее уже есть повод для радости!

— Сомневаюсь!

Покидая Шин, я удостоверилась, что драгоценности Филиппы уложены в переметную суму, а перстни Эдуарда находятся в безопасности за корсажем моего платья. Она никак не могла их захватить, разве что решилась бы обыскать меня при всем честном народе!

Виндзор снова рассмеялся, потом посерьезнел.

— Ну хватит о Джоанне Прекрасной. Не можем же мы весь остаток дней своих провести в непрерывной тревоге, а? Вот и не будем.

Приходилось признать, что лучшего совета и придумать нельзя.

Виндзор отпустил мои руки и поднял свою кружку эля.

— За бури и ливни. Пусть длятся как можно дольше. Пусть затопит все дороги и берега реки от Лондона до Палленсвика — до тех пор, пока Джоанна о нас не забудет.

— Клянусь Пресвятой Девой, скорее рак на горе свистнет! — Но кружку у него я взяла и повторила его тост: — За бури!

Ливни и ветры понемногу стихли, дороги вскоре вновь сделались проезжими, а на Темзе было не повернуться от множества сновавших туда и сюда судов и суденышек. До нас дошли вести о том, что делается в Лондоне и не только в нем. Некоторые новости меня вообще никак не затрагивали — даже удивительно.

Юного Ричарда, наряженного в белые с золотом одежды, короновали в шестнадцатый день июля месяца. Подумать только, в четверг! Весьма необычно, но день выбрали потому, что это был канун праздника святого Кенельма, малоизвестного короля Мерсии, — ребенка, который принял мученическую смерть[103].

— Вижу, Джоанна Прекрасная решила, что парню пригодятся любые счастливые предзнаменования, какие только найдутся! — проворчал Виндзор.

Он рассуждал очень здраво: Англию ожидали невзгоды. Сильного войска под командованием короля у нее не было, а французы осмелели и стали совершать набеги на многие городки и деревни вдоль нашего южного побережья, после разграбления предавая их огню. В пылающий ад превратился город Рай, и даже до Льюиса[104] добрались французы, хотя отдаленный от моря Палленсвик был в относительной безопасности.

Как странно — меня это никак не касалось, я не была рядом с королем, который строил замыслы, как изгнать французов. Кто же будет направлять нашу внешнюю политику? Гонт, вероятно. Я отгородилась от этих размышлений — все это было теперь слишком далеко от меня.

Впрочем, кое-какие события меня затрагивали, хотя и косвенно.

Старый добрый Уикхем получил полное прощение, чем было подтверждено примирение между Эдуардом и его бывшим канцлером. По крайней мере, хоть этого мне удалось добиться для старого друга. Уикхем мне написал:

С меня снята опала, но никакой должности при дворе я не получил. Подумываю о том, чтобы посодействовать делу просвещения в Оксфорде, построив там два новых колледжа. Уверен, Вам будет приятно об этом услышать, хотя ни одна женщина никогда не переступит порога этих храмов науки! Вероятно, я перед Вами в долгу, однако и мне, и Вам приходится смириться с тем, что есть вещи невозможные.

Я невольно улыбнулась. Нелегко священнику признать, что он в долгу перед грешной дочерью Евы, однако же Уикхем сделал такое признание, и не без изящества. Я от всей души желала ему добра. Вряд ли нам придется увидеться еще хоть раз.

Потом он сообщал вести тревожные, которые заставили меня сперва рассмеяться, а потом нахмуриться. Собрался новый парламент, и Гонта пригласили войти в комитет Палаты лордов, которому было поручено бороться с угрозой, исходившей с южного берега Ла-Манша.

— Стало быть, звезда Гонта снова на подъеме, — заметил Виндзор, читавший письмо Уикхема через мое плечо.

— Этого следовало ожидать, — ответила я. — На его стороне знатность и опыт.

— К сожалению, победами он не может похвастать!

Скептицизм Виндзора меня не тронул — что значит для меня теперь возрастающая власть Гонта? Мои и его честолюбивые устремления больше никак не пересекались. Однако Виндзор задумался и взял письмо Уикхема с собой — перечитать на досуге. Мне всегда становилось тревожно на душе, когда Виндзором овладевало желание поразмыслить за кружечкой эля.

А смех разобрал меня, когда я прочитала, какую невероятно надменную петицию направил парламент юному Ричарду. Впредь только парламенту будет принадлежать право назначать канцлера, казначея и всех прочих высших должностных лиц, каких парламент пожелает. Каждый шаг короля окажется под контролем. Никому не будет дозволено делать то, что делала я, когда Эдуард был тяжело болен и не мог принимать решения самостоятельно. Не должно впредь быть другой Алисы Перрерс, правящей королевским курятником.

Да, над этим я посмеялась, хотя смешного было мало.

А потом мне стало вовсе не до смеха. Кто-то громко забарабанил в дверь усадьбы Палленсвик (похоже, кулаком в кольчужной перчатке), оторвав меня от счетов и записей о доходах и расходах. Виндзор в то время занимался осушением заливных лугов в Гейнсе. Да и если бы вернулся, то уж не стал бы колотить в дверь. Мы с ним по-прежнему жили странной жизнью, то разъезжаясь, то съезжаясь, — у нас не было никакого общего хозяйства, словно мы не состояли в законном браке, а были всего лишь партнерами в деле, которое иногда требовало близости, а иногда и не требовало. Нет, Виндзор так колотить в дверь не стал бы. Скорее просто распахнул бы ее да и вошел в дом, громким голосом сообщая мне о своем прибытии, наполняя всю усадьбу своей неуемной энергией. Нет, это не Виндзор. Мое сердце затрепетало — в нем проснулся тот давний страх, который никогда полностью не исчезал, но прятаться он меня не заставит… Я решительно пошла к сотрясаемой ударами двери.

— Там чуть не целый отряд, мистрис, — сообщил мне дворецкий, который неуверенно топтался в холле. — Отворить им?

— Отворяй. — Что толку здесь раздумывать! Пришла опасность, ей нужно смотреть в глаза.

— Добрый день, мистрис.

Стучали не кулаком в кольчужной перчатке, а жезлом, положенным по должности. Стоявший у двери человек, судя по его одежде, был из числа старших служащих — клерк или секретарь важного господина. А может быть, шепнул мне на ухо внутренний голос, судебный пристав. Никогда прежде я его не встречала, и мне не понравились ни его лицо (хотя держался он учтиво и отвесил мне низкий поклон), ни сопровождавший его отряд из двенадцати человек. Весь двор был битком набит вьючными лошадьми и двумя большими повозками.

— Мистрис Перрерс?

— Да, это я. А кто вы, сэр? — спросила я, стараясь быть предельно учтивой.

Уже несколько месяцев в Лондоне все было тихо, Ричард понемногу привыкал к тяжести короны, а Джоанна царила над придворными. Я сидела в добровольной ссылке и не показывалась им на глаза.

— Не высовывайтесь, — посоветовал мне Виндзор после того, как я едва не нарвалась на нешуточные неприятности. — У них слишком много своих хлопот, чтобы думать еще и о вас. Оборона королевства от французов вышла на первый план, оттеснив бывшую фаворитку короля. Еще несколько таких месяцев — и о вас забудут окончательно.

— Не уверена, что эта мысль мне нравится. — Мне как-то не очень хотелось жить в полной безвестности. — Хочу ли я, чтобы обо мне забыли?

— Хотите, если в вас осталась хоть капля здравого смысла. Сиди тихо, женщина.

Я так и делала. Неделя проходила за неделей, злоба Джоанны ни в чем больше не проявлялась, и страхи мои стали отступать. Но, если Виндзор был, как и всегда, хорошо осведомлен о том, что происходит при дворе, кто же тогда появился у моих дверей? Эти гости добра не сулили. Мысленно я отругала Виндзора — и за его отсутствие, и за чрезмерную самоуверенность. Ну почему этого человека никогда нет рядом, когда он нужен больше всего? Да и зачем он мне вообще нужен, разве я сама не смогу справиться с теми, кто посмел вторгнуться в мои владения? Я смерила посетителя взглядом. Слишком уж властным он выглядел в своем черном одеянии и с кожаной сумкой для бумаг. Его равнодушный взгляд скользнул по мне с головы до пят, и у меня пересохло в горле.

«Но они не могут тебя арестовать. Ты не совершила никакого преступления. На твоей стороне Гонт! Это ведь он снял опалу!»

Дышать стало чуть легче.

Чиновник поклонился еще раз. Он, по крайней мере, держался учтиво, а вот у его подчиненных глаза так и блестели от жадности.

— Меня зовут Томас Вебстер, мистрис. — Он вынул свиток из своей сумки. — Меня направила сюда комиссия, учрежденная парламентом. — Говорил он вежливо, даже почтительно, разве что взгляд был оценивающим. Протянул мне документ. Я развернула свиток и прочитала, стараясь, чтобы пальцы не дрожали. Смысл бумаги стал ясен буквально с первых строк.

Дыхание у меня снова стало прерываться. Я сломала одну из официальных печатей красного воска и сделала вид, что еще раз перечитываю, в то же время пытаясь сделать глубокий вдох. Потом я крепче уперлась ногами в порог, словно могла преградить им путь в мой дом.

