Глава V.
Финансисты и абсолютная монархия
еобходимость последовательно-хронологического рассмотрения этапов борьбы правительства с гугенотами заставила нас несколько отвлечься от детального рассмотрения других важнейших задач, стоявших в те годы перед французским абсолютизмом, и в первую очередь — задачи оздоровления бюджета, к чему мы сейчас и перейдем.
Два года, протекшие с осени 1622 до осени 1624 г., были тяжелыми во всех отношениях. Особенно трудным было финансовое положение. Денег в казне не было. Снова, и на этот раз с еще большей остротой, встал вопрос о финансовой политике, ибо от успешного разрешения этого — чуть ли не самого больного — вопроса зависела сама возможность укрепления французского абсолютизма внутри страны и за границей. Изыскание денежных средств, неотложные внешнеполитические акции и дальнейшая политика в отношении гугенотов — таковы тесно связанные друг с другом задачи, вставшие во весь рост, как только в конце октября 1622 г. был подписан мир с Роганом.
Способы реализации этих задач, их очередность, отношение к ним со стороны влиятельных общественных кругов — все это стало объектом споров и столкновений различных лиц и стоявших за ними группировок. Борьба за власть достигла в правительственных сферах чрезвычайной остроты, и без характеристики участвовавших в ней деятелей нельзя с достаточной отчетливостью выяснить ее течение и ее результаты, имевшие самое непосредственное влияние на политическую жизнь страны.
Два года этой борьбы, 1623–1624 гг., давно вызывали во французской и вообще зарубежной историографии повышенный интерес. Это были годы продвижения к кормилу правления кардинала Ришелье. Опираясь на публицистику и на многочисленные мемуары (в том числе и на так называемые «Мемуары Ришелье», составленные не самим кардиналом, но его доверенными лицами на основе его бумаг и под его наблюдением), все крупные французские историки второй половины XIX и XX в. развернули, надо прямо сказать, впечатляющую картину ловких интриг и искусной дипломатии, с помощью которых Ришелье достиг своей цели. Она далась ему нелегко, ибо почти все лица из королевского окружения и сам король энергично этому сопротивлялись. Следовательно, детальное описание деятельности кардинала (наиболее подробно она изображена в книге Аното) становилось тем самым описанием развития его дипломатических и иных талантов, развернувшихся в полном блеске сразу же после его прихода к власти ad majorera Franciae gloriam.
Изучая теперь как эти труды, так и источники, относящиеся к тому времени, нельзя не видеть, что и современники, и указанные историки были в своих суждениях во многом правы. Все современники, участники или зрители развертывавшейся борьбы, признавали за Ришелье не только блестящие и основательные качества, но и прямо-таки исключительные способности, ум и ловкость.[425] Историки, хотя они почти никогда не могли отделаться от ретроспективного взгляда на события и зачастую проецировали на 1623–1624 гг. (и даже на 1614–1624 гг., т. е. на весь предшествовавший период политической карьеры Ришелье) оценку действий кардинала в период полного расцвета всех его сил, все же в основном точно воспроизвели главные этапы на пути продвижения кардинала к власти и сокрушения им своих противников. Однако эти красочные эпизоды, сколь логично, казалось бы, они не вытекали один из другого, цепляясь друг за друга и образовывая тугую цепь фактов, которые в конце концов привели Ришелье к почетному креслу первого министра в Королевском Совете и фактического правителя Франции, имели фоном всего лишь стены Лувра и других королевских резиденций. Игра честолюбий, огромного и победоносного у главного героя и мелких смешных честолюбий его врагов, колебания нерешительного Людовика XIII, упрямство недалекой королевы-матери — вот основная канва, которую постепенно прошивала красная нить основного процесса движения Ришелье к власти. Общественные и социальные силы при этом не учитывались. Поскольку за два некоторые события (главным образом в сфере дипломатической) все же произошли, кое-что о них говорилось, но почти всегда мельком, и они подавались в освещении «Мемуаров Ришелье», т. е. в тоне безоговорочного осуждения врагов кардинала.
Для того чтобы читателю легче было следить как за критикой историографии, так и за изложением событий, необходимо напомнить об основных сменах правительств в 1622–1624 гг.
За несколько дней до заключения мира в Монпелье Конде уехал в Италию и тем самым сошел на время с политической сцены.
2 августа 1622 г. умер кардинал Рец, член Королевского Совета; тем самым для Ришелье — в случае получения им кардинальского сана — открывалось потенциальное место в Совете. Ришелье действительно стал вскоре (5 сентября) кардиналом, и это значительно приблизило его к желанной цели. Однако ждать пришлось еще полтора года.
Начиная со смерти Люина в декабре 1621 г. и кончая февралем 1624 г. политику направляли Брюлары: канцлер Силлери и его сын, государственный секретарь Пюизье. 21 января 1623 г. был назначен сюринтендантом финансов маркиз Лавьевиль, который добился того, что 9 февраля оба Брюлара получили отставку, а сам он стал главной персоной в Совете. Впрочем, лишь очень ненадолго, ибо 29 апреля того же года в Совет был введен Ришелье (еще один шаг к власти). Менее чем через 4 месяца (13 августа 1624 г.) он избавился от Лавьевиля и занял первое место. Цель его была достигнута.
Традиционная для французской историографии схема так изображает события: Лавьевиль выгнал обоих Брюларов с помощью Ришелье, а затем Ришелье, выгнав Лавьевиля, оказался хозяином положения.
В. В. Бирюкович внес в изложение событий значительные изменения. Он подверг критике эту схему и осветил события 1622–1624 гг. в более широком социально-политическом плане. В большой статье[426] он рассмотрел борьбу за власть между четырьмя основными лицами — Силлери, Пюизье, Лавьевилем и Ришелье — и стоявшими за ними социальными группами как столкновение различных общественных интересов и программ. По его мнению, Брюлары были представителями правящих кругов чиновно-помещичьей знати, сблизившейся с феодальной аристократией;[427] Лавьевиль возглавил первое в истории Франции правительство финансовой плутократии,[428] а Ришелье выступал как выразитель интересов дворянско-буржуазных кругов.[429]
Важна сама постановка задачи исследования. Больше всего автора занимал вопрос о том, как отразились в политике интересы боровшихся между собой сословий и группировок. С этой точки зрения он и исследовал политическую борьбу тех лет.
Публикуя статью В. В. Бирюковича, редакция «Исторических записок» сделала оговорку о значительной модернизации в концепции автора, усматривающего в начале XVII в. наличие непосредственной борьбы ростовщического капитала за власть.[430] Необходимо признать справедливость данного суждения и в связи с этим подробнее разобрать аргументацию В. В. Бирюковича и его выводы, так как они имеют самое непосредственное значение для настоящей работы в целом и этой главы в особенности.
В статье использован обильный материал мемуаров и публицистики; документальный материал совсем не привлечен. Для этого у автора были как будто веские основания. В подавляющей своей части опубликованные для данного периода документы касаются внешней политики, которая не только в статье, но и во всей работе В. В. Бирюковича рассматривается лишь вскользь и попутно, преимущественно на основании литературы, т. е. не в исследовательском плане. Затем в соответствии с главной темой работы наиболее пристальное внимание привлечено к финансистам и их роли в финансовой политике правительства. Против такой постановки нельзя было бы возражать, если бы финансисты и их влияние были бы рассмотрены на основе анализа всей деятельности правительства, т. е. если бы была подвергнута анализу совокупность политических задач, стоявших в ту пору перед французским абсолютизмом (разумеется, это не значит, что следовало излагать все необходимые данные, но в процессе исследования они должны были быть учтены). Анализ этот отсутствует.
Как и во многих работах советских историков 1930-х годов, в статье В. В. Бирюковича высказаны ценные и оригинальные мысли о сущности социально-экономических отношений, господствовавших во французском обществе первой половины XVII в. Советская историография сделала в ту пору очень большое и важное дело: на конкретных фактах была показана как огромная роль классовой борьбы в истории, так и корни этой борьбы в антагонизме классов. Но политическая история как таковая не пользовалась тогда равным вниманием; о ней заходила речь лишь от случая к случаю, когда события классовой борьбы сталкивали исследователей с необходимостью учесть также и политику правящих кругов. В результате течение политической жизни «ухватывалось» историком лишь в отдельных, по большей части изолированных моментах, т. е. теряло свою органическую цельность. При этом неизбежно затуманивалась или даже исчезала общая перспектива, совершенно необходимая для всесторонней оценки как политической истории в целом, так и отдельных событий.
