Фаворитка короля

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Я оказалась в опочивальне Эдуарда. На всем ее роскошном убранстве лежала печать мужского вкуса: стены обшиты деревянными панелями и увешаны гобеленами, в камине пылают поленья, рядом свернулся калачиком любимый охотничий пес. Молитвенная скамеечка и распятие. Сундук, стол-конторка, кресло с высокой резной спинкой и резными же подлокотниками — короче говоря, роскошная обстановка, как я поняла с первого взгляда. Уже успела привыкнуть во дворце к великолепию обстановки. В этой комнате имелось все, чего только мог пожелать дворянин, который любит молиться, много читать и наслаждаться удобствами. Большую часть жизни Эдуард провел в лишениях, воюя во Франции, зато в Хейверинге — сколь бы ни был этот дворец скромен в сравнении с поистине королевскими Вестминстером и Виндзором, — он наслаждался всеми преимуществами своего высокого положения.

Заметно, что хозяин живет здесь постоянно. На шесте дремлет ловчий сокол. Богато отделанный мехом халат из переливающейся темно-красной камчатной ткани небрежно брошен на сундук. Пустой графин для вина, кубки и недоеденные кушанья на блюде. На ложе брошены книги, одна из которых раскрыта, и молитвенные четки. Большой канделябр стоит рядом с тазом и кувшином для умывания, свечи лучшего сорта дают ровный, мягкий свет.

А ложе даже не с чем сравнить.

Я быстро отвела взгляд от шелковых покрывал, от красных с золотом занавесей. После пережитых за последние полчаса потрясений мне стало трудно держать себя в руках. Я в нерешительности стояла спиной к двери и казалась себе загнанным в угол зверьком, в которого вот-вот вонзит свои когти безжалостный хищник. Ибо король Англии, вне всяких сомнений, — не меньший хищник, чем его сокол.

Сокол встряхнул крыльями и снова погрузился в дремоту. Пес у камина дернулся и заскулил — ему, вероятно, снилась охота.

Эдуард встал со своего места, где сидел перед моим приходом, листая страницы книги, и подошел ко мне, приветливо протягивая руку. Как он был прекрасен! И как безыскусно держался, не задумываясь о своей красоте, не представляя, какое впечатление на зрителя производят точеные черты его лица и величественная фигура, — какое впечатление это производит на меня.

— Алиса! — Суровое выражение лица смягчилось, на нем мелькнула тень улыбки. — У вас такой вид, словно я сейчас наброшусь на вас и разорву на кусочки.

— Наверное, такой, — согласилась я.

— Этого я делать не стану. — Эдуард засмеялся во все горло. Его рука легла на мою. — Вы совсем замерзли… или закоченели от страха. Идите к огню… — Он мягко подтолкнул меня, усадил в свое кресло, не переставая говорить, будто я была глупой необъезженной кобылкой, которую нужно было подбодрить. Предоставив мне разглядывать комнату, налил в два кубка рубиновую жидкость. — Держите. Это гасконское. Самое лучшее вино, какое только у нас есть. — Вложил кубок в мою руку, придвинул к себе ногой низкий табурет и сел у моих ног, поднес к губам свой бокал.

— Выпейте, Алиса. — Легонько подтолкнул мою руку. До меня дошло, что я молча таращусь на него, поскольку все мысли пришли в полнейший беспорядок. На ложе я так и не могла взглянуть. Ясно же, что король позвал меня не за тем, чтобы помочь ему занести в свои учетные книги доходы государственной казны.

Эдуард выпил вино, не сводя с меня глаз. Под его проницательным взглядом я растеряла остатки выдержки и опустила глаза на прекрасную серебряную чашу искусной чеканки, изображавшей сцену травли, рассеянно поглаживая пальцем молодого оленя с короткими рогами.

— Вам хотелось бы стать моей возлюбленной? — спросил Эдуард буднично, словно здоровался со мной.

— Я не знаю.

— Богом клянусь, это честный ответ!

— А как же иначе, государь? Я не умею отвечать вам по-другому.

Я рассеянно глотнула вина и закашлялась. В камине с тяжелым вздохом распалось на куски полено. Сокол на насесте переступил с лапки на лапку.

— Вы вдова.

— Вдова.

— Значит, вам незачем бояться этого. — Он махнул рукой в сторону ложа.

— Я девственница, — выдавила я, сглотнув подступивший к горлу ком. — Брак у меня был не совсем настоящий. Муж не мог… — Теперь, когда настал решающий момент, я действительно начала дрожать. Подняла глаза и увидела, как сердито нахмурился Эдуард. Значит, не такого ответа он от меня ожидал. Ему нужна была любовница, которая умеет вести себя под простынями. Все замыслы Филиппы шли прахом. — Я могу уйти, государь. Если я не нужна вам…

— Я скажу, когда будете не нужны! — Вспышка гнева полыхнула в глазах, удивив меня, а потом так же внезапно угасла. Голос его зазвучал ласково. — Прошу прощения. То, что происходит здесь, должно остаться только между нами.

— А вы не верите, что я умею держать язык за зубами?

— Я не об этом веду речь. — Он снова всматривался в меня своими огненными проницательными глазами, и я не в силах была отвести взгляд.

— Я понимаю, что вы собирались сказать. Понимаю, что вы не хотите обидеть ее величество.

— А вы полагаете, ей не будет обидно узнать об этом? — Он вскочил на ноги и вдруг отошел как можно дальше от меня, в другой конец комнаты. Так кто же из нас попал в ловушку? Я украдкой наблюдала за ним. — Плоть греховна, — пробормотал он. — И грехи ее станут преследовать нас.

— Я не сплетница, государь, — сказала я на это.

— Сколько вам лет? — хриплым голосом спросил Эдуард.

— Семнадцать лет, милорд, а может быть, и восемнадцать[37].

— Нас разделяет столько лет, столько жизненного опыта, который есть у меня и которого нет у вас. А знаете что, Алиса? Я ей ни разу не изменял. Ни разу за все тридцать лет нашего брака[38]. Не обращайте внимания на слухи, будто у меня были любовницы. С того дня, когда мы обвенчались, я не нарушал свою клятву. А вот теперь…

«А теперь она сама просила тебя завести любовницу!»

Как сохранить столько тайн? Для этого нужно обладать ловкостью жонглера, который подбрасывает в воздух один за другим множество предметов, но ни одного не роняет. Или талантом искусного ткача, который сплетает в единое целое множество нитей разных цветов и оттенков. Способна ли я не проболтаться? Есть ли у меня такой талант? В голове зазвучали слова графини Джоанны: «Женщине очень важно умение быть двуличной, чтобы с толком пользоваться теми талантами, какими она наделена». И тут же я мысленным взором увидела жестокую улыбку на ее губах. Потом прогнала ее из своих мыслей. В наших с Эдуардом попытках найти общий язык не было места цинизму Джоанны Прекрасной. Я ждала, что еще скажет король, а внутри меня все трепетало, словно там была полная клетка зябликов.

— Когда я дотрагиваюсь до нее, ей приходится закусывать губы, чтобы не стонать от боли. — Делая это признание, Эдуард отвернулся и положил ладони на крышку сундука, склонил голову, плечи его напряглись. — Я люблю свою жену, но я хочу вас, Алиса. Это очень плохо?

— Уикхем сказал бы, что плохо, милорд. — У меня еще не остыла злость на поповские упреки.

— А что скажете вы?

— Скажу, что вы мой король и вправе требовать от меня повиновения, милорд, — дала я ему единственно возможный ответ.

— Слишком простой ответ, который сглаживает все сложности, — скривился король. Наступило долгое и тяжкое молчание. Король раздумывал и колебался. Потом сказал: — Если тебе придется делить со мной ложе, то и называть меня ты должна просто по имени.

