Фитин

Глава XI «ВСТАВАЙ, СТРАНА ОГРОМНАЯ!»

День 22 июня 1941 года Павел Михайлович Фитин вспоминал так:

«...На рассвете я вышел из наркомата. Позади напряжённая неделя. Было воскресенье, день отдыха, а мысли, мысли, как маятник часов: “Неужели дезинформация? А если нет, тогда как?” С этими думами я приехал домой и прилёг, но уснуть так и не удалось — зазвонил телефон. Было пять часов утра. В трубке голос дежурного по наркомату: “Товарищ генерал, вас срочно вызывает нарком, машина послана”. Я тут же оделся и вышел, будучи твёрдо уверен, что случилось именно то, о чём несколько дней назад шла речь у И. В. Сталина.

Когда я вошёл в приёмную наркома, там было несколько человек. Вскоре прибыли и остальные товарищи. Нас пригласили в кабинет. Нарком был подавлен случившимся. После небольшой паузы он сообщил, что на всём протяжении западной границы — от Балтики до Чёрного моря — идут бои, в ряде мест германские войска вторглись на территорию нашей страны. Центральный комитет и Советское правительство принимают все меры для организации отпора вторгшемуся на нашу территорию врагу. Нам надо продумать план действий, учитывая сложившуюся обстановку. С настоящей минуты все мы находимся на военном положении, и нужно объявить об этом во всех управлениях и отделах.

— А вам, — обратился ко мне нарком, — необходимо подготовить соответствующие указания закордонным резидентурам. Через полтора-два часа я вас вызову»[324].

Жизнь разделилась на две неравные части: «до войны» и «теперь».

В тот же день, 22 июня, войну Советскому Союзу объявила фашистская Италия; 27 июня — Венгрия; Румыния и Финляндия последовали вероломному примеру своих гитлеровских «хозяев» и войну не объявляли — румынские войска начали атаковать наши юго-западные границы в первый же день германской агрессии, финские, а заодно с ними и немецкие войска перешли в наступление с территории Финляндии на мурманском, Кандалакшском и ухтинском направлениях в последние дни июня...

Теперь часть наших резидентур, ранее просто находившихся на территории иностранных государств, оказалась в глубоком тылу врага, откуда «легальные» резидентуры, работавшие, как правило, «под крышами» посольств, следовало срочно эвакуировать. По счастью, в дипломатии многое делается на основе паритета, а потому точно такие же проблемы стояли перед МИД Германии и союзных с нею государств, которым также надо было выводить с советской территории свои посольства и, соответственно, резидентуры... В итоге, при посредничестве нейтральных стран, были согласованы процессы взаимообмена дипломатами (мы уже рассказали, какими окольными путями выбирались сотрудники советского посольства из Хельсинки).

Понятно, что разведчики-нелегалы и агенты оставались на своих теперь уже в прямом смысле слова боевых постах.

В тот же самый чёрный день, 22 июня, подверглось нападению эсэсовцев генеральное консульство СССР в Париже — под его «крышей» работала «легальная» резидентура, и оно было закрыто; 30 июня дипломатические отношения с СССР разорвало коллаборационистское правительство маршала Петэна, «столицей» которого являлся Виши, курортный город на юге Франции...

Но просто эвакуировать резидентуры и их сотрудников, уничтожив всё, что необходимо уничтожить, — это была не самая сложная задача. (Хотя очень важная и ответственная. В историю военной разведки позорной страницей вошёл случай, когда, покидая Париж в 1812 году, русский военный агент, как тогда именовали военных атташе, гвардии полковник Александр Иванович Чернышов, будущий светлейший князь, генерал от кавалерии, военный министр и председатель Государственного совета, сжигал бумаги и случайно оставил под ковром всего лишь один листочек с донесением своего лучшего агента. Агент, мелкий чиновник военного ведомства, был вскоре установлен, разоблачён и отправлен на гильотину. Да кто станет впредь работать с такой разведкой, сотрудники которой не могут обеспечить безопасность своих помощников?!)

И всё-таки самой сложной задачей было сохранить агентурную сеть — предупредить источников о своём отъезде, оговорить условия связи.

В Берлине эту задачу блестяще выполнил Александр Коротков. По окончании своей краткосрочной командировки летом 1940 года, он возвратился в столицу рейха уже в качестве заместителя резидента под прикрытием должности 3-го секретаря посольства и пребывал там уже безвыездно.

До начала войны, в то самое время как Амаяк Кобулов получал «выгодную» для Кремля информацию от своего «Лицеиста», Коротков работал с руководителями антифашистского подполья, трёх основных конспиративных групп — уже известными нам Арвидом Харнаком («Корсиканцем») и Харро Шульце-Бойзеном («Старшиной»), а также Адамом Кукхофом — писателем, драматургом и философом («Стариком»); отдельно, сам по себе, действовал гестаповец Вилли Леман («Брайтенбах»), также находивший на связи у «Степанова». Все эти люди многократно, по материалам, получаемым ими из различных источников, сообщали о грядущем нападении Германии на Советский Союз.

В начале июня «Захара» вызвали в Москву. Коротков понимал, что доклад резидента будет основан на сообщениях его личного источника и, вполне возможно, на контрасте с сообщениями «Rote Kapelle», что, безусловно, ещё более подчеркнёт в глазах руководства ценность «Лицеиста» и лояльность самого Амаяка. Похоже, однако, что сам-то Кобулов не совсем был уверен в собственной непогрешимости, а потому, когда Коротков сказал, что он желал бы поехать в Москву вместе с ним, Амаяк Захарович эту идею поддержал: наверное, решил, что вдвоём «на ковре» у начальства как-то поспокойнее будет. Да и старая такая начальническая присказка есть: «Если хорошо — то сам, а что не так — то зам». К тому же Кобулов всё-таки подписывал спецсообщения, в которых излагались утверждения «Старшины» и «Корсиканца» относительно гипотетической гитлеровской агрессии. Так почему бы, в случае необходимости, не разделить ответственность с их автором, а то и вообще не переложить всё на него? Мол, вот он рядом, пожалуйста! Я ж не могу швырять в корзину донесения моего боевого заместителя.

Чтобы получить разрешение на поездку в Москву, Коротков написал письмо Фитину:

«Тов. Виктору — лично.

Отношения с Корсиканцем и Старшиной и другими источниками заставляют меня поставить перед Вами вопрос о вызове меня хотя бы на несколько дней в Москву, чтобы я мог лично доложить по всем проблемам, касающимся этой группы. Переписка по указанным вопросам была бы затяжной и не выявила бы всех аспектов. По моему мнению, важность группы для нас не вызывает сомнения и будет полезно продолжить с ней контакт, добиваясь максимально возможного результата. Обсуждение в Центре этих моментов облегчило бы в дальнейшем наши отношения.

Если в Центре имеются иные мнения в отношении группы или её отдельных членов, можно было бы рассмотреть и это, решив, как следует поступить в этом случае.

Независимо от вызова т. Захара в Москву, прошу вызвать и меня в Советский Союз. Это необходимо потому, что именно я непосредственно связан с берлинскими антифашистами.

4 июня 1941 г. Степанов»[325].

Кто может возразить, что этот приезд был бы для Павла Михайловича очень выгоден? Уж сколько передавал он в Кремль несбывшихся дат начала гитлеровской агрессии, присланных из берлинской резидентуры, — и вот, пожалуйста, сам автор, собственной персоной... Разбирайтесь с ним непосредственно!