Суждения В. В. Бирюковича о классовой и сословной структуре французского общества XVII в. основаны на использовании обширной специальной литературы, данные которой автором продуманы и сведены в оригинальную систему взглядов. Но над этим солидным базисом, многие положения которого выдержали проверку источниками и временем, нет столь же основательно продуманной конструкции политической истории. В особенности эго касается внешней политики. В. В. Бирюкович как бы молчаливо исходит из мнения, что правительство могло целиком осуществлять ее в зависимости от своей воли. Эта презумпция позволяла исследователю лишь в самой минимальной степени обращаться к наскучившей, как тогда казалось, дипломатической возне и многократно описанным военным действиям.
Нарисованная В. В. Бирюковичем картина политической борьбы в правительстве в 1622–1624 гг. вызывает возражения потому, что в ней не учтен исследовательски весь комплекс задач, стоявших перед французским абсолютизмом как во внутренней, так и во внешней политике. Нет также и достаточного учета его реальных возможностей, равно как и возможностей, имевшихся в распоряжении отдельных социальных слоев и группировок. В центре внимания автора оказалась лишь одна из таких группировок — «финансисты», причем картина ее деятельности получила в статье гипертрофированные размеры. Это немало способствовало тому, что В. В. Бирюкович приписал ей самостоятельную политическую программу. Надо также учесть, что правительственная политика в отношении гугенотов, равно как и дипломатия предшественников Лавьевиля(представителя финансового капитала, по мнению В. В. Бирюковича), не была рассмотрена в исследовательском плане: в результате дипломатия самого Лавьевиля оценена как оригинальная, чего на деле не было.
B дальнейшем, по ходу изложения событий 1622–1624 гг., мы приведем конкретную аргументацию В. В. Бирюковича, имевшую целью доказать, что в лице Лавьевиля финансовый капитал не только проник в правительство, но и проводил политику в своих интересах. Несмотря на несогласие с данным тезисом, мы считаем, что внимание к финансистам как. таковым, и исследование их роли как нельзя более оправданы. Деятельность финансистов в качестве государственных кредиторов и финансовых чиновников (но отнюдь не в качестве политиков!) становилась все более и более важной как раз в 1620-х годах, что полностью соответствовало возросшему значению государственного долга и кредита в финансовой системе абсолютизма. Деятельность финансистов уже стала необходимым условием функционирования государственной машины и одной из характернейших особенностей французского абсолютизма. Поэтому без учета и характеристики (хотя бы краткой) этой деятельности смысл многих мероприятий правительства не может быть раскрыт с достаточной ясностью.
Эти соображения определяют построение данной главы. Изложению событий 1622–1624 гг., предшествовавших появлению Ришелье в Королевском Совете, мы предпошлем очерк структуры государственного бюджета[431] и системы кредитования правительства.
Как и все явления социально-экономической жизни в эпоху зарождения капитализма, государственные финансы Франции претерпели в XVI–XVII вв. значительные изменения, основной смысл которых заключался в том, что все больший удельный вес приобретали косвенные налоги, т. е. налоги, которые в обществе с не вполне развитой буржуазией могут быть названы «буржуазными».[432] Небывалые размеры приобрели государственные внутренние займы — выпуск государственных рент, принудительные займы у чиновников, продажность должностей бюрократического аппарата. Они стали одним из важнейших источников финансирования правительства и привели к колоссальному по тем временам государственному долгу,[433] игравшему важную роль в процессе первоначального накопления.
В связи с этим начал изменяться и социальный аспект государственного бюджета. Возрастание косвенных налогов, отражая интенсивное развитие товарно-денежных отношений, означало не только новые тяготы для народных масс (в этом плане косвенные налоги усиливали их экспроприацию), но и растущее обложение нового формирующегося класса — буржуазии, не обладавшей во Франции налоговыми привилегиями. Государство присваивало себе часть капиталистической прибыли, и вопрос о размерах этой части уже стал приобретать известную остроту по мере того, как у буржуазии складывалось свое представление о той «справедливой» доле, которую она соглашалась предоставлять королевской власти за осуществление централизации и протекционизма. Буржуазные накопления извлекались фиском и в форме государственных займов, которые вызвали к жизни финансовую буржуазию и широкую прослойку рантье, т. е. явления, характерные для французского общества и в дальнейшем.
Изменения в структуре государственных доходов и возросшая важность последних в жизни общества в целом ощущались современниками с достаточной отчетливостью, что нашло отражение Karç в специальных трактатах, так и в публицистике. Отмечали они и другую черту — архаичность системы раскладки и взимания налогов. Унаследованные от средневековья, эти черты эволюционировали чрезвычайно медленно и не допускали унификации в масштабах всей страны. На территории королевского домена (т. е. в Северной и Центральной Франции) в так называемых pays d'élections[434] прямые налоги и некоторые домениальные доходы взимались королевскими чиновниками; сбор косвенных налогов, таможенных пошлин, а также прочих доходов с домена отдавался на откуп. Эти области несли на себе основную тяжесть налогового бремени, давая в год не менее 90 % всех поступлений от сбора одних лишь прямых налогов. Окраинные же провинции (Лангедок, Дофинэ, Бургундия, Прованс и Бретань), присоединенные сравнительно недавно, сохранили многочисленные провинциальные «вольности» и даже — за исключением Дофинэ — свое сословное представительство, местные штаты[435] (поэтому эти области назывались pays d'états). Последние вотировали правительству «дары» (dons) и сами, своим аппаратом, производили раскладку и сбор прямых и части косвенных налогов. В результате они платили в казну несравненно меньше.[436]
Унификации и каким-либо существенным реформам налоговой системы[437] препятствовала глубоко укоренившаяся продажность и наследственность должностей всего финансового аппарата. Она делала невозможным простое уничтожение устаревших финансовых учреждений или сокращение их штатов, ибо любая реформа такого рода влекла за собой для правительства необходимость выкупа должностей у их владельцев, т. е. была связана с расходами, зачастую непосильными для казны.
Устарелость финансовой системы сказывалась и в том, что статьи доходной части бюджета строились главным образом в зависимости от способа взимания налогов и сборов; например, в итоговой статье доходов по откупам соединялись косвенные налоги, таможенные пошлины, залог домена и т. д. Разумеется, в подробной росписи доходов фигурировал отдельно каждый из откупов, но, к сожалению, наука не располагает пока еще достаточным количеством таких подробных бюджетов. Исследователю приходится обращаться к сводным таблицам государственных финансов за 1598–1708 гг., составленным в начале XVIII в. чиновником финансового ведомства Малле[438] по материалам, значительная часть которых затем пропала (или пока еще не обнаружена). Приводимые у Малле цифровые данные достаточно точны, что неоднократно подтверждалось при сопоставлении с другими источниками, но не всегда полны. Дело в том, что он использовал документы, отражавшие поступление в центральное казначейство (Epargne), так называемые «чистые доходы» (revenans bons). Между тем значительная часть собранных в провинциях денег тратилась непосредственно на местах. Королевские финансовые чиновники или местные штаты оплачивали из этих сумм расходы на местные нужды, местный административно-судебный и финансовый аппарат, а также выплачивали проценты по принудительным займам с местного чиновничества. Все эти расходы назывались charges, и они, как правило, или не включены совсем в таблицы Малле,[439] или же отражены лишь в суммарном виде. Это очень затрудняет детальный анализ бюджета; нельзя, например, установить размеры такой важной статьи расходов, как оплата местного аппарата. Выше была показана аналогичная нерасчлененность поступлений по прямым и косвенным налогам в «дарах», предоставлявшихся в pays d'états, в результате чего все поступления такого рода приходится относить к прямым налогам, поскольку последние составляли большую часть этих сумм.
Главные доходные статьи бюджета составлялись из поступлений от прямых налогов: тальи, добавки к ней (grande crue) и присоединенного к талье сбора на содержание гарнизонов — тальона, а также от косвенных налогов: габели (соляного налога), эд (налогов на вино и другие съестные припасы) и т. п. Все они ложились преимущественно на народ. Талья уже давно стала почти целиком крестьянским налогом, косвенные сборы в своей массе уплачивались крестьянами и городским населением. За весь период времени, истекший с момента смерти Генриха IV в 1610 г. у правительство остерегалось повышать налоги, правильно считая, что народ переобременен ими свыше всякой меры. Вспыхнувшие в некоторых местах в 1624–1625 гг. восстания еще более укрепили эту политику вынужденной осторожности.
Дворянство всех рангов, как родовитое, так и новое[440] (т. е. буржуазное по своему происхождению), платило прямой налог лишь в Лангедоке и Провансе, имевших статус «реальной тальи», по которому талья уплачивалась с недворянской (ротюрной) земли независимо от сословной принадлежности землевладельца. В других областях, т. е. на большей части территории Франции, дворяне не платили тальи и некоторых косвенных налогов.
Духовенство отдавало государству часть своей земельной ренты (т. е. прямого налога) в форме ежегодного «дара» (don), вотировавшегося на собраниях духовенства.
