Хейверинг-Атт-Боуэр. Я совсем ничего не знала о королевских дворцах в то время, когда прибыла туда с запыленной охраной Уикхема. Да и величественный вид дворца занимал меня далеко не в первую очередь. Все тело с непривычки болело от верховой езды. Я мечтала только о том, чтобы мы поскорее остановились, можно было бы сойти с этого ужасного животного и ступить на твердую землю. Но оказавшись во дворе Хейверинга, я застыла в седле с открытым ртом.
— Вы собираетесь сегодня спешиваться, мистрис? — отрывисто бросил Уикхем. — Что это с вами? — Он уже был на середине лестницы, ведущей к огромной двери, обитой полосами железа.
— Я никогда не видела… — Но он не слушал меня, и я прикусила язык.
Я никогда не видела ничего столь величественного.
И все же дворец как-то влек к себе, у него было притягательное очарование, которое напрочь отсутствовало у аббатства Святой Марии, построенного из унылого серого камня. Он казался громадным, однако позднее я узнала, что для королевского дворца этот был небольшим и весьма уютным. Покрытые искусной резьбой камни, из которых был сложен дворец, сияли на солнце, а внутри находился целый лабиринт комнат и залов, справа — арки дворцовой часовни, слева — громада Большого зала, еще дальше — пристройки, окружавшие весь парадный двор. Крыши и стены строений соединялись под самыми неожиданными углами, по прихоти сменявших друг друга за долгие годы зодчих. И в довершение всего дворец окаймляли пастбища и перелески, поэтому он чем-то походил на драгоценный камень, который положили на ковер из зеленого бархата.
Меня это зрелище поразило в самое сердце.
— Как здесь красиво!
Мой голос разнесся эхом.
— Да, в целом неплохо, — проворчал Уикхем. — Его построил дед нашего короля — Эдуард I. Самое главное, королеве здесь нравится. Это ее собственное владение. И оно станет еще лучше, когда я приложу к нему свои руки. Я подумываю о том, чтобы пристроить новые поварни, ведь король тоже держит теперь здесь свой двор. — Он хлопнул себя кулаками по бедрам. — Боже мой, женщина! Сойди же с коня.
Я боком сползла с лошадиного крестца, покачиваясь на затекших ногах, и испытала искреннюю благодарность к Уикхему, который поддержал меня под руку.
— Благодарю вас, сэр. — Я ухватилась за него на минутку, в то время как все мои мышцы тряслись от напряжения и усталости.
— К вашим услугам, — насмешливо ответил он. — Скажете, когда будете в силах держаться на ногах самостоятельно!
Уикхем двинулся вперед, поднялся по невысоким ступенькам, вошел в Большой зал. В огромном помещении звуки отдавались гулким эхом, столы были пока убраны за ненадобностью, исключая только широкий стол на королевском помосте в дальнем конце. Здесь царила прохлада, приятная после жаркого солнца; над головой перекрещивались тяжелые балки, отбрасывая густые тени на залитый мягкими лучами солнца пол: полосы напоминали шкуру дикой кошки. Бесшумно двигались слуги, заменяя факелы вдоль стен. В дальнем конце из-за завес, отделявших зал от хода на поварни, раздался взрыв смеха. Гобелены на стенах сияли яркими красками, отражались в покрывающих пол плитках.
Я с благоговением рассматривала зал. Так это здесь живет надменная графиня Кентская, которая произвела на меня в детстве неизгладимое впечатление? Я вгляделась в темные углы, будто могла увидеть ее там — как она наблюдает за мной, как осуждает меня, — но потом мысленно отругала себя за глупость. Если графиня достигла желаемого, то она сейчас пребывает в роскоши и блеске личных покоев королевы, неспешно потягивает вино, а служанка тем временем расчесывает ее великолепные волосы. И если служанка нечаянно запутается, дернет хоть волосок, то графиня безо всякого сожаления наградит ее пощечиной. Быть может, графиня купила себе еще одну обезьянку, которую со смехом выбросит вон, как только та ей наскучит.
Краем глаза я уловила какое-то движение. Через зал прошла служанка, крепко сжимая в руках поднос с чашами и графином; увидев Уикхема, торопливо сделала ему реверанс. Я проследила за ней взглядом. Ждет ли такая судьба и меня? Трудиться на поварне королевского дворца? Для чего же? Неужели у королевы не хватает прислуги?
— Сюда… — Уикхем вел меня дальше. — Да не спите же на ходу!
Позади нас, у дверей, возник какой-то переполох. И я, и Уикхем, и вообще все, кто был в Большом зале, повернулись посмотреть, что произошло. В зал вошел человек, остановился под аркой двери. Клонившееся к закату солнце так освещало его, что рассмотреть черты лица не удавалось, только фигуру в целом. Высокий, как мне показалось, с телосложением воина — решительный человек, не привыкший к праздности. У его ног теснилась свора гончих и алаунтов[19]. На затянутой в длинную толстую перчатку руке сидел ястреб, глаза его были прикрыты колпачком. Ястреб расправил крылья, хозяин сделал шаг вперед и оказался прямо в лучах света; солнечные лучи образовали яркий нимб вокруг его головы и плеч, словно на иконе с изображением одного из многочисленных святых в витражах аббатства. Над головой лучи сияли, будто золотая корона. Я стояла и молча смотрела, не в силах оторвать глаз.
Через мгновение он сделал еще шаг. Теперь он оказался в тени и снова превратился в обычного человека. Тут меня отвлекли гончие псы, которые разбежались по всему залу, сновали туда-сюда, обнюхивали мои юбки. С такими беспокойными животными я еще не сталкивалась, поэтому невольно попятилась, с опаской поглядывая на пасти, с которых капала слюна, и на сильные тела крупных псов. Уикхем, не обращая внимания на мои затруднения, низко поклонился. Я же тем временем пыталась отогнать не в меру любопытного алаунта.
Уикхем откашлялся, привлекая мое внимание.
— Что там? — спросила я.
Вместо ответа Уикхем крепко взялся за ветхий плащ, который укутывал меня от подбородка до самых пят, сдернул его и отбросил на пол. Я онемела от такой бесцеремонности, потом открыла рот, чтобы возмутиться, но тут по всему Большому залу разнесся громкий голос, удивительно красивый:
— Ба, да это Уикхем! Где ты пропадал? Почему, черт возьми, тебя никогда не найдешь?
Этот чистый голос заполнил весь зал, взлетая до самых потолочных балок. А его обладатель уже шел к нам. Тот самый человек с ястребом.
Уикхем снова поклонился и метнул в мою сторону укоризненный взгляд, так что я сочла за благо сделать реверанс. Незнакомец подходил к нам быстрым, размашистым шагом, такой же гибкий и проворный, как вертевшиеся у его ног гончие. Мне он представлялся охотником, который провел весь день в седле, а теперь возвратился во дворец, чтобы съесть корочку хлеба и запить ее кружкой эля.
И вот он оказался в нескольких шагах от меня.
— Государь! — Уикхем поклонился еще раз.
Король!
Я присела до самого пола, придерживая юбки и пряча жарко вспыхнувшее лицо. Какая я все-таки деревенщина! Но откуда же мне было знать? Почему он одет не по-королевски? Потом я подняла глаза, увидела его совсем близко и поняла, что ему не нужны богатые одежды и драгоценности — его величие чувствовалось и без них. Какое поистине божественное величие! Уже немолодой человек, много повидавший и переживший, он, казалось, совсем не ощущал груза своих лет. Несомненно, красивый мужчина: высокий лоб, безукоризненный тонкий нос, роскошные льняные волосы, сверкавшие, как чистое серебро. Это вам не какой-нибудь нудный сухарь! Среди тех, кто сновал по Большому залу, король сиял подобно алмазу в кучке золы.
— Речь идет о подаче воды! — воскликнул король.
— Да, государь. У меня уже все готово, — спокойно ответил Уикхем.
— Королеве необходима подогретая вода…
Кожа у короля когда-то была светлой, но за многие годы, проведенные под солнцем и дождями, она потемнела и покрылась морщинами. А каким замечательным лицом наградил его Бог! Чего стоят эти голубые глаза, острые, как у ястреба, сидевшего на его руке (король как раз взялся снимать колпачок с ловчей птицы). А какой живости и изящества исполнено каждое его движение! Вот он одной рукой расстегнул плащ, стряхнул его с плеч и бросил пажу, который следовал за ним по пятам. Как же я сразу-то не узнала короля Эдуарда? На поясе его висел кинжал в украшенных самоцветами ножнах, шляпу венчало лихо воткнутое павлинье перо, заколотое брошью с рубином. Да и без блеска этих драгоценностей я должна была узнать его. В нем чувствовались огромная внутренняя сила, привычка повелевать и требовать беспрекословного повиновения.
Вот, значит, каков он, царственный супруг королевы Филиппы. Я была ослеплена, поражена и подавлена.
Я застыла на месте, сердце бешено колотилось, а в мыслях было одно: как жалко я выгляжу в этой затрапезной одежде, да еще у ног тряпкой валяется донельзя потрепанный плащ! Но король не смотрел на меня. Разве могли сравниться мои лохмотья с одеждой последней служанки в этом дворце? Он подумает (если вообще даст себе труд обратить на меня внимание), что я нищенка, пришедшая выпрашивать милостыню на дворцовой поварне. Даже ястреб поглядывал на меня так, словно я была грызуном, который годился ему на поживу.
Король величественно взмахнул рукой.
— Прочь! Все прочь отсюда! — Собаки в едином порыве послушно бросились вон из зала. — Уилл… Я осмотрел то место, где ты предложил поставить банный домик… — Он дружелюбно похлопал Уикхема по плечу. — Где тебя носило?
Меня он просто не замечал. Даже беспощадный убийца, сидевший на его руке, заслуживал большего внимания — король в эту минуту рассеянно поглаживал перья ястреба.
— Я ездил в Баркинг, государь, в аббатство Святой Марии, — с улыбкой ответил Уикхем.
— В Баркинг? Боже, что ты там делал?
— Выполнял поручение королевы, государь. Она пожертвовала средства на сооружение новой часовни.
— А, да-да, — кивнул король. — Я и забыл. Это очень ее утешает, а видит Бог, ее мало что может порадовать теперь! — Наконец-то он мельком взглянул на меня. — А это еще кто? Она служит у меня? — Он снял шляпу с пером и рубиновой застежкой и совершенно серьезно склонил голову, пусть и считал меня простой прислужницей. Мельком взглянул на мое лицо. Я с запозданием сделала еще один реверанс. Король, вздернув подбородок, перевел взгляд на Уикхема. — Ты говоришь, что был в аббатстве Святой Марии. Ты что же, Уилл, помог кому-то из сестер сбежать оттуда?
