Фитин

Глава VII «В ГЕРМАНИИ, В ГЕРМАНИИ, В ДАЛЁКОЙ СТОРОНЕ...»

Итак, Польша вообще прекратила своё существование, Финляндия на время успокоилась и притихла. Но оставалась главная и самая серьёзная опасность — агрессивная гитлеровская Германия, вплотную уже приблизившаяся к советским границам.

Свидетельством тому — многочисленные документы и спецсообщения, поступавшие в 5-й отдел ГУГБ НКВД СССР, а оттуда уходившие руководству наркомата и в Кремль.

В самом начале августа в отдел поступила «Информационно-разведывательная сводка по Германии по состоянию на 29 июля 1940 г.», подготовленная Главным техническим управлением НКВД. Вверху листа — автографы Л. П. Берии и П. М. Фитина и уже знакомые нам фамилии адресатов, на которых «расписан» этот документ для сведения и исполнения: П. А. Судоплатов, А. М. Коротков, П. М. Журавлёв. В этом специальном сообщении говорится:

«Агентура ДТО НКВД[199] Белостокской жел. дороги, выезжающая с поездами на территорию Германии, на основании личных наблюдений и разговоров со служащими германских жел. дорог, сообщает, что в районе ст. Малкино спешно подвозятся германские воинские части к нашей границе.

20-го июля с. г. на ст. Малкино выгрузились из 2-х составов воинские части. По наличию большого количества платформ в этих составах агентура считает, что выгружались мотомеханизированные части.

Имеющийся на ст. Малкино треугольник для поворота паровозов занят немецкими эшелонами с воинскими частями, где производится их выгрузка. Вследствие этого наши паровозы немцами не допускаются на треугольник, а поворачивают на кругу вручную.

На ст. Седлец за последние дни прибывает большое количество бронетанковых немецких войск, которые после выгрузки направляются к советской границе.

Немцы усиленно вывозят металл с территории быв. Польши. На многих промежуточных станциях снимаются рельсы с тупиковых и запасных путей и вывозятся вглубь Германии»[200].

Экономные ребята! Недаром старинная русская пословица гласила: «Немец на обушке молотит хлебец».

13 августа 1940 года на имя комиссара госбезопасности 3-го ранга П. М. Фитина поступило сообщение из разведки погранвойск:

«По данным, заслуживающим доверия, немецкие власти производят регистрацию всех лиц, прибывших на территорию Германии в порядке обмена беженцами из СССР.

Органы Гестапо подвергают этих лиц тщательным разведывательным допросам о положении на территории СССР. Особый интерес Гестапо проявляет к дислокации частей Красной Армии и их вооружению»[201].

И опять специальное сообщение из Главного технического управления НКВД, датированное 9-м числом всё того же августа 1940-го:

«По данным закордонной агентуры, Северо-Восточные границы Германии спешно укрепляются.

На побережье Балтийского моря от Штеттена и Свинемюнде до Мемеля строятся подземные сооружения и артиллерийские укрепления.

Укрепления возводятся в лесах и хорошо маскируются.

В порту Свинемюнде построены новые причалы, оборудованные по последнему слову техники, под’ездные пути к причалам скрыты под водой в бетонированных канавах. В Мемельском канале строятся причалы для судов с большой осадкой.

По ночам в Мемеле проводится стягивание германских войск к Литовской границе[202].

Немецкие офицеры и солдаты и проживающие в Мемеле немцы изучают русский язык и тренируются в русской разговорной речи.

В 10 милях от Либавы[203] были обнаружены 3 германских тральщика, пребывание которых в этом районе не вызывалось необходимостью.

В районе военных баз СССР, островов Эзель и Даго под видом рыбаков находилось несколько германских судов. “Рыбная ловля” германскими судами в этих водах производится впервые»[204].

На основе всех этих сообщений и складывалось убеждение, что вот-вот начнётся. Конечно, август, преддверие осени — далеко не лучшее время для нападения на СССР, это всё-таки не Польша, которую можно было «раскатать» за месяц... Но всё же силы стягивались к границам, солдаты и офицеры долбили русский язык: «Матка! Курка, млеко, яйки! Шнель!», ещё не зная, что есть такое русское слово «партизан» и что в России лучше будет говорить не «Heil Hitler!», a «Hitler Kaput!», и гестаповская контрразведка спешно собирала «лежащие на поверхности» сведения о Красной армии... И опять хотелось во весь голос кричать: «Волки! Волки!» Да, видимо, и кричали, потому как любой этот документ был криком, пока ещё пугавшим кремлёвских обитателей.

Но кто же мог подумать, что такая масса немецких войск просто останется зимовать на советской границе — в не самых, пожалуй, комфортных условиях проживания?!

А мир в это время воистину бурлил — события в Европе теперь уже развивались стремительно.

9 апреля фашистская Германия напала на Данию и Норвегию. В ответ на это 14 числа того же месяца в Северной Норвегии стали высаживаться английские и французские войска. 10 мая гитлеровские войска вторглись на территории Франции, Бельгии и Нидерландов — война вновь по-настоящему полыхнула в Европе... Кажется, западные политики начали расплачиваться за собственные ошибки: в Великобритании ушло в отставку правительство Невиля Чемберлена, сторонника политики «умиротворения» агрессоров — Гитлера и его итальянского прихвостня; к власти пришёл коалиционный кабинет Уинстона Черчилля — политика мудрого и жёсткого, сказавшего в Палате общин после подписания Мюнхенского соглашения 1938 года: «You were given the choice between war and dishonour. You chose dishonour, and you will have war»[205]. А война сразу пошла совершенно жутким, непредсказуемым образом! 13 мая фронт союзников был прорван на реке Маас; 14 мая голландская армия капитулировала; 17 мая пал Брюссель — столица Бельгии, и на следующий день фюрер подписал декрет о присоединении к Германии трёх бельгийских округов; 27 мая англо-французские войска начали эвакуацию через Ла-Манш из порта Дюнкерк, вошедшую в историю как «Дюнкеркская катастрофа»; на следующий день капитулировала бельгийская армия, а 5 июня англо-французы начали покидать Норвегию, которая 10 июня была полностью оккупирована гитлеровскими войсками; 14 июня полки вермахта стройными рядами маршировали по Парижу...