Немалую часть своих доходов отдавало и чиновничество, главным образом в форме принудительных займов, связанных с уплатой полетты (эти доходы назывались «случайными» — parties casuelles).[441] В создании новых должностей правительство проявляло в ту пору известную осторожность и учреждало преимущественно мелкие должности в провинциях. Доходы от них вместе с займами у откупщиков и финансистов назывались «экстраординарными доходами» (deniers extraordinaires).
Значительное место в бюджете занимали внутренние и внешние таможенные пошлины и сборы.
Последними по занимаемому в доходах месту, но первыми в историческом плане являлись поступления с королевского домена. Они составлялись из многих статей. Главными были: 1) доходы с коронных фьефов и цензив, поступавшие королю как феодальному сеньору, 2) сборы с весьма многочисленных домениальных чиновников (главным образом сборщиков тальи в сельских приходах на территории домена), 3) масса разнообразных феодальных сборов (судебных, канцелярских и т. д.) и местных пошлин, 4) доходы от эксплуатации государственных лесов.
Когда-то, в XIII в., доходы от домена составляли львиную долю бюджета формировавшегося централизованного государства. Но уже с конца XIII в. их удельный вес начал падать, ибо, во-первых, возрастали не они, а государственные налоги, и, во-вторых, начался залог коронных имуществ. В принципе домен был неотчуждаемым государственным достоянием, но на практике широко распространился «временный» его залог с правом принудительного выкупа, являвшийся по сути дела бессрочным государственным займом.
Поступления от фьефов и цензив домена, равно как и разнообразные сборы, были заложены и перезаложены. Должности были проданы и перешли в собственность мелких чиновников. По этим залогам также уплачивались значительные проценты государственным кредиторам — владельцам доходов с домена, которые на деле за давностью владения чувствовали себя полными собственниками и ревниво охраняли свои приобретения.
В начале XVII в. поступавшие в казну доходы от домена были невелики. Однако это не значит, что они сами по себе были незначительными, — они стали таковыми в результате многочисленных залогов. В периоды тяжелого финансового положения к залогу различных поступлений с домена прибегали особенно охотно, так как практически это была наиболее простая и в то же время прибыльная операция. В 1620-х годах считалось, что за 14 лет после смерти Генриха IV она дала казне не менее 200 млн ливров.[442] Эта цифра, возможно, неточна, но самый факт постоянного извлечения доходов из домена не путем его эксплуатации, а путем залога бесспорен. С другой стороны, при более благоприятных обстоятельствах всегда вставал вопрос о выкупе заложенных домениальных доходов.
Для целей настоящей работы достаточно привести суммарные цифры доходов по следующим статьям (см. табл. 1): прямые налоги,[443] косвенные налоги,[444] продажа леса,[445] доходы от parties casuelles,[446] экстраординарные доходы.[447] Расходы мы сводим в следующие группы (см. табл. 2): двор,[448] армия,[449] пенсии дворянам[450], долги иностранным государям, мосты и дороги, экстраординарные расходы[451].
Для цифрового анализа и сопоставления отдельных годов[452] возьмем бюджеты за 1607, 1620 и 1622 гг. Бюджет 1607 г. был последним в первой половине XVII в. бюджетом «мирного времени».[453] Долгое время (чуть ли не до Кольбера) он служил образцом, достойным подражания.[454] Бюджеты 1620 и 1622 гг. интересны тем, что дают картину финансов на переломе от периода гражданской войны 1614–1620 гг. к периоду войн с гугенотами и «скрытой войны» с Габсбургами. Бюджет 1622 г. важен еще и тем, что назначение Лавьевиля сюринтендантом было вызвано критически состоянием финансов именно в этом году.
При анализе этих бюджетов остановимся на важнейших, по нашему мнению, моментах.
Бросается в глаза стабильное состояние суммы прямых налогов: на протяжении 1607–1620 гг.[455] она почти не менялась. Ее уменьшение в 1622 г. на 1.5 млн ливров было вызвано громадными недоимками (non-valeurs), а не снижением как таковым.[456] Зато косвенные налоги по сравнению с 1607 г., когда они составляли лишь половину суммы прямых налогов, увеличились на 2.5 млн и приблизились к сумме прямых налогов.
Экстраординарные доходы (т. е. внутренние займы в форме рент и продажи новых должностей) значительно сократились в 1620 и снова возросли в 1622 г. Основная причина заключалась в том, что во втором десятилетии новые ренты не выпускались, новые же должности создавались в умеренном числе, но в 1622 г. правительство снова прибегнуло к этой мере.
Колоссальный рост приходится на долю «случайных» доходов главным образом от полетты и принудительных займов с чиновничества.[457] По сравнению с 1607 г. они возросли в 1620 г. более чем в 7 раз, а в 1622 г. — более чем в 11 раз, составив сумму в 20 млн ливров, т. е. 40 % всех доходов. По одной этой статье правительство получило в 1622 г. ⅔ суммы всех доходов 1607 г.
В целом доходы возросли в 1620 г. по сравнению с 1607 г. на 9 млн ливров (27 %), а в 1622 г. — на 20 млн (66 %), причем это значительное увеличение было достигнуто в первую очередь за счет обложения чиновничества, а затем за счет роста косвенных налогов.
Анализ расходной части бюджета 1622 г. показывает, куда ушли деньги, полученные в итоге этих дополнительных обложений. Они были истрачены на войну, на экспедиции против гугенотов. Расходы на армию поглотили более 22 млн ливров,[458] составив немногим менее половины всех расходов, в то время как в «мирном» 1607 г. на их долю приходилось всего 14 % и они лишь немногим превышали расходы на содержание двора и центрального аппарата. В 1622 г. двор и аппарат стоили в полтора раза дороже, чем в 1607 г.[459] Пенсии знати и дворянству возросли вдвое, но по сравнению с годами регентства Марии Медичи и гражданских войн 1614–1620 гг. (в среднем они составляли тогда 4.5 — 5.5 млн ливров в год) они несколько сократились.[460]
Характерно, что экстраординарные расходы достигали в 1622 г. того же уровня, что и в 1607 г., в то время как в 1620 г. они упали наполовину. Это объясняется тем, что при Генрихе IV были выкуплены многие невыгодные для государства ренты, на что ушли значительные суммы. Уплата процентов по займам была в 1620 г. сравнительно невысока (разумеется, лишь сравнительно с теми огромными суммами, которые тратились на это впоследствии, в 1630-х годах — 50–60 млн ливров), но в 1622 г. резко увеличилась, поскольку резко возросли сами займы.
Надо также отметить, что сбалансирование бюджета в 1622 г. является фиктивным, так как в статье экстраординарных доходов скрыты авансы, взятые у откупщиков в счет поступлений денег по откупам в следующем, т. е. 1623 г.
Общий вывод из анализа бюджета 1622 г. ясен: бюджет был напряжен до крайности. Два года войны с гугенотами стоили огромных денег. На две кампании (в 1621 и в 1622 г.) ушло почти 42 млн ливров, т. е. сумма, превысившая весь годовой государственный доход в 1620 г. Общая сумма взимаемых налогов в 1622 г. не повысилась, так как увеличение косвенных налогов почти покрыло недоимки по прямому налогу (талье). Для ведения войны правительство прибегло к займам, достигшим также огромных размеров, причем часть из них (краткосрочные займы) была получена с условием уплаты из ближайших поступлений в следующем году, т. е. в 1623-м. Войну, следовательно, финансировали государственные кредиторы; обычных доходов для этого явно не хватало.
Задача исследования системы кредитования правительства представляет значительные трудности ввиду скудости имеющегося в нашем распоряжении материала. В литературе эта тема разработана очень мало.[461] Публицистика, трактаты и мемуары содержат об откупщиках и финансовых чиновниках сведения лишь общего порядка, а огромный архивный материал, конкретно обрисовывающий их деятельность (главным образом постановления Королевского Совета) в исследуемый период, не опубликован и еще очень мало использован.
Прежде чем приступить к рассмотрению этого вопроса, необходимо подчеркнуть одно важное обстоятельство. Речь пойдет исключительно об организации государственного национального (если можно так выразиться) кредита. К 1620-м годам французское правительство почти начисто отказалось от заключения займов за границей. Это было вызвано двумя причинами: возросшим богатством французских откупщиков и отсутствием в ту пору возможности для французского правительства получить займы от заграничных банков.
История государственного кредита во Франции сводится вкратце к следующему.
В XIV в. французскую корону — точнее, войны французского правительства — кредитовали главным образом североитальянские банковские компании, причем некоторые их представители проживали во Франции и брали на откуп взимание косвенных налогов. В XV в. с ними начали успешно конкурировать французские купцы и откупщики, нажившие большие богатства в левантийской торговле и на откупах. Самым знаменитым из них (но отнюдь не единственным) был Жак Кёр. Однако полностью взять кредит в свои руки они в ту пору не смогли: итальянцы, а затем (с конца XV в.) и немцы были значительно богаче их.