— Ее велела привезти королева, — скупо улыбнулся Уикхем.
Голубые глаза снова оглядели меня.
— Вероятно, одна из ее сироток и бродяжек, о которых она заботится ради спасения души. Как тебя зовут, девушка?
— Алиса, государь.
— Рада удрать из монастыря?
— Рада, государь. — Я чувствовала это всем сердцем, и радость не могла не прозвучать в голосе.
И Эдуард рассмеялся так весело и заразительно, что и я не могла не улыбнуться.
— Я тоже обрадовался бы. Служить Богу — дело хорошее, но не все же двадцать четыре часа в сутки. А что ты умеешь? — Он нахмурился, словно не мог представить, будто я хоть что-то умею. — Играть на лютне? — Я отрицательно покачала головой. — Петь? Моя супруга любит музыку.
— Не умею, государь.
— Ну, наверное, у нее были причины позвать тебя сюда. — Он потерял ко мне интерес и отвернулся. — Но если ее это обрадует… Ко мне!
Я вздрогнула, решив, что он зовет меня, но король щелкнул пальцами поджарому алаунту, который снова забрел в Большой зал и шел вдоль гобеленов, принюхиваясь к какому-то запаху. Пес подбежал, стал ластиться, тереться о ноги хозяина, а тот взял его за ошейник.
— Скажешь ее величеству, Уилл… Нет, пожалуй, ты пойдешь со мной. Поручение королевы ты уже выполнил, теперь ты нужен мне, чтобы решить, где построить банный домик. Джослин! Джослин! — громко позвал король.
Человек, до того скромно ожидавший за портьерой, подошел к нам.
— Слушаю, государь.
— Отведи эту девушку к королеве. Ее величество велела привезти ее. Так вот, Уилл… — И они с головой погрузились в свои замыслы. — Думаю, я нашел идеальное место… Дай мне только избавиться от всех этих собак и птиц… — Король тихонько свистнул ястребу и зашагал к выходу из зала, Уикхем за ним. На меня они больше не обращали внимания. Ни один, ни другой. Жаль…
Сэр Джослин (позднее я узнала, что он управлял дворцовым хозяйством) поманил меня пальцем за собой, но я, колеблясь, обернулась вслед уходящим. Уикхем кивал головой и разводил руки — наверное, показывал размеры здания, которое ему представлялось. Оба смеялись, и громкий голос короля перекрывал звучавший тише смех Уикхема. А потом он исчез вслед за королем, будто последний оставшийся у меня друг покинул меня. Единственный друг. Конечно, никаким другом мне он не был, но с кем еще я была здесь знакома? Его грубоватую доброту я не забуду. Что же касается короля, то я ожидала увидеть корону или хотя бы золотую цепь, указывающую на его положение, а не свору собак с ястребом. Однако невозможно было отрицать, что величие монарха так же непринужденно окутывало его, как легкая летняя накидка.
— Идем же, девушка. Я не могу ждать тебя целый день.
Я вздохнула и пошла за управляющим — выяснять, что ждет меня в качестве одной из сироток и бродяжек, о коих печется королева. Четки, которые до сих пор сжимала в руке, я опустила за пазуху и пошла, куда было велено.
В покоях королевы стояла тишина. Не найдя в передней ни души, кому он мог бы просто передать меня, сэр Джослин постучал в дверь, услышал позволение войти и вошел, потянув меня за собой. Я оказалась на пороге большой, залитой светом комнаты. Она была так расцвечена красками, в ней царило такое оживление, там было столько очаровательных дам, что меня это захватило даже сильнее, чем торжественное величие Большого зала. Здесь была совершенно особая атмосфера. Все мыслимые цвета и оттенки платьев превращали дам, заполнивших комнату, в порхающих волшебных бабочек. Я вытаращила глаза. Дурные манеры, конечно, но красочное зрелище так захватило меня, что я просто стояла и таращилась. Они весело переговаривались за вышиванием, к услугам желающих были книги и настольные игры — и ни одна не носила на голове унылый апостольник или надвинутое на брови покрывало. Моим глазам и ушам предстал целый новый мир, о котором я прежде и представления не имела. Дамы беседовали и смеялись, кто-то пел под чарующие звуки лютни. Здесь тишину не приветствовали.
Среди них я не увидела королевы. Как не увидела, к своему облегчению, и графини Кентской. Управляющий обвел присутствующих глазами и высмотрел ту, кого искал.
— Миледи! — промолвил он с неподражаемым поклоном. Я, уже умудренная опытом, сделала реверанс. — Мне нужно поговорить с ее величеством.
Принцесса Изабелла подняла на него глаза, продолжая рассеянно перебирать струны лютни. Теперь я поняла, откуда у нее эта светлая красота: и ростом, и цветом волос и глаз она пошла в своего отца.
— Ее величеству нездоровится, Джослин. Это может подождать?
— Мне приказали привести к ее величеству эту особу. — Он небрежно вытолкнул меня вперед. Я снова присела в реверансе.
— Это еще зачем? — спросила принцесса, уже не отрывая взгляда от струн. Вот добротой она никак не напоминала своего отца-короля.
— Ее привез Уикхем, миледи.
— Ты кто? — Принцесса взглянула на меня.
— Алиса, миледи. — В ее взгляде не было приветливости. Она даже не вспомнила меня. — Из монастыря Святой Марии в Баркинге, миледи.
На лбу Изабеллы залегла морщина, потом разгладилась.
— Припоминаю. Девочка с четками — ты работала там на кухне или делала что-то похожее…
— Да, миледи.
— И ее величество вызвала тебя? — Пальцы снова взялись за струны лютни, а нога нетерпеливо притопнула. — Наверное, мне нужно что-нибудь для тебя сделать. — В глазах ее, как мне показалось, промелькнуло недружелюбие.
Одна из дам подошла и положила руку принцессе на плечо с непринужденностью старой подруги.
— Сыграй нам, Изабелла. Мы выучили новую песенку.
— С удовольствием. Джослин, отведите девчонку на кухню. Позаботьтесь, чтобы у нее была постель, накормите чем-нибудь. Потом приставьте к работе. Полагаю, таково и было желание ее величества.
— Слушаюсь, миледи.
Все внимание Изабеллы было уже поглощено придворными дамами и новой песенкой. Управляющий с поклоном вышел из комнаты, толкая меня перед собой, дверь затворилась, скрыв от меня волшебную картину того, что происходило в светлице. Я так и не осмелилась шагнуть дальше порога, а теперь дрожала от страстного желания войти туда, войти в жизнь, кипевшую за закрывшейся дверью. Мне хотелось принадлежать к этому яркому уютному миру.
Сэр Джослин, не говоря ни слова, зашагал вперед, и мне ничего не оставалось, как идти за ним.
— Вот девушка, мастер Хэмфри… — С той минуты, когда мы вышли из светлицы, на лице управляющего дворцовым хозяйством отражалось невыразимое презрение ко мне. — Это еще одна из тех, кого ее величество подбирает в сточных канавах, чтобы они кормились от наших щедрот.
В ответ его собеседник только хмыкнул. Мастер Хэмфри секачом разделывал свиную тушу, натренированными движениями разрубая ее вдоль хребта.
— Госпожа велела отвести ее к вам.
Повар замер, держа секач на весу, и бросил взгляд из-под седеющих бровей.
— И что, позвольте спросить, мне с ней делать?
— Накормите. Дайте ей постель. Оденьте и приставьте к работе.
— Ха-ха! Да вы только посмотрите вокруг, Джос! Что видите?
Я тоже осмотрелась. На поварне кипела работа: повсюду сновали поварята, мальчики с поварешками, мальчики с горшками, мойщики бутылей — и каждый трудился, будто его черти подгоняли. От печей и открытых очагов шел нестерпимый жар. Я уже почувствовала, как пот струится у меня по спине, как взмокли волосы под капюшоном.
— А что? — проворчал сэр Джослин. Мне показалось, ему не понравилось, как непочтительно обратился к нему повар.
— Я не держу здесь девочек, Джос! Понимаете? У них силенок не хватает. Да, они могут корову подоить, блюда на стол подать… Но — здесь — их — нет. — Каждое слово повар подчеркнул взмахом своего секача.
— Ну, как знаете. Принцесса Изабелла распорядилась. Она сказала: определить на кухню!
— А, раз госпожа сказала!.. — снова хмыкнул повар.
— Вот именно!
И сэр Джослин поспешно оставил меня среди кипящего ада поварен Хейверинга. Что там делали, я понимала: чистили, мыли, рубили на части, нарезали, помешивали, — но все, к чему я привыкла, было лишь бледной тенью того, что происходило здесь. От шума чуть не лопались барабанные перепонки. Впрочем, было весело. Повсюду крики и смех, шутки и прибаутки, громкие распоряжения, неизменно сопровождаемые жалобами и руганью. Было похоже, что поварята не слишком-то почтительны, но приказания повара исполнялись мигом. Это говорило о том, что у него тяжелая рука, готовая проучить того, кто перейдет границы дозволенного. И еда… Ее было столько! При виде такого изобилия у меня громко заурчало в животе. А уж запахи, исходившие от жарившегося мяса, от сочных ребрышек…
— Да не стой же как полено!
Повар, с громким стуком отбросивший свой секач, удостоил меня лишь мимолетным взглядом, зато поварята разглядывали вовсю, с наглыми усмешками и недвусмысленными жестами. Я не слишком хорошо была знакома с такой жестикуляцией (разве что на рынке видела иногда, как подобными жестами обмениваются блудница и ее недовольный клиент), но особо напрягать воображение и не требовалось. Щеки у меня запылали, и отнюдь не от жара печей.
— Садись. — Мастер Хэмфри положил мне на плечо свою громадную лапищу, и я опустилась за главный стол, рядом со свиной тушей. Передо мной поставили миску густой каши с тушеным мясом, всунули в руку ложку, кто-то пустил по столу в мою сторону ломоть черствой сдобной булки.
— Давай, ешь, да поживее. Работы еще много.
Я стала жевать без передышки, не предаваясь размышлениям о грехе чревоугодия. Выпила переданную мне чашу эля. Я даже не представляла, насколько сильно я проголодалась.
— Надевай!