— Что такое? Ничего не пойму. — Но в бумаге, которую я держала, все было написано ясно, черным по белому.

— Мне дана власть, мистрис, забрать у вас все, что я найду здесь ценного.

— А если я буду этому препятствовать? — Сердце билось в горле, грозя задушить меня.

— На вашем месте я не стал бы этого делать, мистрис, — сухо ответил он. — Вы не в силах помешать мне. У меня имеется список предметов, которые подлежат изъятию в первую очередь. Так что позвольте…

И они, громко топая сапогами, вошли в дом, Вебстер развернул свой отвратительный список. Там содержался перечень всех моих ценностей, всего имущества, которое имелось в Палленсвике и принадлежало мне.

Мой страх перерос в панику, совладать с которой уже было невозможно.

— Этот дом принадлежит мне! — возмутилась я. — Он не находится в собственности короны. Он не был подарен мне королем, я сама купила его.

— Да, но на чьи деньги, мистрис? Откуда вы взяли деньги на него? — Он, кажется, даже усмехнулся. — И кому принадлежит то, что в доме? Все это тоже вы купили? — Он повернулся ко мне спиной и дал знак своим подручным приступать к делу.

Мне нечего было им ответить. Я стояла и смотрела, как выполняется приказ комиссии парламента. Все мое имущество на моих глазах выносили во двор и грузили в повозки либо на вьючных лошадей: белье, мебель, даже мою кровать; драгоценности, одежду, безделушки, — а Вебстер все читал и читал, что перечислено в его жалкой бумажонке.

— Диадема с жемчугами. Цепь золотая, украшенная рубинами. Лента шелковая, алого цвета — один ярд. Пара перчаток кожаных теплых, перчатки легкие, шитые серебром…

— Лента в один ярд?.. — вырвался у меня возглас уже на грани истерики.

— Вы же сами знаете, мистрис: курочка по зернышку клюет. Нам нужно собрать много денег, чтобы вести войну, — язвительно отозвался Вебстер. — Одни драгоценности потянут, по нашей оценке, фунтов на пятьсот. Чем висеть у вас на шее, лучше эти украшения пойдут на то, чтобы вооружить доброе войско и отстоять Англию!

Спорить с ним было бесполезно. Я молча смотрела на то, как из моего дома выносят все, что принадлежало мне. Лишь сглотнула бессильные слезы, когда один из дюжих слуг Вебстера пронес бесформенную кучу меха, шелка и камчи ярко-синего цвета с серебром: платья, которые Эдуард специально велел сшить для второго большого турнира в Смитфилде. Я ни разу их не надела, потому что второй турнир так и не состоялся. Платья бросили в повозку вслед за всем остальным.

Я же осталась стоять в прихожей своего опустевшего дома, по которому гуляло гулкое эхо.

— Вы закончили?

— Закончили, мистрис. Но должен вас предупредить еще вот о чем. Парламент взял на себя бремя взыскания с вас долгов. Любому, у кого есть к вам претензии, предложено их заявить комиссии.

— Моих долгов? — Дело оборачивалось чем дальше, тем хуже.

— Именно так, мистрис. Всякий, кто имеет жалобы на утеснения, вымогательство или иной ущерб, причиненные вами лично, — он говорил это с величайшим наслаждением! — вправе обратиться к парламенту за возмещением такового ущерба.

— От кого… от кого исходит этот приказ? — воскликнула я. Ах, ответ был известен мне и без того!

— От парламента, мистрис.

Я сделала медленный вдох, крепко сжав кулаки и подавляя рвущийся наружу вопль негодования. Не от парламента исходил этот приказ. Готова поспорить на жемчужную диадему, только что исчезнувшую во вьюке одного из мулов, что твердо знаю, кому это все понадобилось. Значит, она вовсе не собиралась позволить мне жить в тиши и забвении! Я видела, кто стоит за этим актом мести, пылая злобой! Я даже хорошо представляла себе, как она довольно потирает руки.

Черт возьми!

Я заставила себя мыслить хладнокровно и логично. Если она решила забрать только это… Что ж, у меня есть и другие усадьбы, недурно обставленные. А это я ей прошу, сколь бы оно меня ни сердило.

И тут я увидела, что Вебстер вынимает из своей сумки еще один свиток пергамента.

— Да разве вы не все еще забрали?

— Это приказ не об изъятии имущества, мистрис. Вам надлежит лично явиться в Лондон.

Я выхватила пергамент у него из рук. Прочитала. Мне надлежало предстать перед Палатой лордов.

— Суд? — задохнулась я. Чиновник стоял молча, с каменным лицом. Какие обвинения они могли откопать на сей раз? — Да говорите же! — потребовала я. — Меня ждет суд?

— Здесь все сказано, мистрис. — Вебстер указал на документ, который я мяла в руках. Мне надлежит предстать перед Палатой лордов в двадцать второй день декабря месяца. А в чем меня обвиняют? В мошенничестве. В измене!

Измена? Но это невозможно!

Впрочем, я знала, что в этом мире возможно все. Ярость моя сменилась страхом. Это уже не политический щелчок по носу, это судебный процесс со всеми вытекающими последствиями. Как далеко готова зайти Джоанна в своей жажде мести? Наказание за государственную измену одно — смерть.

Виндзор вернулся после дня, проведенного в сырых заливных лугах близ Гейнса, и нашел меня сидящей прямо на полу в опустевшей гостиной. Ни мебели, ни гобеленов — унесли даже корзину для поленьев, стоявшую у камина… Я чувствовала себя пришибленной, будто Джоанна ударила меня по лицу, как она однажды и сделала много лет назад. Я никак не отреагировала на стук его сапог по натертым до блеска половицам, и Виндзор опустился на колени, взял из моих вялых пальцев документ. Быстро пробежав его глазами, витиевато выругался, швырнул на пол перчатки и меч и сел рядом со мной.

— Вижу, здесь побывали стервятники.

— Побывали. — Его сапоги, едва не касавшиеся моих юбок, были покрыты грязью, тиной и болотной ряской. Мне это было безразлично.

— Во всех комнатах так же пусто, как и здесь?

Я не могла говорить, лишь взмахнула руками и бессильно уронила их. Я чувствовала себя раздавленной.

— И что же вы собираетесь делать? — разорвал повисшую тишину его новый вопрос.

— Наверное, буду сидеть здесь и ждать, пока на мою голову не обрушится топор.

— Правда? — Виндзор поднялся на ноги, взял меня за локти и легким рывком поставил рядом с собой. — Вставайте, Алиса. Вам нужно твердо стоять на ногах. Вам необходимо думать!

— Не могу.

— Неужто женщину, которую я люблю, так легко запугать?

Я напряженно застыла в его объятиях, не способная отвечать на ласки. В какие бездны кануло все мое мужество? Жалость к себе переполняла меня до краев, и я, утратив мужество, горько оплакивала свое бессилие и все то, что потеряла. Подарки Эдуарда, сделанные им в знак любви и признательности, по злобе отобраны у меня, чтобы уничтожить доказательства того, какую роль занимал в моей жизни король. Честность вынуждала меня признать, что я не всегда поступала безупречно, и об этом я тоже рыдала. Я наслаждалась властью в роли фаворитки короля. Нельзя спорить с тем, что я употребляла золото из королевской казны на то, чтобы приобретать себе поместья, но ведь я всегда возвращала эти деньги. Разве нет? Ну, чаще всего возвращала долги. А теперь наступил час окончательной расплаты. Я рыдала, уткнувшись в плечо Виндзора.

— Неужели женщина, которую я люблю, настолько утратила всякую силу воли, что способна лишь стоять и плакать вместо того, чтобы драться за принадлежащее ей по праву?

Слова прозвучали сурово, но он крепче прижал меня к себе и положил подбородок мне на макушку. Наконец напряжение стало отпускать меня. Ровное биение его сердца вселяло в меня уверенность. А когда я наконец спокойно прислонилась лбом к его плечу и опять задышала ровно…

В голове снова раздались сказанные им слова. Я резко вскинула на него глаза, видя в них свое отражение.

— Что вы сказали?

— Что именно? Что вам не хватает силы воли?

Я облизнула пересохшие губы, вытерла лицо куском полотна, который услужливо протянул мне Виндзор, и нахмурилась.

— Кажется, вы назвали меня женщиной, которую вы любите?

— Так и есть. А вы не знали? Судя по вашему виду, вам это пришлось не по душе.

— Повторите. — Я крепче сжала рукав его камзола. — И постарайтесь, чтобы это звучало правдиво. — Это на тот случай, если он ничего такого на самом деле не чувствует. Дай Бог, чтобы чувствовал!

— Милая Алиса! Я люблю вас. Вы — мое солнце и моя луна!

— Да вы заговорили как поэт!

Мне показалось, что улыбка у него вышла чуть кривая. Я не могла ему верить! Но что поделаешь, пришлось. Не такой человек Виндзор, чтобы бросаться словами. Мною овладела безудержная радость, словно яркий луч света разогнал тучи, скопившиеся в моем разуме и на душе. Пока я не вспомнила обо всех событиях минувшего утра…

Пристально посмотрела на него.

— А почему вы только сейчас сочли нужным сказать мне об этом?

— А когда надо было?

Виндзор старался подбодрить меня, отвлечь от мрачных раздумий. Я оттолкнула его руки и твердо встала на ноги.