В течение всего длительного периода Итальянских войн (1494–1559 гг.) французские короли занимали деньги в Лионе (бывшем тогда одним из главных банковских центров), ибо Лион находился на французской территории, в то время как крупнейший денежный рынок — антверпенский был для Франции недоступен по политическим причинам: имперские банкиры (т. е. нидерландские, испанские и некоторые немецкие) финансировали Карла V. Однако и во французском Лионе главными кредиторами французского правительства были проживавшие в Лионе итальянские и немецкие купцы-банкиры (Строцци, Гаданьи, Сардини, Альбицци, Клебергеры, Вельзеры, Тухеры, Обрехты, Минкели и другие), французские же занимали второстепенное место.[462]
Во второй половине XVI в. положение начало меняться в пользу французов. Их итальянские и немецкие конкуренты испытали на себе все тяжелые последствия экономического и политического упадка Италии и Германии. К тому же ожесточенная борьба в Лионе между католиками и гугенотами, французами и иностранцами разоряла город и лишала его прежнего положения. Многие итальянские и немецкие банкиры обанкротились, бежали или были изгнаны. Уцелевшие предпочли натурализоваться во Франции, но богатство их уже не могло сравниться с прежним.
Эти обстоятельства, губившие конкурентов французских купцов и откупщиков, были для последних очень выгодны. Кроме того, хотя в качестве купцов они также страдали от экономической разрухи периода гражданских войн, зато в качестве откупщиков они безусловно выигрывали. Не имея прежних возможностей пользоваться заграничным кредитом, французское правительство принялось в невиданных ранее масштабах выпускать государственные ренты и продавать новые должности. Внутренний государственный долг рос с необыкновенной быстротой и при Генрихе III во много раз превосходил годовой бюджет. Этот государственный кредит уже целиком находился в руках французов.
В начале своего правления Генрих IV, не будучи еще фактически французским королем, не мог прибегнуть к этим же мерам и был вынужден занимать деньги в Венеции, Флоренции, Мантуе и т. д. Но это были трудные и невыгодные с финансовой стороны операции; осуществление их требовало к тому же длительных переговоров. Поэтому после своего утверждения на троне он больше к ним не прибегал, и за французскими откупщиками закрепилась настоящая монополия на государственный кредит.
В первые годы XVII в. завершился и другой процесс — отрыв французских откупщиков от торгово-промышленной деятельности и полное их сращивание с государственным финансовым аппаратом. Обе стороны процесса чрезвычайно существенны.
В 1604 г. Сюлли реорганизовал систему откупа косвенных налогов (эд). До той поры они собирались на местах мелкими откупщиками, главным образом чиновниками финансового аппарата— элю, многие из которых занимались также торговлей. В качестве купцов они были заинтересованы в уменьшении поступлений эд в казну, поскольку косвенными налогами облагалась именно торговля. Борьба сюринтенданта с их мошенничествами была безуспешной, и поэтому Сюлли объединил все эти откупа в один крупный, отдав его парижскому финансисту Муассе, который имел другую цель, а именно выжимание максимальных доходов от своего откупа. Поэтому как он сам, так и его суботкупщики (теперь уже не купцы) ревностно преследовали все злоупотребления при взимании косвенных налогов. Смысл реформы (помимо возможности более действенного контроля над откупщиком) заключался в том, что сумма откупа резко подскочила и продолжала увеличиваться. Если в 1604 г. она достигала полумиллиона ливров, то за двадцать лет, к 1624 г., утроилась, причем с государства были сняты все расходы по содержанию многочисленных сборщиков. Словом, система крупных откупов оказалась для казны очень выгодной; по этому образцу были вскоре укрупнены и откупа на соль (габель).[463]
Реформа, проведенная Сюлли, оказала важное воздействие на характер деятельности всех откупщиков; вынужденные отказаться от торговой деятельности, они сосредоточили все внимание на финансовых операциях. Финансовая деятельность стала для денежных людей всех рангов единственной сферой. Все их капиталы складывались и применялись вне чисто буржуазной активности, исключительно в области сбора налогов и государственного кредита. Благодаря этому они росли во многих случаях со сказочной быстротой; в течение 10–15 лет наиболее удачливые — и, конечно, вороватые — дельцы наживали огромные состояния, становясь притчей во языцех и своим роскошным образом жизни вызывая всеобщее негодование.
Сращивание откупщиков с финансовым государственным аппаратом было явлением, в тех условиях совершенно неизбежным. Откупщик как таковой не мог быть для финансового аппарата лицом посторонним. Беря на откуп косвенные налоги, взимая их с помощью своего персонала, а также частично оплачивая этими деньгами местные расходы, он тем самым на определенный срок входил в систему налогового государственного аппарата. Кроме того, продажность должностей делала для него доступным любое место в финансовом аппарате — должность казначея, сборщика, контролера и т. д. Поскольку эти должности были чрезвычайно дороги (по цене с ними могли сравниться лишь высшие административно-судебные должности), то доступны они были лишь самым денежным людям, т. е. тем же откупщикам.
Благодаря этим обстоятельствам, французское правительство получало кредит не от банкиров, независимых от него в той или иной степени, и не от торгово-промышленных компаний, но от своего же собственного финансового аппарата. Говоря о том, что «эти пиявки сосут королевские деньги и ими же ссужают короля за огромные проценты» (эта фраза была в ту пору ходячей), современники обнаруживали точное понимание существа дела. Нельзя, однако, забывать, что именно данное, на первый взгляд, парадоксальное положение развязывало правительству руки в отношении своих кредиторов. При наличии благоприятной обстановки, т. е. при отсутствии категорической необходимости в обширном и срочном кредите, оно применяло к ним такие меры, как судебное преследование, конфискацию имущества и т. д., которые в XVII в. были уже невозможны по отношению к кредиторам заграничным и вообще сколько бы то ни было независимым. Правда, дело, как правило, ограничивалось лишь угрозой расследования деятельности кредиторов — финансовых чиновников, ибо последние спешили уплатить несколько миллионов ливров в качестве «отступного», и на этом все заканчивалось. Такого рода взносы были для правительства выгоднее, чем действительное расследование или конфискация, так как применение насильственных мер грозило подрывом кредита. Поэтому выжать из «пиявок-откупщиков» значительную сумму было для правительства много проще, чем заставить их дать заем: все же откупщики обладали в последнем случае какой-то свободной волей.
Во всем этом сказывалась неизжитая еще (по нашему мнению) феодальная природа государственного кредита во Франции.
Перейдем теперь к рассмотрению механизма откупов и государственных займов, а также тех сторон функционирования финансового аппарата, которые были связаны с откупами и займами.[464]
Выше было сказано о том, что взимание всех косвенных налогов, таможенных пошлин и домениальных доходов сдавалось на откуп. Совершалось это на публичных торгах. Исходная сумма откупа определялась финансовым ведомством, обычно самим сюринтендантом финансов на основе имевшихся сведений, зачастую полученных в результате специального обследования. Об этой сумме и о дне торгов сообщалось согласно давно уже заведенному порядку — в определенных местах вывешивались объявления. Все желавшие принять участие в торгах обязаны были представить поручительства в своей платежеспособности со стороны достаточно известных и кредитоспособных лиц: других откупщиков, чиновников финансового ведомства, богатых купцов. Откуп присуждался тому, кто последним предложил наибольшую сумму, «пока горела свеча», т. е. в течение определенного срока. Затем составлялся договор (traité de ferme, parti — отсюда термины fermier, traitant, partisan для обозначения откупщика), в котором окончательно определялся срок откупа (обычно 6–9 лет), общая сумма и порядок ее выплаты. Договор утверждался Королевским Советом, вносился в его регистры и в регистры Счетной палаты и Палаты косвенных сборов. Лишь после этого откупщик, сделавшись лицом, ответственным за выполнение договора, мог приступать к его выполнению.
Таков был законный порядок. Однако жизнь вносила в него множество поправок.
Во-первых, для того чтобы взимание налогов не прерывалось, новые договора заключались и оформлялись задолго (за 1–2 года) до истечения предыдущих. Подготовка к заключению новых договоров проходила, как правило, в обстановке ожесточенной конкуренции между откупщиками.
Во-вторых, эта конкуренция имела следствием и то, что правительство могло в любой момент расторгнуть с откупщиком действовавший договор. Достаточно было другому лицу предложить сумму, превосходившую обозначенную в договоре, представить должное поручительство и т. п., как назначались новые торги с новой, т. е. повышенной, исходной суммой откупа. Следовательно, откупщику отнюдь не было гарантировано беспрепятственное исполнение договора в течение всего указанного в нем срока. Не была гарантирована и постоянная величина указанной в договоре суммы откупа, так как при наличии новых предложений откупщик часто соглашался уплачивать большую сумму, лишь бы не допустить расторжения договора и назначения новых торгов.