— Эдуард, — попробовала я произнести то слово, которое так часто писала в последнее время. И улыбнулась. Должно быть, король по голосу догадался, что я улыбаюсь, и бросил на меня взгляд через плечо.

— Что смешного?

— Непривычно звучит.

— Непривычно… А ты знаешь, сколько человек называют меня просто по имени, Алиса?

— Не знаю, государь.

— Я могу пересчитать их по пальцам одной руки. Все друзья моих юных лет умерли за последние два года. Нортгемптон, храбрейший из моих военачальников. Его больше нет. Сэр Джон Бичем, который был моим знаменосцем при Креси. Ланкастер, которому я доверял больше всего. Годы — жестокая вещь, Алиса. Ты еще слишком молода и не знаешь этого. А они отбирают у нас здоровье, друзей, надежды, и ничего вернуть уже нельзя. — Взгляд его стал грустным, мысли обратились к чему-то далекому и не известному мне. В камине рассыпалось еще одно полено, остальные зашевелились, будто напоминая королю, кто он и как ему надлежит держаться. Эдуард медленно поднял голову. Распрямился, губы сжались, резче обозначились морщины на лице. — Мне не позволено стареть. Я король.

Я тоже поднялась, мои тревоги были заглушены сочувствием к нему, хотя я ни за что не посмела бы чем-то выразить это сочувствие. Передо мной стоял гордый воитель, всю свою жизнь проведший в сражениях, но по-прежнему нуждавшийся в утешении. И ведь он об этом не попросит, он до могилы будет нести на своих плечах бремя королевского достоинства, пусть оно и обрекает его на безмерное одиночество. Я медленно приблизилась к королю, протянула ему кубок, потому что свой он забыл на крышке сундука.

— Вы не постареете. Вы будете жить вечно. А я стану называть вас Эдуардом, коль вы сами так пожелали.

Я прикоснулась к его руке, и он взял у меня кубок, а я подивилась тому, как легко смогла перешагнуть через строгие требования этикета. Зато все мои страхи, кажется, развеялись окончательно. Наши взгляды встретились, и я не стала отпускать его руку.

— Твои нежные губы снятся мне по ночам. Когда ты улыбаешься, лицо у тебя озаряется таким светом, как будто в глубине глаз зажглись свечи, — проговорил он. — Тебя озаряет внутренний свет.

— Вы мне льстите.

— Ну, мы оба можем льстить друг другу.

Эдуард поцеловал меня. Губы у него были теплые и решительные, поцелуй же — нежный, но без жара страсти. Эдуард не был возбужден. Быть может, ему скорее хотелось куртуазной любви, нежели удовлетворения плотских желаний.

— Бог проклянет меня за это, но все же…

Его руки упали с моих плеч, он снова почувствовал угрызения совести. Наверное, в юности Эдуард не колебался, если ему хотелось что-то получить, но сейчас ему приходилось нелегко, когда он уговаривал и меня, и свою совесть. Он являл собой высшую власть, что в этой опочивальне, что и во всей стране, однако в воспоминаниях его всплывали призрачные картины угасания и смерти.

А что же было делать мне? Я почувствовала, что больше всего на свете хочу принести ему хоть какое-то облегчение. Сделать так, чтобы он снова улыбался. Но как же, как отвлечь его от гнетущих дум, способных только растравить душу? Обладаю ли я талантом добиваться желаемого? Искусство соблазнять мужчин было мне неведомо. Чего же он хочет от меня больше всего — такого, что в моей власти ему дать? Что можно сделать? Ну… я умею спорить и отстаивать свою точку зрения…

Взгляд мой упал на документы, разбросанные по всему столу. Заботы финансовые и политические… Я подошла и остановилась у стола.

— Расскажите мне, чем вы здесь занимаетесь, Эдуард.

— А тебя интересуют государственные дела, вот как? — Он посмотрел на меня явно озадаченно.

— Интересуют. — Я встретила его взгляд, умышленно бросая вызов, который он мог принять, а мог и отвергнуть. — Я способна на гораздо большее, чем выбирать, какого цвета платье надеть или каким манером уложить волосы!

— Что, правда? — Эдуард принял вызов. Он указал мне рукой на табурет, порылся в документах, протянул один из них мне. — Дела семейные, — объявил он, всем телом налегая на стол. Моя самоуверенность пробудила его интерес и вытеснила давешнюю меланхолию.

— Вам повезло. Вот у меня семьи вообще нет, — промолвила я. — Мне семейные дела неведомы.

— У меня есть сыновья[39]. Великолепные сыновья. Они делают меня сильным. — Я опять видела перед собой не просто мужчину, а государя, который ни на минуту не забывает обо всем, что происходит во всей державе, и крепко удерживает ее в узде. — О чем вам говорит этот документ? — Он постучал пальцем по свитку, который дал мне. Написано было по-латыни, убористым почерком профессионального писца, но кое-что разобрать я все же сумела.

— Это из Ирландии, — ответила я.

— Правильно. Это от Лайонела[40], он сейчас в Ирландии. Ему нелегко там приходится, в этой непокорной провинции. В прежние времена я сам бы туда отправился, но теперь послал Лайонела своим наместником. Ему придется искусно лавировать, чтобы соблюсти интересы всех группировок. А люди там буйные, Бог свидетель: один неверный шаг — и засосет с головой, как в трясину.

Он забрал у меня эту бумагу и дал другую. Я снова ощутила себя послушницей, которой внушают первые заповеди, или счетоводом под бдительным оком Дженина, но эти бумаги очень сильно притягивали меня.

— А это что? — спросил Эдуард.

Разобрать этот документ оказалось потруднее, но имена были написаны ясно.

— Это из Аквитании.

— От Эдуарда, моего наследника. — Не различить глубокую гордость в его голосе было невозможно. — Он станет хорошим правителем Аквитании, если только сумеет сдерживаться и не попирать интересы своих подданных. Гасконцы своенравны, и ему придется учиться терпению не меньше, чем искусству быть королем. Он отличный полководец, мне это по сердцу. А теперь вот что…

Он явно получал удовольствие. Уверенно, твердой рукой он рисовал мне портреты наследников своей власти, которые продолжат род и славу Плантагенетов в веках. Я взяла в руки следующую бумагу.

— А это от Джона[41]. Джона Гонта. Он теперь герцог Ланкастерский. А Эдмунд[42]? Я собирался женить его на наследнице Фландрии… — он постучал пальцем по документу с тяжелой печатью красного воска, растрескавшейся в дальней дороге, — но на нее имеют виды французы, и они сумели добиться поддержки папского престола. Придется мне поискать ему другую невесту. А есть еще и Томас…

— Которому всего семь лет, однако он такой же неистовый охотник, как и его отец.

— Именно. — У меня душа пела от успеха своей маленькой хитрости. Напряжение покинуло Эдуарда. — Изабелла — вот кто меня беспокоит. — Задумавшись об этом, он снова взял мой кубок и сделал добрый глоток. — Она выйдет замуж только по своей воле, а если я употреблю отцовскую власть, добра из этого не выйдет.

— Мне кажется, она не станет противиться вашей воле, если мужа ей выберете вы. — Я видела, как он все сильнее закипает, вспоминая об Изабелле.

— Однажды она уже воспротивилась, да еще как!

— Но ведь годы-то идут…[43] Она пойдет за любого мужчину, которого вы выберете для нее, лишь бы тот был молод, красив и знатен!

— Я это запомню. Тебе лучше знать, что происходит в светлице… Я опасаюсь, что она выберет сама, и кого-нибудь совершенно неподходящего.

— Так пусть себе выбирает.

