Французский абсолютизм в первой трети XVII века

Глава II. Теория «всеобщей революции» в XVII в.

центре внимания историков, разрабатывающих теорию «всеобщего кризиса» в XVII в., находятся две главные темы — экономический упадок и роль государства. Социальные отношения и в особенности политическая борьба отступают при этом, как правило, на второй план. Но есть работы, где главная роль отведена именно политической борьбе. В них разработана теория «всеобщей революции» в XVII в., которая является естественным следствием теории «всеобщего кризиса».

Анализируя теорию «общего кризиса» в XVII в. и особенно книгу Мунье, мы затронули также и проблему абсолютизма, поскольку государство рассматривается там как главная сила, способствовавшая ликвидации кризиса. В связи с этим мы подчеркнули этатический характер развиваемой Мунье концепции абсолютизма и свойственную ей тенденцию к сглаживанию классовых антагонизмов. Но все же автор данной концепции признает как наличие абсолютной монархии и социальных противоречий, так и важную их роль в социально-политической жизни европейского общества XVII в. Теперь нам следует заняться теорией «всеобщей революции» в XVII в., в основу которой положено полное отрицание как абсолютизма, так и классовых противоречий, свойственных данному этапу в развитии государственного строя.

Теория, о которой пойдет речь, принадлежит профессору Оксфордского университета Г. Р. Тревор-Роперу и изложена в большой статье,[121] вызвавшей оживленную дискуссию в зарубежной печати.[122] Статья и дискуссия представляют значительный интерес для характеристики методологических направлений в современной зарубежной историографии. Автор стремится дать новую широкую концепцию политического кризиса в XVII в.; оппоненты — профессора Лондонского, Оксфордского, Кембриджского, Вашингтонского и Парижского университетов — отвергают его основные положения, противопоставляя им свои взгляды. Следует особо подчеркнуть, что наличие экономического кризиса в XVII в. все они (включая, разумеется, и Тревор-Ропера) не подвергают ни малейшему сомнению и исходят из него, как из основной посылки.

Тревор-Ропер исследует проявления этого кризиса в политической сфере, т. е. многочисленные «революции», разразившиеся в середине столетия, но подготовлявшиеся в течение всей первой его половины. К их числу он относит «пуританскую революцию» в Англии, Фронду во Франции, государственный переворот 1649 г. в Нидерландах, восстания в Каталонии и в Португалии в 1640 г., восстание в Андалусии в 1641 г., восстание Мазаньелло в Неаполе в 1647–1648 гг. Каждая из этих революций, если их изучать в отдельности и вне связи со всеобщим кризисом, представляется как будто вполне самостоятельной и имеющей лишь местные причины. Однако, будучи рассмотрены в своей совокупности, они обнаруживают столько общих черт, что оказываются составными элементами «всеобщей революции» (general révolution).[123] Анализу духовной и физической «уязвимости» западноевропейского общества перед этой настоящей эпидемией революций и посвящена работа Тревор-Ропера. Автора интересуют не столько революции (их течения он не касается вовсе); самое основное в концепции Тревор-Ропера заключается в его взглядах на роль политической борьбы и на государство, против которого были направлены эти революции.

Тревор-Ропер совсем не употребляет термина «абсолютизм», ибо он вообще не признает данной исторической категории. Вместо нее он вводит понятие «ренессансного государства» с монархом во главе. Возникнув в конце XV в., этот политический строй существует вплоть до революций середины XVII в. и затем кончает свою жизнь, ибо революции — безразлично от их исхода — заставляют правительства осуществить такие реформы, которые приводят к появлению нового типа государства, присущего «эпохе Просвещения».

В основе концепции Тревор-Ропера о «ренессансном государстве» лежит представление о политической власти, осуществляемой монархом совокупно с бюрократическим аппаратом; именно поэтому автор и отрицает существование самодержавия, т. е. единоличного правления. Не существует, по его мнению, и классового деления общества. Вместо него Тревор-Ропер вводит понятие «эластичности» или «жесткости» социальной структуры. Эластичная и активно работающая социальная структура предохраняет от революции, чрезмерно жесткая или, наоборот, слабая структура их вызывает. Тревор-Ропер отрицает буржуазный характер английской революции (к чему мы еще вернемся), отрицает он и неизбежность революций вообще. Любую революцию можно заранее предугадать и ее можно избежать путем придания обществу большей эластичности.[124] Благодаря этому тезису, история революций XVII в. приобретает под пером автора данной реакционной теории острый и актуальный интерес и служит своего рода поучительным примером для политиков наших дней. Однако она оснащена солидным фактическим материалом, к разбору которого мы и переходим.

Стремясь обосновать свою теорию о «ренессансном государстве», Тревор-Ропер подчеркивает его однородность в течение всего XVI и первой половины XVII в. Это была эпоха, не знавшая политических революций,[125] и даже бурные конвульсии Реформации и Контрреформации не поколебали устоев аристократически-монархического общества. Наоборот, XVII век не смог «переварить» своих революций. В середине столетия произошел решительный перелом, и вторая половина века резко отличается от его первой половины. Морально и политически это новый климат. «Как будто серия ливней закончилась грозой, очистившей воздух и изменившей температуру Европы». В 1650–1800-е годы мы констатируем обстановку, климат «эпохи Просвещения».[126]

Итак, именно универсальность революций середины XVII в. показывает, что в европейских монархиях, благополучно выдержавших войны и конфессиональные бури XVI в., обнаружились глубокие дефекты структуры. Причиной их нельзя считать Тридцатилетнюю войну (точнее войны 1618–1659 гг.); в процессе подготовки всеобщего недовольства, перешедшего затем в революции, война сыграла роль важного, но отнюдь не главного фактора.[127] Современники считали, что ослабление государства было вызвано борьбой правительства с сословиями, со старыми представительными учреждениями. Действительно, генеральная линия правительственной политики в XVII в. имела целью уничтожение сословной «смешанной» монархии (mixed monarchy). Однако следует разобраться в том, чьи же именно интересы были представлены революционными партиями того времени, придававшими силу сословным учреждениям, ибо революция могла родиться не из безнадежных сельских жакерий, а из протеста парламентов, Генеральных Штатов, кортесов, сеймов и т. п.