Ну а далее, как нам известно, в исторический день 22 июня — только 1940 года — в Компьенском лесу, в историческом вагончике маршала Фоша, была подписана капитуляция Франции перед нацистской Германией. Вот уж действительно, день 22 июня является Днём памяти и скорби — и не только для нас одних! Не думаем, чтобы и французы забывали про этот день и про свой позор...

К сожалению, информацию о том, что Гитлер нападёт на Францию и соседние с ней страны, советская разведка своевременно получить не сумела — в то время практически все наиболее ценные её агенты находились под подозрением собственного Центра, и связь с ними была очень плохой — если была вообще...

Итак, отныне на всём Европейском континенте (да, с точки зрения географии это неправильно, но общепринято — да и звучит красиво) остались только мы и они, СССР и Германия. Великобритания укрывалась на своих прекрасных островах, а Соединённые Штаты Америки, которые ныне так любят вмешиваться в европейские дела, — это ведь совсем не Европа. К тому же, они ещё и не придумали, как следует себя вести.

Столкновение между Советским Союзом и нацистской Германией представлялось неизбежным — вопрос упирался только в конкретное время его начала.

Это время и должна была установить разведка. Такова теперь была её наиглавнейшая задача.

Как мы уже говорили, у Павла Фитина как начальника разведки в работе было две опоры: опытные ветераны и его соученики по Центральной школе, буквально на глазах набирающие профессиональное мастерство. Конечно, разведка — дело штучное, коллектив отдела был, в общем-то, небольшой, а тех людей, кому Фитин мог безоговорочно доверять, на кого он мог всецело положиться, было ещё меньше. Нужна была, так сказать, свежая струя — молодые, образованные, профессионально подготовленные, надёжные люди.

Где таковых взять? Думается, ответ на этот вопрос Павел Михайлович искал недолго: ещё с 3 октября 1938 года реально начала работать Школа особого назначения (ШОН) для подготовки кадров разведчиков, и начальник разведки оказывал ей особенное внимание.

Вот что вспоминал выпускник ШОН Герой России Александр Семёнович Феклисов, пришедший на службу в разведку в 1939 году, после окончания Московского института инженеров связи:

«В нашей Школе училось всего десять слушателей. По своему социальному происхождению все были детьми рабочих и крестьян, мобилизованными в органы госбезопасности после окончания технических вузов. Тогдашний начальник разведки Павел Михайлович Фитин набирал кадры главным образом из числа молодых людей, окончивших технические вузы. Он считал их более трудолюбивыми и изобретательными. Выпускников же гуманитарных вузов, по его убеждению, учили лишь “зубрёжке и болтовне”. Годичная программа Школы включала в себя изучение иностранных языков, спецдисциплин, отдельные вопросы истории ВКП(б), страноведение.

Ежедневно было 6 часов занятий. Обычно первые три урока отводились иностранным языкам. Пять слушателей изучали английский, трое — французский и двое — немецкий. Все начинали с азов, ибо в технических вузах в то время иностранные языки преподавались крайне слабо. <Как видите, наше предположение о том, что у Павла Фитина были проблемы с изучением языка, косвенно подтверждается. — А. Б.> Из спецдисциплин входило изучение теории разведки для всей группы, а также радиодело для одной группы и вопросов документации — для другой.

Основным методом обучения были беседы, проводившиеся практическими работниками разведки и контрразведки...»[206]

Сразу же заметим, что мы не разделяем точку зрения Павла Фитина на выпускников гуманитарных вузов, думаем, что на его позиции сказывалось извечное соперничество во взаимоотношениях между «физиками» и «лириками» — «гуманитариями» и «технарями», а так как Фитин принадлежал к категории последних, то и поддержал «своих». Однако нам известно, что как те, так и другие вписали в историю советской разведки ярчайшие страницы. Считаться заслугами не будем, но чтобы защитить гуманитариев и подтвердить правоту наших слов, назовём имя всего лишь одного блистательного разведчика, ещё при жизни ставшего легендой, — Героя Советского Союза Геворка Андреевича Вартаняна, выпускника факультета иностранных языков Ереванского государственного университета. Думаем, что этого вполне достаточно...

Итак, возвращаемся к Школе особого назначения. Каких-либо кафедр специальных дисциплин в ней ещё не было, так же как не было и никаких учебников или пособий. Но эти недостатки с лихвой компенсировались уровнем преподавательского состава, ибо занятия со слушателями проводили такие легендарные разведчики, как Моисей Маркович Аксельрод, работавший на Ближнем Востоке и в Италии; Вениамин Соломонович Гражуль, работавший с нелегальных позиций в Голландии, Франции и Германии, приложивший, так сказать, свою руку к похищению генерала Е. К. Миллера в Париже; Евгений Петрович Мицкевич (кстати, он будет возглавлять ШОН — тогда уже Высшую разведывательную школу в 1948— 1953 годах), руководивший нелегальными резидентурами в Германии, Италии, Англии, а затем работавший с нелегальных позиций в США и в Китае; уже хорошо нам известные Павел Матвеевич Журавлёв и Василий Михайлович Зарубин (про общение с Зарубиным один из выпускников ШОН сказал: «Лекции — лекциями, но встречи с ним вне занятий — это было особое “лакомство” для слушателей»), ну и ещё ряд товарищей, имена которых нам с вами знать просто не обязательно... Их лекции больше походили на дружеские и весьма откровенные беседы со старшими товарищами — передачу опыта разведывательной работы.