Но если Амаяк Захарович преспокойно согласился временно «обезглавить» — да, всего на пару-тройку дней, но всё-таки — берлинскую резидентуру, то Фитин, понимая, что любой из этих грядущих дней может оказаться решающим и что Коротков имел на связи уникальных источников, категорически этой поездке воспротивился. В итоге, как нам известно, Фитину пришлось за всё отвечать самому... Точнее — отчитываться, 17 июня. Но очень возможно, что пришлось бы и отвечать — не зря же потом товарищ Сталин приглашал к себе майора госбезопасности Грибова, кадровика НКГБ.

В итоге «Захар» совершил вояж в Москву в одиночестве — и оказалось, что беспокоился он напрасно. Высшее руководство интересовала гораздо более важная проблема, нежели какие-то агентурные сообщения: Амаяку Захаровичу был предложен пост наркома госбезопасности Узбекистана. Да это же в сотни раз лучше фашистского Берлина! Нарком в Узбекистане, да ещё такой, это же в полном смысле — была раньше такая присказка — «Царь, Бог и воинский начальник»! (Есть, правда, и вариант германского отдела в 1-м управлении, но... Точно не знаем!)

Конечно, тут впору предположить, что, сознавая всю сложность обстановки, товарищ Сталин хотел освободить должность в Берлине для более подходящего человека, но если бы оно было именно так, то уважаемому Амаяку Захаровичу сказали бы: «В Узбекистане срочно требуется нарком! Вы ж понимаете, там очень сложная оперативная обстановка. Летите в Ташкент, не заезжая домой!» Это не шутка, а дух времени — сколько раз так бывало в те жёсткие и жестокие времена! И люди, даже самого высокого ранга, отправлялись к местам нового назначения, действительно, не заезжая домой...

Но Кобулов не только побыл дома, но и успешно возвратился в Берлин.

А вечером 19 июня молодой сотрудник резидентуры Борис Журавлёв последний раз встретился с «Брайтенбахом» — это был внезапный вызов на экстренную встречу. Тогда-то Вилли Леман и сообщил, что 22 июня, в три часа утра, гитлеровская армия перейдёт в наступление по всей линии советской границы — от Баренцева до Чёрного моря — и навсегда попрощался с советским разведчиком...

Полученную информацию передали в Москву, но почему-то оригинал этого донесения неизвестен.

Дэвид Мёрфи предлагает следующий вариант развития событий:

«Настоящей “бомбой” стало его <“Брайтенбаха”> донесение от 19 июня, что его отделом гестапо получена информация, что Германия нападёт на СССР в 3.00 часа утра 22 июня. Эта информация была такой важной, что в тот же вечер резидентура послала её телеграммой, по каналу посла, чтобы она попала в Москву как можно быстрее. Но, очевидно, и это донесение, как и многие другие, было сочтено “фальшивкой и провокацией”. Как же такое могло произойти? Годы службы Лемана и ценность его сообщений были хорошо известны даже Берии. Но Берия явно не имел желания противостоять Сталину из-за донесения, поэтому его, должно быть, утаили»[326].

Ну, Лаврентий Павлович здесь опять-таки ни при чём: донесение получал Меркулов, это было его ведомство. Вполне возможно, что спецсообщение постигла судьба известного нам «Календаря», о котором Сталину просто не доложили, — хотя, скорее всего, оно вообще исчезло, тогда как «Календарь» Всеволод Николаевич просто не взял. Мы ж не знаем, о чём был тот самый вечерний разговор в Кремле 17 июня 1941 года. Вполне возможно, как мы предположили, что Фитину уже подбирали замену, а потому Меркулов не испытывал никакого желания рисковать, продолжая разговор на ту же тему...

А потом ведь, действительно, было 22 июня.

«По воспоминаниям одного из сотрудников резидентуры, сообщение о нападении Германии на Советский Союз буквально потрясло Кобулова: в нижнем белье и тапочках на босу ногу он вышел из квартиры и уселся на крыльцо, обхватив голову руками.

Из Москвы поступила срочная шифровка с требованием уничтожить секретные документы и обусловить связь с ценной агентурой»[327].

(Но, вроде бы, своё семейство из Берлина в Москву Амаяк Захарович к этому времени уже отправил.)

Похоже, в Центре пока что не понимали, что такое «современная война» и потому давали шаблонные, но трудновыполнимые указания.

В Москве ещё не было и 12 часов — того момента, когда нарком Молотов зачитает Заявление советского правительства о нападении гитлеровской Германии на СССР, так что граждане большей части советской страны о войне ничего не знали, — а здание посольства в Берлине, на Унтер-ден-Линден, уже было окружено цепочкой вооружённых эсэсманов и его телефонная связь с Москвой была прервана. Вскоре поступило категорическое запрещение кому-либо покидать стены посольства. Да уж, в этих условиях — «обусловишь»!

Однако 24 июня Короткову всё-таки удалось выехать в город, а затем, тщательно убедившись, что его никто не сопровождает, он на одной из станций метро встретился с Элизабет Шумахер — художницей и активным участником антифашистского сопротивления.

Не будем расписывать, как Александру Михайловичу удалось попасть на эту встречу — ограничимся пояснением, что разведчики, в большинстве своём, люди обаятельные, располагающие к себе, вызывающие симпатию и доверие. Вот и Короткову удалось найти предлог и по-дружески договориться с эсэсовской охраной...

Но главное для нас — что это именно тот человек, которого поддержал и за которого поручился герой нашей книги, кому Фитин доверял, очевидно, стопроцентно. «Степанов» это доверие оправдал, в отличие от резидента «Захара», облечённого гораздо более высоким доверием.

2 июля 1941 года советские дипломаты покинули Берлин.

Можно считать, что после этого прямая связь с блистательной агентурной сетью, созданной советской разведкой на территории Германии, была потеряна...

Горько признавать, но разведка оказалась не готова к работе в «особый период». Хотя ведь были планы развернуть работу по Германии и её сателлитам с территории Франции, Бельгии, Голландии и других сопредельных стран, которые были оккупированы гитлеровскими войсками, привлечением сил тамошнего сопротивления, — но организовать такую работу не удалось.

Чему удивляться?! Когда Фитину не раз говорили, что подписанные им сообщения — «английская дезинформация», «блеф» и прочее, то вряд ли он мог на это отвечать: «Хорошо, но давайте-ка мы всё-таки начнём готовиться...» К чему нужно было готовиться, когда с точки зрения высшего руководства «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда»?!

Возможно, если бы во главе разведки стояли многоопытные профессионалы, они смогли бы если не убедить в чём-то высшее руководство, то хотя бы что-то делать самостоятельно — так, чтобы «верхи» об этом просто не знали... Известно ведь, что в канун гитлеровского нападения превентивные меры без согласования с «центром» принимались и в погранвойсках, и в Московском управлении госбезопасности, и в каких-то армейских структурах...

Но реальная подготовка разведки к «особому периоду» требовала гораздо большего времени, нежели прошло с тех пор, как Фитин принял должность её начальника... Так что как бы ни был Павел Михайлович умён и талантлив, как бы ни опирался он на опыт и знания ветеранов службы (к сожалению, повторим, немногих оставшихся), но провести должный объём работы, тем более — без поддержки руководства наркомата и при откровенном недоброжелательстве высшего политического руководства страны, он не мог...

Вернёмся, однако, к потере берлинской агентурной сети.

«Центр не сообщил А. Харнаку длину собственной волны радиопередач, без чего связь с берлинцами принимала односторонний характер. В Берлине при всём желании не могли принять и расшифровать указания Москвы, если бы они и последовали. Оборудованная в районе Бреста приёмная станция для А. Харнака перестала существовать в первые же дни войны. Другого приёмного пункта у внешней разведки не было»[328].