— Завтра. На прошлой неделе. В любое время, но только не тогда, когда лицо мое залито слезами, а мой дом разорен дотла и в мыслях нет ничего, кроме коварства Джоанны.

— Я думал, вы и так об этом знаете.

— Не знала! Откуда мне было знать? Вы же никогда раньше этого не говорили. — Ну почему он такой бестолковый? Вот он стоит передо мной — такой могучий, живой и… своенравный! И бесконечно мною любимый. — Я хочу радоваться этому, а не считать просто утешением, потому что меня ожидает полный финансовый крах, а может быть, и смерть — если им удастся доказать обвинение в измене! Думаю, вы и сами должны понимать… — Следующие слова я выговорила без малейшей запинки: — Я тоже люблю вас!

— Ну вот и дождался! — улыбнулся Виндзор.

— Я не собиралась вам этого говорить! — Я зажала рот руками.

— Совершенно не понимаю почему. — Он снова завладел моими руками, не переставая чуть заметно улыбаться. — Будем радоваться нашей любви и вместе тревожиться о происках Джоанны Ядовитой.

Он крепко, жарко поцеловал меня.

— Ах, Вилл…

— Что происходит? Я только что признался вам в вечной любви. А вы, кажется, не очень-то этому рады!

— Я сейчас приду в себя, — вздохнула я.

— Позвольте, я помогу. — И снова поцеловал меня.

Я упала в его объятия, и в голове не осталось ни одной мысли. Но ненадолго. Сейчас было не время для любовных томлений и чувственных наслаждений. Виндзор и сам прекрасно понимал, что я не могу предаваться беззаботной радости. Он обхватил руками мое лицо, заставив сосредоточиться и слушать его внимательно; он заговорил тихим ровным голосом, который позволял догадаться о глубоких чувствах, бурливших в его душе.

— Теперь послушайте, что я скажу. Вы должны набраться мужества, Алиса. Слушайте же! — Взяв за подбородок, Виндзор заставил меня смотреть ему в глаза. — Вы предстанете перед лордами и ответите на все вопросы, которые они вам поставят. Нет никаких доказательств, будто вы мошенничали. Ну а измена… Они не сумеют ничем ее подтвердить.

— Вы говорите так уверенно. — Я нахмурилась, отнюдь не убежденная его словами.

— Да черт возьми! Ни в чем я не уверен! Я слишком трезво смотрю на вещи. Но вы должны выглядеть очень уверенной в себе, иначе они разорвут вас на части.

— Для чего им это? Теперь-то, когда я больше не нахожусь при дворе!

— Вы знаете для чего. Они уничтожат вас в отместку за то время, когда вы, а не они держали власть в своих руках.

— Можем мы как-то помешать им?

— Еще не знаю. Как можно это знать, пока нам не известно, какими уликами они располагают? Но мы не сдадимся просто так.

Я глубоко вздохнула, ощущая наконец, что отчаяние постепенно отступает, и задала себе вопрос: чего я хочу больше всего на свете?

— Когда мне придется ехать в Лондон… вы поедете со мной?

— Сам дьявол не сможет удержать меня! Хватит плакать… Слезы — не та монета, которой платят в этой игре! — С горящим взором он взял кусок полотна и решительными движениями вытер мне лицо — так тщательно, словно вытирал своего коня, побывавшего под дождем. — Разве вы не жена мне? Разве я вас не люблю? Смелее, Алиса. Вы же всегда были храброй. Мы вместе поедем в Вестминстер и встанем лицом к лицу с этими падальщиками в их собственном логове. Ну а пока… Думаю, мы вправе уделить немного времени самим себе. Богом клянусь, в течение многих лет мы не так уж много требовали.

— Требовали чего? — Мыслями я блуждала далеко отсюда, представляя себе, как ухмыляются мои недоброжелатели при дворе Эдуарда.

Виндзор, нетерпеливо фыркнув, схватил меня за плечи и встряхнул.

— Хватит думать! Марш в постель, и я докажу всю неосновательность ваших сомнений: я вас действительно люблю, это вам вовсе не приснилось и не почудилось… С другой стороны, однако, у нас и кровати-то не осталось, а?..

— Не осталось! — Я почувствовала, как к глазам снова подступают слезы, но сумела издать хриплый смешок.

— Клянусь, это препятствие нас не остановит!

В моей опочивальне — в нашей опочивальне — Виндзор расстелил на полу, на пятачке солнечного света, свой плащ, а вместо подушки положил свернутый в несколько раз камзол. И среди бела дня показал мне нечто дотоле не изведанное — колдовской хмельной напиток раскрепощенной любви, которую он по собственной воле дарил мне, а я по собственной же воле принимала. Я всем существом своим ощущала, как спадают с меня оковы долга и расчетов, как заменяют их нежные узы наслаждения, страсти и жарких желаний.

— Убедил? — спросил он между поцелуями.

— Ой, Вилл…

Чувства захватили меня без остатка, я и двух слов не могла связать в ту минуту. Он проворно снимал штаны и сапоги, а я не могла не любоваться его телом воина — ладно скроенным, мускулистым, гибким. Солнечный свет смягчил суровость его лица, но подчеркнул крепкие плечи и бедра.

— Пуатье? — прошептала я, прижимаясь губами к старому шраму, который тянулся от грудины до пояса, пересекая ребра.

— Да. — Он распрямился, увлек меня за собой, спрашивая при этом: — Вы намерены перецеловать все мои шрамы?

— На это нужно слишком много времени. — Он развязал мою сорочку, и я осталась стоять совершенно обнаженной. — Я сгораю от страсти и желания, Вилл. Меня уже ноги не держат — так мне вас хочется…

— И от любви? — Его страсть и желание были ясно видны, как и влага, покрывшая мои бедра.

— Да, и от любви.

На полу было жестко: ни пухового одеяла, ни белья, ни пахнущих лавандой простыней. Ну, это не играло ни малейшей роли, как и набитые нежным пухом подушки, которых у нас теперь не было. Я позволила ему взять меня так, как ему хотелось. А может быть, я и не позволяла ничего — не такой это был человек, чтобы просить разрешения, а я не собиралась его переделывать. В моих мыслях ни для чего не осталось места, кроме нас самих, оставшихся вдвоем в пустом доме; солнце нежно ласкало грудь и бедра. Два человека были полностью поглощены друг другом, и окружающему миру не было до нас никакого дела.

— Как случилось, что мы полюбили друг друга, Вилл?

— Понятия не имею. Не забивай себе голову. Бывает на свете такое, чему нужно просто радоваться…

Он так наслаждался мною, что это проливало бальзам на мою душу, я ощущала его немалый вес, чувствовала, как он полностью завладел мною. Я тесно прижалась к нему, каждый мускул и каждый нерв во мне с трепетом отзывались на его ласки — я никогда прежде не испытывала такой потребности прижаться к мужчине. Сердце мое до краев наполнилось такой радостью, что в любой момент я могла снова расплакаться. Удержалась. Мне нужно было наслаждаться радостью, пока умелые руки Виндзора разгоняли собравшееся над моей головой тучи.

Но так не могло длиться вечно.

Он уснул — волосы в полном беспорядке, лицо уткнулось в складки камзола, — а я лежала без сна. Суд? Неведомые улики? Я держалась за любовь Виндзора, как за амулет, рассеивающий мои страхи.

— Так они забрали и драгоценности Филиппы? — поинтересовался Виндзор, когда настало время нам одеваться.

— А как вы сами думаете? — Боюсь, что лицо у меня в эту минуту было слишком самодовольное.

— Черт возьми! — Его смех непривычно гулко разнесся по пустой комнате. — Так расскажите же.

— Всегда следует быть осторожной и ко всему готовой. Но драгоценности придется хорошенько почистить.

Благодаря тому, что я заблаговременно дала распоряжения на такой именно случай (разве я не жила вечно с оглядкой на то, что нечто подобное может произойти?), мой дворецкий, едва Томас Вебстер стал отдавать приказы, поспешил спрятать и драгоценности Филиппы, и перстни Эдуарда в мешок с мукой, попорченной долгоносиками. Вебстер, слава Богу, счел ниже своего достоинства забирать еще и всякий хлам, валявшийся в моих подвалах.

Виндзор затягивал на себе камзол.

— Между прочим, у меня вот что есть для вас… Совсем запамятовал. — Он порылся за подкладкой. — Кажется, раньше я вам подарков еще не делал.

И вытащил на свет божий зеркальце в серебряной оправе. В свете уже неяркого солнца оно притягательно сияло, а выгравированные на ручке стебельки и листья искусно сплетались в узор, охватывавший зеркальный кружок подобно объятиям любовника.

— Не нужно! — воскликнула я сердито, позабыв о всякой учтивости.

Виндзор с глубочайшим изумлением поглядел на зеркальце, потом на меня, словно не в силах был постичь женскую логику.

— Алиса, любовь моя! Я же не украл его! Добыл честным путем, а покажите мне женщину, которая не любит смотреться в зеркало.

— Такая женщина — перед вами.

— Да отчего же? Почему вы его не хотите?

— Мне не нравится то, что я в нем вижу. — Я констатировала факт, а не напрашивалась на комплименты.

— Что именно вам не нравится?