Преподаватели других дисциплин тоже были не из числа рядовых, так сказать, учителей. Это были, к примеру, посол СССР в Великобритании Иван Михайлович Майский — будущий академик АН СССР, полномочный представитель СССР в Японии и США Александр Антонович Трояновский, полномочный представитель СССР в Финляндии и Италии профессор Борис Ефимович Штейн, доктор исторических наук, и, опять-таки, многие другие...

Так что можно понять, что уже довольно скоро выпускники ШОН стали вливаться в ряды советской внешней разведки в качестве надёжного и хорошо подготовленного пополнения. Достаточно сказать, что именно им будет суждено сыграть главную роль в реализации «атомного проекта».

...Впоследствии Школа особого назначения стала именоваться Разведывательной школой, а затем и Высшей разведывательной или 101-й школой; потом она была превращена в Краснознаменный институт, в обиходе именовавшийся «КаИ», которому в середине 1980-х годов было присвоено имя Юрия Владимировича Андропова. Сегодня это Академия внешней разведки Российской Федерации — высшее специальное учебное заведение, осуществляющее подготовку и повышение квалификации офицеров СВР России. Насколько известно, в этом учебном заведении работает прекрасный профессорско-преподавательский состав, за многие десятилетия здесь сложились замечательные традиции. Академия гордится своими выпускниками, имена подавляющего большинства которых... остаются закрытыми. Не удивительно, ведь девизом Службы внешней разведки являются слова «Без права на славу — во славу державы».

И не будем забывать, что у истоков этого учебного заведения стоял начальник 5-го отдела ГУГБ НКВД — старший майор государственной безопасности Павел Михайлович Фитин и что это одна из его многих заслуг перед разведкой и Родиной.

Товарища Берию можно ругать — и ведь есть за что! — но всё-таки о профессиональном мастерстве сотрудников НКВД он, похоже, заботился по-настоящему. И не только о подготовке тех из них, кто тогда лишь начинал службу в органах.

Ещё 25 августа 1939 года нарком подписал приказ о введении обязательной оперативно-чекистской учёбы, в котором чётко определил, чему и как следует обучаться каждой категории сотрудников и руководителей.

Нас, в данном случае, интересуют подпункт «в» 1-го пункта и пункт 4-й:

«1. <...>

в) для руководящего оперативного состава Наркомата (от помощника начальника отдела и выше) организовать систематическое чтение лекций по вопросам разведывательной и контрразведывательной работы (по 2 часа в декаду). <...>

4. Для оперативного состава 3-го[207] и 5-го отделов ГУГБ центра и 3-х отделов УГБ периферийных органов НКВД ввести обязательное изучение одного из иностранных языков по особому плану. <...>»[208]

Так что теперь нам известно, что Фитин, как начальник отдела, каждые десять дней посещал двухчасовые лекции по разведывательной и контрразведывательной работе. И то, что он ежедневно занимался иностранным языком с преподавателем, вполне возможно, было как раз во исполнение приказа наркома. Как и сказано — «по особому плану».

И вот ещё какой есть непрояснённый служебный момент: в «Личном листке по учёту кадров», заполненном Павлом Михайловичем 12 сентября 1951 года, значится, что в мае — июне предвоенного 1940 года он находился в «спецкомандировке» в Германии.

Никакой информации по этому поводу получить не удалось.

Зато мы сами с достаточной вероятностью можем предположить, что, во-первых, визит этот был неофициальным, то есть Павел Михайлович ездил «в логово нацистского зверя» под чужим именем и в качестве, очевидно, дипломата или сотрудника торгпредства. В противном случае имелась бы хоть какая-то официальная информация типа: «Глава советской разведки был принят шефом VI управление РСХА» — и эту информацию обязательно нашли бы наши «любители жареного». Но... ничего подобного нет, как, значит, не было и никаких официальных контактов на уровне «комиссар госбезопасности 3-го ранга Фитин — бригадефюрер СС Хейнц Йост». Так что, во-вторых, мы смело можем предполагать, что Павел Михайлович ездил «по своей линии» — проинспектировать работу «легальной» резидентуры советской разведки (думается, что в условиях тотальной слежки советский гражданин — вряд ли, учитывая уровень его знания языков, Фитин ездил в командировку под видом подданного некой «третьей страны» — не мог встречаться с сотрудниками и агентами нелегальной резидентуры). Зато не исключаем, что на каком-то официальном мероприятии он мог, как бы случайно, в группе, встретиться с кем-то из представителей «Красной капеллы» или хотя бы посмотреть на этого человека вблизи, ведь в большинстве своём это были, что называется, «публичные» люди, имевшие соответствующее положение в обществе. Ну или ещё каким-то образом была проведена встреча — о том мы можем лишь догадываться, а потому предоставляем такую же возможность и нашим читателям.

Так что вполне вероятно, что Павел Фитин, как это было заведено у советских начальников, съездил, проверил, сам во всём убедился на месте — и, что называется, «благословил»...

Хотя будем серьёзны: с учётом того, как Павел Михайлович разбирался в людях, эта командировка реально могла принести огромную пользу в том плане, что Фитин отныне брал на себя ответственность за работу с такими источниками, как «Брайтенбах», «Корсиканец», «Старшина» и иные. Теперь он в полном смысле слова ручался за них своей головой, — и это не просто красивые слова. Кстати, недаром же вскоре после этого визита связь с «Брайтенбахом» и другими была восстановлена...