Вполне естественно. Не один же год на официальном уровне уверенно говорилось о том, что если мы будем воевать — то исключительно на чужой территории, сразу же нанеся агрессору сокрушительный ответный удар в приграничных боях. Как кажется, идеология — а может, и одна только «мудрость вождя» — перечёркивала все доводы здравого смысла. Зачем нам были нужны узлы связи «в глубине обороны», когда мы сразу же перейдём в решительное наступление? Или вы что, дорогой товарищ, сомневаетесь, не верите?..

Не сомневались. Верили. Или делали вид, что верили — ну и получили в итоге за свою доверчивость...

«Такого начала войны советская внешняя разведки вряд ли ожидала. Просчёты, исключавшие захват противником обширных территорий нашей страны, дорого обошлись всем: и военным, и разведчикам всех основных ведомств — политическому (Первое управление НКГБ), военному, военно-морскому... Чтобы выправить положение, потребовались неимоверные усилия. Маломощные радиопередатчики не покрывали увеличивающееся расстояние, и связь с ценной агентурой была прервана. Введённое повсюду оккупантами чрезвычайное положение затрудняло использование связников, а если они и пересекали линию фронта, сведения их оказывались часто устаревшими... Но бесполезно было выискивать виновных в этом положении, говорить: мы предупреждали, а вы больше искали врагов внутри страны, чем обращали внимание на очевидного и самого страшного врага. Это стало ясно многим...»[329]

Конечно, тогда уже было не до поиска виновных — требовалось срочно исправлять ошибки и спешно делать то, что должно было быть сделано задолго до войны. Виновные были известны, но они находились на столь высоком уровне, на котором в нашей стране никто никогда за свои ошибки уже не отвечает...

Между тем решение вопроса оказалось, как говорится, лежащим на поверхности. Определяя по географической карте, где нужно расположить узлы связи, следовало смотреть не только на восток, но и в другие стороны света. И тут стало очевидно ясно, что Стокгольм или Лондон — о чём ранее как-то не задумывались — находятся к Берлину гораздо ближе, нежели сданный уже гитлеровцам Минск, или Москва, или, тем более, Куйбышев, куда вскоре начнут эвакуировать правительственные учреждения. Руководство разведки решило воспользоваться радиостанциями своих «легальных» резидентур в Великобритании и Швеции, и лично Берия (почему он вновь стал заниматься вопросами разведки, объясним чуть ниже) дал на то своё указание.

Однако напрасно вслушивались в эфир радисты стокгольмской резидентуры — ни одного сигнала радиостанции «Корсиканца» им зафиксировать не удалось. Лондонская же резидентура вдруг сообщила, что услышали слабые сигналы берлинской радиостанции, но это было всего лишь один раз, и больше они уже не повторялись...

Но это совсем не значит, что антифашисты «Rote Kapelle» зачехлили свои рации и принялись спокойно ждать, когда Москва вспомнит про них и вновь наладит связь с ними... Это была их страна — и эти люди, фактически брошенные на произвол судьбы, продолжали свою борьбу против нацистской оккупации Германии.

...Примерно такие же проблемы возникли у нас и в отношении Франции, как бы расколотой на две части. Почему «как бы»? Да потому, что одна часть была оккупированной, другая — коллаборационистской, то есть сотрудничавшей с гитлеровскими оккупантами, притом что «вишистский режим» официально придерживался политики нейтралитета. Мы знаем, что эти игры надоедят немцам достаточно быстро, и в ноябре следующего 1942 года оккупированной окажется вся территория Франции...

Но, несмотря на то что Франция капитулировала перед гитлеровцами ровно за год до начала нашей Великой Отечественной войны, 22 июня 1940 года, в организации разведывательной деятельности с нелегальных позиций существовали большие трудности, не были по-настоящему обговорены и отработаны способы и условия двусторонней связи Центра с разведгруппами и агентами, не была, как и в Германии, отлажена радиосвязь. Ранее разведгруппы по Франции действовали под руководством «легальных» резидентур в Париже и Виши, но после того, как официальные советские представительства покинули французскую территорию, связь с ними временно оборвалась...

В принципе, нечто подобное можно сказать и про другие страны — другие резидентуры. Приходится признавать, что хотя из всех «силовых структур» именно органы НКГБ—НКВД встретили войну наиболее организованно — общеизвестно, в частности, что самыми стойкими в первых боях июня 1941 года оказались бойцы и командиры пограничных войск НКВД, — разведка к войне фактически оказалась не подготовлена... Но в этом менее всего было повинно её руководство.

Конечно, уж слишком часто они кричали «Волки!» — но «волки»-то действительно постоянно ходили вокруг, да и людям этим было велено кричать не раздумывая, то есть передавать всю поступающую информацию тем, кто посмотрит и сразу во всём разберётся...

Уже в июне 1941 года в составе 1-го управления НКГБ, в соответствии с указанием ЦК ВКП(б), было создано подразделение для поддержания постоянной связи с агентурными группами, находившимися в Германии и на территории оккупированных ею государств. Вот только кажется, что ничего особенно путного из этой затеи не получилось... Раньше, гораздо раньше надо было этим заниматься!

«По линии НКГБ 22 и 24 июня, 1, 4 и 5 июля 1941 года были изданы директивы, где определялись основные задачи (в первую очередь сбор сведений военного плана). В июле 1941 года все органы госбезопасности были объединены с НКВД. 5 июля для выполнения особых заданий была создана Особая группа НКВД на базе Первого (разведывательного) управления НКВД. На неё возлагалась задача организации борьбы в тылу врага»[330].

Первая же директива НКГБ СССР о мероприятиях органов госбезопасности в связи с начавшимися военными действиями была подписана наркомом Меркуловым 22 июня в 9 часов 10 минут.

В соответствии с этой директивой предписывалось «привести в мобилизационную готовность весь оперативно-чекистский аппарат НКГБ—УНКГБ», «провести изъятие разрабатываемого контрреволюционного и шпионского элемента» ну и прочие мероприятия, чисто контрразведывательного и даже милицейского плана. Про разведку в этом документе не вспоминалось.

Директива, подписанная Меркуловым 24 июня 1941 года, также была ориентирована исключительно на контрразведку, при том, что в ней появилась определённая нервозность: «В каждом органе НКГБ создать крепкие, хорошо вооружённые оперативные группы с задачей быстро и решительно пресекать всякого рода антисоветские проявления», «не ослаблять работы с агентурой, тщательно проверять полученные материалы, выявляя двурушников и предателей в составе агентурно-осведомительной сети»... Заметим, что ни про «антисоветские проявления», ни про «двурушников» в первой директиве не было.

Давать какие-то указания по отношению к разведке руководству пока что было весьма затруднительно — определённо, что дальше абстрактных «усилить» и «интенсифицировать» фантазия не работала.

Впрочем, можно предполагать, что разведка и без того усиливала свою работу по всем направлениям, ибо реально никто не знал, откуда в следующий момент может прийти опасность, потому как если о поддержке справедливой войны Советского Союза определённые силы в мире говорили буквально во весь голос, то о желании совершить в отношении нашей страны какую-нибудь подлость шептались в кулуарах.