Уместно ли было шутить сейчас, когда я, растрепанная, сидела в одной сорочке?

— Ничего не нравится… Я же не… Ах, Виндзор! — Очень сердитая (потому что вещица была весьма красивая), я впилась пальцами в бедра.

— В каком возрасте женщина перестает беспокоиться о своей внешности? Наверное, не раньше, чем на смертном одре.

Он опустился на колени, встал рядом со мной на помятый плащ, поднял зеркальце, а свободной рукой разгладил мои слишком черные брови.

— Я не вижу ничего уродливого, — ласково проговорил он, — потому что в моих глазах вы красивы. Я хочу, чтобы вы увидели Алису, посмотрели на лицо моей супруги, женщины, которую я люблю.

Этими словами он отнял у меня все мыслимые возражения. Отказаться от подарка значило бы проявить непростительное хамство. А отражение в зеркале оказалось совсем не таким ужасным, как я боялась. Лицо, которое смотрело на меня оттуда, не блистало красотой, однако отсутствие симметрии в чертах привлекало само по себе. Даже брови были вполне терпимыми. Я вскинула голову и улыбнулась, а мое отражение повторило эти движения: возможно, неожиданное счастье смягчило мои черты. Так я стала обладательницей зеркала, хотя и поклялась когда-то, что этого никогда не случится. И вовсе не огорчилась, когда Виндзор покрыл поцелуями каждую черточку, отражавшуюся в этом зеркальце.

Мы переехали в Гейнс, где у нас была хотя бы кровать, — пока была, во всяком случае. Потом я предстала перед Палатой лордов, хорошо представляя себе, какое именно впечатление хочу на них произвести. Мне думалось, что я буду раздраженной, переполненной тревогой за исход дела. Перепуганной, если говорить откровенно, с пересохшим горлом, сильно бьющимся сердцем, из-за чего придется часто глотать, борясь с подступающей тошнотой. Все это, конечно, было, но прежде всего я держалась дерзко! С того печального дня, когда меня посетил на редкость исполнительный Вебстер, Джоанна — при поддержке судов — заходила в своих гнусных посягательствах все дальше и дальше. Мое любимое поместье близ Уэндовера, подаренное Эдуардом, отобрали, слуг моих оттуда прогнали, мебель конфисковали — и все это без меня, даже не спросив, согласна я или возражаю. Меня просто уведомили: мое владение этим поместьем не имеет законной силы. Его возвратили короне, и теперь оно принадлежало королю Ричарду. Ему от того, правда, не было ни проку, ни удовольствия: по совету матери, он передал имение своему единоутробному брату Томасу Холланду[105] — сыну Джоанны от одного из ее прежних сомнительных браков, когда у нее было сразу два мужа.

Не сомневаюсь, эти приобретения доставили ей невыразимое удовольствие! Черт побери! У меня в душе кипела бессильная злость.

А что же Гонт? К моему разочарованию и большой тревоге, он тоже воспользовался моей неспособностью защитить себя. В его руки легко уплыл мой дом на берегу Темзы. Земля вдоль квартала канатчиков, принадлежавшая мне, также пополнила список лондонских имений принца. Зятю Гонта перешли два мои поместья из числа самых красивых и доходных. В глазах Гонта я утратила всякую ценность. Ему я была теперь совершенно бесполезна, и мне пришлось усвоить еще один горький урок: никогда нельзя верить человеку, для которого власть важнее верности. Пресвятая Дева!

Я пыталась связаться с Гризли, посылая письма в таверну «Кафтан», но без всякого результата: он, подобно обложенному охотниками лису, спрятался глубоко в своей норе. Я могла сколько угодно негодовать на то, что он предпочел скрыться, но не могла не согласиться с тем, что тактика его вполне разумна: если меня признают виновной, то мой поверенный окажется по уши в грязи, а там уж ничто не спасет его и от ареста.

Итак, отправляясь на суд, я облачилась не в скромные одежды (как предписывала разумная осмотрительность), а в вызывающе роскошный наряд — одно красивое платье у меня все же осталось.

— Ну вот! — Я разгладила платье и надела на запястье золотой браслет с опалами, гармонирующий с уютно лежащим на груди ожерельем. Мои слова были обращены к Джейн, которая сидела на полу в моей опочивальне и наблюдала, как из заурядной сельской помещицы я превращаюсь в высокопоставленную даму королевского двора. Не все же мои платья хранились в Палленсвике! — Я сразу покажу, что не боюсь их! — объявила я и прошествовала в гостиную, где меня поджидал Виндзор. Он довольно долго критически рассматривал меня, сидя в кресле.

— Во имя всего святого, Алиса! — воскликнул он весьма неодобрительно.

— Так идет мне или нет? Мне кажется, я выгляжу наилучшим образом для того, чтобы предстать перед Палатой по ее вызову и преклонить колена перед могущественными лордами.

Плотно сжав губы, не говоря ни слова, Виндзор отвел меня назад, в мою комнату, подхватил на руки Джейн, все так же сидевшую на полу, и устроил на моей кровати, рассеянно пригладив ее кудряшки.

— Мне не нравится, как высокомерно вы себя держите! — воскликнула я, сжимая кулаки.

— А меня приводит в отчаяние ваша недальновидность! — Он посмотрел мне в глаза; держался он исключительно властно, слова падали, как удары кнута. Да и сами слова мне очень не нравились. — Разве вы настолько глупы? Вас же судят, Алиса! По обвинению в мошенничестве и измене. Вы хотите еще более усугубить свое положение? Вы действительно хотите настроить против себя всех этих титулованных ублюдков, своих судей, еще прежде, чем на процессе прозвучит первое слово?

Я почувствовала, как кровь приливает к лицу.

— Они уже настроены против меня! Какая разница, во что я одета?

— Разница большая! У вас вид королевской фаворитки!

— Я и была фавориткой!

— Я знаю. И все это знают. Но нет никакой нужды давать пощечину этим высокородным мордам, наряжаясь таким образом. Постарайтесь сами посмотреть на себя беспристрастно!

Он широко развел руки, словно обнимая меня, и заставил увидеть Алису Перрерс его глазами, глазами членов Палаты лордов. Кажется, вид мой граничил с изменой короне. Будто бы я самочинно присвоила себе власть, принадлежащую по праву монарху. Может быть, я была одета и не так роскошно, как в тот день, когда изображала Повелительницу Солнца, но с достаточным блеском, чтобы привлечь внимание, ибо на мне была то самое котарди из фиолетового шелка с золотом, которое довело до бешенства Изабеллу.

— Вам же предстоит бороться за свою свободу, а может быть, и за…

— За жизнь? — резко бросила я, и румянец на моем лице уступил место смертельной бледности.

— Не нужно преувеличивать. — Он не стал долго колебаться. Бог свидетель, он был очень умным человеком! — Не могу сказать, что вижу вас на эшафоте, но и вы не можете возразить против того, что среди собравшихся не один и не двое станут требовать для вас смертной казни.

— Мне видится противоречие в ваших словах.

— Мне тоже оно видится, воинственная жена моя. — Он взъерошил свои волосы и застонал. — Вам нужно быть крайне осмотрительной, неужели вы не понимаете? Если они решат снова вытащить на свет Божий обвинение в колдовстве… — Я поняла, что он встревожен. — Вам нужно одеться не так… не так вызывающе.

— Ну, если вам так угодно. — Я понимала, что он прав. Разумеется, он был прав. Я со вздохом стала снимать с себя роскошный наряд, способный оскорбить лордов. — Трудно приходится, когда на тебя точит когти мать самого короля, разве нет?

Он ничего на это не сказал. Стоя со смятым платьем в руках, я призналась, ибо остро нуждалась в его поддержке, в частице его уверенности:

— Мне страшно. Ах, Вилл, как мне страшно!

— Я понимаю. — Голос Виндзора наконец зазвучал ласково. Он забрал у меня платье, положил его на кровать, аккуратно расправил складки. — Это дело очень опасное. Но ведь мы с вами знаем, как нужно вести себя с врагами, правда?

— О, еще бы не знать. — К моим ногам упало нижнее платье, развязанное ловкими пальцами Виндзора, и я снова вздохнула. — Извините. Я позволила своим чувствам взять верх над здравым смыслом.

— Именно так. Но вы женщина. Женщина, которой я очень дорожу. Я не допущу, чтобы они причинили вам вред.

— Думаю, вам не дадут права голоса при решении этого дела!

— Как вы мало мне доверяете! — Он сунул мне пару простеньких кожаных туфель. — Не слишком забивайте себе голову размышлениями. Если опоздаете, то эти аристократы станут фыркать еще презрительнее. Помните одно: я буду с вами. Я не допущу, чтобы вы страдали в одиночестве.

— Страдала! Ну спасибо!

Я быстро надела более скромное платье и отправилась на судилище — рассуждая здраво и имея приличествующий случаю вид. Ни единого украшения! Надеть хоть одну из драгоценностей Филиппы значило бы поднести факел к куче хвороста, уже запасенной для моего костра.