А вообще, ситуация на тот момент оказалась совершенно нелепой. Мир однозначно вошёл во Вторую мировую войну, во всей Европе остались только МЫ и ОНИ, у нас есть прекрасные разведывательные позиции как в стане вероятного противника, так и среди потенциальных союзников — и этим своим источникам, уже не раз поставлявшим нам ценнейшую информацию, мы не доверяем! Словно бы кто-то, ошалевший от представившихся оперативных возможностей, заявляет: «Это слишком хорошо, чтобы быть правдой! — после чего следует сакраментальное: — Не верю!»

Мы уже говорили, что где-то в конце 1938 — начале 1939 года, после кончины резидента Александра Агаянца, была потеряна связь с ценнейшим агентом «Брайтенбахом» — сотрудником гестапо Вилли Леманом. Возможно, что новый резидент Амаяк Кобулов что-нибудь и знал про существование некоего А/201, однако не знал, что с ним делать, и терпеливо ждал соответствующего приказа из Центра. А в Центре, как известно, у некоторых были большие сомнения в отношении любой агентуры вообще и некоторых агентов в частности, причём безо всякого на то реального основания.

В своих воспоминаниях Зоя Ивановна Рыбкина обронила фразу:

«Замечу также, что наш агент, который работал в гестапо, был у нас под вопросом»[209].

Других агентов, кроме Вилли Лемана, у нас в гестапо не было.

Вполне возможно, что именно по такой причине про «Брайтенбаха» никто в Москве и не вспоминал — как говорится, от греха подальше.

Хотя не будем упускать и такую тонкость: в разведке каждый занимается исключительно своим делом и не имеет права совать нос в заботы сослуживцев. Как известно, с 1934 по 1937 год с Вилли Леманом работал блистательный резидент-нелегал Василий Михайлович Зарубин, который потом передал его на связь Агаянцу и возвратился в Центр, где, насколько мы знаем, работал уже по американскому направлению. Но если в любой другой «конторе» сотрудник мог поинтересоваться судьбой своей «крестника», ну, того человека, с кем он когда-то где-то работал, — и это было в порядке вещей, и даже было бы странным, если бы он не интересовался, — то совершенно невинный вопрос Зарубина о том, чем сейчас занимается «Брайтенбах», мог повлечь за собой служебное расследование с далеко идущими выводами.

Что ж, только при таких жёстких правилах и достигается истинный режим секретности.

Более года Леман не поддерживал с резидентурой никаких контактов (точнее, один раз он попытался восстановить связь, но по вине резидентуры ничего не получилось), и вот в конце июня он каким-то никому неведомым образом, никем не замеченный, умудрился опустить в почтовый ящик Советского полпредства — нет сомнения, что этот ящик находился под достаточно плотным наблюдением, — письмо, адресованное военному атташе.

«Автор письма предлагал восстановить прерванный с ним в 1939 году контакт. “Если это не будет сделано, — писал он, — то моя работа в гестапо потеряет всякий смысл”. В письме указывались пароль для вызова по телефону, место и время встречи.

Из Разведывательного управления Красной Армии, куда поступило письмо, его направили руководству внешней разведки с припиской: “Возможно, здесь речь идёт о человеке, который Вас интересует”»[210].

Если внимательно прочитать и вдуматься, то из этого эпизода можно получить достаточно много информации, причём весьма неожиданной.

Первый же вопрос лежит на поверхности: если Вилли Леман работал с разведкой НКВД, прекрасно это зная, то почему же теперь он обратился к военным разведчикам? Ответ также прост: очевидно, как сотрудник гестапо, он был в курсе всех пертурбаций в Советском посольстве вообще и в «легальной» резидентуре — в частности. Хотя, к сожалению, военные атташе в Берлине менялись чуть ли не поминутно (в 1940 году их было двое, но с большой «пересменкой», когда оставался «и. о. », третий человек), однако это были гораздо более адекватные люди, нежели товарищ Кобулов. Связываться с последним, понимал «Брайтенбах», было не только бесполезно, но и опасно для жизни, да и вполне возможно, что бессмысленно. Зато через военных разведчиков он рассчитывал напомнить о себе руководству разведки НКВД.

Вопрос второй и главный: почему Вилли Леман вновь вышел на связь именно в это время, в конце июня?

Официально считается, что так как обстановка в мире накалилась, то Леман, как честный человек, не мог оставаться в стороне. Да, несомненно, доля истины в этом утверждении есть. Но вместе с тем мы можем предположить и то, что гестапо... узнало про визит Павла Михайловича Фитина в Берлин. Ничего невероятного в таком предположении нет — эти «ребята» работали очень даже профессионально.

Конечно, в каком-нибудь современном детективном телесериале «папаша Мюллер» всенепременно постарался бы захватить приехавшего инкогнито в Берлин главу советской разведки, чтобы в мрачных подвалах гестапо выпытать у него самую главную «военную тайну», а тот бы отстреливался, прыгая через заборы, угонял «мерседесы» и «хорьхи» и уходил от погони, успев соблазнить по пути какую-нибудь девицу в чёрном мундире... В реальности всё могло быть гораздо скучнее. Сотрудники гестапо, предположим, знали, что советский гражданин по фамилии, допустим, Павлов, имеющий дипломатический паспорт, а потому пользующийся дипломатическим иммунитетом, на самом деле является старшим майором госбезопасности Павлом Фитиным. Ну и что с того? Этот факт ещё надо было доказать, причём не объясняя, как в гестапо про то узнали, и не раскрывая возможных источников получения информации. Тем более что между Германией и Советским Союзом действовал Договор о ненападении. Понятно было, что ощутимого вреда рейху «высокопоставленный советский гость», прибывший в краткосрочную командировку, принести не мог, а потому задерживать его было не за что и незачем... Зато была призрачная надежда, что вдруг он на кого и выведет в процессе своего пребывания в Берлине... Всё-таки, реально, сотрудник он молодой и оперативного опыта не имеет. Значит, необходимо было замечать и проверять всех его собеседников, все контакты. Такая вот простая логика!