Тревор-Ропер вступает в полемику с зарубежными историками — марксистами и немарксистами, — защищающими марксистские (по его мнению) тезисы, что всеобщий кризис XVII в. был кризисом промышленного производства и что главная роль принадлежала промышленной буржуазии, экономической деятельности которой мешала устаревшая и расточительная, но ревниво оберегаемая производственная система феодального (Тревор-Ропер ставит это слово в кавычки) общества. Кризис разразился по всей Европе, но поскольку капитализм был развит в достаточной мере лишь в Англии, революция оказалась удачной только в этой стране и привела к победе новой экономической системы. Прочие революции были неудачными.

Полемизируя с Доббом и Хобсбомом, Тревор-Ропер считает, что концепция буржуазного характера английской революции никак ими не доказана[128] и продолжает оставаться всего лишь гипотезой. По его мнению, этим авторам еще надлежит представить достаточно убедительные доказательства того, что делавшие революцию люди стремились к данной цели или что те, кто к ней стремился, действительно двигали революцию. Надлежит доказать и тот тезис, что без революции не могла быть осуществлена победа капиталистической системы. Пока такие доказательства отсутствуют, ничто не мешает думать, что капитализм развивался в Англии мирным путем и что бурная «пуританская революция» имела лишь религиозный характер и сыграла в истории страны не большую роль, чем например гуситско-таборитская революция в Чехии, тем более что у той было много черт, общих с английской.

После такой критики марксистских позиций Тревор-Ропер считает поле деятельности достаточно расчищенным и приступает к изложению своей концепции. Но мы немного задержимся на данной полемике и, не предвосхищая ни ответных замечаний Хобсбома (он принял участие в дискуссии по статье Тревор-Ропера), ни наших суждений о взглядах автора в целом, отметим некоторые моменты.

Выше уже шла речь о недостатках, имеющихся, по нашему мнению, в концепции Хобсбома; упоминалось и о рецензиях в советской печати на книгу М. Добба. Не повторяя этих мнений, подчеркнем, что ни Добб, ни Хобсбом не должны были специально и подробно доказывать буржуазный характер английской революции. Это не входило в их задачу. Добб писал об общих путях развития капитализма, Хобсбом — об экономическом кризисе XVII в. Подвергая критике марксистскую точку зрения на английскую революцию, Тревор-Ропер должен был ознакомиться с другими трудами и в первую очередь — с большим коллективным трудом советских историков, а не ограничиваться замечанием, что книга Добба является «классической марксистской работой»[129] и поэтому может быть положена в основу. Кроме того, сама постановка Тревор-Ропером вопроса о буржуазном характере английской революции отличается крайним упрощением. Как будто дело заключается всего лишь в том, чтобы люди поставили перед собой подобную цель, или в необходимости доказать, что без революции капитализм не мог развиваться! Марксистское учение о движущих силах буржуазной революции вообще и в особенности ранних буржуазных революций осталось Тревор-Роперу совершенно неизвестным. Он полагает, что отверг марксистский взгляд, объявив его недоказанной гипотезой; на деле его критика неопровержимо свидетельствует о том, что он не знает ни марксистского учения о буржуазных революциях, ни марксистских работ, специально посвященных английской революции.

Перейдем теперь к теории «всеобщей революции XVII в.». Причиной ее Тревор-Ропер считает кризис отношений между государством и обществом. Поэтому он привлекает очень широкий по охвату материал для характеристики того государственного строя, который он отказывается считать абсолютизмом.

«Эпоху Ренессанса» автор определяет как экспансию цивилизации, расширившую знание мира и обострившую восприятие его людьми. Эта чисто идеалистическая точка зрения сопровождается утверждением, что, несмотря на открывшиеся в XVI в. большие возможности, экономическая жизнь Европы осталась в своей основе неизменной. Не изменилась и политическая структура, ибо «ренессансное государство» расширялось, не разрывая своей старой оболочки средневековой аристократической монархии. Новым было лишь создание «ренессансного двора», своего рода политического инструмента, появившегося вслед за сокрушением независимости старых центров европейской цивилизации, т. е. городов.

Антитезу «города — двор» (т. е. правительство) Тревор-Ропер излагает очень красочно. Она играет важную роль в его концепции. Города он считает олицетворением порядка, рациональной экономической политики и самоконтроля, колыбелью ранней ренессансной культуры. Наоборот, возглавлявшие свои дворы государи воплощали расточительность, безответственность, парадность (ех hibitionism). Подчинив себе города и церковь, создав новый аппарат власти, они извлекали доходы из деятельности городов. Отняв у них независимость, государи покровительствовали их торговле и тратили огромные средства на украшение Столиц. Крупнейшие города — Брюссель, Париж, Рим, Мадрид, Неаполь, Прага[130] — развивались в XVI в. не как торгово-промышленные центры, а как местопребывание пышного двора. Подавив сопротивление городов, двор излил на них золотой дождь доходов и прибылей, проистекавших из удовлетворения именно его потребностей. Изменился и характер культуры. Города утратили свою роль в создании культурных ценностей, родилась придворная культура.

Как случилось это чудо? В XVI в. государей подстерегало множество опасностей — нашествия турок, Реформация, войны, но все они оказались преодоленными. К концу столетия королевские дворы стали еще пышнее, еще великолепнее. Возможен лишь один ответ: начавшуюся в XVI в. европейскую экспансию возглавили государи, причем не сами по себе (сами по себе они были бессильны), а в союзе со своим мощным аппаратом.[131]

Этот аппарат Тревор-Ропер определяет следующим образом: многочисленная и постоянно увеличивающаяся бюрократия, обширная система административной централизации, кадры которой поставляются придворными (courtiers) и чиновниками (officers).[132] Их возглавляли крупные политические деятели, бывшие одновременно администраторами, мастерами макиавеллистской дипломатии, коллекционерами и меценатами. Средние и низшие слои бюрократического аппарата копировали образ жизни и вкусы своих начальников. В обществе возникла жажда почетных и прибыльных должностей, число которых непрерывно увеличивалось.[133]

Власть ренессансного государя была на деле публичной властью тысяч его чиновников, и все они следовали главе государства в его расточительности. Жалование было невелико, и чиновники сами полузаконными и незаконными путями извлекали из своих должностей все, что могли. Три четверти стоимости бюрократического аппарата прямо или косвенно оплачивалось не правительством, а страной в форме разнообразных налогов и поборов. Казна создавала и продавала новые (по сути дела лишние) должности. В XVI в., в пору экономического подъема, подобная аномалия была еще терпима, но когда в конце столетия обозначились признаки упадка, посыпались жалобы на превращающуюся в паразита бюрократию, стало зреть недовольство правительством. Однако мирная передышка между 1598 и 1618 гг. временно сгладила эти противоречия, и дворы европейских государей стали очагами удовольствий и экстравагантности.