Так я снова оказалась в Лондоне — впервые после похорон Эдуарда. Мне казалось, что прошло гораздо больше времени, чем на самом деле, с той минуты, когда я бежала от дверей Вестминстерского аббатства, а в ушах звучали зловещие предсказания торжествующей Джоанны. Настроение у меня сразу улучшилось от привычного шума и кипения толп, от вида зажиточных купцов и их жен, одетых настолько богато, насколько им позволяли ограничительные законы Эдуарда. Потянулись сплошные торговые склады, и меня привлек вид Темзы, на морозе напоминавшей мутное стекло. Я так и не привыкла к деревенской жизни и никогда не привыкну — и тут ледяная рука стиснула сердце: я вспомнила, что приехала сюда не ради тех развлечений, которыми изобиловал Лондон.

Мне требовалась поддержка, и я прикоснулась к руке Виндзора, а он — спасибо ему за это — накрыл мою руку своей. Если дело обернется для меня скверно, я могу провести остаток дней своих в темнице или же меня вышлют из Англии. А может быть, и кое-что похуже… Мы двигались вдоль берега реки зигзагами, объезжая нищих, блудниц и прочих обитателей лондонских сточных канав. Я вспомнила смутные намеки Виндзора и проглотила комок, подступивший к горлу от страха.

Спешившись у Вестминстерского дворца, Виндзор занялся нашими лошадьми, а я обратилась с расспросами к одному из чиновников. Где именно собирается заседать Палата лордов? Меня направили в залу, где Эдуард изредка давал торжественные аудиенции — например, принимал трех королей много лет назад. Значит, сейчас тоже все будет поставлено на официальную ногу. Впрочем, времени на долгие размышления не было. Виндзор потянул меня за край накидки, и мы быстро зашагали навстречу моей судьбе. У дверей нам преградили путь стражники: лорды еще не собрались на заседание. Я в нетерпении огляделась вокруг и увидела на скамье, где обычно теснились просители, ожидавшего нас человека.

— Здравствуйте, Уикхем. — Виндзор коротко кивнул.

— Здравствуйте, Виндзор, — отозвался тот.

Мужчины обменялись взглядами, в которых не было особого дружелюбия. Их отношения установились раз и навсегда.

— Я думала, что уж кто-кто, но вы станете держаться подальше отсюда! — проговорила я, пытаясь скрыть свое удивление по поводу того, что епископ счел нужным сюда явиться. — Разумному человеку не стоит показываться в моем обществе.

— Вы кое-что забыли, — произнес он с легкой гримасой, поцеловал мне руку и попытался даже улыбнуться. — Я свободный человек, получивший полное прощение. Честь моя восстановлена, я сияю всеми добродетелями. Парламент в мудрости своей явил мне свою милость, так что мне бояться нечего.

Никогда раньше он не говорил с таким цинизмом.

— Надеюсь, я смогу сказать то же самое о себе после сегодняшнего заседания, только я не столь в этом уверена.

— Полагаю, вы сумеете переговорить их всех! — произнес он с нескрываемым сарказмом. Я была благодарна ему за эту попытку подбодрить меня, пусть она и не удалась, и обратилась к нему с весьма необычной для меня просьбой:

— Помолитесь обо мне, Уикхем.

— Обязательно. Хоть я и не уверен, что для вас это так важно. Вы заступились за меня, когда я в этом нуждался. — Он пожал мою руку, прежде чем отпустить. — Я сделаю все, что в моих силах, леди. Лорды могут прислушаться к моим словам в вашу защиту…

А могут и не прислушаться. Но его непривычно почтительное обращение едва не довело меня до слез.

— Среди ваших друзей есть люди очень странные, любовь моя, — заметил Виндзор, когда Уикхем удалился. — Этот человек, хоть он и священник, влюблен в вас. Помилуй его Боже!

— Глупости! Я приложила руку к его удалению от двора.

— И помогли ему помириться с Эдуардом. Вы слишком строго судите себя. — Он взял меня за руки, поцеловал в губы, в щеки. — Не забывайте, что я вам говорил, — прошептал он, целуя меня в висок.

Потом я осталась одна.

Без всякой суеты и помпы меня препроводили в залу. На этот раз для меня не приготовили стула — предстояло стоять в продолжение всего процесса. А Виндзору так и не удалось сдержать свое обещание: стража не впустила его в залу. Натолкнувшись на скрещенные алебарды, он не стал препираться. Могу представить, в какой ярости он бесцельно мерил шагами переднюю.

Я обвела взглядом присутствующих: знакомые лица и никогда прежде не встречавшиеся. Ожидает ли меня правосудие? Должно быть, нет.

«Держитесь спокойно. Уверенно. Не теряйте здравого смысла. Не позволяйте выудить у вас какие бы то ни было признания, которые потом можно будет использовать против вас. Где только возможно, говорите правду. Не забывайте о том, что Господь дал вам способность мыслить. И старайтесь не говорить, когда вас не спрашивают, а равно не говорить с неуместным высокомерием».

Виндзор давал мне советы, откровенные до грубости.

Но сейчас мне было очень одиноко. Даже сознание того, что он любит меня, не могло успокоить бешеного биения моего сердца.

— Мистрис Перрерс.

Я резко вскинула глаза. Председательствовать на процессе они назначили Генри Перси, графа Нортумберленда, маршала Англии. Одного из ближайших сподвижников Гонта. Мне это не понравилось. Очень сильно не понравилось, но я решила придерживаться своего первоначального решения и склонила голову.

— Да, милорд.

— Вас вызвали сюда, чтобы выслушать ваши ответы на обвинения самого серьезного характера. Это вам понятно?

Значит, вот как поставлено дело: строго по закону, строго официально и внешне беспристрастно. Обвинения мне до сих пор предъявлены не были.

— Да, милорд. Понятно.

— Нам требуется получить ответы на вопросы, касающиеся ваших поступков в прошлом. Против вас выдвинуты очень тяжкие обвинения.

— И каковы же они? — Вопреки моим желаниям, страх все рос.

— Мошенничество, мистрис. И государственная измена. Что вы на это скажете?

— Невиновна, — ответила я не задумываясь. — Ни в том, ни в другом. И я сомневаюсь в обоснованности любых показаний против меня.

— Это серьезные обвинения, мистрис. Быть может, вам нужно время, чтобы обдумать…

— Каким образом я совершала мошенничества? — Выпрямившись, как древко копья, я говорила твердым и громким голосом. — Я ни разу не прибегала к бесчестному обману или жульничеству ради того, чтобы извлечь выгоду для себя. Никогда не прибегала ни к каким измышлениям. Если вы сомневаетесь в законности моего владения королевскими поместьями, то они были даны мне королем Эдуардом по его собственной воле, в качестве дара, сделанного из щедрости и из его симпатии ко мне. — Пусть проглотят это заявление! — Те же, которые я приобрела на свое имя, были мною куплены открыто и вполне законно, через моего поверенного. Я искренне отвергаю обвинение в мошенничестве, милорды.

Дышала я ровно и медленно, хотя это стоило мне немалых усилий, голос звучал твердо и властно. Какими доказательствами они могут располагать?

— Но по вопросу измены, мистрис…

— Измены? В каком же это случае я нарушила свою присягу хранить верность моему королю? — Здесь я чувствовала себя уверенно. Даже это почтеннейшее собрание не сможет отыскать никаких доказательств того, что я ставила короля под угрозу. — Я призываю вас предъявить какие-либо доказательства того, что я представляла опасность для здоровья короля или же для благополучия государства. — Быть может, это было неразумно, однако страх вынудил меня изложить свою позицию открыто и резко. Я обвела изучающим взглядом обращенные ко мне лица. Одни из них смотрели мне в глаза, другие спешили отвести взоры. — Так что же, милорды? Где доказательства моей вины?

Лорды заерзали на своих скамьях, зашептались. Граф Генри перекладывал документы.

— Нам нужно посовещаться, мистрис. Не соблаговолите ли подождать в передней?

Я удалилась величавой походкой.

— Что там происходит? — Виндзор тут же подбежал ко мне и усадил на скамью, где совсем недавно сидел Уикхем.

— Совещаются.

— О чем, Боже правый? Вы же там и пяти минут еще не пробыли!

— Даже не знаю. — Сидеть я была не в силах и стала шагать от стены к стене.

— Как я понимаю, что-то пошло не так?

— Там все не так. Мне предъявили обвинения, но отказались представить какие бы то ни было доказательства моей вины. Как это понимать? Если у них нет доказательств, то зачем же они меня вызвали? Мне страшно, Вилл. Я боюсь, а чего — и сама не знаю.

— Мне хотелось бы быть там, с вами. — Он встал со скамьи и зашагал рядом со мной.

— В этом я не сомневаюсь. — Я оперлась на его руку. — Но думаю, толку от этого все равно не будет. Сам архангел Гавриил — и тот не сумел бы помешать лордам перегрызть мне горло.

Через полчаса меня снова позвали в залу.

— Мистрис Перрерс, — начал с самодовольным видом граф Генри. — Лорды обсудили имеющиеся против вас улики. Вы оказали умышленное и дерзостное неповиновение постановлениям Доброго парламента.

Как это понимать? Они предъявляют совсем другие обвинения? Вдруг разом позабыли о мошенничестве и измене, если не считать изменой неповиновение парламенту. Тут я сообразила, что лорды с самого начала понимали: эти обвинения им подкрепить нечем. Но чего они добиваются теперь? Я почувствовала, что земля уходит у меня из-под ног. По спине, как предчувствие грозящей мне опасности, пробежали холодные мурашки. Мне очень хотелось, чтобы сейчас рядом был сильный Виндзор, но за себя мне придется сражаться самой.