С другой стороны, сами откупщики могли обратиться в Королевский Совет с просьбой (requête) о скидке (rabais) с суммы откупа в случае сокращения поступлений косвенных налогов, пошлин и т. д. в результате стихийных бедствий или политической анархии (во время гражданских войн войска знати грабили на дорогах и в захваченных городах кассы всех королевских сборщиков и откупщиков). Предоставление таких скидок было делом обычным, и далеко не всегда мотивировка необходимости скидки соответствовала действительности.
В силу всех этих причин договора по откупам очень часто прерывались, передавались другим лицам; их сроки и суммы изменялись.
Далее, подписывавший договор откупщик лишь номинально получал весь откуп. Фактически он становился главным управляющим, ибо немедленно после оформления документа он передавал откуп по частям нескольким суботкупщикам (sous-traitants), а те в свою очередь — своим суботкупщикам и т. д. вплоть до третьей и четвертой «степени». Иными словами, главный откупщик возглавлял целую группу из нескольких десятков человек, рассеянных часто по всей стране. Именно они реально взимали налоги, пошлины и т. п.; он же был занят преимущественно надзором за соблюдением интересов своих и всей группы, равно как и отстаиванием своих прав в Королевском Совете, главном казначействе (Epargne) и т. д. Суботкупщики всех рангов пересылали ему следуемые по их суботкупам суммы, и он сдавал деньги в казначейство самолично, ибо в сношениях с финансовым ведомством единственным официальным и ответственным лицом являлся подписавший договор главный откупщик. Его отношения с суботкупщиками были его частным делом, и все возникавшие денежные и иные конфликты подлежали обычному суду.
Подобное положение вещей сложилось постепенно. Еще в XVI в. откупа были, как правило, невелики по размеру сумм, а их действие распространялось на небольшие территории. Сюлли произвел укрупнение откупов, объединив многие из них. В результате он значительно облегчил себе свою работу сюринтенданта финансов, так как имел дело со сравнительно ограниченным числом откупщиков. Однако реального укрупнения, т. е. ликвидации всех или большинства суботкупщиков, добиться было в тех условиях невозможно: страна была достаточно велика, средства транспорта и связи далеко несовершенны, полная централизация финансовой отчетности неосуществима и т. д. Главная же причина заключалась в распыленности денежных состояний. Большие суммы откупов, достигавшие многих миллионов ливров, составлялись из множества мелких сумм. Крупные денежные капиталы тогдашних финансовых «воротил» не были целиком их личными капиталами. В системе откупов действовал не столько индивидуальный капитал отдельных богатеев, сколько совокупный капитал многих лиц, чьи состояния были далеко не одинаковы по размерам.
Самыми крупными откупами в изучаемый период — но не забудем, что все они были построены по той же системе суботкупов! — были следующие: соляной налог в основной (т. е. северной и центральной) части Франции (gabelles de France), он же в окраинных провинциях,[465] имевших значительные льготы (gabelles de Languedoc и т. п.), налоги на вино и другое продовольствие (aides de France), так называемые «пять больших откупов» на внутренние таможенные пошлины (cinq grosses fermes) и городские сборы в Париже и Руане.
Управление крупными откупами не было единообразным. В откупе габели преобладала деятельность назначаемых главным откупщиком приказчиков (commis), а также начальников охранных отрядов (capitaines des archers) и стражей (gardes), охранявших соляные склады (greniers à sel). На главном откупщике лежала также обязанность скупать соль (напомним, что в северной части Франции соль была изъята из свободной торговли) и снабжать ею все соляные склады, ключи от которых находились у приказчиков, продававших ее по установленной правительством цене и в принудительном количестве. Если учесть большой размах торговли таким нужнейшим продуктом, как соль, станут ясными и масштабы административной и торговой деятельности главного откупщика габели.
Вино и все прочие продукты питания продавались свободно; поэтому взимание платимых с них сборов не могло быть централизовано. Откуп на эти товары (ferme des aides) фактически был рассредоточен и находился в руках суботкупщиков разных степеней, а главный откупщик выступал лишь в качестве официального лица и сборщика косвенных налогов от своих суботкупщиков. Однако в денежном отношении они были теснейшим образом связаны со своим шефом. Все изменения в сумме откупа (как надбавки, так и скидки) касались их самым непосредственным образом; если же откуп досрочно прерывался правительством, их деньги оказывались под неменьшей угрозой, чем капитал главного откупщика. В провинциях этот откуп был организован следующим образом: в главных городах финансовых округов (généralités) находились суботкупщики, заключавшие договора с самим главным откупщиком. К ним поступали деньги, собранные в других городах и сельских местностях провинции суботкупщиками второй степени, которые в свою очередь имели дело со своими суботкупщиками (третьей степени), взимавшими сборы с определенных товаров. В Париже главный откупщик сдавал суботкупщикам откупа на каждый товар в отдельности (например, сборы с вина, морской рыбы, речной рыбы и т. д. и т. п.).
Суботкупщики всех степеней были кровным образом заинтересованы в преследовании лиц, уклонявшихся от уплаты косвенных налогов и сборов, а таковых всегда было более чем достаточно. Некоторые ссылались на свои налоговые иммунитеты (документы на эти изъятия нередко бывали подложными), другие снабжались на «черном рынке». Привлечение таких нарушителей к ответственности было делом нелегким не только в силу медлительности и неповоротливости судебно-административной машины, но и главным образом из-за препятствий, чинившихся суботкупщикам местными властями, в первую очередь королевскими казначеями, которые также ведали сбором налогов (прямых налогов и домениальных сборов). Сферы деятельности суботкупщиков и казначеев часто совпадали, в других случаях разграничение было спорным. Из этого проистекали неиссякаемая вражда между ними и непримиримая борьба. В большинстве случаев на местах суботкупщики терпели сперва поражение; тогда главный откупщик переносил дело в Королевский Совет, где, как правило, выигрывал; порой это даже сопровождалось наложением взысканий на местных чиновников.
Главные откупщики в столице и все суботкупщики на местах являлись одновременно и казначеями, оплачивавшими немалую часть местных и парижских расходов (charges): жалованье чиновникам, проценты по государственным рентам, пенсии и т. п. Эти, на первый взгляд, несвойственные им функции (что также служило причиной бесконечных конфликтов между королевскими казначеями и суботкупщиками) проистекали из того, что в бюджетном расписании определенные расходы уплачивались из сумм определенных доходов. Поскольку пенсии, жалованья, проценты по рентам и т. п. были ассигнованы на поступления от косвенных налогов, отдаваемых на откуп, суботкупщики на местах уплачивали эти местные charges, а главный откупщик делал то же самое в отношении расходов, оплачивавшихся в столице (например, процентов по рентам, выпущенным парижским муниципалитетом) и ассигнованных на поступления от главного откупа габели или эд.
В других откупах (пошлин, внутренних таможенных сборов, сборов с торговли промышленными изделиями и т. д.) действовала в основном та же система, что и в откупе эд.
Доходы откупщиков всех рангов находились в прямой зависимости от экономического и политического состояния страны. В урожайные годы и при подъеме торговли и промышленности они росли, при неурожаях, экономическом спаде и гражданской войне — падали. Некоторые (пока что отрывочные) цифровые данные дают все же известное представление о доходах откупщиков. Так, например, суботкупщик эд в одном из финансовых округов (в Пуату и Лимузене) получал в изучаемый период в среднем до 30 тыс. ливров в год чистого дохода; главный откупщик собирал лишь с 4 округов из 12 больше половины той суммы, которую он уплачивал в казну по договору,[466] а всего чистый его доход равнялся примерно 30 % суммы откупа, что составляло около 300 тыс. ливров и равнялось капиталу очень богатого купца или доходу очень знатного вельможи.
Откупа были делом прибыльным. На этом обстоятельстве правительство строило свою систему принудительных займов у главных откупщиков, делая из них своих кредиторов.
В 1610–1620-х годах стало уже нормой, что откупщик, вышедший победителем на публичных торгах, мог реально оформить свой договор на откуп лишь при условии предоставления казне значительного займа (prêt). В теории этот заем давался в счет будущих доходов по откупу, которые, следовательно, выплачивались в уменьшенном размере. Однако на этот заем нарастали простые и сложные проценты, один заем не успевал быть погашенным, как появлялся новый; несмотря на наличие невыплаченного займа, казна порой требовала уплаты полной суммы по откупу и т. д. Так, например, генеральному откупщику эд правительство задолжало за 1620–1625 гг. в форме принудительных займов 5.5 млн ливров, а от генерального откупщика габели взяло в 1622 г. таким же образом столько денег, что все доходы по откупу габели оказались «съеденными» (mangés) за три года вперед.