Когда же в 1618 г. разразился политический кризис в Праге, в 1621 г. Испания начала войну и в 1620-х годах экономика вступила в полосу тяжелой депрессии, обстановка резко изменилась. Ненависть к коррупции бюрократии и к роскоши государей получила широкое распространение и вылилась в форму пуританизма.

Понятие пуританизма Тревор-Ропер распространяет на все решительно проявления протеста против роскоши «ренессансного двора». Запрещение театральных представлений в Испании, философия Паскаля, католическая строгость нравов в Баварии, указы против роскоши — все это, по его мнению, лишь разные формы выражения одной сущности: негодования на обременительную для страны стоимость государства и государственного аппарата. В разных странах это движение осложнялось местными особенностями: например, наличие во Франции налоговых привилегий у имущих классов приводило к тому, что жертвой налоговых тягот оказывалось главным образом крестьянство — оно и восставало. В Англии налоги ложились на всех, поэтому в революции участвовала вся страна и т. д.

Тревор-Ропер уделяет много внимания источникам: различным трактатам, требованиям кортесов и т. д.[134] Авторы их, по его мнению, ставили перед собой одну цель — освобождение от тягот централизации. Достичь этого они рекомендовали путем ликвидации лишних должностей и вообще системы продажности и наследственности должностей, путем сокращения или уничтожения маловыгодных для государства косвенных налогов и другими аналогичными мерами.

В течение 1620–1630-х годов (отметим эти даты!) росли противоречия между правительством и обществом, развивалась «революционная ситуация». Однако последняя далеко не всегда ведет к революции. Общество представляет собой органическое целое и притом более устойчивое, чем полагают некоторые патологоанатомы (morbid anatomists), под которыми автор, очевидно, разумеет марксистов. Границы между противоположными классами всегда оказываются стертыми (confused) в итоге сложного переплетения интересов этих классов; примером автору служит взаимопроникновение буржуазии и чиновничества, парализовавшее действия испанских кортесов, французских парламентов и отчасти даже английского парламента. Чтобы революционная ситуация могла привести к революции, должна была произойти целая серия политических событий и политических ошибок. Их своеобразие до известной степени объясняет и различие в течении революций в отдельных странах.[135]

Тревор-Ропер полагает, что наилучшим способом изучения процесса перерастания революционной ситуации в революцию является изучение способов, помогающих избежать революции.[136] Поэтому он и переходит к перечислению реформ, которые не только могли спасти, но и спасли во многих случаях ту или иную страну от победы революции. Реформы эти состояли: 1) в уничтожении паразитической части бюрократии, 2) в приспособлении другой, работающей ее части к экономическим возможностям страны.

Первую реформу, носившую административный характер, можно было реализовать вполне мирным путем, хотя она и задевала интересы пусть паразитического, но живого и могущественного класса. Вторая реформа, по своей сути экономическая, была осуществлена путем меркантилизма, т. е. старой испытанной политики средневековых городов, расширенной до национальных масштабов.

Город-государство обладал точным и здравым пониманием своих интересов и возможностей. Он контролировал цены и заработную плату, лимитировал импорт в интересах собственного производства, покровительствовал торговле и кораблестроению, тратил деньги не на грабительские войны, а на завоевание рынков и на нужды экономики. Эту уже забытую в XVII в. мудрость вспомнили и попробовали применить в национальном масштабе с учетом изменившейся обстановки. Меркантилисты возродили экономическую политику городов; кроме того, они пытались реформировать финансы и привести к норме государственный и церковный аппарат. Они требовали расширения начального и профессионального образования, ибо обученные рабочие более нужны стране, чем чиновники и попы.

Пути проведения в различных странах этих реформ, т. е. уничтожение дорогостоящего государственного и церковного аппарата и приспособление меркантилизма к новым условиям, объясняют, по мнению Тревор-Ропера, национальные особенности, которые принял политический кризис в каждой из европейских стран.

В Испании Тревор-Ропер констатирует многочисленные попытки Оливареса и Филиппа IV реформировать бюрократический аппарат и уничтожить лишние должности. Однако реформы не имели успеха, главным образом из-за войны, требовавшей огромных денежных средств и истощавшей страну. В Кастилии уже не существовало институтов, способных выразить протест против чрезмерно разросшегося аппарата, так как средний класс (т. е. буржуазия) был слаб и засорен чиновниками, старые кортесы исчезли еще в XVI в., а новые представляли собой чисто аристократическое учреждение. Поэтому восстания разразились не в Кастилии, а в Каталонии и Португалии, еще сохранивших свои старые органы. Португалии удалось восстановить свою независимость. Восстание в Каталонии было подавлено, и в итоге мертвая тяжесть переформированной государственной системы сокрушила силы всей испанской нации. Старый порядок (ancien régime) остался и лег тяжким бременем на обедневшую страну.[137]

В Нидерландах бургундский «ренессансный двор» был уничтожен еще в XVI в. в ходе восстания, хотя оно и не было прямо направлено против двора. Поэтому в XVII в. там не сложилось революционной ситуации, общество было здорово и аппарат очищен. Кризисы 1618, 1649 и 1672 гг. имели чисто политический характер и были аналогичны кризисам 1640 и 1688 гг. в Англии. Экономические реформы осуществлялись в Голландии не в силу того, что в XVI в. произошла буржуазная революция,[138] а потому что правительство добилось рационального соединения старой городской экономической политики с морской торговлей. Амстердам стал новой Венецией.[139]

Наиболее интересный и важный пример представляет собой Франция. Как экономический кризис, так и революция (Фронда) — хотя она не приняла большого размаха — были преодолены монархией, упрочившей свое существование еще на полтора столетия. Правительство применило меркантилистскую политику и поэтому, несмотря на провал «буржуазной» революции (речь идет о Фронде), промышленность, торговля и наука процветали при Кольбере не меньше, чем в Англии, пережившей якобы успешную «буржуазную» революцию. Причина заключалась в том, что кризис во Франции был вызван не формой государственного правления, а злоупотреблениями, которые вполне могли быть устранены правительственными реформами, подготовлявшимися и частично осуществленными еще при Генрихе IV (введение в 1604 г. полетты) и Ришелье (реформа королевского двора). Французское правительство располагало пережившим оздоровительную реформу аппаратом, армией и значительными денежными средствами, поступавшими не от политически активного джентри (как в Англии), а от разрозненного и лишенного всякого представительства (inarti-culate) крестьянства. Надо еще учесть политический гений Ришелье и гибкость Мазарини. Поэтому при ученике Ришелье, Кольбере, государство смогло рационально проводить укреплявшую его меркантилистскую политику.[140]