— Каким же это постановлениям? — спросила я с неподдельным изумлением. Разве я не выполнила постановление парламента до последней буквы? Они же не собираются снова поднимать вопрос о колдовстве? Желудок стал подниматься к горлу.

— Те постановления, кои отлучали вас от особы короля и запрещали вам проживать вблизи местопребывания королевского двора…

Да разве я не выполнила эти постановления до последней буквы?

— Это обвинение я отвергаю.

— Вот как? — Уголки рта графа Генри изогнулись в самодовольной усмешке, говорившей, что мое отрицание вины не имеет в их глазах ни малейшего веса. — Вы были высланы и, однако же, возвратились и снова находились при его величестве покойном короле многие недели до его смерти…

«Только спокойно! Твоей вины в этом они не докажут…»

— Я выполнила постановления, — заявила я, тщательно подбирая слова, а сердце тем временем билось, как у перепуганной лошади. — Я уехала и жила вдали от двора. И не возвращалась до тех пор, пока милорд Гонт не добился отмены направленных против меня постановлений. Я заявляю об этом факте, без сомнения, хорошо известном всем присутствующим, в доказательство моей невиновности.

— Нашей Палате об этом ничего не известно. Палата считает, что вы нарушили условия высылки, назначенной вам парламентом, чем совершили гнуснейшее преступление.

— Нет! Я не совершала преступления! Милорд Гонт собственноручно известил меня о том, что я вольна возвратиться ко двору.

— И у вас имеется доказательство этого?

— Нет. Но помилование должно быть где-то отражено.

То письмо. Куда оно подевалось? Мысли мои метались, как зверьки, попавшие в капкан. Должно же быть доказательство…

— Далее, — продолжал граф Генри, будто и не слыша меня, — вы обвиняетесь в том, что использовали свое пагубное влияние на его величество короля Эдуарда в последние дни перед его кончиной, дабы получить помилование для Ричарда Лайонса, какового парламент осудил за тяжкие вины в делах финансовых. По вашему наущению Лайонса освободили из Тауэра.

Это была грубая ложь. Я обдумала предъявленное обвинение, лихорадочно перебирая в уме все события. Не существовало ни малейших доказательств моей причастности к этому. Ни единого! Настроение мое поднялось, но все же само обвинение меня озадачивало.

— Лайонс был помилован властью милорда Гонта от имени короля, когда решения парламента были уже отменены, — возразила я, снова почувствовав себя увереннее. — Освободили и Лайонса, и милорда Латимера — это ведь ни для кого не тайна. Вашим сиятельствам это должно быть хорошо известно.

Граф Генри отмахнулся от моего ответа.

— Палата считает, что вы виновны в получении помилования для этого человека, который представляет собой угрозу для государства.

— Нет!..

— Размеры совершенных им хищений колоссальны. И добиваться помилования для него есть деяние, направленное на подрыв авторитета парламента…

— Существуют вельможи двора, которым известна истина в этом деле. И сам Гонт…

— Нам таковые неизвестны. — Граф Генри посмотрел на меня своими чистыми голубыми глазами, и взгляд его был исполнен пугающего чувства превосходства. — Никто не высказался в вашу защиту.

— Я могу сыскать таковых. — Мои слова прозвучали на удивление спокойно, хотя руки стали липкими от пота. — Те законники, кто имел отношение к данному помилованию, подтвердят, что я в том не участвовала. Я не имела никакого отношения к помилованию Лайонса. Должны были сохраниться записи о том, что все юридические распоряжения были составлены по указанию милорда Гонта.

Гробовая тишина. Мои достопочтенные судьи неподвижно застыли на своих скамьях. Я же почувствовала, что руки у меня сжались в кулаки, а ногти глубоко впились в нежную плоть. Наконец граф Генри коротко кивнул.

— Никто не должен говорить, что наша Палата попирает правосудие. Мы предоставим вам время, чтобы вы могли найти себе свидетелей, мистрис. Мы их выслушаем и оценим их показания.

— Сколько времени? — уточнила я. — Сколько времени вы мне предоставляете?

— Вторую половину сегодняшнего дня и предстоящую ночь, мистрис. — Он приторно улыбнулся, если мне только не померещилось.

— Но это же невозможно…

— Назначенный нами комитет будет заседать завтра в десять часов и заслушает ваши показания.

— Я прошу больше времени, милорды… — Я обвела взглядом их лица, уже понимая, что никто из них не желает меня слушать.

— Мы делаем для вас все, что можем.

Я вышла из залы, расправив плечи и высоко подняв голову. Они не могли не понимать, что я проиграю дело.

— Полдня и одну ночь! Боже правый! Как они самоуверенны! А мне еще не нравится то, что у меня перед носом захлопнули дверь! — Виндзор ударил кулаком по стене, потом с убийственным спокойствием взялся за дело. — С чего же начнем?

— Это была затея Гонта — он приказал освободить Лайонса. Должны были сохраниться доказательства, — горячилась я. — Мне нужен тот, кто способен отыскать такое доказательство в архивах и представить его комитету Палаты лордов.

— Кто же? Кто может это знать?

Мы с ним быстро шли по переходам обширного дворца в то крыло, где размещались писцы, обслуживавшие нужды королевского двора.

— Не знаю точно. Кто-нибудь из придворных законников. Их тут предостаточно.

— Но захотят ли они?

— Захотят чего? — Мысли мои уже устремились галопом вперед. Кого мне удастся здесь поймать?

— Искать для вас доказательства. И представлять их в комитет. Ради всего святого, кто согласится предстать перед лордами и оспаривать их мнение?

— Почему бы и нет? — Я остановилась на полдороге.

— Если некто заинтересован в том, чтобы сокрыть улики… — Виндзор предостерегающе поднял руку, когда я открыла рот, чтобы отвергнуть такую возможность. — Если, говорю я… тогда всякого, кто осмелится выступить в вашу защиту, ждет кара быстрая и суровая. Этого достаточно, чтобы они держали язык за зубами. Даже если такой документ все еще существует… Но я в этом сомневаюсь!

Я заморгала, когда он высказал все это так безжалостно. Разве сама я не этого как раз и боялась? Твердая уверенность графа Генри затопила меня волной страха.

— Я не могу сидеть сложа руки! Не могу просто смириться с их обвинениями! — воскликнула я.

— Верно. А время неумолимо бежит. — Виндзор ускорил шаги. — Давайте прикинем, кого мы можем отловить в этой берлоге законников. Как зовут того человека, который вывез из Палленсвика все ваше имущество? Возможно, он посчитает себя обязанным по крайней мере сказать вам правду.

— Как это получается, Вилл, — проворчала я, — что вы всегда думаете в первую очередь о долгах, которые можно востребовать, и об услугах, за которые можно потребовать ответных услуг?

— Да потому, что я всю жизнь только и делал, что либо взыскивал долги, либо выплачивал их сам! — Он решительно устремился вперед, увлекая меня за собой. — Вы помните, как его зовут?

— Томас Вебстер.

— Идите поговорите с ним. — Он подтолкнул меня к двери, которая вела в логово законников. — А я пока поищу кого-нибудь из слуг Эдуарда: возможно, у кого-то из них хорошая память и мне удастся ее освежить. Если придется, то и с помощью кинжала.

Я отыскала Томаса Вебстера в маленькой убогой комнатенке, где он сидел среди свитков пергамента, печатей и ленточек, которыми перевязывают документы; комнатка вся пропахла чернилами и запыленными хартиями. Сколько воспоминаний о минувших днях будил во мне этот запах! О благополучных днях. Когда я переступила порог, мастер Вебстер недовольно оторвался от бумаг, увидел меня и сразу отослал прочь своего писца. Я решила, что это предвещает мало хорошего.

— Здравствуйте, мастер Томас Вебстер! — Я остановилась прямо у его стола, уперев руки в бока; он медленно поднялся с табурета.

— Здравствуйте, мистрис Перрерс…

— Они сохранились?

Он хорошо понимал, что привело меня в это логово. Опустил глаза, уставился на свою руку, которая поигрывала пером. Он знал, о чем я спрашиваю: о документах, подтверждающих, что помилования были даны по распоряжению Гонта.

— Уверен, что сохранились, мистрис.

— Вы найдете их мне? Выступите с ними на суде как мой свидетель?

— Нет, мистрис.

Ну по крайней мере откровенно.

— Почему же?

— Вы сами знаете почему. — Теперь он посмотрел мне в глаза. — Мне должность дороже.

— И вы не поможете мне доказать, что моя высылка была отменена милордом Гонтом?

Он даже не дал себе труда ответить на этот вопрос.

— А кто может помочь? — настойчиво спросила я. — Кто может помочь мне?

Он швырнул перо с измочаленным острием на стол, лицо не выражало ничего, словно передо мной был не живой человек, а свежеиспеченный пирог. Ему и отвечать было незачем. Как показали дальнейшие бесплодные поиски, на которые я потратила всю вторую половину дня, помочь мне не хотел никто. Королевские законники исчезли из поля зрения, забились в щели каменных стен, обшитых деревом, словно тараканы, когда к ним подносят свечу. Те же, кого мне удалось прижать к стене, демонстрировали поразительную потерю памяти.