— Но мне же нужно ее браком обеспечить выгодный для Англии союз, а не терпеть какого-нибудь безземельного рыцаря с благородным лицом и крепкими мускулами, который сумеет заманить ее в постель!..

Он резко оборвал фразу. Я оторвалась от документов и подняла глаза, не понимая, отчего он вдруг замолчал. Эдуард молча смотрел на меня.

— А что это ты сделала? — требовательным тоном спросил он.

— Ничего, милорд!

— Ты коварная женщина, Алиса Перрерс!

Он бросил свернувшиеся в свитки документы на стол и расхохотался, да так, что стены задрожали и проснулся охотничий пес. Легким движением Эдуард оттолкнулся от стола, наклонился, взял меня под локти и поднял с табурета, поставив перед собой. Внимательно вгляделся в меня.

— Я разве позвал тебя сюда, чтобы обсуждать государственные дела? — Сейчас глаза у него сияли чистой голубизной, в них плясали веселые искорки, тени больше не таились в них. Зато горело пламя желания. — Думаю, ты не только коварная. Ты умная женщина.

— Вы так думаете, Эдуард? — Я вскинула голову: намеренно томно, изящно, соблазнительно.

— Тебе отлично удалось отвлечь меня.

— Удалось, — не стала я спорить.

— Мне остается только извиниться за свое дурное настроение.

— Незачем извиняться. — Я стояла совсем близко, а потому коснулась кончиками пальцев губ короля. — Мне самой приятно доставлять вам удовольствие.

Это прозвучало откровенным приглашением, но так ведь и было задумано.

Впрочем, Эдуард не нуждался в приглашении. С полнейшей учтивостью он помог мне избавиться от платья (как только удавалось профессиональному воину так ловко справляться с дамскими крючочками, завязочками и ленточками?); ночную сорочку он оставил на мне, щадя мою стыдливость. Он был так терпелив, что усыпил все мои девические страхи. Отогнув покрывала, устроил меня на мягких подушках, задул все свечи, кроме одной, горевшей так далеко, что я чувствовала себя укрытой пологом тьмы. Сам же, ничуть не стесняясь, снял панталоны и рубаху, остановился у края ложа.

— Я постараюсь, чтобы тебе было хорошо, Алиса.

— Мне и не страшно. — Это была правда. Теперь, когда пришла решительная минута, я была уверена, что Эдуард Плантагенет не причинит мне боли.

С любопытством я окинула взглядом его фигуру, насколько могла видеть при свете одинокой мерцающей свечи. Думаю, что в полутьме он выглядел лучше, чем на самом деле. Он прожил на свете уже полвека, но кожа на груди и боках оставалась упругой и гладкой, нисколько не портили его и шрамы, полученные во множестве битв и турнирных поединков, разве что волосы серебрились сединой сильнее, чем ему бы хотелось.

Сила, с которой он желал меня, была видна совершенно явственно.

— Нравится вам то, что вы видите, мистрис Алиса?

Я покраснела жаркой волной, осознав, что любуюсь им с нескрываемым восхищением.

— Очень нравится, — ответила я как можно спокойнее. — Мне остается лишь молиться, чтобы и вы нашли во мне столько же радующего глаз и остальные чувства.

— Я непременно скажу тебе об этом! Пока что мы оба не сомневаемся в том, сколь приятно мне твое общество.

Вот так я отдала свою невинность Эдуарду Плантагенету, королю Англии. Не могу назвать свои ощущения неприятными, и дрожала я вовсе не от страха и не от боли. Я училась у него и отваживалась отвечать на его ласки. А то и целовала и ласкала его, следуя своим собственным побуждениям. Иной раз я даже заставляла его затаить дыхание от удовольствия.

Ему нравилось.

А что же все-таки ощущала я? Эдуард дал мне почувствовать себя желанной. Благодаря ему я впервые за все годы своей жизни ощутила себя достойной внимания и красивой, хотя на деле таковой не была. Я приникла к нему и растворилась в его объятиях.

— Как случилось, что наши пути пересеклись, Алиса? — спросил он, когда жар страсти схлынул.

«Об этом лучше спросить твою любящую супругу».

Я лишь покачала головой.

— Мы сохраним все это в тайне, — пробормотал Эдуард. — Знать будет только Уикхем, а ему можно доверять.

— Конечно.

«Только ведь Уикхем винит во всем меня, не тебя!»

Так это и началось — любовный треугольник, в котором королева была безмолвной стороной, не знавшей и не желавшей знать больше того, что ей уже было известно, а Эдуард и не подозревал о заговоре, который устроила его супруга. Я же хранила тайны их обоих. С Эдуардом мы молчаливо уговорились не вспоминать о королеве, пока он жадно ласкал меня. Завтра будет довольно времени, чтобы мучиться чувством вины. А сейчас все мои мысли были поглощены силой его гибкого тела, трением наших разгоряченных тел.

В конце концов Эдуард уснул, сплетя свои пальцы с моими, а я лежала без сна, вспоминая, как откликалось на его страсть мое тело. Что есть любовь? Я подозревала, что любовь — это то чувство, которое Эдуард питает к Филиппе. Возможно, меня он тоже по-своему полюбил, если только им не двигало одно лишь вожделение. Но любила ли я Эдуарда? Наверное, немножко влюбилась в него, если считать любовью восхищение, уважение и верность. Внутри у меня все горело от желания, когда он целовал меня, когда его руки поглаживали мою грудь, опускаясь к животу и еще ниже. У меня кружилась голова от его великолепия, от сознания того, что сам король Англии настолько возжелал меня, что отринул всякую осторожность и овладел мною.

Может быть, я и полюбила его. В окутавшей комнату густой тьме я улыбнулась. От меня, возможно, еще ускользало понимание сущности любви, зато в ту ночь я в полной мере осознала могучую власть честолюбия.

Несколько позднее — насколько именно, не важно, ибо время не играло никакой роли, — Уикхем проводил меня обратно, в переднюю покоев королевы. Только теперь он еще более язвительно упрекал меня за все, что случилось. Его осуждение было беспредельным. У двери он поклонился и ушел, не потрудившись даже отворить ее передо мной, а поклон был лишь данью условностям, ни малейшей учтивости в нем не было.

Я утратила все его расположение. Думаю, сам он считал, что я погубила свою душу.

Паж проводил меня в мою комнатку, где две фрейлины мирно спали, ни о чем не догадываясь.

В комнату прокрались лучи раннего рассвета, словно занималась заря самого обычного дня. Я вымыла руки и лицо, плеснув холодной водой из кувшина, и зябко поежилась. Да, день как день, но не совсем обычный. Я поспешила одеться прежде, чем пробудились мои товарки: у меня наготове было объяснение, что королева может снова потребовать меня к себе, если боли не утихнут, и мне нужно будет отвести ее в часовню на мессу.

А вот ей что я скажу? Я знала одно: необходимо увидеться с нею, услышать, что она мне скажет при суровом свете дня. Минувшей ночью мы обе были слишком взволнованы, нами руководили переживания и чувства. Сегодня может наступить время для сожалений и раскаяния. Королева может решить, что за содеянное меня следует прогнать от двора, и, положив руку на сердце, я не смогла бы упрекнуть ее за это. Но мне нужно знать точно. Я поспешила в ее покои, но горничная сказала мне только, что королева поднялась даже раньше меня (к добру это или нет?) и сейчас стоит на молитве. Я проскользнула в часовню. Священника там не было, но королева стояла на коленях перед алтарем, ухватившись за него, чтобы не упасть. Я опустилась на колени у самого входа. Подожду. Мне почудилось, что прекрасное лицо Пресвятой Девы сегодня особенно сурово.

— Алиса…

Королева закончила беседовать с Богом. Я встала и поспешила к алтарю, чтобы помочь ей подняться на ноги.