Так, выступая по радио в день нападения Германии на СССР, британский премьер сэр Уинстон Черчилль заявил во всеуслышание:

«<...> У нас лишь одна-единственная неизменная цель. Мы полны решимости уничтожить Гитлера и все следы нацистского режима. Ничто не сможет отвратить нас от этого, ничто. Мы никогда не станем договариваться, мы никогда не вступим в переговоры с Гитлером или с кем-либо из его шайки... Любой человек или государство, которые идут с Гитлером, — наши враги... Такова наша политика, таково наше заявление. Отсюда следует, что мы окажем России и русскому народу всю помощь, какую только сможем. Мы обратимся ко всем нашим друзьям и союзникам во всех частях света с призывом придерживаться такого же курса и проводить его так же стойко и неуклонно до конца, как это будем делать мы. <...>»[331]

Пожалуй, лучшего отношения и желать было нечего! Между тем уже на следующий день, 23 июня 1941 года, там же, в столице Великобритании, проходило заседание английского комитета начальников штабов, и вскоре лондонская резидентура прислала в центр протокол этой воистину джентльменской беседы. В ходе совещания, в частности, было определено:

«Начальник штаба ВВС сэр Чарльз Портал в связи с нападением Германии на Россию предложил послать телеграмму командующим войскам в Индии и на Ближнем Востоке с запросом, когда будет закончена подготовка к бомбардировке нефтяных промыслов в Баку.

Комитет постановил: предложение утвердить и просить военное министерство послать такую телеграмму»[332].

22 сентября Фитин докладывал в Госкомитет обороны об этой замечательной идее:

«По имеющимся у нас агентурным данным, английское командование ближневосточной[333] армией, вскоре после начала советско-германской войны, получило санкцию английского военного министерства на организацию специальной миссии. Перед этой миссией была поставлена задача разрушения наших кавказских нефтепромыслов для того, чтобы не допустить перехода их в руки немцев в случае, если такая опасность оказалась бы реальной.

Эта миссия, получившая условное название “Миссия № 16 (Р)”, обосновалась в Северном Иране, где находится в полной готовности для переброски в нужный момент на самолётах на Кавказ.

В переписке по данному вопросу англичане неоднократно подчёркивали необходимость соблюдения максимальной осторожности, с тем чтобы даже самый факт существования такой миссии не стал известен советскому правительству, так как это может серьёзно скомпрометировать работу КРИППСА и МАК-ФАРЛАНА[334].

КРИППС уже поднимал перед товарищем СТАЛИНЫМ вопрос о сотрудничестве в деле подготовки уничтожения советских источников снабжения, могущих быть использованными немцами, но получил ответ, что советское правительство само решит, когда именно наступит время для такого сотрудничества. <...>»[335]

Ну что ж, хорошо сработала советская разведка — при том, что наши союзники настаивали на соблюдении максимальной осторожности...

Однако понимай после этого, кому верить: то ли британскому премьеру, обещающему оказать России и русскому народу «всю помощь, какую только сможем», то ли британским генералам, намеревающимся бомбардировать нефтяные промыслы в Баку, до которых гитлеровцам ещё идти и идти, — и ведь не факт, что они до них когда-нибудь дойдут (так ведь и не дошли, что мы прекрасно знаем сегодня!), а пока что эти промыслы исправно снабжают нефтью Советскую страну и сражающуюся с гитлеровцами Красную армию?

Конечно, долго оставаться вне внимания руководства внешняя разведка не могла. (Вполне возможно, что в эти страшные дни кое-кому не раз вспоминались пророческие предупреждения Фитина.)

30 июня 1941 года был образован Государственный комитет обороны, председателем которого стал И. В. Сталин, заместителем председателя — В. М. Молотов, а членами ГКО — К. Е. Ворошилов, Г. М. Маленков и Л. П. Берия.

«Опыт первых дней войны потребовал внесения определённых корректив в работу внешней разведки. В конце июня 1941 г. <то есть сразу же после сформирования ГКО! — А. Б.> Государственный Комитет Обороны уточнил задачи разведки, которые сводились к следующему: наладить работу по выявлению военно-политических и других планов фашистской Германии и её союзников; создать и направить в тыл противника специальные оперативные отряды для осуществления разведывательно-диверсионных операций; оказывать помощь партийным органам в развёртывании партизанского движения в тылу врага; выявлять истинные планы и намерения наших союзников, особенно Англии и США, по вопросам ведения войны, отношения к СССР и проблемам послевоенного устройства; вести разведку в нейтральных странах (Иран, Турция, Швеция и другие), с тем чтобы не допустить перехода их на сторону стран оси, парализовать в них подрывную деятельность в них гитлеровской агентуры и организовать разведку с их территории против Германии и её союзников; осуществлять научно-техническую разведку в развитых капиталистических странах в целях укрепления военной и экономической мощи СССР.

Таким образом, политическое руководство чётко выделило в качестве главной задачи внешней разведки работу по Германии и её союзникам...»[336]

...Признаем, что политика тогдашнего руководства — и высшего государственного, и в ведомствах, особенно, как сейчас говорится, «силового блока», — зачастую была безжалостной к людям. Сколько дельных, толковых сотрудников было репрессировано в 1930-е годы, а скольких просто выкинули из «системы» по тем или иным причинам. Но вот протрубила боевая труба, началась война, и эти самые люди, отбросив былые обиды — хотя, конечно, какая-то горечь у них и осталась, — поспешили возвратиться.

22 июня подал рапорт на имя наркома Меркулова Дмитрий Николаевич Медведев — как он подписался, «почётный работник ВЧК, бывший капитан госбезопасности». В рапорте говорилось:

«В ноябре 1939 г., после двадцатилетней оперативной работы в органах ВЧК—ОГПУ—НКВД, я был из органов уволен.

В первые же дни войны как с польскими панами, так и с финской белогвардейщиной я обращался к Вам, полный готовности на любую работу, на любой подвиг.

Теперь, осознавая свой долг перед Родиной, я снова беспокою Вас, товарищ народный комиссар, своим непреодолимым желанием отдать все свои силы, всего себя на борьбу с фашизмом.

Жду Вашего приказа. Медведев»[337].

В те же буквально дни в разведку возвратился и известный нам Арнольд Дейч, который по приезде из Англии был старшим научным сотрудником в академическом институте Мирового хозяйства; возвратился и уволенный в самом конце 1938 года Вильям Генрихович Фишер, который навсегда останется в истории под именем Рудольфа Абеля. Возвратились и многие, многие другие...

Но если в военкомате, комплектовавшем воинские части РККА всё было довольно просто: «Ты кто? Красноармеец? Бери винтовку и в строй! Вы капитан? Принимайте батальон!» — то в разведке и народ «штучный», всех так сразу в строй не поставишь, каждому нужно подобрать своё, особое место, на котором он сможет принести максимальную пользу, да и «фронтов» у разведки было много.

Вот и получилось, что перечисленные нами Дмитрий Медведев отправился в одну сторону, Вильям Фишер — в другую, а Арнольд Дейч — совершенно в третью. А дальше — кому что из них на роду оказалось написано... Не угадать!

Об этом тщательном распределении сотрудников писал в своих записках Павел Фитин:

«В мероприятиях, разработанных Управлением в первые дни войны, основное внимание уделялось отбору наиболее способных разведчиков для работы в оперативных группах, которые останутся на временно оккупированной немцами территории после отхода частей Красной армии. Наши разведчики должны были организовать, возглавить, обучить советских патриотов для ведения партизанских действий в тылу врага и в то же время вести разведывательно-диверсионную работу против немецко-фашистских захватчиков и их союзников.

В первые же дни войны прошли подготовку десятки чекистов-разведчиков и выехали сначала на Украину, а затем в Белоруссию, Молдавию и западные области РСФСР...