Иным было положение в Англии. Правительство не имело там такой политической власти, как во Франции и Испании, а налоги падали на влиятельное в графствах и в парламенте джентри. Короли и их ближайшие советники, особенно Карл I и Бекингэм, не имели никаких политических талантов и вместе со всем своим «ренессансным двором» противились любым попыткам реформ, задуманных Солсбери, Фрэнсисом Бэконом, Страффордом, Лодом и другими. Поэтому к 1640 г. английский двор оставался переформированным. Но в экономическом отношении Англия далеко обогнала Испанию. Стюарты вели меркантилистскую политику, покровительствовали промышленности и мореплаванию, обеспечили внешний мир. Они взрастили капитализм, достигший при них невиданного ранее расцвета. К сожалению, его развитие «повлекло за собой разъединение и потребовало жертв» (entailed dislocation, claimed victims); когда разразился политический кризис, ослабевшая структура правительства не смогла выдержать напора мятежных сил, вызванных кризисом.

Характерно, что лидеры Долгого Парламента не собирались изменять экономическую политику Стюартов; они стремились лишь к задуманной еще Солсбери реформе администрации. Монархия сама по себе не являлась препятствием для успешного развития страны. Дело было в королях: если бы Яков I и Карл I обладали умом Елизаветы или пассивностью Людовика XIII, английский старый порядок приспособился бы в XVII в. к новым условиям столь же мирно, как это произошло в Англии в XIX в. Но короли упорно защищали свой «ренессансный двор», и он оказался сокрушенным. Однако удар был нанесен не буржуазной или «меркантилистской» революциями, ибо ни буржуазия, ни меркантилисты не были врагами двора. Победила иная сила — страна (country), т. е. противостоявшее двору неполитическое объединение людей, восставших против излишнего, отяготительного и паразитического, бюрократического аппарата. Но в конечном счете им пришлось уступить место восстановленной старой династии, которая продолжала проводить прежнюю меркантилистскую политику, но не возродила прежних злоупотреблений; «ренессансный двор» в Англии перестал существовать.[141]

Итак, заключает Тревор-Ропер, во всех рассмотренных странах революции представляли собой кризис политических отношений между обществом и государством. Лишь в Испании старый порядок остался неизменным, и это привело к упадку страны. В Голландии, Англии и Франции кризис закончил собой целую эпоху. Он привел к освобождению от груза излишне тяжелой надстройки (a top-heavy superstructure) и возвращению к рациональной меркантилистской политике. «Ренессансные дворы» были настолько роскошны, что могли процветать лишь в эпоху общего подъема; начавшийся упадок их подкосил. В этом смысле экономическая депрессия 1620-х годов не менее важна, чем депрессия 1929 г.: в обоих случаях временный экономический упадок вызвал прочные политические изменения.

Тревор-Ропер подчеркивает, что все правительства понимали, что наступила кризисная обстановка, и все они пытались найти из нее выход. Проведенные в Голландии и Франции реформы способствовали ограничению размаха революций, в Англии же все попытки реформ наткнулись на сопротивление бесталанных Стюартов и безответственного Бёкингэма. Поэтому «шторм свирепствовал там наиболее грозно и унес с собой наиболее косный двор».[142]

Мы уже отмечали, что выдвинутые против теории Тревор-Ропера возражения очень показательны для современной зарубежной историографии.[143] Поэтому прежде чем перейти к ее критике, мы разберем появившиеся в печати ответы на статью Тревор-Ропера.

Нетрудно заметить, что наиболее уязвимым местом рассмотренной теории является интерпретация фактического материала, доходящая порой до крайних натяжек. Она и вызвала наибольшее число возражений.

Мунье показывает полное расхождение теории Тревор-Ропера с историей Франции первой половины XVII в.[144] Надо подчеркнуть, что пример Франции имеет для Тревор-Ропера особую важность, так как на нем он показывает целесообразность реформ, способных смягчить удар революции и способствовать ее провалу. Указывая на свой приоритет по части концепции также и политического кризиса в Европе в XVII в.,[145] Мунье тем не менее разбивает конструкцию Тревор-Ропера в отношении Фронды.

Народные восстания первой половины XVII в. и Фронда вовсе не были восстаниями против двора и бюрократического аппарата. Собственники должностей, т. е. члены этого аппарата, сами были в числе восставших и играли во Фронде очень важную роль. Сельские сеньоры, королевские чиновники и городские должностные лица толкали крестьян и городской плебс на восстания против правительства. В большинстве случаев расстановка сил во Франции была такова, что «угнетающий», по выражению Тревор-Ропера, государственный аппарат, наоборот, считал себя «угнетенным» и тянул за собой те социальные группы, на которые имел влияние.[146] Следовательно, тезис Тревор-Ропера о восстании страны против двора и аппарата не подтверждается на примере Франции.

Причину возмущения чиновничества Мунье видит в том, что оно было ущемлено правительством в своих материальных и политических интересах. Интенданты отобрали от местных учреждений полноту власти, чиновничество было обложено высокими поборами, жалованье сокращалось. Эти факты тоже противоречат теории Тревор-Ропера.

Французское чиновничество было в социальном отношении неоднородно и материальное его положение было различным. Основная масса (средние и низшие чиновники) жила скромно и не подражала ни старшим собратьям, ни тем более государю. Доходы высшего чиновничества слагались главным образом из поступлений земельной ренты, так как владельцы должностей были вместе с тем и феодальными сеньорами. Их жалованье, а также богатство придворных не могли потрясти государственный бюджет[147] или общество уже в силу того, что в первой половине XVII в. двор поглощал лишь небольшую часть государственных доходов. Наибольшие расходы ложились на армию, т. е. на оплату, снабжение и расквартирование войск. Конечно, можно считать, что расходы на армию и долгие войны есть расточительство пышного двора, но тогда необходимо сперва доказать, что война велась не в интересах нации в целом, что трудно сделать. Итак, и по этим пунктам теория Тревор-Ропера не выдерживает критики.