— Ну, и как? — Глаза у нее были ясные и спокойные. Нынче утром боль была не такой сильной.

— Все сделано, ваше величество.

— Прошло… благополучно?

— Да.

Совсем мало слов, таких незначительных на первый взгляд, чтобы описать столь важное событие. Любой, кто стал бы нас подслушивать, тут же поспешил бы прочь в поисках более пикантных сплетен.

— Он… он позовет тебя снова?

— Да, миледи.

— Вот и хорошо. Мы не будем больше об этом говорить.

По телу пробежала дрожь облегчения: этот странный треугольник, оказывается, сможет существовать, если мне достанет умения сохранять верность и ему, и ей.

Распахнулась дверь, поток воздуха устремился в часовню, отчаянно заметалось пламя свечей; мы обе повернулись в ту сторону, полагая, что пришел священник. Но не прошло и мгновения, как спокойная и торжественная атмосфера старой часовни буквально вскипела яростью. Изабелла. Ярость горела на ее лице, полыхала в каждом движении. Она еще не успела подойти к нам, а голос уже гневно зазвенел:

— Боже правый! Да как ты смеешь!..

Стремительными шагами она преодолела разделявшее нас пространство, раздраженно пиная ногами свои юбки. Я подумала, что она набросится на меня, но Изабелла промчалась мимо, даже не желая меня замечать, и обрушилась с упреками на мать.

— Отчего вы здесь, с нею? Вы хотя бы знаете, что она натворила? Уикхем, конечно, ничего говорить не станет — он, по крайней мере, верен и умеет держать язык за зубами, когда речь идет о наших семейных делах, — но этой ночью Уикхема видели вместе с ней! И знаете, куда он ее вел? — Красивое лицо Изабеллы перекосилось от злости, слова она буквально выплевывала. — Она предала вас. Эта гадина, которую вы извлекли из нищеты и убожества, провела всю ночь в покоях короля! На его ложе, как я понимаю! А вы стоите здесь и чуть ли не держите ее за руку!

— Изабелла!.. — попыталась образумить ее королева, но ничего не добилась.

— Ведь вы даже не подозревали, верно? Не прикасайтесь к ней! Это гадюка ядовитая! — Тут Изабелла так сильно толкнула меня в плечо, что я от неожиданности покачнулась и ударилась об алтарную преграду. — Вы прогоните ее. Вы слышите меня? А если вы этого не сделаете, я сама обо всем позабочусь!

— Я слышу тебя, Изабелла, — вздохнула королева.

— Только посмотрите на нее! — Изабелла повернулась ко мне, когда я с трудом выпрямилась и сразу предусмотрительно отступила в сторону, видя, что принцесса готова вцепиться в меня острыми ногтями. — Вы ее одели, навели лоск, теперь она уже хоть на что-то стала похожа. А она? Согревает постель вашему супругу. А что до короля!.. Неужели никому из мужчин невозможно верить? И это после всего, чем вы одарили его — детьми, почтением. Я его презираю! Но еще больше я презираю тебя, Алиса из сточной канавы!

— Изабелла! Изволь замолчать! — Минувшей ночью я поражалась достоинству, которое явила Филиппа, однако сегодня она была поистине великолепна, усмиряя свою разбушевавшуюся дочь. — Я прекрасно знаю…

— Она вас подло обманула! Золото вашей доброты обратила в золу и пепел! Да ее под батоги надо! — не унималась Изабелла.

— Я не обманывала. — Отступать более перед яростью Изабеллы я не хотела, хотя и ощущала немалый страх.

Королева вовремя схватила дочь за рукав.

— Изабелла!

— Надеюсь, вы не собираетесь искать для нее оправдания?

— Нет, я собираюсь искать оправдания для себя.

— Не понимаю вас.

— В таком случае возьми себя в руки и послушай. Я прекрасно знаю, что произошло между моим супругом и Алисой. Слушай меня внимательно, дочь. Забудь о своей привычке дурно обращаться с людьми, не будь несправедливой. Взгляни в глаза правде. — Королева подождала, пока Изабелла хотя бы внешне немного остыла. — Как ты считаешь, способна я выполнять свой долг по отношению к твоему отцу?

— Ваш долг?.. — По лицу Изабеллы стало видно, что она предпочла бы не говорить на эту тему. — Но я не вижу…

— Видишь, видишь. Каждый день. Я неспособна привечать твоего отца на ложе. Вот тебе грубая, неприкрытая правда.

— Но это не…

— Если хочешь сказать какую-нибудь глупость вроде того, что это неважно, — значит, ты не моя дочь. Это важно всегда. Твой отец был и остался настоящим мужчиной. Должна ли я обречь его на воздержание до конца жизни только потому, что сама не могу… не могу… — Она как бы отмахнулась от слов, которые не в силах была вымолвить. — Ты понимаешь, Изабелла?

— Понимаю! — Белое лицо Изабеллы вспыхнуло.

— А коль я не могу дать ему то, в чем он нуждается…

— То вы решили сами найти любовницу своему супругу? — Изабелла изумилась ничуть не меньше, чем я накануне. Нежная, любящая Филиппа сама благословляет любовницу мужа. — Но отчего же не позволить ему воспользоваться дворцовыми шлюхами? Здесь найдется множество тех, кто охотно задерет подол…

— Нет. Бог свидетель, Изабелла, ты испытываешь мое терпение! Если уж так суждено, то пусть это будет девушка, которую я знаю, которой доверяю…

Как противно было мне все это! В ту минуту я осознала полную правду. Из этой словесной баталии между королевой и принцессой я не узнала ничего для себя нового. Разве минувшей ночью она не открыла мне всю свою наболевшую душу? И все же кровь стыла в моих жилах. Несмотря на глубокую преданность королеве, я была вынуждена признать, что она просто использует меня в своих интересах. Я служила всего-навсего костью, которую вырывали друг у друга две коронованные собачки. Словно прямо на моих глазах искусно выткали совершенно новый гобелен и я смогла увидеть картину во всей ее полноте. Пусть уж лучше король спит с незаметной domicella, нежели с высокородной титулованной леди, которая воспользуется своим положением и станет смеяться над беспомощной королевой, а сама возгордится тем, что сумела прокрасться на королевское ложе.

Я съежилась, чувствуя невыразимую горечь. Да, я сочувствовала королеве и понимала ее, но роль, которую она обдуманно отвела мне, была воистину жалкой. Я — не больше чем пешка, которую игрок переставляет туда-сюда по своей прихоти. А королева была искусным игроком. Сколько времени до того, как ей на глаза попалась я, она обдумывала свой далеко идущий замысел, призванный уберечь Плантагенетов от громкого скандала?

— И вы не сумели найти более приемлемую наложницу, чем вот эта? — снова разбушевалась Изабелла, выпуская коготки.

Тогда кровь во мне вскипела от гнева, и я поняла еще и то, что не могу восхищаться этим словесным поединком, бушевавшим над моей головой, будто меня никто и не замечал. Я уже не та беззащитная девица, какой была вчера.

«Ты — возлюбленная короля. Тебя уже не могут не замечать. И право голоса у тебя появилось. Он ведь прислушивается к тебе. Он хочет, чтобы ты снова пришла к нему. И ты не обязана терпеть то, что здесь творится. У тебя теперь есть власть».

Эти слова вертелись у меня в голове, будто колесики в драгоценных часах Эдуарда.

— Ты сделаешь вид, Изабелла, что ничего не знаешь. С Алисой будешь обращаться любезно, ибо она послушна мне, а потому заслуживает всяческого уважения. Ты хорошо меня поняла? — Королева отдавала приказания четко, не хуже опытного полководца на поле боя.