Помимо решения этой первоочередной задачи, необходимо было усилить работу за рубежом, главным образом в целях нанесения наибольшего урона гитлеровской Германии»[338].

А вот о чём поведал Павел Судоплатов:

«В начале войны мы испытывали острую нехватку в квалифицированных кадрах. Я и Эйтингон предложили, чтобы из тюрем были освобождены бывшие сотрудники разведки и госбезопасности. Циничность Берии и простота в решении людских судеб ясно проявились в его реакции на наше предложение. Берию совершенно не интересовало, виновны или невиновны те, кого мы рекомендовали для работы. Он задал один-единственный вопрос:

— Вы уверены, что они нам нужны?

— Совершенно уверен, — ответил я.

— Тогда свяжитесь с <Богданом> Кобуловым, пусть освободит. И немедленно их используйте»[339].

Утверждение, что все эти сотрудники были осуждены исключительно «по инициативе и прямому приказу высшего руководства — Сталина и Молотова», мы оставляем на совести автора.

Но вот вопрос: если всё это были, как указывалось в приговорах, «иностранные шпионы», как же их могли использовать для службы в органах безопасности?! Тем более — для работы за линией фронта, в тылу противника?! Думается, ответ тут не нужен...

Поэтому мы обратимся непосредственно к боевой деятельности сотрудников разведки.

Вспоминает Пётр Васильевич Зарубин:

— В августе 41-го все семьи сотрудников разведки были отправлены в эвакуацию. Мы с тётками поехали в Новосибирск... Но уже осенью, в первой декаде октября, меня вновь отправили в Москву, потому как был решён вопрос — этого я, конечно, тогда не знал, — о выезде моих родителей в США... Я помню, как в нашу квартиру на Кропоткинской приходили ребята, уходящие в немецкий тыл с диверсионными группами. Они тогда к нам часто приходили, и у нас в прихожей лежала гора автоматов, дисков — это всё было прямо у входной двери! Эти ребята сидели у нас дома, разговаривали с родителями — я, как мальчишка, мне девять лет тогда было, в беседах не участвовал, но эту обстановку октября 41-го года прекрасно помню. И то, как сидели в подвале, и то, как по утрам собирали осколки зенитных снарядов и обменивались ими...

Конечно, что мог знать девятилетний Петя Зарубин про тех людей? Он и про своих-то родителей тогда — да и ещё долгое время гораздо позже — ничего не знал...

Но мы-то сейчас много чего понять можем!

Василий Михайлович Зарубин, майор госбезопасности, должен был со дня на день отправиться за океан — в Соединённые Штаты Америки, в качестве «легального» резидента. Задача ответственнейшая — недаром же 12 октября его принимал в Кремле Иосиф Виссарионович Сталин.

Нелепо думать, что квартира такого человека одновременно могла служить и некой «конспиративной квартирой» для сотрудников Особой группы, в которую изначально вошли слушатели Центральной школы НКВД, сотрудники территориальных органов из Западных областей ну и, как известно, добровольцы — спортсмены и студенты московских вузов. К тому же Пётр Васильевич вспоминал о беседах своих родителей с этими людьми; но не тот же уровень был у четы Зарубиных, чтобы с незнакомыми молодыми сотрудниками просто так, простите, «языками чесать»! А если нужно было что рассказать по делу, даже о чём проинструктировать, так, думается, Василия Михайловича могли вполне официально пригласить выступить перед всеми...

Вывод: в квартиру на Кропоткинскую приходили настоящие кадровые сотрудники внешней разведки. Это были сослуживцы Василия Михайловича, его ученики по двум школам — ЦШ НКВД и ШОН. Зарубин был человеком очень обаятельным, он буквально притягивал к себе людей, и к нему приходили многие. Откуда мы это знаем? Так ведь в коридоре лежала гора автоматов! А значит, многим сотрудникам разведки НКВД пришлось тогда стать партизанами и подпольщиками...

Участь сия чуть было не миновала и старшего лейтенанта госбезопасности[340] Зою Рыбкину.

В то время она не столь давно как возвратилась из Финляндии, где считалась представителем «Интуриста» и была заместителем «легального» резидента; в конце мая, по заданию Главного управления контрразведки, Рыбкина побывала на официальном приёме в германском посольстве в Москве и, пролетая в туре вальса с послом графом Шуленбургом по залам особняка, смогла увидеть приметы подготовки к эвакуации... И вот теперь красавица Зоя Ивановна вживалась в роль сторожихи на переезде у некой маленькой железнодорожной станции. О том, кто именно определил ей такую «легенду», Рыбкина в своих воспоминаниях тактично умалчивает.

По счастью, в это самое время — был октябрь 1941-го — «Кин», её супруг, Борис Аркадьевич Рыбкин, направлялся резидентом в Швецию, и нарком Берия вызвал «Ирину» к себе. Узнав, что она готовится в сторожихи, Лаврентий Павлович откровенно рассмеялся, сказав: «Немцы такую сторожиху арестуют и расстреляют!» — и приказал ей отправляться вместе с мужем в город Стокгольм.

...Наученные горьким опытом, высшие руководители спешно усиливали заграничные резидентуры. Уж если сам товарищ Сталин принимал в Кремле отправляющегося в США «легального» резидента Василия Зарубина, причём 12 октября, когда обстановка на фронте была «аховая», враг по-настоящему угрожал Москве, а через три дня в столице началась паника... Но вождь нашёл время для того, чтобы проинструктировать резидента. Подробности беседы неизвестны, хотя несколько мемуаристов (а также и Пётр Васильевич, со слов отца) утверждают, что Зарубина в Кремль сопровождал Фитин. Однако, как мы уже говорили, никаких записей в «Журнале посещений» нет. Хотя, если обратить внимание на то, что последний из отмеченных посетителей — В. М. Молотов — покинул кабинет в 20 часов 10 минут, то можно предполагать, что у Сталина, имевшего обыкновение работать далеко за полночь, были и ещё какие-то «гости»...

Насколько известно, главной задачей, которую вождь поставил перед Василием Михайловичем, было смотреть за тем, чтобы руководство рейха и правящие круги США не завели тайных переговоров с целью закончить войну сепаратным миром за спиной СССР.

Итак, в зарубежные резидентуры уезжали опытнейшие сотрудники — Зарубин, Рыбкин... В ноябре, вместе с группой сотрудников, из Москвы убыл Арнольд Дейч, направленный нелегальным резидентом в Аргентину. Маршрут его следования должен был пролегать через Иран, Индию и страны Юго-Восточной Азии, но в это время началась война Соединённых Штатов с Японией, и группе пришлось возвращаться в Москву, чтобы затем выдвигаться к намеченной цели другим путём...

Мы уже видели, что в первые дни войны зачастую приходилось делать то, чего не успели, не сумели или просто даже не решились сделать в мирное, гораздо более спокойное время.

Так, 5 июля 1941 года был подписан приказ НКВД СССР:

«1. Для выполнения специальных заданий создать Особую группу НКВД СССР.

2. Особую группу подчинить непосредственно народному комиссару.

3. Начальником Особой группы назначить майора государственной безопасности Судоплатова П. А.

Заместителем начальника Особой группы назначить майора государственной безопасности тов. Эйтингона Н. И.

Народный комиссар внутренних дел Союза СССР

Генеральный комиссар государственной безопасности Л. Берия»[341].

А 20 июля очередную реорганизацию претерпели все органы безопасности.