Расстановка социальных сил в восстаниях 1620–1640 гг. показывает, что они были направлены не против двора и аппарата, а против специальных комиссаров, посланных правительством, причем сами эти комиссары (интенданты) происходили из той же высшей чиновничьей среды. Эту борьбу можно охарактеризовать скорее как столкновение чиновничества с двором, а не как столкновение страны с двором и его бюрократией. Иными словами, тезис Тревор-Ропера о дворе и аппарате как объекте нападения со стороны всей страны на материале Франции Мунье опровергает.[148]

Во Франции наиболее опасные для правительства восстания происходили при самом дворе. Принцы крови и феодальная знать хотели приспособить монархию к своим интересам, придать ей аристократический характер, вернуть Францию к порядкам эпохи Гуго Капета. Провинции тяготились возраставшим подчинением и стремились вернуться к независимости. Борьба знати и провинций с Королевским Советом была борьбой феодальных сил с силами прогресса.[149]

Тезис Тревор-Ропера о меркантилизме как способе приспособления ресурсов страны к тяготам централизации Мунье считает недоказанным.[150] Меркантилизм государственный зародился еще при Людовике XI и с тех пор непрерывно развивался. Лаффема, Ришелье и Кольбер видели в нем средство для упрочения французской гегемонии во внешней политике (что было особенно важно в период экономического упадка) и не связывали его более тесно с задачами внутренней политики.

Революционная попытка (Фронда) не составляет в истории Франции никакого водораздела: как до нее, так и после политические и социальные проблемы остались теми же. Процесс социальных изменений начался лишь в конце XVII в., но он не был связан с событиями середины столетия.[151]

Мунье считает необходимым расширить понятие кризиса и подчеркнуть роль эпидемий, голодовок и т. п. в развертывании экономического упадка, ибо число восстаний росло параллельно росту налогов, нужды, цен. Он указывает также на кризис в области идеологии и культуры, считая его связанным с политическими событиями.

В целом он считает правильной лишь саму постановку проблемы кризиса политических отношений общества с государством. Попытка же решения проблемы построена Тревор-Ропером на недостаточном анализе материала. Восстания и революции XVII в. все еще нуждаются в тщательном и разностороннем изучении[152].

К схожим выводам приходит, оперируя преимущественно на материале истории Испании, профессор Кембриджского университета Эллиот.[153] Он указывает, что, очевидно, сама идея о борьбе страны с расточительным двором и аппаратом подсказана Тревор-Роперу английской историей. Ее нельзя распространить на страны континента, в частности на Каталонию и Португалию, по следующим причинам. Для доказательства, что именно двор и аппарат непроизводительно поглощали государственные доходы, надо привести соответствующие данные. Хотя их мало, они свидетельствуют как раз против теории Тревор-Ропера. В Испании даже в мирном 1618 г. при бюджете в 7 млн дукатов на двор и жалованье чиновникам было истрачено лишь 1.5 млн, на армию и флот — 4 млн. Продажность должностей была в Испании развита меньше, чем во Франции, государственный долг существовал главным образом в форме рент. Поэтому проблему отвлечения средств в непроизводительную сферу надо рассматривать под углом зрения растущих трудностей в развитии кастильской промышленности и торговли. Бесспорно, что на страну ложились тяготы содержания бюрократического аппарата, но не меньшими были тяготы, вызванные войной (депопуляция кастильских деревень от вербовки солдат, военные постои и т. д.). Тем не менее в Кастилии восстаний не было.

Тревор-Ропер считает, что причиной тому было отсутствие в Кастилии действенных представительных органов, в то время как Португалия и Каталония ими обладали. На деле разница заключалась в том, что ни Каталония, ни Португалия не страдали от тяжести государственного аппарата; они не оплачивали кастильский двор и чиновничество. По сравнению с Кастилией они вообще платили очень мало, не обеспечивая даже своей собственной обороны. За весь период с 1599 по 1640 г. правительство получило от каталонских кортесов сумму в миллион дукатов и некоторые незначительные поборы (что не покрывало даже стоимости скромного по размерам штата вице-короля), в то время как в те же годы Кастилия ежегодно уплачивала более 6 млн дукатов. В Каталонии не было продажности должностей, паразитическая бюрократия отсутствовала.

Иными словами, революции произошли как раз в тех странах Пиренейского полуострова, у которых вообще не было тех причин для протеста, которые подчеркнуты Тревор-Ропером. Действительная причина революций заключалась в том, что реформы Оливареса имели целью изыскать средства на войну, а не сократить пышность двора, пенсии, должности и т. п. После начала войны в 1621 г. расходы на армию сразу подскочили более чем в два раза (не считая расходов на флот), а ведь это было только начало. В дальнейшем испанская армия выросла вдвое по сравнению с армией, которой располагал Филипп II. Возросшие масштабы войны поставили перед правительством проблемы соответственного масштаба; поэтому реформы Оливареса диктовались нуждами войны, потребовавшими радикальной реорганизации фискальной системы в Испании. Возросшая потребность в деньгах вовлекла испанское правительство в конфликт с Португалией и Каталонией, которые восстали отнюдь не против бюрократического аппарата, но против увеличенных расходов на войну, против возрастающей эксплуатации Кастилией их ресурсов.

С аналогичной и очень трудной задачей извлечения денежных средств из малообложенных провинций столкнулись и другие правительства. Ришелье добился в этом большего успеха, чем Оливарес, но в их деятельности много общих черт. Оба пришли к власти с наилучшими проектами реформ, однако война заставила отказаться от них. Оба были вынуждены увеличить налоговый гнет и тем самым невольно ускоряли революцию. Главное заключается в том, что их попытки реформы в 1620-х годах отнюдь не имели целью устранить революцию. Наоборот, реально проведенные и вызванные войной реформы 1630–1640-х годов привели правительство к конфликту с теми, кто до той поры пользовался особыми вольностями и налоговыми привилегиями, т. е. эти реформы как раз и приблизили революцию. Ключ к пониманию революционной ситуации 1640-х годов надо искать в решении испанского и французского правительств установить полный контроль над всеми частями государства, хотя для такого рода подчинения оба правительства еще не обладали ни административными средствами, ни фискальными ресурсами. Само же это решение было продиктовано властными и не терпевшими отлагательства требованиями войны.