— И вы ей доверяете? — Изабеллу нисколько не тронули слова матери, и под ее презрительным взглядом я сгорела бы со стыда, если бы во мне самой не нарастала ярость, сперва приглушенная, но потом вскипевшая в полную силу. — Что еще он ей даст? Какие дары выпросит она у моего потерявшего голову папеньки?

Сколько еще я сумею сносить это молча? Но если я вся так и пылала, то королева оставалась холодна как лед.

— Что ты хочешь этим сказать? — требовательным тоном спросила она.

— Она не станет делать это задаром. Какая шлюха работает задаром? Драгоценности, деньги… даже титул.

— И что из этого? Если Эдуард решит отблагодарить ее подарками…

— Вы ошибаетесь, Матап! Вы допускаете самую большую в своей жизни ошибку.

— Напротив! Это лучшее решение, какое я только принимала.

— Прекратите! — Я не могла больше оставаться безмолвным наблюдателем, но сама еле расслышала свой голос. Будто и не сказала ничего.

— Это против всяких приличий… Она остается одной из этих ваших жеманных фрейлин и в то же время вползает на ложе вашего супруга. — Изабелла предпочитала выражаться без обиняков. — Я не стану приукрашивать происходящее словами и жестами из романов. Здесь обычная похоть, и вам надо бы стыдиться, а не поощрять ее.

Довольно! Проведя с ним ночь, я уже не могла допустить, чтобы об Эдуарде говорили в таком тоне. На этот раз я крикнула в полный голос, не выбирая выражений, которыми принято пользоваться в присутствии особ королевской крови.

— Да замолчите же!

Они воззрились на меня, пораженные не меньше, чем если бы ожила и заговорила деревянная статуя Пресвятой Девы.

— Я не допущу, чтобы из-за меня скандалили, словно из-за мясной туши в рыночной лавке. — Необходимо было кое-что разъяснить Изабелле. — У вас что, не осталось ни капли уважения к королю, вашему отцу? Вы поносите и унижаете его своей грубостью. Или недостаточно, что этим занимаются его враги за морем, так еще и собственная любимая дочь должна внести свою лепту? Его воля — закон для всей Англии, а вы говорите о нем так, словно это лев, лишившийся зубов, старик, которым можно помыкать как угодно по своему желанию. Неужели он так ослабел, что не может уложить в постель женщину без помощи своей жены? Я могу это опровергнуть. Смею утверждать, что кровь у него горячая, а сил хватит на троих. — Я перевела дух. Кажется, еще никогда я не произносила такой длинной речи. — Ваши слова не делают чести ни королю, ни вам. Никто не сможет им помыкать. И я решительно отрицаю, будто он взял себе любовницу по наущению и желанию королевы.

— Ну!.. — Изабелла не сумела сразу найти нужные слова.

Я же продолжила, и в голосе моем звучала глубокая убежденность:

— Я договорю то, что сказать необходимо. Вы вольны считать меня жалким существом, миледи, но выслушать меня вам придется. Я возлюбленная короля. — Как странно было произносить это вслух! Я вскинула голову и твердо встретила взгляд Изабеллы. — Он сам выбрал меня. Он призвал меня к себе, и я достойно сыграю свою роль. Пока это угодно его величеству, я буду хранить молчание. Не стану привлекать к себе внимания своими поступками — иными словами, дорогими подарками короля. Ни о чем не стану просить, ничего не приму, кроме того, что даст мне сам король. Если он пожелает наградить меня чем-то, я не стану отказываться. На то его воля. Что же касается меня, я сохраню верность. Не буду ни сплетничать, ни распускать клеветнические слухи. А королеве буду служить всем, что только в моих силах. Столько, сколько она сама пожелает.

Изабелла медленно скривила губы, недовольно принимая сказанное.

— Ну что ж… Наложница короля обрела голос! Мне нужно сделать реверанс. — Она его сделала, с глубочайшей издевкой.

— Можете насмехаться надо мной, миледи, но такова уж воля короля… и королевы. Отныне я — возлюбленная короля.

— А если королева, — сверкнула глазами Изабелла, — по зрелом размышлении решит, что неудачно выбрала наложницу для короля, и не согласится с твоим новым положением при дворе? Если я не соглашусь…

— Я не желаю вам зла, миледи, — пожала я плечами, и получилось это у меня очень изящно, — но я служу прежде всего королю, потом уже королеве. А ваши желания, как я понимаю, никакого значения вообще не имеют.

— Ну это мы еще посмотрим! — И с тем Изабелла удалилась из часовни.

Я была оставлена на милость королевы. Как я могла позволить себе такую дерзость и неосмотрительность, не подумав заранее обо всех сложностях моего нового положения? Теперь я ожидала, что решит Филиппа.

— Алиса! — Она засмеялась, содрогаясь всем телом. — Что же, я не ошиблась в своем выборе. Ты бесстрашна и даже более того, раз уж вступаешь в схватку с моей дочерью. Возлюбленная короля, право… А как великолепно ты защищала короля! — Она либо не чувствовала презрения ко мне, либо очень искусно его скрывала. На ее морщинистых щеках тут же заблестели слезы, королева вытерла их платочком. — А хватит ли тебе храбрости вынести враждебность придворных?

В своем поразительном простодушии я даже не подумала об этом.

— Мы будем очень осторожны, — сказала я, хотя в душе была далеко не так уверена, как хотелось бы.

— Не сомневаюсь. Но долго это не удастся хранить в тайне. Да и Изабелла будет ставить тебе палки в колеса. Я, конечно, не позволю ей причинить тебе серьезный вред, но она очень своевольна…

— Уикхем тоже перестал быть мне другом, — вздохнула я.

— Ты сможешь все это вынести?

Я обдумывала ответ, а гнев понемногу покидал меня — мы стояли у ног Пресвятой Девы, которая несомненно осудит нас за то, что брак мы превратили в прелюбодеяние. Нести такое бремя немыслимо. Любовь короля. Уважение королевы. И поношение со стороны тех, кто проник или проникнет в тайну. Я упала в глазах Уикхема. Хватит ли мне смелости? Много ли, мало ли получу я из щедрой руки Эдуарда, меня все равно станут проклинать как прелюбодейку и врага его семьи. Меня. А не короля, который не имеет сил бороться с вожделением. Не королеву Филиппу, чье попустительство вполне достойно грешной дочери Евы. Проклинать станут одну меня.

Я пристально вгляделась в раскрашенное печальное лицо Пресвятой Девы, но она не удостоила меня своими наставлениями.

Изабелле я пообещала, что приму только то, что король сам предложит мне. Так и стану поступать. Но все равно передо мной вдруг открылись такие возможности, о которых я никогда и мечтать не смела. И на сложном плетении этого причудливого гобелена перед моими глазами начала проступать нить, ведущая в мое будущее. Если мне хватит воли и смелости, эта нить будет прочной, как сталь. В общем плетении она сверкала золотом. Я подумала, что если плести ее умело, она засияет, как полуденное солнце или как звезды в короне Пресвятой Девы. С другой стороны, у Эдуарда страсть ко мне может пройти через какую-нибудь неделю, а в его постели окажется новая наложница. Снова, уже в который раз, меня затягивал омут неуверенности в завтрашнем дне.

Я слегка пожала плечами. Я обязана постараться не разонравиться Эдуарду. Я молода, и сил мне, кажется, хватает.

— Что такое? — спросила королева. — Ты улыбнулась.

— Правда? Я даже не заметила, миледи. А на ваш вопрос я отвечу: да. Да, ваше величество. Я смогу это вынести.

Королева ушла и оставила меня молиться, о чем я пожелаю.