Мастер Хэмфри, держа в руке лист с круглыми лепешками, которые должны были отправиться в одну из двух печей, другой рукой протянул мне большущий холщовый передник, весь в пятнах. Сшит он был на того, кто куда выше ростом и полнее, чем я. Я повязала его вокруг талии, чтобы не запутаться при ходьбе, и уже почти справилась с завязками, ругая под нос Изабеллу, когда повар вернулся.
— Ну-ка, дай на тебя посмотреть! — Я встала ровно. — Как, ты говоришь, тебя зовут?
— Алиса.
— Алиса! Так вот, Алиса, незачем тебе глядеть в пол все время, не то живо окажешься на спине, — ворчливо наставлял он меня. — Маловата ты.
— Ничего, она уже достаточно большая. По крайней мере для того, о чем я думаю! — сказал один поваренок, рослый парень с похожими на паклю волосами. Раздался взрыв грубого хохота.
— Прикуси язык, Сим. И рукам воли не давай, не то… — Мастер Хэмфри схватил свой секач и взмахнул им. — Не обращай на них внимания, девушка. — Он взял меня за руки, повернул их ладонями вверх. — Хм. И что ты умеешь делать?
Ну, так я ему расскажу все без утайки. До сих пор меня толкали и швыряли туда-сюда, как то полено, с которым повар меня сравнил, но если уж мне уготована такая будущность, я не желаю быть бессловесной тварью. С синьорой Дамиатой я вынуждена была сдерживаться, ибо в противном случае меня ожидало суровое наказание. Здесь же я должна постоять за себя и добиться хоть какого-то уважения.
— Я могу делать вот это, мастер Хэмфри. И вот это. — Я показала пальцем на тех, кто отмывал и скреб мясо в тазу с водой. — Могу делать это. — Палец уткнулся в мальчика, который подбрасывал поленья в огонь.
— Это всякий дурак сумеет! — Повар примерился отвесить подзатыльник мальчишке с поленьями, который усмехнулся его словам. — Значит, ничего ты не умеешь!
— Я умею печь хлеб. Могу вот им свернуть шею. — В плетеной корзине у очага кудахтали ни о чем не подозревающие куры. — Могу делать вот это. — Указала на мужчину постарше, который потрошил рыбу, складывая внутренности в тазик. — Могу сделать микстуру от кашля. А еще могу…
— Ой-ой-ой! Какое приобретение для моей поварни. — Мастер Хэмфри схватился за пояс и насмешливо поклонился мне. Он не поверил и половине сказанного.
— Я могу сделать опись всех ваших запасов. — Я не собиралась молчать, пока мне прямо не велят. — Могу вести ваши счета и учетные книги. — Если уж мне суждено трудиться здесь, я должна отвоевать себе достойное положение. До лучших времен.
— Вот чудеса, клянусь Пресвятой Девой! — Он насмехался надо мной все более откровенно. — Что же такая госпожа, наделенная многими талантами, делает у меня на поварне? — Смех его тоже стал заметно громче. — Ну, давай начнем вот с чего.
Меня приставили к работе — выгребать из печей горячую золу и отчищать покрытые жиром противни. Никакой разницы с аббатством и домом Перрерсов.
Все-таки разница была, и я ее скоро оценила. Здесь била ключом жизнь, а не влачилось жалкое существование, основанное на вечном молчании и безмолвном повиновении. Здесь ты не чувствовал себя похороненным заживо. Не могу сказать, что я была в восторге от своей работы — тяжелый труд, без передышек, под надзором щедрого на кары мастера Хэмфри и самого сэра Джослина, — но они не проявляли постоянного недовольства, и не свистели в их руках прутья, чуть нарушишь строгий устав святого Бенедикта. И не приходилось ловить на себе язвительные взгляды Дамиаты. Каждому на поварне было что сказать обо всяком событии или слухе, доходившем до владений мастера Хэмфри. Не сомневаюсь: разделывая павлина, повар мог обсуждать дела королевства не хуже всякого знатного лорда. Здесь я оказалась в ином, чем прежде, мире. Теперь у меня была своя соломенная циновка в тесной каморке на чердаке — я делила ее еще с двумя девушками. Они на сыроварне процеживали молоко и готовили большие круглые головки сыра. Дали мне и одеяло, новую сорочку и юбку — на мой взгляд, совершенно новые — такой длины, что можно было укрыться ими с головой, да еще пару грубых башмаков.
Было ли мне лучше здесь, чем мирской сестрой в монастыре Святой Марии? Клянусь Пресвятой Девой, лучше!
Во время работы я прислушивалась к разговорам. Сплетням? Поварята сплетничали с утра до ночи, перемывая косточки всей королевской фамилии, и я старалась не пропустить ни слова. Королева болела, король оберегал страну. Давно минули дни той громкой славы, которую он снискал, разгромив при Креси[20] чертовых французишек, но он по-прежнему вызывал всеобщее восхищение. А вот Изабелла! Эта дамочка отвергала одного за другим всех достойных принцев, которых прочили ей в мужья. Королю бы взять да и выпороть ее кнутом! Когда же речь вдруг заходила о графине Кентской, уши мои ловили каждый звук. Она вышла замуж за принца и в один прекрасный день станет нашей королевой[21]. Так вот, о ней говорили, что она ничем не лучше блудницы, да и о приличных манерах склонна забывать, когда ей это выгодно. Слава Богу, она сейчас находилась в Аквитании вместе со своим многострадальным супругом. Сплетники, не замечая моего повышенного интереса, продолжали обмениваться подробностями всевозможных событий… В Гаскони и в Аквитании, наших владениях по ту сторону Ла-Манша, бушевали мятежи. Ирландия бурлила, словно котелок в печи. Да, а здания, которые строит этот кудесник Уикхем! В Вестминстере уже провели трубы с водой на кухни: стоит повернуть кран, и вода льется прямо в железный таз! Дай Бог, чтобы и в Хейверинге поскорее сделали такие же.
Тем временем мне приходилось двадцать раз на дню бегать по воду к колодцу. Мастеру Хэмфри ни к чему были мои умения читать или считать. Я подметала, скребла, резала; обожгла руки, опалила волосы. Я выносила и чистила ночные горшки. И работала на совесть, чтобы держать на расстоянии похотливых поварят и подручных. Я быстро училась жизни. Бог свидетель, быстро!
Сим. Самый наглый из всех, светловолосый, с неизменно похотливым взглядом и кривой ухмылочкой.
Мне не требовалось специальное предупреждение, чтобы держаться с ним настороже: я уже видела, как Сим представляет себе романтические ухаживания, когда он подловил одну из прислужниц у двери в дровяной склад. Я не заметила радости на ее лице, когда он сопел и трудился, спустив штаны ниже колен. И мне не хотелось, чтобы он прикасался ко мне своими жирными лапами с грязными ногтями. Да любой частью своего тела. Чаще всего мне удавалось отгонять этого подонка, резко ударив его каблуком по незащищенному подъему ноги или воткнув локоть ему в живот. Увы, Симу и его гнусной компании нетрудно было подловить меня в одной из кладовых или в погребе. Уже в первую неделю он раз десять обнял меня за талию.
— Дай я тебя поцелую, Алиса, — шептал он, подлизываясь, обдавая мою шею жарким дыханием.
— Меня ты не поцелуешь! — И я сильно ударила его кулаком в грудь.
— Да кто еще станет тебя целовать? — Его дружки, мерзко ухмыляясь, хором поддержали своего вожака.
— Да уж не ты!
— Ты же сука, уродина, но все равно получше, чем говяжья туша.
— А вот ты ничем не лучше, мерзавец. Я лучше с лягушкой из пруда целоваться стану. А теперь посторонись, да своих уродов забери. — Я обнаружила в себе талант не лезть в карман за словом, отточила язычок и не стеснялась пускать его в ход, как и локти. Чувство самосохранения подгоняло меня не хуже шпор.
— Никого лучше ты не найдешь. — Он потерся о мое бедро ширинкой, натянувшейся от похоти.
Я отбросила шутки в сторону. Колено, врезавшееся ему между ног, заставило Сима ослабить хватку.
— Не распускай руки! Иначе я попрошу мастера Хэмфри поработать секачом над твоими яйцами! А потом мы зажарим их на ужин с чесноком и розмарином!
Я не чувствовала себя несчастной. Но жаль было, конечно, что я некрасива, а мои умения никому не нужны. Много ли ума требуется, чтобы опорожнить в сточную канаву ночные горшки? За работой, окуная в вонючий жир грубые фитили (так мы изготавливали светильники для поварни и кладовых), среди шума и суеты я позволяла своим мыслям уноситься в давние дни, когда я была совсем юной послушницей. Не сопротивлялась, когда в мои мысли бесцеремонно вторгалась графиня Кентская, даже радовалась этому. Да, она далеко, в Аквитании, но в такие минуты она как бы оживала в аду поварен Хейверинг-Атт-Боуэра.
Как случилось, что на меня, такое незначительное существо, упал взгляд столь знатной дамы? Едва вышедшая из детского возраста, я была до глубины души поражена уже одним ее видом. Разукрашенные лентами и гирляндами цветов дорожные носилки с занавесями из тисненной золотом кожи, устланные мягчайшими подушками, качнувшись, замерли на месте. Несла их шестерка великолепных лошадей. Повсюду гарцевали, теснясь, герольды и прислужники. А сколько багажа было в следовавшей за носилками повозке! Я такого богатства никогда прежде не видывала. На моих глазах из носилок показались унизанные драгоценными перстнями пальцы, величественным жестом раздвинули занавеси.
Пресвятая Дева! Я даже дышать перестала, когда из паланкина вышла дама, расправляя юбки из узорчатого шелка — ярко-синего цвета, прошитые серебряной нитью и отороченные мехом, — и разглаживая складки богатого плаща; а перстни так и горели на солнце, переливались всеми цветами радуги. Эту даму нельзя было назвать молодой, но и до старости ей было еще далеко, а главное — она была такая красивая, что дух захватывало. Разглядеть фигуру мне толком не удалось: ее всю окутывал тяжелый плащ, хотя на дворе стоял жаркий летний день, — как и волосы, скрытые под изящной сеточкой и черной вуалью. Но лицо я рассмотрела. Безукоризненный овал, белоснежная кожа — эта дама была прекрасна. Глаза были огромными, они ярко блестели, цветом напоминая молодые буковые листочки.
Это и была графиня Джоанна Кентская, которую на кухне ославили блудницей, да еще и с дурными манерами.