Аргументация Эллиота очень интересна. Он убедительно показывает, что концепция Тревор-Ропера неприменима также и для Пиренейского полуострова. Вслед за Фрондой из состава перечисленных революций XVII в., рассматриваемых как протест общества против стоимости бюрократического аппарата, выбыли также португальская и каталонская.[154] Характер их оказался иным. Доводы Эллиота в этом плане не вызывают возражений, равно как и его сравнение политики Оливареса с действиями Ришелье. Хотя генеральная линия налоговой политики Ришелье изучена еще далеко недостаточно, все же представляется несомненным, что он пытался — не всегда успешно — унифицировать налоговую систему и обложить привилегированные провинции (как правило, окраинные и присоединенные сравнительно недавно, не ранее XV в.) пропорционально размерам и их роли в национальном государстве. Многие восстания были вызваны именно этими мерами. Но проводя сравнение Испании с Францией и делая столь решительный акцент на требования войны (с чем также надо согласиться), Эллиот обходит молчанием одно очень важное обстоятельство. Португалия и Каталония занимали в системе испанской монархии особое место, и их нельзя в этом отношении сравнивать с французскими окраинными провинциями. Португалия имела за собой века независимого государственного существования, базировавшегося на солидных территориальных, этнических, языковых и других устоях. Ее включение в состав испанской монархии в 1581 г. не имело под собой прочных оснований, поэтому оно и было ликвидировано; в 1640 г. Португалия вновь обрела государственный суверенитет, непоколебленный и в наши дни. Восстание в Каталонии носило ярко выраженный сепаратистский характер, обусловленный предшествующей историей этой крупной области и сохранившийся частично до наших дней (достаточно вспомнить сепаратистские тенденции Каталонии в 1930-х годах). По своему социальному составу и движущим силам оно было очень сложным и не поддается столь упрощенному объяснению, которое дает Эллиот. Победа правительства была обусловлена многими моментами, главный из которых заключался, по нашему мнению, в том, что в системе национального государства уже в XVII в. (и, разумеется, еще менее в XX в.) не существовало достаточных условий для государственной автономии областей, имевших в прошлом лишь областную автономию.[155] Протекторат Франции над Каталонией мог быть лишь призрачным (на что и рассчитывали сепаратистско настроенные города и дворяне), но именно поэтому он не представлял для французского правительства существенного и длительного интереса, и оно использовало каталонское восстание лишь в той мере, в какой это ему было нужно и выгодно во время войны. Таким образом, восстания в Португалии и в Каталонии представляют собой в своей основе разные явления, вытекающие из особенностей процесса складывания и развития национальных государств Пиренейского полуострова. В этом плане успех восстания в Португалии столь же закономерен, как и поражение восстания в Каталонии.

Применительно к Англии концепция Тревор-Ропера подверглась критике со стороны профессора Оксфордского университета Стона.[156] Он считает, что главная беда английского правительства заключалась не в том, что аппарат был велик; наоборот, он был слишком мал. Постоянная армия отсутствовала, в графствах не было оплачиваемых чиновников, а немногочисленный центральный аппарат оплачивался плохо. Расточительность двора имела ту особенность, что большинство даров, пенсий, монополий и т. д. попадало лишь немногочисленным пэрам. Общая сумма налогов была значительно меньше, чем во Франции и Испании; например, в 1628 г. одна Нормандия платила столько же, сколько вся Англия. После смерти Бекингэма расточительность двора была сильно ограничена, так что если именно она была причиной негодования страны, то революция должна была бы разразиться уже в 1620-х, а не в 1640-х годах. Рост недовольства в среде джентри был вызван, по мнению Стона, тем, что правительство стало энергично донимать их штрафами за огораживания и требовать с них более высокую, чем раньше, плату на содержание менее расточительного аппарата. Крушение правительства объясняется его моральной изоляцией, экономической вредностью, финансовой обременительностью. У него не было ресурсов для успешной борьбы. Административная структура английского двора была слаба, поэтому он и погиб.

Хотя и ограниченная по своему характеру, аргументация Стона опирается все же на такие бесспорные факты, что в своем ответе Тревор-Ропер был вынужден признать ее правильность.[157] Но надо отметить, что, перенося центр тяжести главным образом на джентри, Стон вообще не касается основных причин английской революции.

Замечания Хобсбома также касаются Англии, но, к сожалению, они слишком кратки.[158] Хобсбом подчеркивает, что его согласие с Тревор-Ропером состоит лишь в том, что оба они считают причиной английской революции кризис старого порядка. Далее их оценки расходятся. Тревор-Ропер утверждает, что развитие капитализма могло совершиться и без революции, мирным путем. Хобсбом метко нащупывает самое уязвимое место в аргументации Тревор-Ропера, считающего, что многие экономические реформы не могли быть реализованы при Якове I и Карле I лишь вследствие сопротивления со стороны двора. Молчаливо отбрасывая мотивировку этого сопротивления бесталанностью королей, Хобсбом совершенно правильно объясняет провал реформ невозможностью их осуществления в условиях старого порядка. Именно поэтому-то и понадобилось уничтожение последнего, и тогда, т. е. после революции, сложилась совсем иная ситуация. Поэтому Хобсбом считает, что этот поворот случился не просто после революции, но благодаря ей. Тревор-Ропер хочет доказать, что, не будь бесталанных королей, внутренние реформы старого порядка привели бы к тому же результату; однако реальных доказательств у него нет.[159]

Основной вопрос, интересующий Хобсбома, касается подготовки условий для промышленного переворота. Под этим углом зрения он и рассматривал в своей статье экономический кризис XVII в., обращая главное внимание на родину этого переворота — Англию. В Голландии феодальная экономика не допустила подобного явления (т. е. промышленного переворота);[160] во Франции не допустил его меркантилизм, роль и масштабы которого преувеличены Тревор-Ропером.

По поводу стимулов, двигавших людьми, участвовавшими в революции (они не ставили себе сознательно целей развития капитализма — довод, ставший прямо-таки «классическим» в устах реакционных буржуазных историков), Хобсбом замечает, что намерения людей, с одной стороны, и социально-экономические результаты их действий — с другой, могут не совпадать. Расходятся они и в данном случае. В заключение он резонно возражает против приписывания марксизму взгляда, будто все глубокие социальные перемены обязательно должны независимо от условий принимать форму насильственных революций классического типа. Сомневается он и в том, чтобы кто-либо из марксистов придерживался мнения, будто все революции XVII в. являются буржуазными, капиталистическими и неудачными во всех странах, кроме как в Англии.