В ту ночь и последовавший за нею день я стала взрослой. Я сделала болезненный шаг от невинности до таившей в себе опасности зрелости. Перестала быть юной девушкой, любимой игрушкой фрейлин. Время игр закончилось. Возможно, мне было жаль этого, но какие игры могли сравниться с первым головокружительным ощущением власти? Король стремился ко мне, желал меня. Первая ночь, которую мы провели в беседах и любовных объятиях, будет только первой из многих. Чего не под силу достичь фаворитке короля? Какие двери не отворятся переднею? Возможности открывались захватывающие, словно перед умиравшим с голоду нищим, который вдруг оказался за столом, накрытым для пышного пиршества, а ради вящего удовольствия кушанья подносят ему на золотом блюде. С неистово бьющимся сердцем я ожидала, какой окажется моя награда.

Я стала королевской любовницей. Днем — фрейлина Филиппы, по ночам — возлюбленная Эдуарда. Какая странная двойственность! И всякий день я ожидала, что при дворе начнутся пересуды. Пусть Уикхем дьявольски осмотрителен и умеет молчать как каменный, но невозможно вечно таиться, хотя тому, кто первый дал знать Изабелле, сумели заткнуть рот, и очень плотно. Много недель казалось, что я бреду по тончайшему льду, на каждом шагу ожидая, что он вот-вот треснет и меня увлечет за собой холодная стремнина. Меня требовал к себе король. Я повиновалась. Сопровождал меня неизменно Уикхем. Из комнаты меня всегда вызывали под предлогом нездоровья королевы. Но разве никто не понимал, что это лишь уловки?

А потом фрейлины начали перешептываться. Отводить глаза, когда я входила в светлицу. Говорить намеками, не заканчивая фразу, а лишь неопределенно пошевеливая пальцами. Легкое дуновение скандала — шепотки оставались почти неслышными, как шорох спелых колосьев под слабым дуновением летнего ветерка. Похоже было, что все знают, но согласились вслух ничего не говорить. Удивительный заговор молчания: все знали правду о происходящем, но никто не решался откинуть завесу тайны и открыто обвинить меня во лжи и двуличии. Никто не смел открыто выступить против меня.

Отчего же?

Да уж не из уважения ко мне. Они молчали ради Филиппы. Она сумела возбудить у всех такую любовь к себе, что придворные решили: не следует рассказывать ей о том, как младшая из фрейлин развлекается на ложе с ее супругом. Это само по себе казалось им ужасным.

Несправедливо. Как это все жутко несправедливо! Но я была связана по рукам и ногам, вынуждена притворяться и делать вид, будто бы королева и вправду ни в чем не повинна и ни о чем не догадывается, как полагало общее мнение. Виновата во всем была только я одна.

Но отчего же король выбрал Апису — вот что их интересовало. Это без труда читалось в косых взглядах, бросаемых на меня. Если он не в силах выносить воздержание, то почему не выбрал кого-то благороднее, умнее, красивее? Фрейлины уже не тискали меня в объятиях, не баловали, как любимую собачку.

— Тебе досаждают из-за всего этого? — спросил Эдуард со свойственной ему прямотой. — Всякого, кто посмеет о тебе злословить, я немедленно прогоню прочь от двора.

Типично мужское мышление. Меня обвиняли и судили в замкнутом женском мирке, в нашем курятнике, который кормился безжалостными сплетнями.

— Никто не сказал мне ничего дурного, — ответила я королю.

Я солгала. Бессовестно солгала. Каждый день, каждый час к моему сердцу был приставлен отточенный кинжал всеобщего презрения. Но что толку говорить об этом? Эдуард отнюдь не был равнодушен ко мне, но в присутствии короля все шепотки мгновенно смолкали.

Хорошо хоть, что враги мои брали пример с Изабеллы, а та обращалась ко мне сухо, но учтиво — с такой ледяной вежливостью, что один ее взгляд мог бы заморозить Темзу в августе месяце. И ранил, как острые края льдины.

Но вечно так продолжаться не могло. Женская природа не позволяла им, запертым в оранжерее светлицы, где выращивались всевозможные сплетни и слухи, терпеть мои грехи без того, чтобы не съязвить, не уколоть, не фыркнуть. И как они постарались принародно выставить меня на посмешище! Никогда им этого не прошу — именно того, как все было сделано. Случилось все во время встречи королей в ноябре 1363 года — я чуть больше месяца была любовницей Эдуарда. То было поистине выдающееся событие, когда монархи Франции, Кипра[44] и Шотландии прибыли к английскому двору, дабы в полной мере почувствовать наше могущество и восхититься нашим великолепием. Эдуард устроил в Смитфилде турнир, на котором выступал и в поединках, и в общей схватке возглавлял один из отрядов. По его просьбе мы все должны были сопровождать королеву, одетые в цвета Плантагенетов, дабы поддержать бойцов, которые принесут Англии символическую победу над ее противниками. Прежде чем выйти на галерею для дам, мы все собрались в аудиенц-зале — море голубых с серебром нарядов, отороченных собольим мехом, весьма впечатляющее зрелище роскоши королевского двора. Фрейлины столпились вокруг королевы, также нарядившейся в голубое с серебром, со сверкающими на груди сапфирами. Ропот восторга пробегал по рядам в ожидании захватывающего празднества.

Потом ропот восторга сменился шелестом шепотков, в которых изумление мешалось с некоторым злорадством, — это я оказалась в центре всеобщего внимания. Ничего другого я и не ожидала. Взор королевы тоже упал на меня.

— Алиса!..

Конечно, я могла придумать подходящий предлог и вообще не явиться сюда. Могла спрятаться в дальнем углу, движимая страхом. Унижением. Разве не этого от меня ожидали?

Но мой враг просчитался. Прятаться я не стала.

— Да, ваше величество? — Я сделала реверанс. Юбки мои, как ясно мог видеть всякий, были не голубого с серебром цвета, не было на них и меховой опушки.

— Что это?.. — Королева указала на мое одеяние.

Я намеренно выбрала именно это — ту самую одежду, в которой меня когда-то привезли ко двору и которую я хранила непонятно зачем — надевать ее снова я вовсе не собиралась.

Грубая и поношенная, покрытая пятнами и мятая от длительного хранения в сундуке, эта одежда сейчас покрывала меня с ног до головы, будто я оставалась прислугой низшего ранга. Я стояла посреди разукрашенной самоцветами толпы как серенький воробьишка, затесавшийся в стаю пестрых щеглов.

Да! Я бросила перчатку, а теперь очень старательно обдумывала, что ответить королеве. Поведать ли ей все как есть? Эта мысль привлекала меня все больше, по мере того как под грубым одеянием conversa в моей душе закипала злость.

Мысленным взором я не видела ничего, кроме разложенного на моей кровати прекрасного платья — самого красивого из всех, какие у меня до сих пор были, — из шелка и камчатной ткани, безнадежно изрезанного, с оторванной собольей опушкой. Покрывало было разорвано надвое, как и богато вышитый пояс. Над ним я старательно работала много недель, но кому-то хватило часа, чтобы искромсать его ножницами, что не требовало никакого искусства, а лишь безграничной мстительности. Вышивка потребовала столько терпения, сколько я до сих пор за всю жизнь не проявила, но теперь все пошло прахом. Кому-то доставило удовольствие даже забрать у меня подарок Филиппы — мягкие кожаные туфельки с розетками из камчи. Они исчезли бесследно. Можно было поплакать над непоправимым ущербом, но девушки, делившие со мной комнату, очень бы этому порадовались. Я минутку постояла, поглядела, глотая слезы, задетая за живое уничтожением такой красивой вещи — этим свидетельством моего полного одиночества в обществе придворных дам. Кто-то сдавленно хихикнул за моей спиной, и это вернуло мне душевные силы. Я аккуратно сложила изрезанное платье и с яростной решимостью облачилась в дешевенькую бумазею, годную лишь для черной работы. Если уж нельзя надеть самое лучшее, то не стоит соперничать с другими, надевая то, что просто чуть похуже. Я нимало не пыталась скрывать, кем была когда-то и как сильно изменилась с тех пор.