— Безнадежно! — воскликнула я, встретившись в тронном зале с Виндзором, у которого вид был необычайно встревоженный.

— Значит, Вебстера уломать не удалось?

— Вебстер — ублюдок, который заботится только о себе самом!

— Слуги Эдуарда тоже совершенно не склонны к сотрудничеству, — заметил он. — Нашел я, однако, одного, который может оказаться человеком порядочным…

— И сколько вы ему заплатили?

— Лучше не спрашивайте! Я не стал бы ставить на то, что в конце концов он явится на заседание, но он хотя бы не отказался сразу.

Это не вселило в меня больших надежд. Если законник, имея в руках все необходимые юридические документы, не желает вступиться за истину, то как же можно ожидать, что паж или простой слуга посмеет выступить против воли парламента?

— Не спешите сдаваться, Алиса, — сказал Виндзор очень мрачно. — Хотя бы до тех пор, пока не будет зачитан окончательный приговор. Надежда умирает последней.

— Я не настолько верю в успех.

— Как и я! Но мы оба не смеем сдаваться, пока сражение еще даже не началось! — Меня неприятно удивила его неожиданная резкость, но Виндзор тут же взял меня под руку и повел к скрытой занавесью двери в конце коридора.

— Чем мы займемся теперь? — поинтересовалась я.

— Переворошим кухни в поисках эля и чего-нибудь такого, что сойдет за обед. А потом понаблюдаем за моим ненадежным свидетелем. — При этих словах он улыбнулся довольно хищно. — Если он передумает, мы сделаем все возможное, чтобы он передумал снова!

В ту ночь нам почти не пришлось спать.

Десять часов. Любимые часы Эдуарда в Хейверинге должны пробить десять раз. Комитет, которому было поручено выслушать и взвесить представленные мною свидетельства, собрался в меньшей комнате, способной вместить только полдюжины членов комитета да саму обвиняемую. И свидетеля, если отыщется такой храбрец. Или непроходимый глупец…

Я вошла в помещение и сделала реверанс избранным лордам, восседавшим за большим столом, который надежно отгораживал обвинителей от обвиняемой. Я переводила глаза с одного из них на другого, пытаясь определить, от кого именно будет зависеть моя судьба.

Атмосфера в комнате была холодна, как лед.

В центре восседал сам Гонт — он председательствовал при рассмотрении дела против меня. Былой сторонник, союзник, который изо всех сил добивался моей поддержки; тот, кто отменил мое отлучение от двора и позволил мне возвратиться к Эдуарду.

И он будет беспристрастно судить меня?

Я медленно сделала глубокий вдох, борясь со вновь вспыхнувшим во мне смертельным страхом. Что толкнуло его на такие действия? И какое влияние на вынесение окончательного решения будет иметь присутствие столь высокопоставленного лица? Впрочем, этот вопрос был излишним. Ответ на него был виден не хуже, чем черно-красный атлас его роскошного камзола. Я посмотрела ему в глаза. Он ответил мне таким же откровенным взглядом. Если я надеялась отыскать хоть одного друга среди лордов, то, выходит, жестоко заблуждалась. Впрочем, ему-то я ведь никогда и не доверяла, правда? И правильно делала. Присутствие Гонта, как я отлично поняла, уничтожает единственную слабую надежду, за которую я еще держалась, пусть и не очень крепко: в течение бесконечной предыдущей ночи я утешала себя тем, что он может выручить меня снова. А он пришел сюда, чтобы покарать меня. Добившись примерного наказания для меня, он сможет уничтожить все свидетельства того, что в прошлом мы с ним работали рука об руку. Он вышел на охоту со взглядом твердым и холодным, как гранит. Ждать помощи отсюда не приходится.

— Мистрис Перрерс…

Допрос снова вел граф Генри, и я обратила свой взор на него. Не столь уж важно, конечно, кто именно задает вопросы. Гонт мог и не брать на себя задачу получить мои показания лично, но самим своим присутствием он направлял весь ход судебного заседания. И я опасалась, что исход будет таким, каким захочется ему.

— Мистрис Перрерс, мы готовы взвесить показания в защиту вашей невиновности. Отыскали ли вы какого-либо законника, который может прояснить причину помилования Лайонса? Нашли какие-либо документы?

— Нет, милорды, не нашла.

— В таком случае обвинение против вас остается в силе и вас следует полагать виновной. — Как ласково звучал его голос! И как ядовито!

— Я нашла человека, который может высказаться в мою защиту, — объявила я.

— Вот как? — В этом коротком восклицании чувствовалось большое недоверие, и холод охватил мою душу до самых глубин.

— Я желаю вызвать для дачи показаний Джона Беверли, — сказала я.

— А кто он?

— Слуга из свиты короля Эдуарда. Его камердинер. Человек, которому король — покойный король — доверял безгранично.

— Что ж, мы готовы выслушать его.

Отворилась дверь у меня за спиной. Я молилась, молилась изо всех сил, чтобы Джон Беверли никуда не сбежал.

— Удержите его здесь любой ценой! — сказала я утром Виндзору. — И перестаньте бросать на него такие сердитые взгляды.

Джон Беверли, камердинер Эдуарда, оказался единственным человеком, у которого осталась хоть капля храбрости и уважения к истине. Чего бы это ни стоило Виндзору, мы сумели по крайней мере довести его до дверей комнаты, где заседали судьи. Я допускала, что мой решительный супруг мог воздействовать на него физическим принуждением — Беверли сильно нервничал. Я опасалась и того, что Беверли окажется ненадежным. Но мне оставалось лишь вверить в его руки мою свободу — другого выхода просто не было. Единственное, что я могла еще делать, — это молиться, чтобы в его сердце сохранилась былая верность. Он вошел: редеющие волосы кое-как причесаны пальцами, взгляд неуверенно блуждает по лицам членов комитета. Когда этот взгляд упал на Гонта, волнение Беверли сменилось ужасом. Он посерел лицом, и надежда во мне тут же угасла.

— Джон Беверли? — обратился к нему граф Генри.

— Да, милорд. — Он намертво сцепил руки, все черты лица выражали крайнее волнение.

— Вы служили королю Эдуарду в качестве камердинера?

— Да, милорд.

— Мы собрались здесь, чтобы выяснить правду о помиловании Ричарда Лайонса. Вы припоминаете дело, о котором я говорю? Известно ли вам, что мистрис Перрерс уговорила его величество покойного короля даровать прощение Лайонсу?

— Нет, милорд, об этом мне ничего не известно.

— Твердо ли вы уверены в своих словах?

— Уверен, милорд.

Я вздохнула. Беверли по природе был человеком немногословным, а сейчас глаза у него были как у затравленного оленя, со всех сторон окруженного собаками. Дай Бог, чтобы он хоть немногие слова обратил мне на пользу.

— Отчего? Отчего вы так уверены в этом?

— В последние дни жизни его величества, милорд, я находился при нем безотлучно. — Робкие ростки надежды снова стали распускаться в моей душе. Голос Беверли креп по мере того, как он чувствовал себя все увереннее: речь шла о вещах, которые ему были известны во всех подробностях. — И я ни разу не слыхал, чтобы король или мистрис Перрерс упоминали о помиловании.

— Значит, ни один из них об этом не говорил?

— Да, милорд. Ни король, ни его… ни мистрис Перрерс. Я клянусь, что король не давал приказа о помиловании этого человека.

Это было очень опасное заявление, если вдуматься. Раз помилование не исходило от Эдуарда, то оно могло исходить лишь от Гонта. А значит, принц самочинно присвоил себе королевскую власть, посягать на которую был не вправе. Атмосфера в комнате накалилась, я затаила дыхание. Члены суда зашевелились, зашуршали их шелка и атлас, заскрипели по полу сапоги. А чело Гонта омрачила настоящая грозовая туча. И если Беверли этого не заметил, то он просто глупец. Будет ли он стоять на своем или же струсит? Запугивания Виндзора, как и соблазн получить деньги, сразу меркли перед еще не высказанным гневом Гонта.

— Вы готовы поклясться в этом? Вы готовы принести присягу, что сказали нам правду? — спросил его граф Генри. — В том, что мистрис Перрерс ни разу не уговаривала покойного короля издать указ о помиловании Ричарда Лайонса?

— Ну-у… Готов, милорд.

— Вы понимаете, что опасно клясться, если вы хоть немного не уверены в своих словах?

— Э-э… — Я заметила, как глаза Беверли перебегают с графа Генри на Гонта.

— Итак, утверждаете ли вы, мастер Беверли, что мистрис Перрерс не имела никакого влияния на принимаемые королем решения? Вы сказали ведь, что постоянно находились при покойном короле.

— Да, милорд.

— Но разве не случалось так, что мистрис Перрерс оставалась с королем наедине, а вас при этом не было?

— Конечно, так случалось, милорд.

— А можно допустить, что она в один из таких моментов могла поднять вопрос о Лайонсе, о его помиловании?

— Ну-у… могла, милорд. — Беверли нервно дернул кадыком.

— А если так, то можете ли вы с уверенностью утверждать, что мистрис Перрерс не предпринимала ничего для помилования Ричарда Лайонса?