Надо признать, что аргументация Хобсбома вполне убедительна для любого историка, достаточно знакомого с экономической историей Англии XVI–XVIII вв. Однако она была отброшена Тревор-Ропером в его ответе,[161] как недоказательная. Таким образом, полемика между марксистом и буржуазным историком свелась к требованию доказательств. Между прочим, это лишний раз подчеркивает насущную необходимость переводов трудов советских историков по истории западноевропейских стран на иностранные языки.

Очень интересно выступление профессора Вашингтонского университета Хекстера.[162] Он считает статью Тревор-Ропера показательной в том плане, что наконец-то английский историк отважился покинуть родную почву отечественной истории и занялся событиями на континенте не только в связи с морскими победами Англии, выгодными для нее мирными договорами или ее моральным превосходством над прочими европейскими народами. В этом отношении вклад Тревор-Ропера особенно нагляден при сопоставлении с тем, что написано английскими историками хотя бы за последние 50 лет. Традиционная изолированная позиция английской историографии и созданный ею миф о первенствующем значении развития английского «среднего класса» кажутся американскому историку неоправданными, и он приветствует попытку Тревор-Ропера вырваться на простор общеевропейской истории. Хвалит он его и за отказ от старой традиции, связывавшей кризис середины XVII в. лишь — с ростом буржуазии. Исследуя эти проблемы, Тревор-Ропер вкладывает более широкий смысл (новый для англичанина!) в такие понятия, как меркантилизм, пуританизм, двор, страна и т. д. В своем полном «европейском» звучании эти понятия должны послужить структурными элементами при дальнейшем исследовании истории первых столетий нового времени (т. е. XVI–XVII вв.).

Однако рисуемая Тревор-Ропером картина носит столь общий характер, что, вместо того чтобы разъяснять, автор гораздо больше затемняет, не говоря уже о том, что он просто опускает многое из того, что не укладывается в его концепцию.[163]

Хекстер считает, что война, внешняя и гражданская, стоила во всех странах гораздо дороже, чем двор и бюрократия. Чтобы доказать обратное, Тревор-Ропер должен был бы привести отсутствующие в его статье данные. Хекстер не согласен и с тем, что Реформация и религиозные войны XVI в. были не столь существенны, как революции XVII в. Тревор-Ропер аргументирует свой тезис тем, что в XVI в. эти войны не принесли глубоких социальных перемен, но за этим тезисом кроется мнение, что глубокий смысл вообще присущ только социальным движениям. Оба эти положения сомнительны. Нельзя в XX в., в эпоху атомной физики, считать значительными лишь социальные революции и скидывать со счетов Реформацию, разрушившую прежнее единство западного христианского мира. Реформация уничтожила монахов, а секуляризация имела значительные социальные последствия. Гражданские войны во Франции способствовали упадку дворянства. По мнению Хекстера, в ходе своих рассуждений Тревор-Ропер незаметно для себя изменяет намеченной им перспективе: начав с утверждения о наличии кризиса как причины революций, он кончает оценкой последних лишь с точки зрения их влияния на кризис.[164]

Замечания Хекстера во многом справедливы,[165] и его ирония по поводу традиций английской историографии приобретает особенное звучание, если учесть, что он в сущности отрицательно оценивает попытку Тревор-Ропера заняться всеевропейской историей. Вместе с тем его позитивные взгляды (исключая резонные соображения о роли войны) более чем скромны, и, кроме некоторых частных тем (семья, наука, приспособляемость общества), он не вносит в дискуссию ничего нового.

С наиболее широкой постановкой проблемы мы встречаемся в выступлении профессора Лондонского университета Космана,[166] хотя он и облекает ее в форму не общей критики, а отдельных вопросов. Однако характер и сумма их таковы, что они основательно подтачивают критикуемую теорию. Вот эти вопросы.

Неясна дата начала кризиса. Сперва Тревор-Ропер утверждает, что «климат Ренессанса» длился до середины XVII в. Затем оказывается, что уже в 1620 г. наступает депрессия, столь же важная, как в 1929 г. (Косман отмечает сомнительность, этой аналогии), и Европа вступает в период барокко.

Вначале доказывается существование всеобщего кризиса, затем оказывается, что его не было, ибо в той мере, в какой он был порожден злоупотреблениями, в Голландии он был преодолен еще в XVI в., в Испании не было даже попыток преодолеть его, а во Франции эти попытки принесли плоды. В конечном счете оказывается, что от кризиса пострадала одна-единственная страна — Англия.

Зачем перечислять революции и восстания, если считать, что в Нидерландах и во Франции они не имели существенного значения? Фронду Тревор-Ропер считает «относительно малой революцией», но более глубокой, чем религиозные войны XVI в., хотя те длились в 6 раз дольше.

Непонятны такие термины, как «двор», «страна» и т. п. Что разумеет Тревор-Ропер под оппозицией «двору»? Если под «двором» он понимает весь аппарат, как быть с французским парламентом, т. е. бюрократией, выступавшей против «двора»? Значит Фронда есть конфликт между парламентом (частью «двора») и правительством (тоже частью «двора»)? На деле Фронда — очень сложное явление и лишь между прочим — конфликт «двора» с частью бюрократии (а не «двора» и бюрократии со страной).

Вполне резонно Косман сомневается в том, что во Франции «двор» был реформирован. Есть все основания полагать, что экономическое, социальное и политическое положение во Франции в 1640-х годах было гораздо хуже, чем в Англии.

Нельзя объяснять относительно гармоничное развитие Голландии в XVII в. только лишь отсутствием в ней «двора»! Чем объяснить тогда позиции французского правительства в 1649 г. и голландского в 1650 г. по отношению к олигархии собственников должностей? Последние считали, что с наступлением мира должно прекратиться то усиление центральной власти, которого потребовала война. Конфликт кончился временным поражением правительств, которые, однако, вскоре взяли верх. Следовательно, ни в Голландии, ни во Франции события середины XVII в. не означали какого-то перелома. Это был конфликт не между «двором» и «страной», а между правящими группами; во Франции он развязал гражданскую войну, вызванную совершенно другими причинами.