Так сказать правду или ввести королеву в заблуждение? Я обвела взглядом лица, на которых было написано ожидание, и в мозгу зазвучал возможный ответ: «Одна из ваших фрейлин, ваше величество, из зависти испортила мое платье».

Это ничего мне не даст. Доказательств у меня не было. И я буду выглядеть очень глупо.

— Она не может в таком виде присутствовать на турнире, — заметила Изабелла, пока я молчала.

— Да, — согласилась королева, — ни в коем случае.

— Думаю, для подобного неповиновения должна быть причина. — В голосе Изабеллы ясно слышалась насмешка. Я не считала, что это сделала она. Подобная месть была ниже ее достоинства, к тому же она знала, как относится ко мне королева.

— Это не злостное неповиновение, ваше величество. — Я подняла глаза и посмотрела на Филиппу.

— Наверное, случилась какая-то беда… — Лицо у нее было печальным, но глаза оставались ясными. Она открывала мне путь к спасению.

— Да, миледи. Во всем виновата моя небрежность.

— Небрежность так велика, что платье оказалось невозможным надеть?

— Да, ваше величество. Я сама виновата.

Я не смотрела ни на кого из них, только на королеву. И молилась о том, чтобы она догадалась сама и позволила мне удалиться безо всякого наказания.

— Уж чем-чем, а небрежностью ты не грешишь, Алиса, — обронила она.

— Простите меня, миледи. — Я опустила глаза и увидела серебристо-голубые розетки на носках ее туфель.

— Алиса… — Я подняла взгляд и успела заметить, как королева коротко кивнула. — Я все поняла. Идем со мной. И ты тоже, Изабелла. Кажется, у нас есть еще время. Полчаса…

Я услышала, как все разом выдохнули — от разочарования, наверное. Зато как обрадовалась я! Разве я не сумела показать, что сильнее своих врагов? Пусть они видят, что для меня их враждебность ничего не значит. Я не стану оправдываться, не стану мстить, а буду себе помалкивать. И они поймут, что я их не боюсь. Впервые я воочию убедилась, какая огромная сила таится в самообладании.

А что же полчаса, о которых говорила королева?

Полчаса — это все, что потребовалось для моего преображения. С королевы быстро сняли ее голубое с серебром платье, отороченное мехом. Мои жалкие тряпки сорвали с меня (больше я их так и не увидела), и наряд королевы перешел ко мне. Он был чрезмерно велик для меня, но его затянули потуже, и он хотя бы держался на моих плечах.

За все время не прозвучало ни единого слова, кроме команд выдохнуть, подтянуться, сделать шаг в сторону.

— Очень славно! — проговорила королева, не терявшая царственного вида даже в исподнем, наблюдая, как мой наряд дополняют легким покрывалом с серебряной каймой и таким же поясом. — Скажи королю, Изабелла, что через пять минут мы будем готовы. — И спросила, когда мы остались с нею наедине: — Ты мне скажешь, что случилось, Алиса?

— Мне нечего сказать, миледи.

Она не стала настаивать, а вернулась к делам неотложным.

— Принеси алое с золотом платье и отделанное золотом сюрко. Да, еще золотистое покрывало и ожерелье с рубинами.

Мы возвратились в аудиенц-зал, где царило напряженное ожидание. Королева стояла среди нас, сверкая, как бесценный рубин в голубой с серебром оправе своих фрейлин, к которым она обратилась сурово и непреклонно:

— Сегодня мы воздадим почет королю. Такова моя воля. Алиса — верноподданная и моя, и его величества. — Она обвела взглядом лица, которые старательно изображали добросердечие. — Я крайне недовольна неучтивостью, проявленной ко мне и к тем, кто мне служит. Подобного я не потерплю.

Ответом ей было гробовое молчание.

— Все хорошо меня поняли?

— Да, ваше величество. — Все вокруг послушно преклонили колена.

Такая краткая и туманная, казалось бы, речь, но она свидетельствовала о полном понимании сути дела и была предельно ясна каждому, у кого есть хоть немного мозгов.

— Мистрис Перрерс будет во время турнира сидеть рядом со мной, — продолжала королева, глядя прямо перед собой. — Ну, давайте выходить, хотя и с запозданием. Женщине приличествует не спешить, когда ее ждет красавец мужчина. Дайте мне опереться на вашу руку, мистрис Перрерс.

Турнир оказался несравненной демонстрацией воинского мужества и мастерства, он с триумфом закрепил и мое положение при дворе Эдуарда. А как сражался он сам! Если у приехавших в гости монархов и возникали раньше мысли о том, что силы английского короля, перешагнувшего порог своего пятидесятилетия, тают, то проявленное Эдуардом высокое воинское мастерство не оставило им места.

И я бы охотно порадовалась, по крайней мере моей собственной победе, если бы каждая мелочь на турнире не врезалась острым мечом в мое сердце. Ревность — тяжкий грех и крайне неприятный спутник; это зверь, который пожирает тебя, когтит и не дает ни минуты покоя. И в продолжение этого чудесного дня она мучила меня неотступно. Пусть я была любовницей Эдуарда, но смотрел он только на Филиппу, только ей воздавал он все почести и рыцарское поклонение. Ни взглядом, ни жестом он ни разу не выделил меня из окружавшей королеву голубой с серебром свиты. Как награду, он принял из рук Филиппы ее шейный платок и прикрепил его к надетой поверх лат перевязи. Он поцеловал Филиппе руку и поклялся сражаться в ее честь. В самом конце, получая положенный победителю приз и принимая нежные поздравления Филиппы, Эдуард обращался к ней одной.

А я? Я женщина, и я негодовала. Ну почему он не мог заговорить со мной? Мне было стыдно, я безжалостно упрекала себя за эту ревность, но ничего не могла с нею поделать. Она вторгалась в мою душу, словно червяк в мякоть яблока, и когда я смотрела на турнирное поле, к губам моим была приклеена улыбка, с них слетали пустые слова, а в сердце бушевала злость на короля, который обладает моим телом, когда мы наедине, и ни за что не желает признавать меня на людях. Я понимала, что эти мысли и эта злость несправедливы по отношению к Филиппе и к Эдуарду, они не соответствуют той роли, на которую я согласилась совершенно сознательно, понимая неизбежные последствия, — и все равно в душе не утихала злобная ярость.

Я была всего лишь фрейлиной, которая прислуживает королеве.

Пока не оказалась в ту ночь на ложе Эдуарда.

— Хорошо я сегодня потрудился. — Он вздохнул и потянулся всем своим сильным, насытившимся телом, без труда пригвоздив меня к постели.

— Где именно? — с важностью в голосе поинтересовалась я, хотя удовлетворена была не меньше, чем он, и демон досады временно затих.

Раньше я и не знала, что могу напускать на себя важность, но теперь постоянно открывала в себе все новые способности, помогавшие соблазнять сильного мужчину. Эдуард доставил мне удовольствие с искусством ничуть не меньшим, чем показанное им на турнире, разве что здесь он проявил гораздо больше утонченности.

— Мистрис Алиса, у вас слишком острый язычок. В старом боевом коне еще остались силы! — Он повернулся к изгибу моей груди и поцеловал влажную от пота ямку, под которой еще трепетало от телесного наслаждения сердце. — Я пока еще могу, с добрым копьем и на хорошем скакуне, выбить из седла рыцаря вдвое моложе меня.

— И все еще можете вынудить женщину к безусловной капитуляции… — Я провела рукой по его плечу, прижала руку к ребрам, ощутив такое же учащенное биение его сердца.

— А я думал, что это ты меня победила.