Эти принудительные займы (входившие в статью «экстраординарных доходов») также разверстывались главным откупщиком по всей сети своих суботкупщиков. Таким путем в кредитование государства втягивалась значительная группа лиц с разным денежным достатком, так что суммы, ссужаемые казне самыми мелкими суботкупщиками, были совсем невелики. Подобно тому как это было в самих откупах, здесь действовал совокупный капитал, ссужавшийся казне через посредство главного откупщика, но на деле вытягивавшийся из сотен суботкупщиков, рассеянных по всей Франции. Однако ответственным лицом всегда оставался лишь главный откупщик.
Помимо принудительных займов при заключении договоров на откупа (эти займы имели полную аналогию с принудительными сборами с чиновников при уплате полетты), правительство занимало деньги — причем порой в больших масштабах — у всех своих откупщиков и чиновников финансового ведомства. Иногда это бывали «индивидуальные» займы в точном смысле слова, т. е. кто-либо ссужал действительно лишь свой капитал. Правилом, однако, были займы у компании финансистов, причем многие из них собирали свою часть путем одалживания денег у родственников, знакомых и т. п. По таким займам, обычно краткосрочным проценты были наибольшими.
Вся эта уже сама по себе сложная и причудливая практика государственного кредитования осложнялась еще и тем, что редко кто из более или менее крупных откупщиков и государственных кредиторов не являлся вместе с тем по совместительству чиновником финансового ведомства — казначеем, контролером и т. п. Для того чтобы стать членом чисто финансовых учреждений — Главного казначейства, бюро по сбору «случайных доходов» (parties casuelles), военного финансового ведомства и т. п.,[467] откупщику достаточно было лишь купить соответствующую должность. Поэтому по своему персональному составу эти учреждения почти совпадали с группой наиболее богатых откупщиков.
Для примера приведем некоторые факты из биографии Антуана Фейдо (1572–1627), одного из богатейших финансистов 1600–1620-х годов.
Член провинциальной буржуазной семьи (многие ее представители были в XVI в. аноблированы по своим судейским должностям, другие специализировались на финансовых операциях), Антуан Фейдо начал свою карьеру в конце XVI в. сборщиком тальи, а затем и всех королевских доходов (receveur général des finances) в некоторых провинциях. В 1615 г. он купил должность казначея по выплате пенсий (trésorier des pensions). Одновременно он был в 1611–1625 гг. главным откупщиком эд, а в 1622–1624 гг. — главным откупщиком габели. В 1625 г. он приобрел очень дорогую должность казначея Главного казначейства, кроме того, имел чин королевского советника. «Послужные списки» других финансистов представляли собой лишь варианты карьеры Антуана Фейдо.
Внедрение государственных кредиторов в государственный финансовый аппарат объяснялось многими обстоятельствами. Главными были неустойчивость и ненадежность капиталов, вложенных в откупа и займы, в силу чего многие финансисты кончали банкротством и бегством (не избежал этого и Антуан Фейдо). Причина подобной ненадежности коренилась прежде всего в сложной и недостаточно устойчивой системе кредита в среде самих откупщиков и всех их суботкупщиков. Как было показано выше, ссужавшийся казне капитал состоял из множества «долей» и был поэтому очень уязвим в силу различных экономических и политических причин. Кредитоспособность главных откупщиков в значительной мере зиждилась на кредитоспособности всей армии их «партнеров» (слово partisan имело тогда именно этот смысл). Немалую роль играла и платежеспособность должника, т. е. казны. Слишком большая задолженность фиска была для государственных кредиторов невыгодной и рискованной; она действительно «подрывала кредит государства».
Владение должностью представляло для откупщика надежную гарантию вложенного им в откупа и займы капитала. Благодаря продажности должностей, они уже сами по себе представляли выгодное и надежное помещение денег, которые можно было реализовать в любой момент (путем продажи должности) и даже с прибылью. Поэтому откупщики гнались именно за высшими должностями финансового ведомства (покупка дворянских поместьев и замков находилась у них на втором плане[468]), представлявшими для них своего рода денежный резерв. К тому же должности сообщали владельцам немалый общественный престиж.
Во-вторых, внедряясь в государственный финансовый аппарат, государственные кредиторы получали очень ценную для себя возможность избегнуть реального контроля над своей деятельностью. Все сюринтенданты всегда жаловались — притом вполне обоснованно, — что система отчетности Главного казначейства запутана и сложна до последней степени,[469] что, разумеется, облегчало чиновникам злоупотребления своим служебным положением.
Эти злоупотребления подробно описаны в интересной докладной записке, поданной королю в августе — сентябре 1624 г., т. е. после отставки Лавьевиля.[470] Автором ее является некий Марсильи, должность которого установить не удалось.[471] Приводимые им данные во многом совпадают со сведениями, известными из других источников,[472] но отличаются большой конкретностью. Суть их сводится к тому, что контроль был необходим также и за самим сюринтендантом финансов, обладавшим слишком большой самостоятельностью в маневрировании денежными фондами; в то же время его возможности для реальной проверки деятельности казначеев и откупщиков были слишком малы. Очень интересны также слова Марсильи, что «все деньги во Франции находятся в руках финансистов» (les financiers... ayant tout l'argent de la France). Если иметь в виду высказанные выше соображения о совокупном капитале, привлеченном для финансирования государственного бюджета, это мнение не покажется преувеличением.
Приведенную выше характеристику системы государственного кредита можно было бы расширить за счет включения дополнительных фактов аналогичного характера. Но для целей настоящей работы в этом нет нужды. Главное заключается в том, чтобы показать, что во Франции изучаемого периода система государственного кредита и государственного долга была уже не просто соединена с государственным финансовым аппаратом — она составляла его неотделимую часть. Она зижделась на двух имманентно присущих французскому абсолютизму явлениях: продажности должностей и налоговой системе, построенной на сохранении прерогатив господствующего класса и переобременении всего третьего сословия, в первую очередь народных масс. Разорвать связь между финансовым капиталом и государственным аппаратом могли радикальные реформы, т. е. ликвидация продажности должностей и совершенно иная налоговая система. Хорошо известно, что подобных реформ не смог осуществить ни один из деятелей «старого порядка». Рушились эти устои лишь в ходе буржуазной революции.
Вернемся к событиям 1623–1624 гг., чтобы рассмотреть политическую и финансовую деятельность непосредственных предшественников Ришелье.
Биография Лавьевиля, особенно вопрос о его социальном происхождении и положении, имеет немалый интерес в связи с необходимостью определить политическую роль финансистов в 1620-х годах.
Маркиз не принадлежал к родовитому дворянству. Отец его (Robert Benoist Milon, sieur de La Vieuville, ум. в 1612 г.) занимал в 1570 г. (вместе с Оливье Лефевром д'Ормессонсм) пост интенданта и главного контролера финансов[473] — такие должности замещались в ту пору исключительно членами чиновничьих, в лучшем случае недавно одворянившихся семей. При Генрихе IV Лавьевиль-отец пребывал при герцоге Невере в качестве его метрдотеля,[474] затем в 1603 г. стал губернатором г. Мезьера, в 1608 г. — генеральным наместником в Шампани и в Ретелуа. Это означает, что от одного из самых крупных вельмож, герцога Невера, губернатора Шампани, он перешел на службу к королю, который его обласкал и предоставил должность великого сокольничьего в 1606 г., дары деньгами и поместьями и т. д.[475] Надо особенно подчеркнуть, что назначение генеральным наместником в Шампани должно было поставить Лавьевиля в плохие отношения с губернатором Шампани Невером, ибо Генрих IV всегда стремился к тому, чтобы между двумя начальниками в провинции не было единодушия, и в своей политике по отношению к вельможам-губернаторам опирался на своих ставленников — генеральных наместников, вербовавшихся обычно не из родовитых дворян.
Таким образом, в карьере Лавьевиля-отца военные функции постепенно перевесили прежние его финансовые должности; в дворянско-придворной среде он был известен как персона довольно значительная, ибо пост генерального наместника в пограничной Шампани был достаточно важным.