Как видим, ничего экстраординарного — рутинная работа для службы наружного наблюдения, такая же, как и по любому «установленному разведчику»...

Зато для Вилли Лемана фитинский визит вполне мог послужить ободряющим сигналом, что НКВД наконец-то вновь и по-серьёзному поворачивается лицом к германским проблемам и что во главе советской разведки стоит человек вполне разумный, инициативный и правильный, а потому и ему самому пора возвращаться из небытия. А для того ему нужно было суметь выйти именно на этого конкретного человека — конечно, не в Германии, путём личной встречи, но при помощи по-умному адресованного письма. Других вариантов у него не было.

Получив письмо из Берлина, в Москве навели необходимые справки.

«Журавлёв, посмотрев материалы дела, понял, что речь идёт об очень ценном агенте, давно связанном с берлинской резидентурой. Он составил по имевшимся материалам справку, в которой говорилось: “За время сотрудничества с нами с 1929 г. без перерыва до весны 1939 г. ‘Брайтенбах’ передал нам чрезвычайно обильное количество подлинных документов и личных сообщений, освещавших структуру, кадры и деятельность политической полиции (впоследствии гестапо), а также военной разведки Германии. ‘Брайтенбах’ предупреждал о готовящихся арестах и провокациях в отношении нелегальных и ‘легальных’ работников резидентуры в Берлине... Сообщал сведения о лицах, ‘разрабатываемых’ гестапо, наводил также справки по следственным делам в гестапо, которые нас интересовали...” В справке отмечалось, что, судя по материалам дела, в разведке никогда не возникало каких-либо сомнений в честности агента»[211].

Чтоб было понятно, уточним, что ещё в 1933 году Вилли Леман, по заданию Центра, побывал в тюрьме Моабит, где видел вождя немецких коммунистов Эрнста Тельмана[212] и получил информацию об условиях его содержания; в 1935 году он сообщал о разработке в Германии ракетного оружия...

Вот так вот! И такие люди оставались без работы в то время, когда Германия уже вовсю развернула новую мировую войну.

Да если бы одного только «Брайтенбаха» мы тогда «потеряли»!

Примерно такая же история получилась и с Арвидом Харнаком — высокопоставленным сотрудником германского Министерства экономики, которого, как мы уже писали, ещё в 1935 году завербовал «легальный» резидент НКВД в Берлине старший майор госбезопасности Борис Моисеевич Гордон.

«У Харнака был широкий круг знакомств, все из которых были в оппозиции к Гитлеру и имели доступ к различной разведывательной информации. Разработка Харнака (псевдоним «Корсиканец») была прервана в мае 1937 года, когда Б. М. Гордон был отозван в Москву, арестован и казнён по ложным обвинениям. Заменивший его Александр Агаянц прибыл вскоре после его отъезда и начал восстанавливать контакты с различными источниками...

К несчастью для резидентуры, в декабре 1937 года Агаянц скончался на операционном столе... Его смерть оставила резидентуру без руководителя, а многих из лучших агентов — вне связи...»[213]

Вот она, пресловутая «роль личности в истории» — в самом прямом смысле!

Однако, к тому же, и «Брайтенбах», и «Корсиканец», и ряд иных просто удивительных по своему положению и возможностям источников берлинской резидентуры вызывали у руководства Лубянки серьёзное подозрение по той причине, что с ними работал «враг народа» Гордон. А вдруг и они... того... не того... В общем, от таких людей лучше держаться подальше! Так спокойнее.

Не будем утверждать, что приезд нового резидента, Амаяка Кобулова, изменил что-то к лучшему. Зато, как кажется, «инспекторский визит» Павла Фитина основательно встряхнул «берлинское болото», в которое превратилась ослабленная «чистками» резидентура за год кобуловского руководства...

Но за тот же самый год с лишним, что Амаяк прозябал в посольском особняке на улице Унтер-ден-Линден, Павел Фитин уже вполне «оперился» в роли начальника разведки и мог принимать самостоятельные решения, порой даже весьма рискового свойства. Вот и в данном случае — это было в июле — он решил отправить в Берлин, пока ещё в краткосрочную командировку, на месяц (правда, месяца не хватило и командировка несколько затянулась), недавнего «штрафника» Александра Короткова с целью «установить, провести проверку и на месте выяснить возможность возобновления связи с бывшими источниками 5-го отдела... работа с которыми была законсервирована в 1936—38 годах».

Таковых ценнейших агентов было порядка десяти! Расточительность удивительная — если не сказать, что преступная...

Заметим, что Короткову, который теперь назывался «Степановым» было дано указание не раздражать «Захара», то есть Кобулова, и вообще внушать ему, что вся инициатива исходит как бы от него...

Мы не будем входить в подробности того, как Коротков выполнял и успешно выполнил задание, потому что рискуем увлечься описаниями операций, которыми герой нашей книги руководил в общем плане, но в проведении которых непосредственного участия не принимал. А ведь книга — именно о нём.

Но вот какой интересный момент, касающийся восстановления связи с источниками берлинской резидентуры:

«Сам же Харнак, человек по натуре хоть и смелый, но в то же время и крайне осмотрительный, никаких попыток связаться с советским полпредством в Берлине не предпринимал, справедливо полагая это необоснованным риском.