«Внешняя разведка встретила войну, будучи 1-м управлением НКГБ. Однако в июле 1941 г. в связи с необходимостью концентрации всех сил и возможностей на отражении немецкой агрессии руководство страны приняло решение об объединении НКГБ и НКВД в рамках единой структуры — НКВД, где внешняя разведка стала 1-м управлением НКВД. Его возглавил П. М. Фитин»[342].

Бывший нарком Меркулов стал заместителем наркома внутренних дел, а единым ведомством продолжил руководить Лаврентий Павлович Берия.

Можно уточнить, что чуть раньше, 17 июля, в состав НКВД возвратилась военная контрразведка, которую в начале февраля всё того же 1941 года не очень удачно превратили в третьи управления наркоматов обороны и ВМФ, а также — в 3-й отдел НКВД СССР. Теперь военная контрразведка стала Управлением особых отделов НКВД СССР, и с данной структурой 1-му управлению НКВД придётся взаимодействовать довольно тесно.

Ещё несколько слов о судьбе того самого подразделения, что было поручено Судоплатову:

«Из Особой группы были выделены командиры, которым предстояла заброска в тыл немцам для создания партизанских отрядов. 3 октября 1941 года её заменил 2-й отдел НКВД, а с 18 января 1942 года на её основе было развёрнуто Четвёртое управление НКВД. Ядро составили опытные разведчики. Характерно, что их руководитель П. А. Судоплатов одновременно был заместителем начальника разведки П. М. Фитина»[343].

А теперь вновь обратимся к судьбам людей разведки...

Как мы помним, выпускник Ленинградского политехнического института, однокашник Павла Фитина по Центральной школе НКВД Виктор Лягин в июле 1939 года был направлен в «легальную» резидентуру сначала в Сан-Франциско, а затем — в Нью-Йорк, где успешно и результативно работал по линии научно-технической разведки.

Перед самой войной Лягин возвратился в Москву и, очевидно, должен был остаться на работе в центре, но, как известно, обстоятельства резко изменились. В сложившейся ситуации Виктор должен был вновь возвращаться в США, а перед отъездом он, как человек с оперативным опытом, получил задание подготовить к отправке в немецкий тыл одного из молодых сотрудников. И тут вдруг произошло неожиданное — наверное, количество подобных «сбоев» за всю войну можно было пересчитать по пальцам — событие: сотрудник от такого ответственного поручения отказался. «Вы меня посылаете на верную смерть!» — психанул он. «Ну значит, тогда поеду я!» — спокойно ответил Лягин (эти подробности получены нами не из официального источника).

У него был опыт службы в Ленинградском управлении НКВД по линии контрразведки, был опыт разведывательной работы за рубежом, и руководство — вполне возможно, что именно его соученик и друг Павел Фитин, — приняло решение о том, чтобы послать Виктора в город Николаев, что на Украине, центр кораблестроения и порт на Чёрном море. Можно понять, что посылать в неприятельский тыл опытного сотрудника научно-технической разведки, чтобы он возглавил подпольную организацию, руководству было очень нелегко — его место, безусловно, было в Нью-Йорке, но так складывались обстоятельства.

А ведь это был самый конец июня, и до оккупации Николаева — город будет сдан 17 августа — было ещё далеко. Однако в разведке понимали многое, и теперь — жаль, что только теперь! — это понимание не нужно было скрывать и прятать от начальства. Поэтому во вполне пока ещё благополучные города, жители которых не подозревали о том, что скоро они окажутся на линии фронта, а затем и во вражеском тылу, прибывали разведывательно-диверсионные группы НКВД, которые должны были действовать в населённых пунктах после сдачи их гитлеровцам. В больших московских кабинетах уже никто не кричал, стуча кулаком по столу: «Вы что там панику разводите?! Вы думаете, немцы туда дойдут?!» Даже к высшему руководству приходило понимание, хотя всё-таки и не так быстро, как это было необходимо.

Разведчики понимали всё гораздо лучше политиков, но, разумеется, не трубили об этом своём знании со всех высоких и не очень высоких трибун...

— Числа 28—29 июня Виктор Александрович позвонил в Ленинград, своей сестре Анне Александровне, — рассказывает Алексей Викторович Есипов, внук Виктора Лягина. — Он сказал: «Я ухожу на фронт; будет серьёзная война — немедленно эвакуируйтесь из города, дети должны выжить!»

В семье Анны Александровны, которая, можно вспомнить, во время Гражданской войны была комиссаром бронепоезда, жила дочь Виктора Александровича от первого брака (его жена Ольга Алексеевна, школьная любовь Лягина, скончалась в 1935 году) — Татьяна. В начале июля Анна Александровна с детьми поездом доехала до Москвы, потом — до Ярославля, откуда отправилась в Алма-Ату, где проживал её старший брат, Николай Александрович Лягин, инженер-строитель, строивший Алма-Атинский оперный театр.

Тем временем группа Виктора Лягина прибыла в Николаев и готовилась к работе на оккупированной территории. Конечно, велик наш соблазн подробно рассказать о боевых делах и оперативных успехах этой группы, которая значилась в центре как резидентура «Маршрутники», — но мы прекрасно понимаем, что к Павлу Фитину всё это имеет уже весьма опосредованное отношение...

(И вообще, вполне можно было бы расписать все успехи внешней разведки НКВД СССР за годы Великой Отечественной войны, а в конце написать твёрдым почерком: «И всем этим руководил Фитин!!!» Очень интересная была бы книга — только совсем не о Павле Михайловиче).

Ну а что тогда имеет прямое отношение к нашему герою?

Во-первых, письмо, копию которого передал нам Алексей Есипов. Письмо это датировано 29 июля 1941 года, оно из города Николаева, пока ещё не оккупированного, Виктор Лягин прислал его в Москву, своей жене Зинаиде Тимофеевне:

«Дорогая Зиночка!

Исключительно мучительно и трудно оставаться в неведении о своей семье. Ведь я же совершенно не знаю, как вы устроились. Ничего не знаю о Татке и всех ленинградцах. Несколько дней тому назад говорил по телефону с Павлом Михайловичем. Он говорит, что все добрались, всё благополучно, но никаких подробностей о вас он, конечно, рассказать не мог...»[344]

Ну, то, что руководитель резидентуры говорил по телефону с начальником управления — это в порядке вещей; но то, что начальник управления был в курсе, что семья его сотрудника благополучно добралась до места эвакуации — это уже характеризует Павла Фитина как человека. Да, они с Виктором Лягиным были друзьями с самого начала службы, но есть ли смысл уточнять, что у многих людей друзья соответствуют очередному этапу карьеры, а старая дружба забывается очень и очень быстро? Как видим, Фитин был не из таких.

И второй момент, непосредственно касающийся Павла Михайловича.

В общем-то, эвакуированные устраивались, кто как и где мог, без особых претензий, — обычно наши граждане свои права знают достаточно плохо и по начальству ходить не любят... Вот и Анна Александровна как остановилась у брата, так и жила с детьми в достаточно стеснённых условиях, утешаясь тем, что другим приходится гораздо хуже... Многие тогда именно так жили!

В один из майских дней 1942 года она отправилась на базар — не то купить что-то, не то продать или обменять. И надо же было так случиться, что на этом самом базаре она, как говорится, лицом к лицу столкнулась с Лилией Фитиной (мы же предупреждали, что вторая жена Павла Михайловича ещё появится на страницах нашей книги!). Фитина возвращалась откуда-то самолётом в Москву и, оказавшись в Алма-Ате буквально на несколько часов, отправилась на рынок за свежей клубникой. Наверное, разговор двух женщин был достаточно коротким: у каждой из них были свои заботы, да и на самолёт надо было поспешить. «Как там Павел? Про Виктора что-нибудь слышали?» — «Нет, ничего... Ну а как вы тут?» — «Как видите... Да кому ж теперь легко?» На том, очевидно, они и расстались.