Из одной повозки выскочили три собачки, которые стали с тявканьем прыгать у ее ног. С походного насеста на меня злобно косил взглядом ловчий сокол. И с нею был зверек, каких я до того в жизни не видывала: яркие глазки, проворные пальцы, каштановая шерсть, бакенбарды, длинный хвост. Зверек этот, на цепи с золотым ошейником, отпрыгнул в сторону и вцепился в резной столбик носилок. Я не могла отвести глаз. Замерла, как во сне, прельщенная всей этой суетной мирской славой, а зверек одновременно и очаровывал меня, и отталкивал своим видом.
Вдруг, совершенно неожиданно, невиданный зверек с громкими воплями, хватая руками все что попадалось, молнией рванулся сквозь стройные ряды монахинь, вышедших встретить почетную гостью. Все как одна отшатнулись, вопя не хуже зверька. Собачки затявкали и устремились в погоню. Когда зверек пробегал мимо меня, я уже все сообразила!
Наклонившись, ловко ухватила конец цепи и заставила вопящего и что-то лопотавшего зверька остановиться. Он замер у моих ног, оскалив весьма острые зубы. На них я не стала обращать внимания, а подняла его на руки, пока он не попытался улизнуть. Легонькое, хрупкое существо с невероятно мягкой шерстью запустило свои пальцы в мое покрывало, и я ощутила, как краснею, когда все напряженно умолкли и обратили взоры на меня.
Сейчас, на кухне, пропитанная тяжелым духом горячего сала, то и дело отрезая и окуная в жир фитили, я невольно вздрогнула, вспоминая, как царапался этот зверек. Когда я спасла обезьянку Джоанны, я сделала это по эгоистичному расчету — там не было ничего похожего на порыв, заставивший меня схватить за руку королеву Англии. Нужно ли теперь сожалеть о моей смелости? Я ни о чем не сожалела. Я уцепилась за единственную представившуюся мне возможность обратить на себя чье-то внимание. Не пожалела об этом и тогда, когда заметила, что дама разглядывает меня с таким видом, словно выбирает на рынке карпа пожирнее. Я попыталась сделать реверанс, очень неуклюжий — руки у меня были заняты рассерженным вопящим зверьком.
— Молодец! — заметила дама, наконец изобразив на лице подобие улыбки, хотя глаза у нее остались ледяными. — А ты находчивая. — Ее улыбка стала ослепительной, исполненной неотразимого очарования, сияющей, как лед на замерзших лужицах морозным зимним утром. — Мне нужно, чтобы кто-нибудь мне прислуживал. Эта девочка… сгодится. — Она властно взмахнула рукой, словно говорить больше было не о чем. — Ступай за мной, детка. Держи Барбари крепче…
И я пошла за ней, во рту сразу пересохло, а под ложечкой засосало — сразу и от испуга, и от радости. Меня взяли в горничные знатной дамы. Чтобы я была на побегушках у женщины, которая выбрала из всех меня. Пусть и ненадолго, правда, но я сумела ухватиться за эту возможность быть замеченной. Выделиться среди всех. И я крепко вцепилась в золотой ошейник на загривке зверька. Но как только я вошла в комнату, отведенную нашей гостье, зверек вырвался у меня из рук, бросился к расшитому пологу постели, стал острыми зубами рвать дорогую ткань. Я не сходила с места, не ведая, что мне надлежит делать.
— Держи! — велела гостья.
Она стянула с себя пару вышитых перчаток, уронила на пол, явно ожидая, что я их подберу. За перчатками последовали вуаль и платок, брошенные небрежно, словно и не были сшиты из драгоценной ткани. Я кинулась их подбирать. Так я впервые познакомилась с обязанностями горничной у знатной дамы. Леди сбросила мне на руки свой плащ, а я стояла, ощущая тяжесть роскошной одежды и не зная, что с нею делать. Дама не дала мне никаких указаний, а ее высокомерный вид не позволял задавать вопросы.
— Боже правый! — воскликнула она, привычно поминая имя Божье всуе, что произвело на меня большое впечатление. — Мне что же, придется удовольствоваться этим убогим жилищем? Готова спорить, здесь даже хуже, чем в темницах Тауэра. Этой нищеты уже довольно, чтобы считать меня кающейся! — Она взяла в руки свою шкатулку с драгоценностями и мелодично рассмеялась, хотя было в этом звуке и что-то неприятное. — Ты же не знаешь, кто я! Откуда послушнице в такой дыре меня знать? Но, Богом клянусь, через год узнаешь! Вся Англия услышит обо мне. — Тон, которым она это произнесла, был невыносимо злобным, странно противоречащим ее прекрасному лицу. Она швырнула шкатулку на ложе, так что самоцветы рассыпались по простыням яркими искрами, и мельком взглянула на меня. — Я — Джоанна, графиня Кентская. По крайней мере, сейчас. А скоро стану супругой принца Эдуарда, будущего короля Англии.
Я ничего не слышала ни о ней самой, ни о принце, который станет следующим королем. Я знала лишь одно: она выбрала из всех меня. Выбрала себе в служанки. Кажется, в душе я очень этим гордилась. Напрасно, как выяснилось.
Я добровольно попала в рабство к Прекрасной деве Кента, для которой ее красота и очарование, как она сама мне сказала, были лишь средством снискать известность по всей стране. Когда я ей требовалась, она звонила в маленький серебряный колокольчик, который давал удивительно громкий звук. Звонил этот колокольчик очень часто.
— Возьми это платье и вычисти подол, там столько пыли накопилось. И поосторожнее с платьем.
Я вычистила. Очень-очень осторожно.
— Принеси мне лаванды — полагаю, у вас в саду найдется лаванда? Она мне нужна для сохранности мехов. Я их надену теперь только через несколько месяцев…
В поисках лаванды я истоптала все грядки сестры Марджери, рискуя получить выговор строгой сестры-врачевательницы.
— Забери эту чертову мартышку, — наконец-то я узнала, как называется зверек, — и унеси в сад. От нее столько шума, у меня голова разболелась. И принеси воды. Мне нужна большая лохань воды. Горячей, не такой, как в прошлый раз. А когда сделаешь все это, принеси чернила. И перо.
Графиня Джоанна была требовательной госпожой, но я ни разу не пожаловалась на обилие поручений. Мне приоткрылось окошко в захватывающий мир королевского двора, я словно получила возможность заглянуть туда одним глазком и подивиться.
— Расчеши мне волосы, — приказала она.
Я повиновалась, распустила заплетенное в косы красное золото ее волос и стала расчесывать гребнем из слоновой кости, какой мне и самой хотелось бы иметь.
— Осторожнее! — Она ударила меня по руке, до крови оцарапав своими острыми ногтями. — Какая ты неуклюжая! Мне же больно.
Графиня Джоанна частенько жаловалась на головную боль. Я научилась в таких случаях быстро исчезать с ее глаз, но вообще-то она в равной мере отталкивала и очаровывала меня. Чем же, по своему простодушию, я была поражена более всего?
Графиня Джоанна мылась в ванне!
Это был целый ритуал. Я держала наготове свежевыстиранную тонкую сорочку и полотенце из грубого полотна. А что же графиня? Она, не испытывая ни малейшего смущения, сняла с себя всю одежду. На мгновение у меня мурашки побежали по коже от удивления и растерянности, будто я тоже оказалась раздетой. Я никогда прежде не видела полностью обнаженного тела — ни одна монахиня никогда не снимала нижней сорочки. Мы в них спали, в них мылись, просовывая под сорочку мокрую тряпицу; в сорочке же монахиня и умирает. Нагота есть грех в очах Господа. Но графиня Джоанна такого запрета не ведала. Совершенно нагая, она забралась в лохань, наполненную ароматной водой, а я стояла и хлопала глазами, ожидая, когда она завершит омовение и нужно будет подать ей полотенце и чистое белье.
— Ну, что случилось, детка? — обратилась ко мне графиня, не скрывая насмешливой интонации. — Ты что, никогда не видела голой женщины? Наверное, не видела, с этими-то старыми каргами. — Она засмеялась, мне тоже захотелось улыбнуться, слыша ее мелодичный смех, но потом в ее лице проступило что-то хищное. — Готова спорить, мужчин ты тоже не видела. — Она зевнула, изящно потянулась в горячей воде, над которой поднялись обнаженные груди. — Вымой мне голову, детка.
Я, разумеется, выполнила распоряжение.
Закутавшись в домашнее платье, небрежно разметав по плечам влажные волосы, графиня Джоанна порылась в одном из своих сундуков, извлекла оттуда зеркальце и подошла к окну, вгляделась в свое лицо. На губах появилась довольная улыбка. А чем она могла быть недовольна? Я засмотрелась на блестящее зеркальце в серебряной оправе, и графиня, почувствовав мой взгляд, надменно вскинула голову.
— Ну, в чем дело? Что ты такого увидела? — Я молча покачала головой. — Пока что ты мне не нужна. Приходи после вечерни. — И бросила сверкающее зеркало на ложе. А мне так хотелось до него дотронуться…
— У вас зеркальце, миледи…
— И что же?
— А можно мне взглянуть в него?
Я не ожидала от нее такой реакции и не успела увернуться. Графиня ударила меня небрежно, привычно, но очень сильно — безо всякой причины, просто из необузданной вспыльчивости. От звонкой пощечины я покачнулась, попятилась, моментально задохнувшись.
— Не смей дерзить мне, детка! — Несколько мгновений она раздумывала, глядя на меня. Потом изогнула красивыми дугами брови, скривила губы. — Ладно, посмотрись в зеркало, если уж тебе так хочется.
Я взяла зеркальце в руки — и посмотрела на себя. Отражение мое здесь было гораздо отчетливее, чем в лохани воды. Я замерла на месте. Потом без единого слова (потому что не в силах была ничего вымолвить) осторожно положила зеркальце обратно на ложе, стеклом вниз.
— Понравилось тебе то, что ты увидела? — спросила графиня, явно радуясь моему унижению.
— Нет! — пробормотала я пересохшими губами.
Отражение в воде сказало мне правду, но теперь не осталось вообще никаких сомнений. Глаза темные, лишенные глубины, ничем не освещенные, как небо в беззвездную ночь. Брови еще чернее, густые, будто намалеванные чернилами. Крупный подбородок, большой нос, широкий рот. Слишком… слишком все крупное! Счастье еще, что волосы у меня были покрыты. Я просто червяк в сравнении с этой белокожей златовласой красавицей, которая сейчас улыбалась своей дешевой победе надо мной.
— А чего ты ожидала? — спросила она.
— Даже не знаю, — кое-как выдавила я.
— Ты хотела увидеть что-нибудь такое, что может привлечь внимание мужчины, заставить его обернуться, ведь так? Ну конечно. Какой женщине этого не хочется? Красивой женщине многое прощается. А дурнушке? С ней церемониться не станут.