Косман не ставит перед собой задачи дать какую-то иную трактовку кризиса и революций XVII в., но, вскрыв внутренние противоречия в концепции Тревор-Ропера и подвергнув сомнению основной тезис о противоположности «страны» и «двора», он в сущности, лишил эту концепцию всякого основания. Поэтому в своем ответе[167] Тревор-Ропер должен был больше всего считаться с его замечаниями. Он перешел в контратаку и заявил, что Косман требует в датировке начала кризиса такой точности, которой историческая наука не в состоянии дать.[168] Но вместе с тем Тревор-Ропер вынужден был признать недостаточность своих определений и аргументации, вызванную, по его словам, ограниченными размерами статьи. Так, он считает необходимым уточнить, что после 1620 г. кризис стал ощутимым для всей государственной системы Европы (правда, он признает, что Голландию следует исключить). Экономические перемены были вызваны депрессией 1620 г., военные и политические — Тридцатилетней войной.

К этому следует еще прибавить указанные Мунье эпидемии и голодовки.

Тревор-Ропер признает неясность своей терминологии — «двор», «аппарат» и т. д. В аппарат он включает и все церковные должности,[169] ибо церковь стала в ту пору частью бюрократии и своим влиянием в массах укрепила пошатнувшуюся было позицию двора. Отвечая Хекстеру, он отрицает социальную роль диссолюции, ибо земля продолжала эксплуатироваться прежним способом (что не соответствует действительности!). Диссолюция важна лишь тем, что она не допустила возникновения в протестантских странах новых сильных духовных орденов.

Признает Тревор-Ропер и значение войны. Теперь он склонен приписывать ей даже главную роль. Но войну нельзя отделять от формы общества. Для Испании, например, она была лекарством от болезни, возникшей еще в мирное время.

Основной свой тезис он формулирует в ответе таким образом: был общий кризис структуры,[170] но переход от него к революции требовал определенных политических событий.

Антитезу «двор — страна» он признает упрощением, которое и вызвало возражения Космана и Мунье. Следовало уточнить, что социальные кризисы вызываются не четкой оппозицией взаимоисключающих интересов, но борьбой интересов внутри одного организма. «Двор» и «страна» — не противоположные понятия, они постоянно перекрывали друг друга. Но тем самым Тревор-Ропер снимает свой основной тезис.

Можно, следовательно, считать, что ему не удалось разбить выставленные против него возражения. Его теория не встретила поддержки в рядах его коллег. Они возражали против необоснованного и произвольного обращения с фактами. Со всякими реверансами и комплиментами яркому и образному стилю Тревор-Ропера они тем не менее раскритиковали его «смелую», но беспочвенную концепцию.

Однако они не коснулись методологической основы теории Тревор-Ропера. Лишь Хобсбом возражал ему с других методологических позиций; остальные оставались в пределах тех же тем и тех же исторических категорий. Они не заметили (или не захотели заметить) достаточно откровенно высказанной мысли о возможности и необходимости снятия «революционной ситуации», (хотя эти слова и поставлены в кавычки, но употребление марксистской терминологии очень показательно) путем своевременных реформ. Они обошли молчанием этот очень симптоматичный тезис. Их не заинтересовал также и вопрос, почему же авторитетный профессор старейшего английского университета выступил с теорией, столь разительно расходящейся с фактами. Они подвергли обоснованной критике его произвольную интерпретацию фактов и произвольный их отбор. Но никто из них не подверг анализу исходную посылку — само наличие многочисленных одновременных «революций».

Между тем самое уязвимое место в теории Тревор-Ропера составляет именно эта исходная посылка, из которой затем выводятся все прочие положения. Оспаривать только последние, не касаясь первоначального ядра теории, означало бы рубить побеги, оставляя в покое корни, и тем самым давать возможность появления новых побегов.

На наш взгляд, теория Тревор-Ропера, реакционная и научно бесплодная, представляет собой попытку «создать» множество революций, чтобы затем немедленно все их «разрушить». Именно все, ибо в его изложении даже английская революция оказывается печальным и временным следствием какой-то удивительной бесталанности первых Стюартов. Революции совсем необязательны и — если уметь их предвидеть и парализовать реформами и достаточной гибкостью политического гения, — не страшны, ибо подавляющее их число кончается провалом (в приведенном Тревор-Ропером списке из семи «революций» лишь одна, английская, избегла участи остальных шести). Все эти «революции» нужны автору не для серьезного исследования и сопоставления, а для доказательства их обреченности.

Зачисление под одну рубрику «революций» таких кардинально различных явлений, как английская буржуазная революция, восстановление государственного суверенитета Португалии, восстание в Неаполе против испанского владычества и, наконец, сложное переплетение различных движений, именуемое Фрондой, свидетельствует прежде всего о том, что само понятие «революция» употребляется в ненаучном плане. Единственным основанием для их сопоставления является одновременность (тоже более кажущаяся, чем реальная); однако это обстоятельство совсем не подверглось анализу в статье Тревор-Ропера. От их специфических особенностей, рассмотрение которых привело бы к изъятию из списка семи «революций» всех, кроме английской, он отмахнулся, заявив, что для него важнее то, что было в них общего. В поисках общих черт он попал в тупик, ибо то, что он считает общим — борьба «страны» против обременительного аппарата, — оказалось отсутствующим буквально во всех перечисленных им «революциях».

Рассматривая XVII век с откровенно модернизаторских позиций (отсюда аналогия с Англией XIX в. и с депрессией 1929 г.), Тревор-Ропер закрывает себе путь к пониманию особенностей классовой структуры, присущих отдельным странам Европы, находившимся на разных этапах развития капитализма. Его периодизация по эпохам Ренессанса (1500–1650 гг.) и Просвещения (1650–1800 гг.) рушится от первого же прикосновения критики, ибо ни для одной из рассмотренных им стран континента 1650 год не означал какого-либо перелома. Для Англии же это был момент начала буржуазного государственного строя, а отнюдь не Просвещения. Отрицание Тревор-Ропером абсолютизма оказывается сугубо формальным приемом; ведь он настаивает, что именно абсолютная воля бесталанного Карла I противостояла планировавшимся реформам и не допустила их осуществления. Да и разве кто-либо понимал абсолютизм столь упрощенно, что вообще не видел стоявших за абсолютным монархом социальных сил? Словом, несостоятельна сама основа концепции Тревор-Ропера.

Что касается позитивного ответа на поставленные им проблемы общества XVII в., государства, характера государственного строя, реформ и т. д., то в дальнейших главах нашей работы мы рассмотрим их в применении к Франции. Напомним, что именно эта страна имеет для концепции Тревор-Ропера особое значение и что начало всех кризисных явлений он относит именно к 1620-м годам, занимающим центральное место в нашем изложении.