А дня через два-три к дому, где временно проживала Анна Александровна, подъехала целая кавалькада строгих чёрных автомобилей. На первом, ЗИСе, приехал нарком внутренних дел Казахстана, самолично выразивший глубокие извинения — мол, простите, не знали! — после чего Анне Александровне были вручены ключи от квартиры, куда сразу же перевезли и её с ребятами, и все их нехитрые пожитки. Семья была поставлена на довольствие, положенное семьям руководящих работников НКВД.

Вот такой эпизод остался в памяти семьи Лягиных...

Можно считать, что это мелочь. На самом же деле — это характер человека, его отношение к людям. Очевидно, что, возвратившись в Москву, Лилия Фитина буквально с порога рассказала мужу про встречу на алма-атинском базаре (а кто другой, возможно, мог вспомнить про такую встречу и месяц спустя — с этаким лёгким смешком: «Дорогой, ты не угадаешь, кого я тогда видела!»). Безусловно, Павел Михайлович при первой же встрече с наркомом — явно, что общались они ежедневно и не по одному разу, — доложил об этой встрече Берии; ну и Лаврентий Павлович (чувствуется его тяжёлая рука!) определённо не стал тянуть, а сразу же позвонил народному комиссару внутренних дел Казахстана, дал ему все указания...

Хотя, если разобраться, формально-то никто ничего не должен был делать! Это же не семья Лягина, а «семья, где проживает дочь от первого брака». Но в разведке, как мы можем понять, над формальностями не очень задумывались: сотрудник выполнял задание во вражеском тылу, а значит, в его собственном «тылу» всё должно было быть спокойно. Вот только сообщить об этом резиденту Лягину было в то время уже невозможно — его рация вышла из строя, так что группа действовала в полной изоляции, по собственному своему разумению.

Но в разведке и один в поле воин, тем более, если этот воин обладает оперативным опытом. На счету у «Маршрутников» подрывы военных складов и автопарков, уничтожение военной техники, хранилищ горючего, большого склада с обмундированием, на который гитлеровцы только-только завезли для себя тёплые вещи в преддверии предстоящей зимы, уничтожение двух самолётов и горючего на аэродроме у села Широкая Балка, а затем — целой авиационной части, базировавшейся на Ингулинском аэродроме неподалёку от города, с самолётами, с инфраструктурой и складами горючего и боеприпасов... Группе активно помогали подпольщики Николаева, местные жители-патриоты.

Но в марте 1943 года, из-за предательства, гитлеровцам удалось схватить Виктора Лягина и его связного Григория Гавриленко. Они мужественно выдержали все пытки и 17 июля были расстреляны...

...5 ноября 1944 года был подписан Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоения звания Героя Советского Союза работникам НКГБ. Впервые среди награждённых были и сотрудники внешней разведки — это Виктор Александрович Лягин, а также руководитель разведывательно-диверсионной группы «Форт», действовавшей в Одессе, Владимир Александрович Молодцов и разведчик отряда особого назначения «Победители» Николай Иванович Кузнецов. Награждены они были посмертно. Звания Героя Советского Союза были также удостоены командиры отрядов, действовавших во вражеском тылу: «Местные» — Станислав Алексеевич Ваупшасов, «Охотники» — Николай Архипович Прокопюк и «Победители» — Дмитрий Николаевич Медведев, с рапортом которого о восстановлении на службе в органах госбезопасности мы уже познакомились в этой главе. Ещё целый ряд командиров таких отрядов будет награждён Золотыми Звёздами несколько позже...

8 мая 1965 года звание Героя Советского Союза будет посмертно присвоено сотруднику центрального аппарата внешней разведки Ивану Даниловичу Кудре, который руководил разведывательно-диверсионной группой в оккупированном гитлеровцами Киеве. Помимо того, что эта группа провела ряд крупных диверсионных актов, она добывала и передала в Центр важную разведывательную информацию, в том числе установочные данные на восемьдесят семь агентов Абвера, заброшенных на советскую территорию. В июле 1942 года Иван Кудря и несколько бойцов его подразделения были схвачены гитлеровцами и казнены после жестоких пыток.

— Мы помним и чтим имена Героев Советского Союза Виктора Лягина, Владимира Молодцова, Ивана Кудри, — сказал нам ветеран одного из специальных подразделений Службы внешней разведки. — Их подвиги вызывают восхищение. Но поверьте, наши разведывательно-диверсионные группы действовали практически во всех оккупированных немецкими войсками городах. В состав этих групп входили также и сотрудники разведки, на счету которых было много славных боевых дел, немало настоящих подвигов. Но так получилось, что о них никто не знает. Почему? В том числе и потому, что они остались нераскрыты противником... Зачем рассказывать о том, о чём противнику не удалось узнать самому? Такова специфика нашей службы.

Уточним, что в 1943—1944 годах на временно оккупированной гитлеровцами территории одновременно действовало свыше ста оперативных отрядов Наркомата госбезопасности, которые проводили разведывательные операции, внедряли своих сотрудников и агентов в разведывательные и контрразведывательные органы противника, осуществляли диверсии, а при необходимости участвовали и в боевых действиях. В этих отрядах было немало кадровых сотрудников разведки, в том числе легендарные Вильям Генрихович Фишер (Рудольф Абель), Африка Де Лас Эрас, Михаил Иванович Филоненко. Однако отряды эти уже находились в ведении самостоятельного 4-го управления НКВД, которое в те времена называли «Партизанским», а сейчас обычно зовут «Судоплатовским»...

В июле 1941 года в руководстве у «соседей» вновь произошли изменения: генерал-лейтенант Филипп Голиков возглавил советскую военную миссию, отправившуюся в Великобританию и США. Когда он возвратится в октябре, то примет под командование 10-ю армию, оборонявшую Москву. С июля исполнять обязанности начальника Разведывательного управления ГШ РККА станет генерал-майор танковых войск Алексей Павлович Панфилов, утверждённый затем в этой должности. Третий начальник военной разведки в — как мы уже сказали — «период Фитина»...

И тут возникла мысль объяснить тем из читателей, кто не слишком хорошо знаком с историей вопроса, что же это такое — «разведка в годы Великой Отечественной войны». Ведь и, так скажем, «Штирлиц», и «батальонная разведка»[345] — это всё звенья одной цепи. За справкой обращаемся к работе известного специалиста по истории спецслужб — генерал-лейтенанта Василия Степановича Христофорова, доктора юридических наук:

«Разведывательную работу вели 1-е (разведывательное), 2-е (контрразведывательное), 4-е (зафронтовое) управления, четвёртые отделы НКВД/УНКВД союзных республик и областей, Управление особых отделов НКВД (ГУКР “Смерш” НКО), органы военной контрразведки, разведывательные подразделения войск НКВД, разведывательные отделы Центрального, республиканских, фронтовых и областных штабов партизанского движения. В первые месяцы войны отсутствие необходимого взаимодействия и координации между ними, несогласованность в проведении ряда мероприятий вызывали трудности в решении поставленных задач.

Полномочия 1-го управления НКВД СССР (начальник — П. М. Фитин) в области разведывательной работы распространялись на США, Великобританию, Латинскую Америку, Индию, Австралию. <...>

2-е управление НКВД — НКГБ в процессе ведения контрразведывательной работы по пресечению деятельности разведок основных империалистических государств, а также организации контрразведывательного обеспечения иностранных воинских частей, формировавшихся на территории СССР (польских, чехословацких), добывали информацию разведывательного характера.