Какой жестокий приговор — и произнесла она его совершенно равнодушно, даже не подумав о том, что должна испытывать я. В эту самую минуту она самодовольно вскинула голову, и я прочитала на ее лице всю правду. Ей нравилось быть жестокой, а я, как ни тяжко было у меня на сердце после увиденного в зеркале, совершено ясно поняла, отчего она выбрала себе в служанки именно меня. То, что я сделала, не сыграло в этом никакой роли. Не важны были ни выходки ее капризной мартышки, ни моя глупая попытка привлечь внимание графини, ни все старания услужить ей как можно лучше. Она выбрала меня потому, что я уродлива и стала хорошим фоном для образованной, утонченной придворной красавицы — фоном, на котором ее красота сияла ярко, как маяк в ночи. Я представляла собой полнейшую противоположность: слишком непривлекательная, слишком нескладная, слишком необразованная, чтобы хоть капельку угрожать величию и блеску Джоанны Кентской.
Взвесив все добро и зло, которое она мне причинила, я по-настоящему возненавидела ее.
Потом все это сразу оборвалось, как и следовало ожидать.
— Я уезжаю, — объявила графиня через три недели — самые волнующие, самые захватывающие недели в моей жизни. Я уже и сама видела приготовления: снова появились дорожные носилки, свита как раз в эту минуту въезжала с грохотом и звоном во двор, — и мне стало жаль.
— Бог свидетель, как я буду рада оказаться вне этих навевающих невыносимую скуку стен! Я здесь умереть могла бы, и никто бы даже не узнал. А ты мне весьма пригодилась. — Графиня сидела в своей спальне, в кресле с высокой спинкой, сдвинув на скамеечке ножки в позолоченных туфельках, ожидая, когда слуги закончат укладывать ее вещи. — Наверное, мне следует вознаградить тебя, да только вот как? — Она встала, зашуршав атласными юбками. — Возьми шкатулку и неси за мной Барбари.
Я с трудом поймала обезьянку, заработав еще один укус, но боли даже не почувствовала, занятая своими мыслями. Мне хотелось получить у графини ответ на один вопрос. И если не спросить сейчас же…
— Миледи…
— У меня нет времени. — Она уже перешагнула через порог.
— Что дает женщине… — Я мучительно подыскивала подходящее слово. — Что может дать женщине власть?
Графиня остановилась. Потом медленно повернулась ко мне, негромко рассмеялась, но на лице у нее была написана столь явная издевка, что я даже покраснела, поняв, насколько безрассудно себя вела.
— Алиса. Тебя же Алисой зовут, верно? — Она впервые за все время назвала меня по имени. — Власть? Что может знать о власти такое существо, как ты? И что бы ты стала с ней делать, если бы даже получила? — При всей ее изысканности она и не старалась скрыть своего презрения к моему невежеству.
— Я имела в виду власть самой выбирать свою дорогу в жизни.
— Вот как! Ты, значит, к этому стремишься? — Она одарила меня довольной улыбкой. И за напускной небрежностью я разглядела в ней более глубокое чувство. Она искренне презирала меня, как презирала, должно быть, всех простолюдинов. — Ты не получишь никакой власти, милая моя, если под нею ты понимаешь положение в обществе. Разве что поднимешься до невероятных высот и станешь настоятельницей этого монастыря. — В мурлычущем голосе слышалась обидная насмешка. — Этого тебе не достичь, но ответ я тебе все же дам. Если ты не родилась в благородной семье, то тебе требуется красота. Но с такой внешностью ты не сможешь продвинуться. Тебе остается только одно. — Улыбка пропала, и графиня, кажется, соизволила обдумать мой вопрос. — Знания.
— Как могут знания дать власть?
— Могут. Если то, что известно тебе, играет важную роль для кого-то еще.
Чему могла я научиться в стенах аббатства? Невзрачное полотно моей жизни было расстелено передо мной, слишком жалкое и по размеру, и по качеству. Читать положенные на день молитвы. Вскапывать грядки на огороде. Варить простенькие зелья в лазарете. Начищать до блеска серебряные сосуды в монастырской церкви.
— И что делать с такими знаниями? — с отчаянием в голосе спросила я, будто сразу перечислила все, что мне известно. Как я проклинала графиню в эту минуту своего прозрения!
— Как это можно сказать заранее? Но вот что я тебе скажу. Женщине очень важно научиться быть двуличной, чтобы с толком пользоваться теми талантами, какими она наделена, сколь бы жалкими они ни казались. Есть у тебя такое умение?
Двуличие? А оно у меня есть? Я и понятия об этом не имела и только покачала головой.
— Обман! Коварство! Интриги! — вскричала она, выведенная из терпения моей несообразительностью. — Ты что, не понимаешь? — Графиня Джоанна вернулась с порога и зашептала мне на ухо, словно оказывала величайшее благодеяние: — У тебя должны быть душевные силы, чтобы настойчиво идти к своей цели, не обращая внимания на то, скольких врагов ты наживешь на этом пути. Это дело нелегкое. Я всю жизнь наживала себе врагов, но в тот день, когда я обвенчаюсь с принцем, они станут для меня все равно что мякина для урагана. Я стану смеяться им в лицо, не заботясь о том, что они обо мне думают или говорят. Захотела бы ты по доброй воле выбрать себе такой путь? Уверена, что нет. — В ее голосе снова послышалась издевка. — Подумай об этом, детка. Все, что ждет тебя в будущем, — жизнь в этом склепе до того часа, когда тебя закутают в саван.
— Нет! — Ужасное видение заставило меня громко выкрикнуть это слово, будто в руку мне вонзилось одно из остро заточенных перьев графини Джоанны. — Я убегу отсюда.
Раньше я никогда не говорила об этом вслух, не облекала свою мечту в слова. Как отчаянно это прозвучало! И как безнадежно, но в ту минуту меня буквально душили мысли о том, чего я лишена и что могло бы изменить мою жизнь, если бы я была в силах ею управлять.
— Убежишь? А жить как станешь? — Она почти повторяла слова сестры Годы, которые врезались в мое сердце острым ножом. — У тебя нет своих средств, тебе нужен муж. Если только ты не желаешь сделаться шлюхой. Ау них опасная жизнь, грубая и короткая. Я бы тебе такую выбирать не советовала. Уж лучше быть монашкой. — Она отстранила меня рукой, вышла из комнаты и прошествовала во двор, где уселась в свои носилки. Я догнала ее, передала обезьянку, задернула занавеси, и на том моя служба у графини завершилась. Но напоследок я услышала от нее еще одно прорицание: — Ты никогда ничего не будешь стоить в этой жизни. Поэтому не забивай себе голову глупостями. — Потом добавила с мимолетной улыбкой: — Я придумала, чем тебя наградить. Возьми себе Барбари. Возможно, тебя он развлечет, а мне уже стал надоедать…
Зверек вылетел из носилок, снова оказавшись у меня на руках.
И графиня Джоанна, взбудоражив меня, исчезла в туче пыли вместе со своими собачками, соколом и свитой. Но забыть я ее не могла, потому что графиня разожгла пламя моего воображения.
«Я заслуживаю большего», — твердила я, преклонив вместе с сестрами колени на вечерне. Я буду чего-то стоить! И я добьюсь чего-то в жизни! Так думала я, пусть и была тогда совсем еще ребенком.
И разве кое-чего я не добилась, так или иначе? Я улыбнулась, пусть и забивала мне ноздри и глотку вонь свечного сала. Что бы ни думала обо мне графиня, вот где я оказалась каким-то чудом — в Хейверинг-Атт-Боуэре! «Судьба вырвала меня из стен аббатства, — повторяла я себе под нос, — так отчего судьба не может вывести меня из этого ада, полного жара и вони, туда, где я смогу расправить крылья? Особенно если я и сама постараюсь».
Носком башмака я отогнала нахального кухонного котенка, вцепившегося когтями в мои юбки, отвлеклась, и мое бормотание перешло в шипение боли: горячее сало капнуло на руку, мигом вернув меня к действительности.
Я подхватила котенка, заперла его в буфетной, не обращая внимание на жалобное мяуканье, а сама поспешила к мастеру Хэмфри, который звал меня яростным ревом.
Да, а что дальше случилось с обезьянкой? Матушка настоятельница приказала забрать зверька в лазарет и запереть в подвале. Больше я его не видела, да не очень и жалела, вспоминая, как больно он кусался. Но теперь я улыбнулась. Если бы у меня сейчас была обезьянка, я с большим удовольствием натравила бы ее на Сима.
А потом с ясного неба грянул гром. Проведя две недели в водовороте поварен Хейверинга, я успокоилась и позволила себе забыть об осторожности. В тот день мне дали отвратительное поручение: отскрести колоду, на которой разделывают мясные туши.
— А когда закончишь с этим, принеси из кладовки корзину лука-порея… и посмотри на огороде, может, найдешь там немного шалфея. Знаешь, как он выглядит? — Мастер Хэмфри, выкрикивая свои указания мне вслед, по-прежнему не терял язвительности.
— Знаю, мастер Хэмфри. — «Любой дурак знает, как выглядит шалфей». Я схватила тряпку, довольная тем, что можно ускользнуть подальше от жара печей и тошнотворного запаха свежей крови.
— Да, и прихвати еще луку-резанца, девушка!
Не успела я переступить порог, как меня схватили за руку, да так резко, что я чуть не споткнулась.
— Какого?..
Я оказалась в объятиях треклятого Сима.
— Ба, да это же мистрис Алиса, которая так высоко себя ставит!
Я подняла руку, чтобы крутануть ему ухо, но он уклонился, продолжая крепко меня держать. Сим не отставал от меня сегодня: я уже не дала ему задрать мои юбки, кольнув кончиком ножа, и на его руке до сих пор краснели пятнышки.
— Отстань от меня, болван!
Сим притиснул меня к стене, и я, как обычно, ощутила, что он пытается коленом раздвинуть мне ноги.
— Будь моя воля, тебя бы уже давно оскопили! — Я укусила его за руку.
Сим был гораздо сильнее меня. Он рассмеялся и дернул меня за ворот. Я почувствовала, как тот рвется, как Сим разрывает рубаху на моем плече, и тут же лопнул тонкий шнурок. Четки королевы Филиппы, драгоценный дар, который я носила на шее, скрывая от посторонних глаз, скользнули под рубахой и упали на пол. Я вывернулась из рук Сима и коршуном бросилась на четки. Чуть-чуть опоздала. Их успел схватить Сим.