Много лет спустя выяснилось, что восстановить связь с ним было проще простого, если бы не хаос и неразбериха в ГУГБ после истребления старых кадров.

Дело в том, что в ноябре 1939 года Арвид Харнак... приезжал в Москву в составе многочисленной делегации посла Риттера по выработке торговых соглашений с СССР...

...Харнак пробыл в Москве недолго, около двух недель, каждый день ожидая, что вот-вот к нему подойдёт “советский товарищ”. Но... никто так и не подошёл. Разумеется, контрразведка имела список всех членов германской делегации и вела за ними наблюдение. Однако контрразведчики и представления не имели, что член делегации доктор Харнак позарез нужен их коллегам из разведки»[214].

Ну, контрразведчики в любом случае не должны были знать, что доктор Харнак хоть как-то интересует их коллег. Но, очевидно, им следовало просто показать список делегации руководству 5-го отдела, или, в противном случае, разведчикам следовало обратиться за этим списком к руководству 3-го отдела. Никто, однако, ничего не сделал. Кто виноват? Наверное те, кому по долгу службы было положено осуществлять такое взаимодействие, — руководство...

Ладно, всё-таки благодаря работе Павла Фитина, Александра Короткова, Павла Журавлёва — и ещё не знаем кого, что совсем не удивительно, — связь с берлинскими источниками была восстановлена, и совсем скоро из столицы Третьего рейха пошли спецсообщения, одно тревожнее другого, и все, по большому счёту, на одну тему:

«26.IX.40 г.

“Балтиец”[215]

От одного из сотрудников OKW (Верховное командование вооружён, силами), с которым “Балтиец” поддерживает связь, он узнал, что в ближайшие дни в немецкую армию будет дополнительно мобилизовано 750 000, кроме того, 750 000 будут мобилизованы для работы в военной промышленности. <...>

2. Друг “Балтийца” ...получил следующие сведения: в скором времени (в начале следующего года) Германия начнёт войну против Советского Союза. Предварительным шагом является военная оккупация Румынии, намеченная на ближайшее время.

Целью войны является отторжение от Советского Союза его западноевропейской части до линии Ленинград — Чёрное море и создание на этой территории государства, целиком и полностью зависящего от Германии.

Что касается остальной части Советского Союза, то там должно быть создано дружественное Германии правительство.

3. На заседании комитета экономической войны возглавляющий этот комитет контр-адмирал ГРОСС делал намёки на то, что генеральные операции против Англии отсрочиваются. <...>»[216]

Спецсообщение подписано псевдонимом «Степанов».

«“ ” октября 1940 г.

НКО СССР

Товарищу ТИМОШЕНКО.

НКВД СССР сообщает следующие агентурные данные, полученные из Берлина:

1. <...>

2. Офицер штаба Верховного командования (отдел военных атташе), сын бывшего министра колоний, _______________, заявил нашему источнику _____________________ (б. русский князь[217], связан с военными немецкими и русскими аристократическими кругами), что по сведениям, полученным им в штабе Верховного командования, примерно через шесть месяцев Германия начнёт войну против Советского Союза.

НАРОДНЫЙ КОМИССАР ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СОЮЗА ССР

(Л. БЕРИЯ)

Разослано:

т. Сталину.

т. Молотову.

т. Ворошилову.

т. Тимошенко»[218].

Обратим внимание на то, что, всем легендам вопреки, нарком Берия всё-таки подписывал спецсообщения о возможном нападении гитлеровской Германии на СССР и его предполагаемых датах.

А вот ещё фрагмент из справки, подготовленной 5-м отделом ГУГБ НКВД СССР 6 ноября 1940 года. Не будет утомлять читателя перечислением воинских частей и соединений и дадим лишь пару предложений из начала текста и его самое главное положение:

«В период операций во Франции германское командование держало в Восточной Пруссии и бывшей Польше до 27 пехотных дивизий и 6 кавалерийских полков.

После капитуляции Франции германское командование приступило в начале 1940 г. к массовым переброскам своих войск с запада на восток и юго-восток... <...>

Таким образом, против СССР сосредоточено в общем итоге свыше 85 дивизий, то есть более одной трети сухопутных сил германской армии. <...>»[219]

И наконец, утверждённый всё тем же Лаврентием Павловичем «План работы с агентом “КОРСИКАНЕЦ”».

План большой, информацию нужно получить по десяти пунктам, начиная с того, что:

«1. Выяснить наличие в Германии оппозиционных групп и течений существующему режиму. Дать подробные характеристики им и их отдельным представителям, с тем чтобы, во-первых, определить возможность привлечения их к сотрудничеству с нами и, во-вторых, знать о соотношении сил внутри Германии»[220].

Безусловный вопрос:

«4. Проверить и в случае подтверждения детализировать ранее полученные “КОРСИКАНЦЕМ” сведения о военных планах Германии в отношении СССР».

Ну и далее даже вопрос, касающийся созданной в 1919 году, а ныне давно уже позабытой организации «Немецкий клуб господ», которая некогда сыграла важную роль в фашизации Германии:

«8. Выяснить подробно, что из себя представляет “клуб господ”, характеристики его наиболее видных членов, их политическая ориентация, отношение к гитлеровскому правительству».

В конце плана описаны условия проведения встреч сотрудника «Степанова» с «Корсиканцем», а далее стоят подписи и резолюции:

«Зам. Нач. 5 отдела ГУГБ

майор гос. безопасн.

/Судоплатов/

СОГЛАСЕН:

Нач. 5 Отдела ГУГБ НКВД

ст. майор госбезопасности

/Фитин/

“26” декабря 1940 г.

Читал, усвоил и принял к исполнению

/Степанов/

26.XII.40».