У Беверли опять пересохло в горле, когда он увидел разверзающуюся перед ним мрачную бездну судебного крючкотворства — яму, которую он сам себе выкопал. Я тоже все видела и понимала, но заставила себя стоять не шевелясь, только вглядывалась в лицо Гонта.

— Нет, милорд. Как мне кажется, не могу.

— Значит, насколько я понимаю, вы не можете дать показаний в защиту мистрис Перрерс. Так ведь?

— Да, сэр. Положа руку на сердце, не могу. — Мне показалось, что у Беверли камень с души свалился, когда решение приняли за него другие.

— Благодарю вас. Мы высоко ценим вашу честность. Вы можете идти.

Гонт снова стал вполне спокойным, взглянул на меня, и в его взгляде отразилось то, как он доволен проделанной графом работой. Мне казалось, что мы остались в этой комнате с ним вдвоем, а ждать пощады от него мне не приходилось.

Члены комитета тихонько посовещались между собой.

Джон Беверли вышел, ни разу не взглянув в мою сторону, стараясь не дать повод к подозрению, будто мы с ним состояли в сговоре. Мне трудно было осуждать его за это. Не у всех хватает смелости стоять за правду до последнего. Не все мужчины подобны Виндзору, который, как я знала, будет отстаивать меня, пока жив. Сейчас, стоя перед Гонтом и его тщательно отобранными высокородными приспешниками, я чувствовала, что нуждаюсь в Виндзоре как никогда. С того дня как Филиппа перевернула мою жизнь, я изо всех боролась и изворачивалась, чтобы устоять на ногах в бурном водовороте придворных интриг. Я боролась за то, чтобы надежно обеспечить свое будущее и будущее своих детей. Я даже гордилась теми успехами, которых мне удалось достичь. И все, как выясняется, напрасно. Теперь я осталась беспомощной, беззащитной, без единого друга.

Кроме Вильяма де Виндзора.

Единственным проблеском надежды в те ужасные минуты стало удивительное облегчение, которое я испытала, сознавая, что не совсем одинока, что бы ни случилось.

— Мистрис Перрерс! — Граф Генри настойчиво потребовал моего внимания. На лице Гонта застыло каменное выражение. Граф Генри вышел вперед. — Мы вынесли решение. Вот что мы постановляем…

Как же мало понадобилось времени, чтобы разрушить все то, что я созидала всю жизнь!

— Мы считаем вас виновной в получении помилования для Ричарда Лайонса.

Виновной!

— Исходя из этого, комитет от имени Палаты лордов Английского королевства подтверждает первоначальный приговор, вынесенный вам Добрым парламентом, — приговор об изгнании…

Снова изгнание! Это слово тяжелым звоном отдалось в моих ушах.

Но граф Генри еще не до конца провернул свой кинжал в ране, нанесенной мне в самое сердце.

— …мы также постановляем конфисковать все оставшиеся у вас земли и прочее имущество, приобретенное посредством обмана и мошенничества.

Этот чудовищный приговор потряс меня. Ведь он просто утверждал незаконность моих действий, не представляя ни малейших тому доказательств. Подразумевалось, что я приобретала поместья и иную собственность обманным путем, поэтому у меня отнимали все. Подразумевалось, но вовсе не было доказано, что я виновна. Вот вам и вся беспристрастность законов. Как же они меня, должно быть, ненавидят! Впрочем, разве так не всегда было?

— Вам понятны принятые нами решения, мистрис Перрерс?

Я стояла неподвижно, понимая, что все взгляды судей устремлены на меня: кто-то из них смотрел на меня с осуждением, кто-то с ханжеским сочувствием, кому-то было просто любопытно, как я себя поведу. В глазах Гонта сверкали торжество и алчность. Теперь он сможет присвоить любые мои имения. Вмиг из союзника он превратился в заклятого врага. Я с трудом понимала такую метаморфозу. А когда поняла, стала презирать его от всей души.

— Мне все совершенно понятно, милорды, — ответила я. — Могу ли я теперь идти?

— Мы завершили рассмотрение дела.

Я присела в глубоком реверансе и вышла из комнаты.

«Могу ли я теперь идти?» — спросила я у них. И куда же я пойду?

Я оказалась в прихожей, еще толком не поняв всего масштаба происшедшего. Приговор был произнесен. Меня не заключили в темницу, но выслали, и это давило на меня, подобно тяжелой мрачной туче. Я устремила невидящий взор на Виндзора, ожидавшего у окна. Наверное, я пошатнулась, потому что он в три прыжка подскочил ко мне и поддержал под руку.

— Полагаю, Беверли струсил, как заяц! Он умчался отсюда прежде, чем я успел схватить его за тощую шею.

Я заморгала, не в силах поймать разбегающиеся мысли или подыскать слова, чтобы объяснить, к чему меня приговорили.

— Алиса!

— Я… — Я покачала головой. — Не могу… но мне нужно…

Ему хватило одного взгляда на мою угрюмую физиономию.

— Не пытайтесь ничего рассказывать. Идемте со мной.

Не теряя времени, он вывел меня на морозный воздух. Я задрожала, но все же моему разгоряченному лицу был приятен царивший на улице холод. Во дворе слуги Виндзора держали под уздцы наших лошадей. Словно бы глядя со стороны на все происходящее вокруг, я сообразила, что он опасался этого процесса и подготовился к неожиданностям, хотя меня уверял в благосклонности правосудия.

— Спасибо, — прошептала я. Как дорог он был мне! Как сильно я уже привыкла полагаться на его здравый смысл, на его цинизм и практичность!

Он поднес к губам мою руку, потом, увидев, что я замерзла, сорвал с себя перчатки и натянул на мои руки, а плечи закутал в свой плащ. Мне стало тепло и уютно, несмотря на покалывание в пальцах.

— Вы очень… добры ко мне.

— Добр, Боже правый! Разве я не люблю вас, глупышка? — Он заглянул в мое застывшее лицо. — Кажется, вы мне так и не поверили. Ну, не время и не место убеждать вас в этом. Просто поверьте мне на слово и будьте уверены в том, что я вас не оставлю. Чувствуете? — Он прижал мою руку к сердцу. — Оно бьется в унисон с вашим. Для вас это звучит достаточно поэтично? Может быть, и нет, но в данную минуту ничего лучшего вы не услышите. — Он крепко поцеловал меня в губы. — Теперь займемся вами, пока эти стервятники не передумали. Я отвезу вас домой.

— А где теперь мой дом?

— Там, где я.

Какое странное место и время он выбрал для такого заявления! Под суровой внешностью Виндзора скрывалось сердце, нежность которого всегда трогала меня до глубины души. А интуиция у него была просто поразительная. И каким-то образом он сумел понять, что мне необходимы именно такие слова, чтобы вырваться из пут парализующего страха. Он не ожидал от меня утвердительного ответа. Оглушенная невероятным приговором, скованная страхом, я не могла ничего рассказать ему о происшедшем. Теперь я уже дрожала непрерывно, и причиной тому был вовсе не налетавший с реки порывистый ветер. Я сжала поводья, которые Виндзор вложил мне в руки, но сидела в седле неподвижно, не в силах принимать самые простые решения, пока он не наклонился ко мне и не взял мою лошадку за повод. С возгласом нетерпения потянул ее за собой, и она пошла неровной рысью.

Это рывок привел меня в чувство, я подтолкнула лошадь к его скакуну.

— Станут ли они и теперь настаивать на строгом соблюдении изгнания? — спросила я, хотя и сама знала ответ.

— Значит, вот что они решили. А то я все думал, отчего это вы лишились дара речи.

— Это и кое-что похуже. — Я не смогла улыбнуться его тяжеловесной шутке.

— Кто там был?

— Гонт. Он лично присутствовал. Он судил меня. — Перед глазами неотступно стояло его безжалостное лицо. Как страстно ему хотелось умыть руки, будто он никогда и не имел дела со мной!

— Тогда мы не станем ждать здесь, что будет дальше. — Виндзор перевел наших лошадей на более размашистую рысь, слуги спешили за нами.

— Куда мы скачем?

— В Гейнс. Согласны?

А почему бы и нет? Разве я где-нибудь смогу чувствовать себя в безопасности?

— Согласна. В Гейнс. Он принадлежит нам. И они не смогут поставить под сомнение мои права на это имение, потому что оно записано и на ваше имя тоже. — Я заметила вопросительный взгляд Виндзора. Ну да, он же еще ничего не знал. — Ах, Вилл! У меня отбирают все имущество, все земли…

Он ничуть не удивился.

— Я могу отвезти вас в одно из своих поместий, если пожелаете. И вас, и девочек…

Я обдумала это предложение, и холод в душе стал понемногу отступать. Виндзор обо мне позаботится, что бы ни случилось. И все же я нуждалась в уюте привычной обстановки.

— Нет. Отвезите меня в Гейнс. И еще… Вилл… — Он посмотрел на меня. Лицо у него было оживленное, возбужденное — этот сильный человек был готов встретить лицом к лицу любую опасность. — Я знаю, что вы меня любите. Я тоже люблю вас.

— Не сомневаюсь. А теперь вперед, женщина. Чем быстрее мы выберемся из Лондона, тем лучше — пока они не придумали другого преступления, за которое смогут вас повесить.