— Так-так! — Он помахал четками у меня перед носом.
— Отдай!
— Вот оттрахаю тебя — тогда отдам.
— Не в этой жизни… — Сейчас я думала только о четках.
Сим тоже. Он разглядывал красивую вещицу, поднеся ее ближе к свечам, и постепенно (это я видела) до него стало доходить, насколько она ценная.
— Ну, если не ошибаюсь, это стоит хороших денег…
Он оставит четки себе. Но должно быть, их стоимость смутила даже Сима — он понимал, что рискует… Я схватила его за руку, но Сим бросился бежать, увлекая меня за собой. Тогда, споткнувшись и чуть не упав, я сообразила: он сейчас втянет меня в неприятности. И ничего хорошего мне это не сулит.
— Что здесь происходит? — раздался среди всей суматохи голос мастера Хэмфри.
— Здесь вор обнаружился, мастер Хэмфри! — Глаза Сима сверкали нескрываемой злобой.
— Я и так знаю, что ты вор, сынок. Думаешь, я не видел, как ты стащил здоровенный кус сыра и сунул в свою ненасытную глотку? С тех пор и часа не прошло.
— Дело куда серьезнее, чем кусочек сыра, мастер Хэмфри. — Обращенная ко мне ухмылка Сима была настоящим образцом коварства. Через мгновение нас окружили плотным кольцом.
— Грабительница! Разбойница! Воровка! — хором выкрикивали бездельники поварята и обожающие скандалы подручные.
— Я не воровка! — Я лягнула Сима под колено. — Отпусти меня!
— Черт тебя возьми, девка! — Он сжал меня сильнее. — А я ведь говорил, что ей нельзя доверять, — воззвал он к окружившей нас толпе. — Слишком уж высоко она себя ставит! Воровка она! — И поднял над головой руку с зажатым в грязных пальцах подарком Филиппы. Четки сверкали, и всем было ясно, что это дорогая вещица. Я задрожала от возмущения. Да как он смеет отбирать то, что принадлежит мне!
— Воровка!
— Не воровка я!
— Откуда это у тебя?
— Она была раньше в монастыре, — раздался чей-то одинокий голос в мою защиту.
— Готов поспорить, даже в монастыре у нее не могло быть ничего похожего на это.
— Позовите сэра Джослина! — распорядился мастер Хэмфри. — Мне с этим делом возиться некогда.
А потом события развивались очень быстро.
— Эта вещь принадлежит ее величеству, — заключил сэр Джослин. На меня обратились все взоры, в которых ясно читалось отвращение. — Королева хворает, и ты обокрала ее!
— Она мне их подарила! — Я понимала, что уже осуждена, но природа повелевала мне бороться до конца.
— Ты похитила четки у нее!
— Я их не похищала!
Я старалась защищаться ровным голосом, спокойно, но в душе спокойствия не было, а разум был скован страхом. Простить могут многое, но не такое преступление. Я впервые почувствовала всю глубину почтения к королеве, которое испытывали даже слуги на поварне и в буфетных. Я окинула взглядом лица и прочитала на них осуждение и отвращение. А Сим с дружками просто блаженствовал.
— Где маршал[22]?
— Он в часовне, — пропищал один из подручных.
Зажав в одной руке четки, вцепившись другой в меня, сэр Джослин повлек меня по коридорам в королевскую часовню, к самому алтарю, где двое рабочих сгружали с ручной тележки какое-то устройство из дерева и металла, со множеством колес и зубцов. За ними внимательно надзирал лорд Герберт — маршал двора, чье слово было законом. А рядом стоял сам король. Хуже и не придумаешь. Отчаяние болью отдалось в моей груди.
— Ваше величество! Лорд Герберт…
— Погодите, сэр Джослин. — Король с маршалом были всецело поглощены делом, не сводя глаз с рабочих, которые бережно поднимали хитрое устройство. Мы тоже стояли и смотрели, как его по частям укладывают на полу. — Славно. Ну а теперь…
Эдуард повернулся к нам, посмевшим отвлекать его от важных дел. Значит, меня будут обвинять перед лицом самого короля, и его проницательные глаза решат дело. Я дрожала, пока маршалу предъявляли вещественное доказательство, подтверждали его происхождение, пока маршал рассматривал улику. Еще сильнее я задрожала, когда лорд Герберт обдумал дело, осудил меня и вынес приговор — без проволочек запереть в подвале, — даже не снизойдя до того, чтобы выслушать меня. А что же король? Он не в силах был оторвать взгляд от чудовищного сооружения, лежавшего у его ног, пока я страдала за преступление, которого не совершала. Я была для него не больше чем блоха, которую можно раздавить ногтем, чтобы не мешала тешиться какой-то игрушкой. Еще миг — и он отдаст меня на растерзание маршалу. Этого не должно случиться! Надо завладеть его вниманием. По телу снова пробежало то пламя честолюбивых желаний и горячей обиды, которое я впервые ощутила под градом безжалостных насмешек графини Джоанны.
«Я достойна гораздо большего. Я заслуживаю большего».
Я стремилась к большему, чем незавидное существование на поварне Хейверинга. Я заставлю короля обратить на меня внимание.
— Государь! — вскричала я с неожиданной смелостью. — Я та женщина, которую вызвала сюда королева. А этот негодяй, дьявольское отродье, — я вперила палец в Сима, — годное лишь на то, чтобы взашей вытолкать его из дворца на помойку, смеет называть меня воровкой!
— Вот как! — сказал король, лишь слегка отвлекаясь от своего занятия.
— Его слова вылетают из уст грязных, как отхожее место, — не ослабляла я напора. — Взываю, ваше величество, к вашему правосудию! Меня никто не желает даже выслушать. Только потому, что я женщина? Я прошу вашего суда, государь.
Теперь глаза короля широко открылись.
— При дворе короля никому не отказывают в правосудии. — Только не на кухнях вашего величества. Там правосудие и справедливость приходится искать на ощупь впотьмах. Они не больше чем пустой звук для этого дерьма! — Недолгое пребывание в поварне значительно обогатило мой словарный запас. Теперь все внимание короля было обращено на меня.
— Значит, я должен поднять кухни в твоих глазах. — Ирония его ответа оставляла мне мало надежды. — Ты украла эту вещь?
— Нет! — Страх темноты, страх быть запертой в подвале придал мне смелости. — Я владею ей законно. Уикхем знает, что я не украла ее. И он подтвердит…
Довод пропал даром.
— Возможно, — согласился король. — Только он, увы, отправился в Виндзор, здесь его нет…
— Ее величеству известно, что я не крала! — На это я возлагала последнюю свою надежду, и совершенно напрасно, как выяснилось.
— Мы не станем тревожить ее величество. — Лицо короля резко омрачилось. — Ты не станешь докучать этим королеве. Лорд Герберт… — Передо мной замаячило заключение в подвале.
— Не нужно! — выкрикнула я из последних сил.
— Из-за чего это вы не станете меня тревожить, Эдуард?
При звуках голоса, задавшего этот вопрос, — такого нежного голоса, ласкавшего слух, — во мне снова затеплилась крошечная искорка надежды.
Во мгновение ока все, кто был в часовне, словно забыли обо мне, не представлявшей теперь для них никакого интереса. Сэр Джослин и лорд Герберт почтительно поклонились. Король шагнул вперед, задев меня полой своего камзола, взял королеву под руку и провел к первому ряду скамей, где она могла присесть. Лицо его просветлело, сердитые морщины разгладились, жесткие складки у рта исчезли. Он обращался с супругой с такой любовью и нежностью, словно они были наедине в тиши своих личных покоев. Королева улыбнулась ему в ответ, взяла его лицо в свои ладони. В их безыскусных жестах таилось столько любви, столько душевной близости! В этом не было сомнений. Как ни была я поглощена своими горестями, я не могла не видеть этого и не восхищаться. Король все равно что поцеловал ее на людях. Что он и сделал в действительности, запечатлев нежный поцелуй на ее щеке.
— Филиппа, любовь моя! Достаточно ли вы здоровы, чтобы приходить сюда? Вам надо хорошенько отдыхать.
— Я отдыхала всю минувшую неделю. Мне хочется увидеть новые часы.
— Не похоже, что вы уже выздоровели.
— Не хлопочите так, Эдуард. Я чувствую себя лучше.
По ее виду этого не скажешь: лицо осунулось, посерело.
— Садитесь же, дорогая моя. — Король ласково усадил ее на устланную мягкими подушками скамью. — Плечо вас беспокоит?
— Увы. Но это не смертельно. — Королева выпрямилась, бережно придерживая правой рукой левый локоть, и стала рассматривать то, что (как я теперь поняла) представляло собой детали механизма и корпуса часов. — Очень красивые. Когда их пустят? — Тут она заметила, что в часовне собралось слишком много народу. — А что здесь происходит?
Маршал двора откашлялся.
— Девушка, ваше величество… — И метнул на меня сердитый взгляд.
Королева посмотрела на меня, и по глазам было видно: она меня вспомнила и узнала. С трудом она всем телом повернулась на сиденье, чтобы рассмотреть меня как следует.
— Алиса?
— Это я, ваше величество. — Я попыталась сделать реверанс, хотя лорд Герберт еще крепко держал меня за руку, словно я могла отсюда убежать.
— Я посылала за тобой Уикхема. — Филиппа наморщила лоб, вспоминая, как будто бы все происходило давным-давно. — Ты, наверное, приехала, когда я была больна.
— Да, ваше величество.
— Чем же ты занимаешься?
— Работаю на поварне.
— Вот как? — Она заметно удивилась. Потом негромко рассмеялась. — Кто тебя отправил туда?
— Принцесса Изабелла, — проворно вмешался сэр Джослин, спеша переложить вину на чужие плечи. — Она полагала, что таково было ваше намерение.
— Она так полагала? Сомневаюсь, что моя дочь вообще думала о чем-нибудь, кроме собственных развлечений. А вот вам надо было крепко поразмыслить, сэр Джослин.
В часовне повисло неловкое молчание, пока лорд Герберт не сказал:
— Эта девушка — воровка, ваше величество.
— Это так? — обратилась королева ко мне.
— Нет, ваше величество!
— Боюсь, что все-таки да. — Эдуард протянул ей четки. — Это ваша вещь, любовь моя?
— Да. Вернее, она была моей. Вы подарили мне когда-то эти четки.
— Правда? Их нашли у этой девушки.
— Ничуть этому не удивляюсь. Я подарила их ей.
— Я им так и сказала, миледи, — вмешалась я, — но меня никто не стал слушать.