Как видим, работа продолжалась самым активным образом, и главная в том заслуга, безусловно, принадлежала Павлу Михайловичу Фитину.

А теперь мы возвратимся в Берлин, в особняк на Унтер-ден-Линден, и узнаем, чем занимался в «логове фашистского зверя» «легальный» резидент Амаяк Захарович Кобулов?

Дэвид Мёрфи рассказывает:

«У гестапо было много времени, чтобы изучить Амаяка Кобулова, проследить его ежедневный режим, когда он шёл в свой офис, расположенный на Унтер-ден-Линден в комплексе советского посольства, и засечь контакты, которые он устанавливал в дипломатических и журналистских кругах. Он занимал заметную позицию — его повысили из секретаря в советники, и было мало сомнения, что гестапо точно знает, кем он был. Как резидент он был мало эффективным, но в июне 1940 года его вызвали в Москву для отчёта о проделанной работе. Он отверг всю критику, явно чувствуя достаточную протекцию и своего брата Богдана, и самого Берии, чтобы делать то, что он хочет. Тем не менее ему предложили устанавливать новые агентурные связи»[221].

Ну вот, опять тот же месяц — июнь 1940 года. Есть ли смысл объяснять, почему это вдруг товарища Кобулова пригласили в Москву и попросили отчитаться? Явно, что это Павел Михайлович, возвратившись «с холода», доложил товарищам Меркулову и Берии о том, как живёт и трудится «легальный» резидент. Нет сомнения, что ничего хорошего про Амаяка Захаровича он рассказать не мог, но и общими фразами на уровне «молодой, старается» явно не ограничился, хотя такая оценка была бы принята руководством вполне благосклонно. Ведь «Захар», напомним, был «человеком Берии», и даже более того — за спиной его и его брата была достаточно хорошо заметна тень самого товарища Сталина. Что ж, дать объективную оценку работе Кобулова мог только человек честный, смелый и принципиальный, который меньше всего озабочен самосохранением.

Зато Амаяк Захарович понимал, что ему о самосохранении пока ещё заботиться не надо, а потому, по свидетельству Вадима Алексеевича Кирпиченко, «на замечания Центра он реагировал нервно и раздражительно и требовал от начальника разведки избавить его от нравоучений из Москвы»[222].

Интересно, кто же ещё из резидентов мог вести себя подобным образом?

Но Фитин, как мы понимаем, был не из пугливых. К тому же кому, как не ему, было знать масштабы надвигающейся беды и понимать, что либо каждый будет добросовестно делать своё дело на своём месте — либо всех сметёт надвигающийся вал гитлеровской агрессии.

Так что, думается, Павел был весьма объективен и доказателен в своих оценках, потому как «любимчика» Кобулова не только вызвали в наркомат и заслушали его отчёт, но и высказали ему критические замечания, рекомендовали активизировать свою работу, в том числе — с агентурой. По уму, конечно, надо было срочно отзывать «Захара» из Берлина, но ведь не любят у нас «своих» обижать! Так что, пообещав сквозь зубы, что он устранит «указанные недостатки», Амаяк Захарович поспешил возвратиться на Унтер-ден-Линден.

Ну а далее всё получилось именно по той пословице, что «заставь дурака Богу молиться, он себе и лоб расшибёт».

Приехав в Берлин, «Захар» тут же развернул кипучую деятельность и уже в начале августа сообщал на Лубянку о своём знакомстве с молодым журналистом Орестсом Берлинксом, корреспондентом латвийской газеты «Бриве земе», который выражал симпатии к Советскому Союзу и был готов передавать Кобулову конфиденциальную информацию, получаемую им из МИДа. «Захар», не владеющий иностранными языками, использовал в качестве переводчика сотрудника резидентуры, работавшего «под крышей» корреспондента ТАСС. Можно понять, что таким образом резидент расшифровывал разведчика, тем более что контакт с Берлинксом очень и очень походил на «подставу».

Прошло не более десяти дней, и 15 августа в Центр полетело сообщение о вербовке латвийского журналиста. Свежеиспечённый агент получил псевдоним «Лицеист».

Фитин и Меркулов напряглись: Амаяк Кобулов, в нарушение всех правил, стал заниматься самодеятельностью. Тем более, если прежде, в соответствии с ранее установленными правилами, резиденты могли самостоятельно принимать решение о вербовке агентов (к сожалению, порой это приводило к излишнему расширению, если не сказать даже — к засорению сети за счёт малоценных агентов), то теперь, в целях улучшения агентурной работы за рубежом, вопросы вербовки решались только с санкции руководства разведки. Но «Захар» никаких разрешений у Москвы не спрашивал. К тому же, приобретя, как он уверял, ценного агента, Кобулов вполне мог посылать самую интересную информацию своему «куратору» Лаврентию Павловичу, а то и самому Иосифу Виссарионовичу, не только изображая из себя «супершпиона», но и противопоставляя себя руководству разведки и ГУГБ, которое, в перспективе, он мог бы — да, очевидно, и желал — «подсидеть».

Когда же наши сотрудники в Берлине и в Риге провели проверку агента, беспокойство в Центре ещё более увеличилось. Выяснилось, что совсем ещё недавно Берлинке был ярым противником Советского Союза и занимался прогерманской пропагандой. Об этом срочно сообщили Кобулову, но тот не обратил на предупреждения никакого внимания, потому как источник уже поставлял ему информацию, которую «Захар» действительно пересылал напрямую своему высокопоставленному покровителю, а Берия передавал особо интересные, по его мнению, сообщения Сталину.