Лавьевиль-сын (Charles, marquis de La Vieuville, ок. 1580–1653) унаследовал от отца его военную и придворную должности.[476] Во время гражданских войн 1614–1620 гг. он поддерживал правительство и вступил в открытый конфликт с герцогом Невером, губернатором Шампани, и одним из вождей знати. Вознаграждение не заставило себя ждать. В 1620 г. Лавьевиль получил должность капитана личной гвардии Людовика XIII (capitaine des gardes du corps du roi) и в качестве такового арестовал 25 марта 1621 г. по приказу короля кардинала Гиза.[477] В январе 1623 г. он нес стражу у дверей покоев Марии Медичи во время ее совещания с королем.[478] В Лион Лавьевиль прибыл с известием о том, что Мансфельт удалился от границ Шампани; он привел большой отряд солдат из числа тех, что были навербованы для защиты от вторжения Мансфельта, а теперь предназначались для комплектования армии в связи с итальянским походом.[479] Cледовательно, Лавьевиль отнюдь не был зарвавшимся провинциальным дворянином, известным лишь своим браком с дочерью крупнейшего финансиста Бомарше. Это был начальник личной гвардии короля, человек доверенный и близкий, хорошо известный при дворе и даже шире.
Мог ли он претендовать на должность сюринтенданта финансов, даже если бы не являлся зятем Бомарше? По всем остальным своим данным — мог, особенно в предвидении войны в Италии. О том, что король хотел видеть на этом посту именно военного человека, свидетельствует Фонтенэ-Марейль, утверждая, что все усилия Лавьевиля занять место Шомбера ни к чему бы не привели, если бы не умер г-н Сенесэ, которого король собирался назначить сюринтендантом, как только было решено отставить Шомбера.[480] Анри де Бофремон, барон, затем маркиз де Сенесэ (1578–1622), президент палаты дворянства на Генеральных Штатах 1614 г., был типичным для того времени военным (губернатор г. Оссона, maréchal de camp), выполнявшим подчас и дипломатические функции. Характерно, что и сюринтендант Шомбер после кратковременной ссылки в 1623 г. в свое поместье вновь вернулся именно на военное поприще, был сделан в 1625 г. маршалом и губернатором Лангедока. Таким образом, Сюлли, Шомбер, Лавьевиль соединяли управление финансами с крупными военными постами не в силу сращивания феодальной аристократии с плутократией,[481] а в силу обстоятельств эпохи, когда такое «совместительство» было для правительства удобным и желательным.
Обстоятельства назначения Лавьевиля сюринтендантом финансов таковы.
Прибыв в декабре 1622 г. в Лион, Лавьевиль убедился в том, что король и его Совет очень недовольны Шомбером и как начальником артиллерии, и как сюринтендантом. По наущению Силлери и Пюизье он стал претендовать на эти должности и обрисовал Людовику XIII печальное состояние государственных финансов. Под все доходы будущего 1623 г. были взяты авансы, и эти деньги уже истрачены; следовательно, король не имел никаких средств и возможностей вести войну в Италии. Кроме того, кредит короны у финансистов был подорван, так как суммам, предназначенным для возмещения авансов, было дано другое назначение.[482] Иными словами, Лавьевиль заявил королю, что Шомбер распорядился доходами будущего года таким образом, что кредиторы короны не смогут получить возмещения своих авансов и потому не смогут кредитовать ее дальше.[483]
События декабря 1622 г. и подготовка итальянской кампании заставили короля отнестись к словам Лавьевиля с большим вниманием. Его встревожила нарисованная Лавьевилем мрачная картина, хотя в ней, по словам того же Фонтенэ-Марейля, краски были сильно сгущены. Эта тревога касалась как самого финансового положения, так и особенно будущей кампании, которую нельзя было начинать без денег и без кредита. Если бы Лавьевиль, пользуясь своими связями с Бомарше, смог обеспечить кредит у финансистов, подорванный мероприятиями Шомбера, можно было бы воевать в Италии или хотя бы угрожать Испании войной. Значит надо было назначить Лавьевиля, тем более что Шомбер скомпрометировал себя не только плохим управлением финансами и артиллерией, но и связями с Конде. Характерно, что, отставив Шомбера в январе 1623 г., Людовик XIII велел ему при этом передать, что слуги Конде не могут быть его слугами. Когда же Конде узнал в Италии об отставке Шомбера, он решил не возвращаться во Францию, несмотря на приказ короля, ибо боялся заточения в Бастилию.[484]
Интересно, что Фонтенэ-Марейль, отредактировавший свои мемуары много лет спустя после интересующих нас событий и уже после смерти Ришелье, записал в связи с этими событиями очень важное соображение. По его мнению, положение с финансами было в конце 1622 г. совсем не так плохо, если учесть опыт последующих лет (т. е. при Ришелье), когда были истрачены многие сотни миллионов ливров экстраординарных доходов и все-таки было на что жить. Дело заключалось в том, что тогда (т. е. до Ришелье) не привыкли переобременять (surcharger) народ и обирать частных лиц под, любыми предлогами. Однако, если бы подобная сдержанность в обложении проводилась и далее, то страна оказалась бы жертвой Испании, т. е. Франция проиграла бы войну.[485] Из всех этих данных можно вывести заключение, обоснованное, как было показано выше, и анализом бюджета, об общей линии финансовой политики Людовика XIII в те годы. Как и его предшественники, он боялся сильно увеличивать налоги, падавшие на народ. В то же время более значительное обложение духовенства и чиновничества считалось в ту пору еще рискованным. В силу этих причин Лавьевиль и был 21 января 1623 г. назначен сюринтендантом: ведь он обещал королю, что приведет финансы в такое хорошее состояние, в котором они никогда не были.[486]
В тот момент у Брюларов не было оснований не доверять Лавьевилю и бояться его кандидатуры.[487] В их руках была вся полнота политической власти: печати, королевская канцелярия, secretairerie des princes (т. е. иностранные дела); в Совете по делам финансов (Conseil de direction), где докладывал Лавьевиль, председательствовал канцлер. С мнением примирившейся с королем Марии Медичи Брюлары считались,[488] Ришелье же был пока еще в отдалении, а единственно кого они боялись, так это именно его.[489]
Таким образом, назначение Лавьевиля на пост сюринтенданта нельзя расценивать как первое проникновение в правительство представителя плутократии. Сюринтендантом стал человек, имевший связи с финансистами, но это было не в первый раз: достаточно вспомнить о крупном дельце-финансисте Барбене в правительстве д'Анкра.[490] Причины, по которым Лавьевиль получил пост сюринтенданта, коренятся, на наш взгляд, в реальной обстановке конца 1622 г.: печальная перспектива, остаться без денег убедила Людовика XIII остановить свой выбор на человеке, обещавшем раздобыть средства.
Эти обстоятельства определили линию политики в 1623 г. Переговоры о союзе Франции, Венеции и Савойи и подготовка его окончательного оформления оказали на Испанию нужное воздействие. Обе державы согласились отдать Вальтелину в залог папе; французскому послу в Риме, командору Силлери, была послана соответствующая инструкция. Базой для переговоров оставался Мадридский договор, и соглашение следовало заключить как можно скорее, чтобы ликвидировать сам источник конфликтов между Испанией и Францией в Вальтелине. Для подкрепления своей позиции Франция продолжала в январе — феврале 1623 г. держать войска в Дофинэ на границе с Савойей, но в Риме считали, что обе стороны воевать не хотят и обе это друг о друге знают, принимая воинственный вид лишь для того, чтобы запугать противника. Кроме того, Испания стремится оттянуть сдачу Вальтелины папе, так как рассчитывает, что во Франции опять начнется война с гугенотами.[491]
Однако на деле Франция добилась значительного дипломатического успеха: 7 февраля 1623 г. был подписан договор о наступательном и оборонительном союзе между Францией, Венецией и Савойей. В его предвидении командор Силлери осуществил в Риме энергичный нажим на папу, а тот в свою очередь — на испанского посла. В итоге Испания согласилась на эвакуацию своих войск из фортов Вальтелины и на отдачу долины папе. Следовательно, дипломатия, проводившаяся Брюларами в начале 1623 г., дала благоприятные результаты.
Другой узел противоречий находился на Рейне. Палатинат был целиком в руках Испании. Яков I в своем стремлении поддержать Фридриха V добивался союза с Испанией. Для Франции этот союз был опасен: она боялась сильных врагов на Рейне, вблизи своих восточных границ. Напомним, что французская дипломатия в Германии всегда была достаточно сложна и противоречива. Поддерживая Унию протестантских князей, Франция одновременно — если это было выгодно — не порывала и с Католической Лигой. В данных обстоятельствах Брюлары поддерживали претензии Баварии на курфюршество (вакантное вследствие изгнания Фридриха V и оккупации Палатината), но стремились при этом не отдалить от себя протестантских князей. Герцог Баварский послал во Францию к Брюларам (вероятно, втайне от Людовика XIII) капуцина Валериана с предложением заключить союз с Католической Лигой, причем последняя обязывалась помешать гугенотам получать помощь из Германии, а Франция должна была противодействовать усилению в Германии Габсбургов. История этой тайной миссии во многом неясна.[492] Но в данном случае важен ее итог: герцог Баварский стал курфюрстом с помощью Франции. Следовательно, и на Рейне французская дипломатия была успешной, а это означало ненужность (пока что) внешней войны.