— Подарили кухонной девушке? Да зачем же? — Король развел руками, не в силах побороть недоверие.
— Это долгая история, — вздохнула королева. — Отпустите ее, лорд Герберт, никуда она не убежит. Подойди ко мне, Алиса. Дай-ка я на тебя посмотрю.
Только тут я заметила, что едва дышу. Когда королева протянула руку, я с величайшим благоговением опустилась перед ней на колени, а она тем временем не торопясь, задумчиво рассматривала меня своими усталыми глазами. Похоже, она пыталась уловить какую-то ускользавшую мысль, не особенно ей понравившуюся. Потом кивнула и погладила меня по щеке.
— Кто бы мог подумать, что из-за простой вещицы, подаренных четок, поднимется такой переполох? — проговорила она с кривой усмешкой. — И что понадобится чуть ли не весь королевский двор, чтобы разобраться в деле? — Она с усилием поднялась на ноги и потянула меня за собой, взяв решение в свои властные женские руки. — Благодарю вас, сэр Джослин, лорд Герберт. Я знаю, что вы неустанно печетесь о моих интересах. Вы немного переусердствовали, но я это исправлю. Девушка эта вовсе не воровка, уж поверьте мне! Теперь дай мне руку, Алиса. Надо привести все в надлежащий порядок.
Я помогла ей выйти из часовни, ощущая ее немалый вес, особенно когда мы спускались по лестнице. Расслышала, что король пробормотал нам вслед: «Слава Богу, теперь это уже не моя забота». Мы медленно продвигались по коридорам королевских покоев, а в душе у меня затеплился огонек ожиданий: я стану служанкой королевы? Камеристкой? Мне все еще было совершенно непонятно, зачем ей понадобилась я, если учесть, сколько талантливых и одаренных людей ее окружало, но я отчетливо чувствовала, что она что-то задумала. И, ощутив это, поняла, что моя жизнь, наполненная тяжелым трудом в вечном рабстве, бесповоротно меняется.
Сразу после этого я оказалась в пустой спальне, где никто не жил, судя по тому, что мебели в ней почти никакой не было, а пыль поднялась столбом от колыхания юбок. Обитый медью таз, ведра воды, от которой шел пар, да две девушки-служанки с маслобойни — вот и все, что было в этой комнате. Меня передали с рук на руки.
Вооружившись горячей водой и не менее горячим рвением, которое подкреплялось еще изрядной долей любопытства, девушки взялись за меня. До сих пор я еще ни разу не мылась, целиком погрузившись в воду. И теперь, нырнув в нее чуть не по самую макушку, как форель в пруду, пока служанки еще не успели разглядеть меня по-настоящему, я вспоминала графиню Джоанну, гордую в своей наготе, уверенно выставлявшую напоказ свою красоту и совершенство.
— Уходите! — возмутилась я. — Пока еще я в состоянии сама растереть себя докрасна!
— Таков приказ королевы! — захихикали они. — Нельзя противиться ее воле!
С этим спорить не приходилось, и я была вынуждена подчиниться, а девушки оказались дерзкими и достаточно острыми на язык, чтобы вслух обсуждать мое несовершенство. Кожа да кости. Никаких округлостей, груди маленькие, бедра тощие. Они не знали удержу, давая полное представление обо всех ужасных недостатках моего обнаженного тела. Руки грубые, отметили они. Волосы неухоженные. Ну а уж брови… И так далее, без передышки.
— В моде светлые волосы! — сообщили они мне. Я только вздохнула.
— Не трите так сильно!
Они и это пропустили мимо ушей. Меня намыливали, ополаскивали, потом вытерли досуха мягким полотенцем, и в конце концов я просто закрыла глаза, не мешая им сплетничать вволю и облачать меня в выданные мне одежды. Да такие наряды! Ощутив кожей их легкое прикосновение, я была вынуждена открыть глаза. Такого я никогда еще не видела, разве что в сундуках графини Джоанны. Нижняя рубаха из тонкого полотна, нимало не стеснявшего движений. Платье, плотно облегавшее бедра, ярко-синим цветом напомнило мне плащ Пресвятой Девы. Оно называлось котарди[23], как мне объяснили, потому что сама я не знала, как называются такие красивые вещи. Поверх набросили сюрко[24], слишком пышное на мой взгляд, отделанное серым мехом и с покрытым эмалью поясом. Шилось все это, конечно, на кого-то другого, ткань на подоле и манжетах немного протерлась, да разве это беда? У меня теперь были роскошные женские наряды, о каких я и мечтать не смела. Такие сверкающие, такие мягкие, их ткань просто скользила между пальцами! Шелк, узорчатый дамаст, тонкая шерстяная пряжа… Впервые в жизни на мне была цветная одежда[25], настолько замечательная, что буквально ослепляла меня. Я чувствовала себя драгоценным самоцветом, отполированным до невероятного блеска.
Конечно, они причитали над моими волосами.
Слишком жесткие. Слишком темные. Слишком короткие, чтобы заплести в косы. Да вообще слишком короткие!
— Лучше такие, чем те, остриженные до самого затылка, что были у меня, когда я стала послушницей! — язвительно ответила им я.
Они затолкали волосы под золотую сеточку, а сверху набросили покрывало из какой-то воздушной ткани, которая красиво развевалась, стоило мне пошевелиться, и скрепили все повязкой-валиком, словно пряча последние следы моей прежней жизни. Никакого апостольника. Я дала себе зарок никогда больше не носить апостольник.
— Теперь надень вот это… — Я натянула тонкие чулки с подвязками. Ноги мне обули в мягкие туфельки.
Я оглядела себя, затаив дыхание, чтобы все это великолепие вдруг с меня не свалилось. Ноги ощущали тяжелую ткань пышных юбок, издававших тихое шуршание, когда я неуверенно шагала по комнате. Ребра сдавливал туго зашнурованный корсаж, глубокий вырез приоткрывал не очень-то заметные груди. Я чувствовала себя совсем не в своей тарелке, будто меня нарядили для участия в представлении, какое я однажды видела на Крещение в аббатстве.
Это горничные у королевы наряжаются в такие роскошные одежды?
Я брыкалась, пытаясь откинуть назад мешавшие юбки и наслаждаясь тем, что одета по моде (пусть я ее и не освоила еще), когда распахнулась дверь и вошла Изабелла. Обе служанки присели в реверансе до самого пола. Я последовала их примеру, показав недюжинное умение обращаться с тяжелыми складками дорогой ткани, но прежде успела заметить, как принцесса недовольно поджала губы. Изабелла, по чьей милости я прозябала на поварне, не спеша обошла вокруг меня.
— Неплохо, — оценила она, и я зарделась. — Взгляни сама. — И протянула мне маленькое зеркальце, висевшее у пояса на цепочке.
Ой, только не это! Я вспомнила тот предыдущий раз, когда смотрелась в зеркало, и спрятала руки за спину, как нашкодивший ребенок.
— Нет-нет! Не стану!
— Отчего же? — спросила она с издевательской усмешкой.
— Боюсь, мне не понравится то, что я увижу, — ответила я, упрямо не опуская глаз под взглядом принцессы.
— Ну что ж, это правда. Ничего другого ты сделать не в силах, так что поступаешь, должно быть, вполне разумно, — проворковала Изабелла, но сочувствие в ее голосе смешивалось с презрением.
Она властно взмахнула рукой, и в напряженном молчании я проследовала за нею по коридорам в светлицу, где сидела со своими дамами Филиппа.
— Что же, Maman, вы ее вымыли и нарядили. Насколько это вообще возможно…
— Ты лишена милосердия, Изабелла. — Ответ королевы прозвучал неожиданно сурово.
— И что нам теперь с ней делать? — спросила Изабелла, которую нелегко было смутить.
— То, что я и собиралась сделать с самого начала, пока не вмешалась ты. Она станет одной из моих фрейлин.
Фрейлиной королевы? Изабелла в изумлении подняла брови. Кажется, я тоже. Потрясение был таким сильным, что я даже не задумалась над тем, как это может быть истолковано.
— Но вам совершенно не нужна она! — воскликнула Изабелла, не в силах поверить в серьезность намерений матери. — У вас их и так уже добрая дюжина…
— Да? — Улыбка — на мой взгляд, весьма грустная — тронула губы королевы. — Возможно, как раз она мне и нужна.
— Так выберите благородную девушку. Богом клянусь, у нас хватает дворянок…
— Я лучше знаю, что мне нужно, Изабелла. — Королева жестом отпустила дочь, а мне протянула четки.
— Миледи…
Я не могла найти слов. Пальцы сомкнулись на драгоценных жемчужинах. В одно мгновение, одним четким распоряжением и одним-единственным жестом королева отринула враждебность дочери к выскочкам из низов общества, а мою жизнь перевернула совершенно.
— Вы об этом пожалеете! И тогда не говорите, что я вас не предостерегала. — Изабелла оставила последнее слово за собой. Ей было совершенно наплевать на то, что я тоже ее слышу.
«Но отчего? Отчего она выбрала меня?» — эта мысль неотступно вертелась в моей голове, пока фрейлины расходились выполнять свои обычные поручения.
— Почему же меня? — высказала я свой вопрос вслух. — Чем я могу быть полезна вам, ваше величество?
Филиппа с несвойственной ей суровостью всматривалась в меня, словно пыталась отыскать ответ на этот вопрос.
— Ваше величество…
— Извини, я задумалась… — Она закрыла глаза, а когда открыла их снова, в них почти неуловимо отражалась грусть, но заговорила она со мной весьма ласково: — Когда-нибудь я скажу тебе об этом. А пока… Давай подумаем, что нам с тобой делать.
Значит, вот как. Королева выбрала меня по какому-то капризу, с дальним расчетом, который предпочитала скрывать. Я стала domicella[26]. Фрейлиной. Не domina[27], как называли дворянок, а domicella. Среди фрейлин королевы я была младшей по возрасту, самой необразованной и занимающей самое последнее место, и все же я принадлежала к ее свите, постоянно находясь в светлице.
Даже поверить было невозможно, что мне так повезло. Когда мне приходилось идти по какому-нибудь пустяковому поручению через анфилады пустых покоев и передних, я от избытка чувств поднимала юбки чуть не до колен и довольно неуклюже пританцовывала на ходу, прислушиваясь к далеким звукам лютни в светлице. Танцевать по-настоящему, как вы понимаете, я еще не умела, этому мне предстояло научиться, но выходило у меня уже куда лучше, чем в моей прежней жизни. Никак не могла я привыкнуть к тому, что красивое платье с меховой оторочкой способно придать женщине столько уверенности в себе.