Если верить этим сообщениям, то Гитлер очень боялся, что Германию втянут в войну на два фронта, что войска вермахта находятся на советских границах исключительно в противовес растущей Красной армии и занимают оборонительные позиции, что Англия является первоочередной целью для немецкой агрессии... Подобные утверждения, к сожалению, совпадали со сталинской концепцией, а потому вызывали одобрение вождя.

По этой самой причине, когда в начале 1941 года из состава НКВД был выделен Наркомат госбезопасности, теперь уже его глава Меркулов продолжал поставлять Сталину столь утешавшие его сообщения «Захара» — от «Лицеиста»:

«19 мая с. г. в беседе с источником НКГБ СССР “Лицеист” сообщил следующее:

Германия сконцентрировала сейчас на советской границе около 160-200 дивизий, снабжённых большим количеством танков и самолётов, которых имеется там около 6000 тысяч...»

Делаем паузу и подтверждаем, что до сего момента информация практически полностью соответствовала истине: для нападения на Советский Союз предназначалось 190 дивизий — германских, финляндских, румынских и венгерских — и, примерно, 4980 боевых самолётов. Разведка вполне могла это знать, так что большой военной тайны «Лицеист» не выдавал. Зато вся последующая информация не могла не представлять особого утешительного интереса как для руководства НКГБ, начиная от берлинского резидента и выше, так и лично для Иосифа Виссарионовича:

«...Война между Советским Союзом и Германией маловероятна, хотя она была бы очень популярна в Германии, в то время как нынешняя война с Англией не одобряется населением. Гитлер не может идти на такой риск, как война с СССР, опасаясь нарушения единства национал-социалистской партии. Хотя поражение СССР в случае войны не подлежит никакому сомнению, всё же Германии пришлось бы потратить на войну около 6 недель, в течение которых снабжение с Востока прекратилось бы, потребовалось бы много времени, <чтобы> наладить организацию снабжения Германии, а за это время Англия с помощью Америки намного усилилась бы. Лето было бы потеряно для Германии, и наступила бы опять голодная зима.

Германские военные силы, собранные на границе, должны показать Советскому Союзу решимость действовать, если её к этому принудят. Гитлер рассчитывает, что Сталин станет в связи с этим более сговорчивым и прекратит всякие интриги против Германии, а главное, даст побольше товаров, особенно нефти. <...>»[223]

Текст составлен прекрасно! Тут и «политэкономическое» обоснование ненужности и даже вредности войны для Германии, и «страшилка» для советского руководства — мол, мы вас, если что, за полтора месяца раскатаем, и скромное пожелание к товарищу Сталину дать побольше нефти... Видно, что текст готовили очень серьёзные люди. (Притом вряд ли кто в Наркомате задавался вопросом, как мог получить подобную информацию недоучка Берлинке, корреспондент какого-то третьесортного издания?)

Зато если не слишком задумываться, то с источником, поставляющим материалы такого уровня, работать любо-дорого!

...Советская разведка только в 1947 году — то есть уже после Фитина — смогла узнать, что дело «Лицеиста» было частью немецкой дезинформационной программы. Так как служебная принадлежность Кобулова не представляла никакой загадки для гестапо, то к нему и подвели Орестса Берлинкса в качестве «двойного агента». Операция проводилась тщательно, дезинформационные материалы готовились весьма профессионально, специалистами. Свою руку к их написанию прикладывал даже сам Иоахим фон Риббентроп, министр иностранных дел Германии, а фюрер лично просматривал тексты. Можно таким образом сказать, что переписка велась на «высшем уровне» — фактически от Гитлера к Сталину.

Но, скорее всего, Иосиф Виссарионович этого так никогда и не узнал.

Зато бодрые и «правильные», с официальной точки зрения, сообщения «Лицеиста» ставили под сомнение разведывательные материалы, получаемые от других, очень надёжных источников, а также достоверность самих этих источников.

И ведь таких — реальных — сообщений было немало, и поступали они не из одной только Германии. Павел Михайлович Фитин вспоминал:

«Благодаря наличию агентуры с большими разведывательными возможностями в таких странах, как Германия, Англия, США, Чехословакия (к тому времени — “протекторат Богемии и Моравии”, созданный гитлеровцами), Болгария, Франция и некоторых других, с конца 1940 года и до нападения Германии на Советский Союз в Управление поступали данные, которые говорили о том, что Германия, захватив тринадцать европейских стран, готовится к нападению на СССР»[224].

И последнее, уже личное. В 1940 году Павел Фитин вступил во второй брак — с Лилией Блюхер. Несмотря на свою дважды полководческую фамилию, ни к Маршалу Советского Союза Василию Константиновичу Блюхеру, ни тем более к прусскому фельдмаршалу Гебхарду фон Блюхеру, князю Валыптадтскому, новая его жена отношения не имела. Даты её жизни неизвестны; несмотря на то что в семье родились сын и дочь, и этот брак оказался недолговечным. После развода Лилия Фитина жила где-то в Подмосковье. Впрочем, она ещё появится на страницах нашего повествования, хотя и в небольших эпизодах, но сыграет достаточно важную роль...

...Чтобы не судить героя нашей книги слишком строго, сошлёмся на богатейший опыт Вадима Алексеевича Кирпиченко:

«И ещё несколько замечаний о начальниках разведки, но уже общего плана. Работа в этом качестве практически не оставляет времени для личной жизни, как бы ни были высоки организаторские таланты того или иного руководителя. Начальник разведки должен быть в курсе всех более или менее значительных событий, происходящих в мире, и даже предвидеть эти события, чувствовать различные тенденции, давать им оценку и в необходимых случаях предлагать возможные решения возникающих политических проблем...»[225]

Для нашего понимания здесь основным является то, что должность начальника разведки не оставляет никакого времени для личной жизни. Всякая ли женщина готова мириться с таким положением дел в своей семье?