— Что ж, вы могли так подумать. Учитывая, сколько мужской гордости вы сегодня выказали, было бы вполне справедливо, если бы вас победила женщина. А Уикхем, несомненно, растолкует вам, насколько это грешно.

Эдуард повернулся, взял в ладони мое лицо, чтобы я не смогла отвести взгляд, и твердо сказал:

— Я сражался и в твою честь, Алиса, не нужно в этом сомневаться.

— Да нет. — Зеленоглазый червячок в сердцевине яблока зашевелился снова. — Насколько мне помнится, вы и не подумали попросить платок у меня.

Прозвучало это без надрыва, но и не совсем в шутку, и Эдуард воспринял мои слова всерьез, как бывало чаще всего, если я начинала противоречить ему.

— В душе я этого хотел, Алиса. Двуличие не в моем характере.

Я подавила вздох и поцеловала его, позволив наслаждаться победой. Разве не оба мы повинны в лицемерии?

— Выбрать своей дамой королеву было вполне естественно, а сражались вы за нее просто великолепно, — заверила я его. — Вы доставили ей огромное удовольствие. — Я будто исполняла сложную фигуру в танце, к которому пока еще так и не привыкла, но Бог свидетель, что с каждым разом у меня получалось все лучше и лучше. — Королева специально надела красное с золотом, чтобы порадовать вас. Так вам легче было увидеть ее издали и ощутить ее поддержку.

— Ей всегда шли яркие цвета. — Он улыбнулся воспоминаниям, потом устремил взор на меня, в глазах зажглись искорки. — Ну а ты прекрасно выглядела в голубом с серебром. А еще лучше выглядишь без всякой одежды вообще…

Можно было только поражаться тому, сколько энергии было в Эдуарде.

Когда я уже собиралась уходить и готовилась бестрепетно стерпеть молчаливую враждебность Уикхема, Эдуард с бездумной щедростью набросил мне на шею усыпанную камнями золотую цепь. Она украшала его костюм на пиру после турнира. Я взвесила на ладони тяжелые звенья, восхищаясь огромной стоимостью этой вещи, и некоторое время задумчиво разглядывала ее.

— В чем дело? — недовольно спросил Эдуард.

— А вы не понимаете?

— Не понимаю. По-моему, тебе идет.

— Я не могу принять такой подарок, Эдуард. Право же, не могу!

— Да почему?

— Да ведь вы, кажется, хотели сохранить все в тайне! — Я сняла цепь и повесила ему на шею, где она смотрелась куда лучше на фоне бугрившихся на груди мышц. — Как же с этим сохранить тайну? На такой цепи можно коня удержать, а сапфиры величиной с голубиное яйцо каждый! — У Эдуарда раздулись ноздри — верный признак недовольства. Следовало щадить его гордость, но я должна была думать и о том, как защитить себя в сложившемся щекотливом положении. Разумная женщина не станет давать повод к пересудам сверх неизбежного. — Подарите мне лучше вот это, — предложила я, протягивая руку к платку королевы. На нем оставалась брошь, которой Эдуард приколол платок к перевязи на доспехах.

— Но это же мелочь, Алиса, — возразил мне король, сердито нахмурив брови. — Безделица, которая ничего не стоит.

— Эта вещь многого стоит, — убежденно проворковала я, сжимая платок. — Она была с вами в гуще битвы, и я хочу, чтобы она принадлежала мне. А носить платок я могу совершенно открыто. Вы согласны, что это разумно, Эдуард? Ведь если бы я вздумала надеть эту цепь, каждый придворный показывал бы на меня пальцем!

— Ладно, госпожа, будь по-вашему, — ворчливо уступил мне Эдуард. — Ты меня убедила. Но наступит день, когда я подарю тебе то, что сам пожелаю.

— Наступит день, когда я приму от вас такой подарок. — Я не сомневалась, что когда-нибудь, еще очень не скоро, так оно и будет.

Эдуард приколол на мою полотняную ночную сорочку брошь — золотой кружок, усеянный крошечными изумрудами, и скромное украшение неожиданно ярко засияло на простенькой ткани.

— Тебе ведь нелегко приходится, верно? — Он уже не впервые задавал мне этот вопрос, и ничего нового ответить я ему не могла.

— Нелегко. А разве может быть иначе?

— Я слишком эгоистичен, требуя от тебя таких жертв?

— Наверное. Но вы ведь король, разве вы можете не быть эгоистом?

Он засмеялся, к нему вернулось хорошее настроение, пусть улыбка и оставалась немного кривой.

Ту брошь я носила открыто — она была совершенно незаметна среди многих драгоценных украшений, которыми меня одарила Филиппа. Как дал понять Эдуард, придет время, и я перестану таиться. Придет время, когда в этом просто не будет нужды, но меня глубоко огорчало событие, которое только и могло привести к этому. Пока королева жива, скрытность остается превыше всего.

— Вы так и будете молчать? — сердито спросила я Уикхема, когда он в очередной раз провожал меня знакомой дорогой. — Или вы решили до конца жизни больше со мной не разговаривать? Когда вы успели стать таким ханжой?

— С тех пор как погубил свою душу, согласившись хранить постыдную тайну короля, — огрызнулся он совсем не таким тоном, какой приличествует священнику. — Я на днях уезжаю из Хейверинга, чтобы заняться постройками в Виндзоре, — процедил он сквозь зубы.

— Готова спорить, что это обрадует вас куда больше, нежели общение со мной.

— Еще бы, Богом клянусь!

— Но вы вернетесь, и мы снова встретимся здесь, — не удержалась я от колкости.

— Я стану молиться о том, чтобы Бог явил чудо и вас здесь не оказалось!

Уикхем уехал достраивать новую башню в Виндзорском дворце. Я скучала по нему, по его суровости и честности, но провожатый был мне больше не нужен: мне предоставили отдельную комнату и полную свободу передвигаться по королевским покоям. Таким образом, мое положение сделалось окончательно ясным всему двору, однако заговор молчания ради спокойствия Филиппы продолжался.

А если кто-то его нарушал?

— Тварь! — прошипела мне в лицо одна неразумная фрейлина, которая позволила праведному гневу взять верх над здравым смыслом.

После этого королева ненадолго вызвала ее к себе, а затем вещи этой фрейлины поспешно собрали, и в тот же день она была вынуждена распроститься с двором. У меня были враги, но были и друзья, куда более могущественные. Я теперь гораздо спокойнее ступала по избранному пути, с каждым шагом чувствуя себя все увереннее. А как могло быть иначе? Королевский наряд Филиппы — голубой с серебром, богато отделанный собольим мехом — перекроили и перешили, и теперь он сидел на мне безукоризненно. Я безмерно гордилась этим платьем и носила его с очень надменным видом, стараясь двигаться как можно изящнее. Я уже не была никому не известным новичком при дворе, которого можно оттолкнуть локтем, а замечать лишь тогда, когда кому-то так вздумается. И мне больше не давали обычных мелких поручений, даже если услужить нужно было самой королеве. С такой женщиной, как я, приходилось считаться.

— Ты забыла, где твое место, — холодно обронила однажды Изабелла.

Да, забыла, причем совершенно, отметила я про себя самодовольно. На Изабеллу же я лишь молча взглянула, с дерзким вызовом в глазах, и умница принцесса не стала углубляться в эту тему. Меня, любовницу короля и любимицу королевы, никто не смел обидеть. Свою маленькую битву я выиграла: ни одна фрейлина впредь не посмеет проявить ко мне явную неучтивость. Они вольны презирать меня, они могут мечтать о том, чтобы я впала в немилость и была удалена от двора, но задевать меня они не смеют. И этим обстоятельством я гордилась ничуть не меньше, чем своим королевским нарядом.