Кажется, я даже ухмыльнулась. Что сказал бы счетовод Гризли, если бы увидел меня в эту минуту? Должно быть, он бы сказал, что я выбрасываю деньги на ветер вместо того, чтобы вложить их в недвижимость! А что сказал бы Уикхем, кроме изложения своих честолюбивых замыслов в связи с постройкой королевских бань и уборных? Я громко засмеялась. А сам король? Король Эдуард заметил бы меня только в том случае, если бы я состояла из колесиков и шестеренок, которые крутятся, щелкают и цепляются друг за друга.
Я попыталась исполнить пируэт, что вышло очень неуклюже: туфельки были мне великоваты. Тут же я дала себе клятву, что когда-нибудь стану носить туфли, сшитые специально для меня и сидящие на ноге безукоризненно.
А что потребует от меня взамен королева? Ну, наверное, что-нибудь не слишком серьезное.
Они чуть из юбок не выпрыгивали от усердия, все эти фрейлины королевы, стараясь превратить меня в леди, достойную своего нового положения. Для них я была игрушкой, чем-то вроде любимой собачки, которую нужно без конца гладить и ласкать, чтобы разогнать скуку. Это было мне не по вкусу, не такую роль я хотела играть при дворе, однако их старания создать новую Алису Перрерс не могли оставить меня равнодушной. К тому же, вероятно, я была еще слишком юной, мне нравилось находиться в центре всеобщего внимания. Игры увлекали меня.
Я безропотно покорялась всему: меня умащивали и натирали до блеска, к рукам прикладывали ароматные примочки, куда более сложные, чем все, что могло отыскаться в кладовых сестры Марджери, слишком густые брови выщипали так, чтобы они напоминали (тому, кто страдает косоглазием) изящную арку. С ненавязчивой добротой меня осыпали нарядами и украшениями: колечком, брошью для накидки, позолоченной цепочкой с яркими камешками, чтобы сияли на моей груди. Украшения были не очень дорогими, но подходящими для того, чтобы я могла выглядеть не менее достойно, чем девушки из лучших семей Англии. Я расставила пальцы, которые теперь стали гладкими, с аккуратно подстриженными ногтями, и с восторгом стала разглядывать перстенек с аметистом. Такое впечатление, что я сменила кожу, как змея, которая по весне сбрасывает старую. И во мне было достаточно женственности, чтобы радоваться своему преображению. Четки красовались у меня на поясе в серебряном футлярчике, какого не было даже у самой настоятельницы Сибиллы.
— Уже лучше! — заметила Изабелла, придирчиво оглядев меня со всех сторон. — Но я до сих пор не могу понять, для чего ты понадобилась королеве!
Это оставалось выше и моего понимания.
Все фрейлины королевы были очень женственными, изящными, красивыми — во мне не было ничего похожего. Их еще больше красили платья по последней моде, которые облегали фигуру от груди до бедер. А на мне дорогая ткань висела, словно на сушильном шесте. Они без труда играли на различных инструментах, услаждая слух королевы. Меня попытались обучить пению, но оставили эти попытки после первых же вырвавшихся у меня невпопад звуков. Пальцы мои так и не научились перебирать струны лютни, а тем более изящного гиттерна[28]. Другие фрейлины умели расшить пояс цветами и птицами, у меня на это не хватало терпения. Они очаровательно щебетали по-французски, без конца сплетничая о хорошо знакомых им придворных. Я же не знала никого, кроме Уикхема, который снизошел до разговора со мной, когда вернулся ко двору и заметил перемену в моем положении: «Ба, как вы похорошели, мистрис Перрерс! А вы уже научились ездить верхом?» Фрейлины, однако, посмеивались над его страстью возводить арки. Флиртом мастер Уикхем, ясное дело, не увлекался.
А для фрейлин флирт был сам по себе высоким искусством. Я ему так и не сумела обучиться, будучи чересчур прямолинейной по натуре. Я слишком хорошо видела недостатки тех, кого знала, была слишком рациональна, чтобы притворяться и изображать то, чего на самом деле не чувствовала. Если считать это грехом — что ж, я была грешна. Ну не умела я изображать интерес или привязанность, если не чувствовала ничего подобного.
Чем же я могла похвастать? Если у меня и были какие-то таланты, то я старалась использовать их, чтобы быть полезной, заметной, даже незаменимой. Я закрепилась в светлице королевы. И меня отсюда не вышвырнут, как выбрасывала свои старые платья принцесса Изабелла. Я работала не покладая рук.
Научилась играть в шахматы. Мне очень нравились стройные ряды фигурок на доске. Не стоило особого труда постичь разнообразные маневры конями и слонами, запомнить, как осторожно следует ферзю действовать против ладьи. Игру в «лису и гусей»[29] я считала глупейшей забавой, но мне неожиданно понравилось так маневрировать шашками, чтобы загнать «гусями» в угол «лису», пока коварная злодейка не успела съесть доверчивых «птичек».
— Я больше не стану играть с тобой, Алиса Перрерс! — заявила Изабелла, вставая из-за доски. — Слишком уж проворные у тебя «гуси».
— Они проворнее вашей «лисы», миледи. — «Лиса» Изабеллы была намертво зажата в угол маленьким выводком моих «птичек». — Вашей «лисе» пришел конец, миледи.
— Это точно! — рассмеялась Изабелла, скорее от удивления, чем из удовольствия, но и от резкой насмешки на этот раз воздержалась.
Чтобы угодить фрейлинам, я готовила нелепые, но совершенно безобидные приворотные порошки и зелья, навеянные воспоминаниями о книгах, которые мне довелось читать у сестры Марджери. Щепотка кошачьей мяты, пригоршня толченого тысячелистника, стебелек вербены — все это заворачивалось в ладанку из зеленого шелка и перевязывалось красной ниточкой. Если девушки верили в действенность этого средства, я не спорила, хотя Изабелла и утверждала, что ей я подсыпала бы смертоносного болиголова, если бы она попросила ладанку у меня. Еще я ведь умела читать. Читала вслух бесконечно, когда им хотелось послушать о куртуазной любви, повздыхать над стараниями красавца рыцаря добиться ответного чувства от дамы его сердца.
Уже неплохо. Совсем неплохо для безымянной невоспитанной девчонки, которая росла в монастыре. Больше я не останусь безымянной и незаметной. Возможно, гордыня есть грех, но она наполняла мое сердце удовлетворением. А почему мне было не гордиться своими достижениями? Я сумею занять при дворе достойное положение. Я — Алиса, фрейлина королевы. Остались в прошлом те дни, когда меня никто никогда не замечал.
А Изабелла ошибалась. Болиголов я ей подсыпать не стала бы. Сестра Марджери своими язвительными поучениями научила меня сторониться сатанинских дел.
Но какую службу я могла сослужить королеве Филиппе, если и без того все при дворе были озабочены тем, как выполнить малейшее ее желание, даже еще не высказанное? Однако я нашла занятие и себе: стала готовить ей отвары и настои из коры серебристой ивы.
— Ты ниспослана мне небесами, Алиса. — Весь день ее мучила сильная боль, но теперь настойка усыпляла королеву, обложенную со всех сторон подушками. Она вздохнула с облегчением. — А я повисла на тебе бременем.
— Какое же это бремя, миледи, — облегчить ваши страдания?
Я видела, как разглаживаются залегшие под глазами морщинки. Скоро она уснет. Боли мучили ее все чаще, по многу дней подряд, а силы королевы постепенно иссякали, но хотя бы сегодня ей удастся немного отдохнуть.
— Ты добрая девушка, хорошая.
— Не очень-то хорошей я была послушницей! — ответила я без промедления.
— Сядь рядом. Расскажи мне о том времени, когда ты была плохой послушницей. — Веки у нее смыкались, но она боролась с действием лекарства.
Я подчинилась, мне доставляло удовольствие развлекать ее. Я рассказала о матушке настоятельнице и ее слабости к красным чулкам; о тяжелой руке сестры Годы, о том, как по моему недосмотру цыплята пали жертвой лисы и как меня за это наказали. О графине Джоанне я не упоминала: успела узнать при дворе достаточно, чтобы не произносить ее имени. Двуличная невестка Джоанна, пребывающая сейчас в Аквитании вместе с мужем-принцем — сумела-таки уловить его в свои сети! — не навеяла бы королеве приятные сны.
— Хорошо, что я тебя нашла, — пробормотала Филиппа.
— Хорошо, миледи. — Я старательно втирала в натянутую кожу ее запястья и тыльной стороны ладони мазь с приторно-сладким запахом. — Благодаря вам вся моя жизнь пошла по-другому.
Ненадолго установилась тишина, однако королева еще не уснула. Она размышляла о чем-то недоступном мне, и эти мысли, кажется, не очень ее радовали, ибо между ее бровей залегла глубокая складка. Потом она моргнула и сосредоточила на мне встревоживший меня взгляд.
— Да, Алиса. Не сомневаюсь, что ты к добру встретилась на моем пути.
Уверена, она имела в виду не то, что я втираю мазь в ее больную кожу. В жарко натопленной комнате по спине у меня пробежал озноб, потому что в голосе королевы слышалось сильное сомнение в чем-то. Неужели я так быстро сумела упасть в ее глазах? Я быстро перебрала в уме все, что говорила и делала и что могло повергнуть ее в сомнение. Ничего толкового на ум не пришло. Поэтому я задала ей вопрос:
— Отчего ваш выбор пал на меня, миледи?
Королева посмотрела на меня затуманившимся взором. Свободной рукой она крепко сжала усыпанный самоцветами нательный крестик, и в ответе не прозвучало обычного для нее сочувствия. По правде говоря, голос ее звучал отрывисто и холодно, а руку она у меня забрала, словно была не в силах больше выносить моих прикосновений.
— Выбор пал на тебя, Алиса, потому что ты должна сыграть задуманную мной роль. Тебе, вероятно, придется нелегко. И случится это уже довольно скоро… но не сейчас. Пока еще рано… — Она наконец смежила веки, как бы отгораживаясь от меня. — Я очень утомилась. Будь добра позвать моего духовника. Я хочу помолиться перед сном.
Я вышла из ее спальни, озадаченная как никогда. Ее слова звучали у меня в ушах, когда я зажигала свечу в своей комнате и ложилась в постель — мы жили здесь с двумя другими фрейлинами. Сон не шел.
«Ты должна сыграть задуманную мной роль. Тебе, вероятно, придется нелегко. И случится это уже довольно скоро…»