4-е управление НКВД СССР (начальник — П. А. Судоплатов) вело разведывательно-диверсионную работу против Германии и Японии Соответственно, после объявления войны. — А. Б.> как на территории СССР, так и в оккупированных странах Европы и Ближнего Востока. Четвёртые управления НКВД Украинской ССР и Белорусской ССР, четвёртые отделы областных управлений НКВД — НКГБ и органы военной контрразведки занимались ведением зафронтовой работы.

Штатные разведывательные подразделения войск НКВД, занимавшиеся войсковой разведкой во фронтовой полосе, имелись в составе: Главного управления войск охраны тыла Действующей Красной армии, управлений войск по охране тыла фронтов; Главного управления пограничных войск, пограничных округов, пограничных отрядов; Главного управления внутренних войск»[346].

Конечно, всё это в общих чертах — но уже более понятно, кто чем и где занимался...

Сегодняшние историки свидетельствуют:

«В годы Великой Отечественной войны в тылу противника действовало 2200 оперативных отрядов и групп, в рядах которых сражалось более половины кадровых сотрудников внешней разведки»[347].

Честно говоря, прокомментировать это сложно...

Зато мы можем сказать, что подчинённые и сослуживцы Павла Фитина общались со своей агентурой не только в тесноватых лондонских пабах или где-то на шумных улицах Нью-Йорка (и в результате всего одной какой-то из этих встреч могли оказаться сохранены тысячи жизней тамбовских мужиков, алма-атинских парней, одесских юношей — тех, кого, облачённых в серые шинели грубого сукна, зато с закрытой от ветра грудью, именовали одним всеобъемлющим словом «солдаты»; однако кто тогда об этом мог знать?), — но и достаточно близко от линии фронта, а нередко — и на линии огня, и в очень глубоком вражеском тылу.

Тому в подтверждение — докладная записка П. М. Фитина секретарю ЦК ВКП(б) и начальнику Совинформбюро[348] Александру Сергеевичу Щербакову о положении на временно оккупированной территории Украины и деятельности националистов в её западных областях. Докладная подписана 14 сентября 1941 года:

«По данным НКВД УССР, издевательства фашистских захватчиков над населением оккупированной ими территории принимают все большие размеры.

Захватив с. В.-Литовская Киевского района, немцы сожгли хату красноармейца ДЕРКАЧА Якова и вдовы КАРАУЛЬНОЙ Екатерины, а затем начали грабить крестьян, забирая все, что попадалось под руки: скот, свиней, кур, хлеб, одежду, посуду и проч. В частности, у колхозника АНДРУХОВИЧ Фёдора забрали подушки, ведра, ложки, миски, сухари, керосиновую лампу, марлевые занавески, часы-ходики, даже у детей забрали из рук яйца и хлеб.

У колхозника КАРАУЛЬНОГО Антона забрали сапожный инструмент, товар на сапоги и всю одежду.

У колхозницы КОСЕНКО Ульяны забрали корову и кур, у колхозника СЕМЁНОВА забрали корову и всю одежду и т. д.

В с. Середы Макаровского района Киевской обл. немцы разграбили имущество всего населения.

В с. Андреевка того же района немцы вырезали семью колхозника за то, что у него скрывался еврей.

В с. Липовка Макаровского района Киевской обл. немцы закопали живым в землю семью одного колхозника, который убил двух немецких солдат.

В с. Эмильчино Житомирской обл. немцы заставляли евреев собирать голыми руками раздробленное стекло и одновременно избивали их палками.

Для участия в боях против Красной армии на восточный фронт Днепропетровского направления прибыла дивизия итальянской пехоты. Солдаты оборваны и совершенно не обеспечены питанием, поэтому они грабят население, забирая не только продовольствие, но и одежду.

Многие итальянские солдаты одеты в красноармейскую форму, которую они снимают с убитых и попавших в плен раненых красноармейцев.

Немецкие солдаты одеты в старое суконное обмундирование, причём рваное и грязное. Отмечены отдельные случаи, когда солдаты ходили одетыми в женские рубахи.

Особую жестокость немцы проявляют к коммунистам и советскому активу. Все подозреваемые в принадлежности к ВКП(б) расстреливаются немедленно.

В выявлении и поимке партийного и советского актива фашистам помогает бывшее кулачество.

В г. Александрии Кировоградской обл. по указанию одной бывшей кулачки немцы расстреляли двух коммунистов. После она указала ещё на 4-х коммунистов, но местное население не допустило их расстрела.

В том же г. Александрии жандармерия формируется из бывших местных кулаков, которые ведут себя по отношению к населению (в особенности коммунистам) зверски. Ведётся подготовка к “очистке” города.

Укрытие командно-политического состава Красной армии и коммунистов карается расстрелом.

В оккупированных районах Украины немцы принимают все меры к тому, чтобы поскорее убрать хлеб, при этом применяют не только насилие, но и обман населения.

В Знаменском и Александрийском районах Кировоградской обл., с целью быстрейшей уборки хлеба, немцы прибегают к обману населения: сначала объявили, что за уборку хлеба будет уплачиваться 3 кг за трудодень, а остальной хлеб будет куплен немцами. Впоследствии же немцы платили только один пуд зерна с гектара, а весь остальной хлеб предложили сдавать германской армии бесплатно. <...>

В оккупированных западных областях Украины проведение в жизнь всех мероприятий фашистского командования возложено на оуновцев.

В каждом селе Сарненского и Ракитнянского районов Ровенской обл. немцами назначены старосты-украинцы, созданы вооружённые отряды полиции, куда входят, преимущественно, оуновцы.

В Ракитнянском округе комендантом является активный оуновец БОГАЧЁВ, который по заданию немцев провёл работу по организации вооружённых отрядов для борьбы с красными партизанами и советскими элементами... Кроме того, произведён полный учёт наличного состава мужчин с 16-ти до 50-ти лет, а также тех, кто служит в Красной армии. Одновременно производится изъятие всей военной одежды и сбор ранее разграбленного местными жителями имущества советских и хозяйственных организаций.

Оуновцы проводят активную антисоветскую агитацию, широко распространяя провокационные слухи о том, что Красная армия разбита немцами и СССР уже не существует.

В результате деятельности красных партизан, действующих в Ровенской обл. 19 августа 1941 г. БОГАЧЁВ ими был пойман в лесу с. Будки и расстрелян. При обыске у него изъяты списки партийно-комсомольского и советского актива, подлежащего расстрелу. Все лица, проходившие по указанным спискам, партизанским отрядом (группа МИХАЛЕНКО) предупреждены и своевременно ушли в леса для проведения партизанской борьбы с оккупантами. <...>

По-прежнему отмечаются факты сопротивления оккупантам со стороны советских людей, а также примеры высокого советского патриотизма местного населения, например:

В с. Мединова-Слобода Житомирской обл. две девушки были расстреляны немцами за то, что одна нанесла удар немецкому офицеру при попытке её изнасиловать. При аналогичных обстоятельствах вторая девушка облила кислотой лицо немецкому офицеру, который впоследствии ослеп.

В том же селе, после отхода частей Красной армии (отходили с боем) старушки ходили по селу и среди убитых солдат выбирали красноармейцев, которых бережно хоронили, примечая могилы, а в отношении убитых немецких солдат заявили “пусть их собаки хоронят”.

Начальник Разведуправления НКВД СССР

Фитин»[349].

Разведка должна была знать обо всём...