В свете этих важнейших для тех лет обстоятельств надо рассматривать и внутренние дела, в частности характер деятельности Лавьевиля в качестве сюринтенданта.
Свою задачу сбалансирования бюджета и изыскания денежных средств он начал с сокращения армии, но не с тех полков, что были расквартированы на границе с Савойей и в Лангедоке, а с гарнизонов крепостей, находившихся внутри страны. Некоторые гарнизоны он распустил совсем, другие сократил наполовину. Аналогичные меры он принял по отношению к лицам, получавшим пенсии и жалованья. Все это встретило полную поддержку со стороны короля.[493] Он предложил также финансистам откупиться от расследования их деятельности.[494] Затем была несколько повышена талья (крестьянский налог) и введены новые поборы в городах, в том числе превращен в «должности» контроль над упаковкой товаров и продажей устриц, т. е. занимавшиеся этим надсмотрщики и разносчики должны были уплатить единовременный взнос за свои «должности». Лавьевиль пытался таким образом обойтись без займов на будущий 1624 год.[495]
Как же реагировало общественное мнение на мероприятия Лавьевиля? Ответ на это могут дать многочисленные памфлеты 1623 г.[496]
Вопрос о финансистах не стоял изолированно в печати и в общественном мнении не только в исследуемое время, но и во все годы с самого начала XVII в. Это вытекало из того, что финансы и ведавшие ими лица рассматривались не как самостоятельная тема, а как средство для обеспечения реализации той или иной программы действий. Полная казна, верные и надежные источники дохода позволяли проводить определенную программу, дефицит и долги затрудняли ее или же делали совсем неосуществимой. Кроме того, всякий понимал, что та или иная финансовая политика имела и свою социальную подоплеку, что она проводилась или в ущерб тем или иным классам и сословиям, или, наоборот, оберегала их привилегии, учитывала их тяжелое материальное положение. Поэтому авторы памфлетов того времени почти всегда обрисовывают — каждый на свой лад! — общее положение страны и ее классов, а затем уже предлагают программу и средства для ее выполнения. В этом заключается их большой интерес. Мы уже отмечали, что во многом они ставят проблемы гораздо шире и глубже, чем в XVI в., когда в ходе ожесточенной гражданской и конфессиональной междоусобицы интересы партий гугенотов и католиков зачастую превалировали над соображениями общегосударственного значения как в экономике, так и в политике. В этом отношении публицистика исследуемого времени наглядно показывает более высокий уровень не только экономической, но и политической мысли во Франции.
При общей характеристике памфлетов 1620–1624 гг. следует поставить в центр внимания два основных вопроса: 1) необходимость войны с гугенотами (или хотя бы поддержание прежнего статуса), т. е. важнейший узел внутренней политики, и 2) отношения с Испанией и другими государствами, уже втянутыми в Тридцатилетнюю войну, т. е. важнейший узел внешней политики Франции. В ответах на эти вопросы авторы памфлетов — в зависимости от своих программ — расходятся, но эти первоочередные темы они рассматривают всегда.
Проанализируем для примера один из типичных памфлетов, явно не принадлежащий перу какого-либо известного и бойкого писаки и не блещущий никакими литературными достоинствами. Он вышел в 1623 г. и называется «Совещание трех знаменитых адвокатов об общественных делах» (Consultation de trois fameux advocats sur les affaires publiques). Изложение ведется в форме речей адвокатов Шоппена, Шоюара и Робера. Персонажи не противоречат друг другу, но каждый из них подчеркивает главную, по его мнению, мысль. Совокупность этих мыслей дает нам основания для следующих выводов.
Первый адвокат считает, что для прочного мира в стране и укрепления королевской власти (а это motto огромного числа памфлетов, можно сказать, их общая исходная позиция) необходимо уничтожение гугенотской республики, ликвидация политической самостоятельности гугенотов. Гиэнь и Лангедок уже подчинены, и гугенотские дворяне смирились, но еще остается Ларошель — очаг непрестанного мятежа. Ее также надо подчинить. Внушает тревогу то обстоятельство, что правительство как будто перестало об этом думать. Надо построить вокруг Ларошели форты, а с моря плотину. Пока гугеноты до конца не усмирены, нельзя вмешиваться во внешнюю войну.
Второй адвокат, соглашаясь, что наличие республики внутри монархии является чудовищным, подчеркивает, что еще худшей бедой является нужда народа. Она велика и неизлечима, а король о ней не знает. Правду от него скрывают откупщики и другие «пиявки», угнетающие народ, особенно крестьян, находящихся в ужасной нужде. Деревни пустеют.
Третий адвокат видит корень зла в распущенном поведении солдатчины и в вымогательствах финансовых чиновников. Особенно ярко это проявилось в последних гражданских войнах (т. е. войнах с гугенотами в 1621–1622 гг.). Солдаты оказались плохими, необученными и трусливыми, они грабили население. Армия и царящие в ней порядки плохи. Надо регулярно оплачивать солдат и распространить на всю страну систему, существующую в Бургундии, Дофинэ и Провансе, где отряды оплачиваются местными властями. В финансовом управлении царит хаос и главная тому причина — пенсии дворянству.
Если попытаться расценить этот памфлет с учетом социальных и политических интересов его автора, то надо подчеркнуть следующие моменты: 1) упор на желание внутреннего мира и укрепление центральной власти, на необходимость довести борьбу с гугенотами до конца, т. е. до взятия Ларошели, 2) внимание к нуждам народа и его бедности, желание избавить его от самого страшного зла — грабежей солдатчины, 3) предложение реформировать оплату армии и 4) сократить пенсии дворянству. Все это сходится с программой третьего сословия и совпадает с его наказом на Генеральных Штатах 1614 г. Вместе с тем в обстановке тех лет памфлет имел и роялистский характер, ибо он в точности соответствовал политике правительства в отношении гугенотов и международной обстановки и предвосхищал требования реформы содержания войск, о которой шла речь на собрании нотаблей в 1626 г.[497] Что касается утверждения, что корень зла финансовых беспорядков — в пенсиях дворянству, то это мнение было широко распространено в ту пору именно в кругах буржуазии.
Означает ли отсутствие в памфлете требования судебной расправы с финансистами, что он вышел из кругов, благоприятных Лавьевилю и финансистам? Ни в коем случае, ибо и сами финансисты, и их методы подвергнуты суровому осуждению. Это значит лишь (что можно подтвердить и другими примерами) следующее: не столь уж единодушно и общераспространено было требование суда над финансистами и не оно лишь занимало умы и внимание современников, как это считает В. В. Бирюкович.[498]
Рассмотрим теперь те самые источники, которые использованы в статье В. В. Бирюковича и по его мнению являются наиболее показательными по своей вражде к финансистам, в первую очередь памфлет Бургуэна «Предложения королю» (Offres ou propositions au Roy), вышедший в 1623 г. и действительно направленный против финансистов. В нем нет общих политических соображений, он содержит лишь проект реформы финансового ведомства. Автор констатирует, что казна пуста и виноваты в том финансисты, ибо доходы уходят на уплату процентов по предоставленным ими займам и приходится повышать налоги. Виновником именно этих зол[499] Бургуэн считает плутократию и предлагает королю предпринять «охоту на воров», т. е. произвести расследование злоупотреблений в управлении финансами, причем лучше не при помощи судебного следствия, а чисто административным путем, не прибегая к конфискациям. Содержание памфлета в целом показывает, что навряд ли его можно назвать яростной атакой на финансистов. Разумеется, Бургуэн не щадит мрачных красок в своих обвинениях, но в сущности он обвиняет финансистов в одном — во взимании слишком больших процентов по займам, а предлагаемое им лекарство состоит в том, чтобы без шума и скандала пересмотреть заключенные с финансистами договора о займах и снизить эти проценты. Таким образом, это всего лишь призыв к нормализации отношений казны с государственными кредиторами. Если к тому же учесть, что памфлет Бургуэна появился как раз во время проведения Лавьевилем его мероприятий по оздоровлению финансов, еще труднее счесть его «громом и молнией на головы финансистов».
Таким образом, следует отметить, что в памфлетах 1623 г. (при всех их нападках на финансистов) в качестве конкретных мер предлагались лишь упорядочение отношений казны с кредиторами и снижение процентов по заключаемым у них займам.
Рассмотрим теперь бюджеты 1623 и 1624 гг., чтобы подтвердить данные публицистики цифрами.[500]
В 1623 г. общая сумма доходов была около 37 млн ливров, расходов — около 32 млн ливров. В 1624 г. как доходы, так и расходы составили сумму около 34 млн. Таким образом, бюджеты этих трех лет были действительно сокращены: очень сильно по сравнению с 1622 г. (50 млн), в меньшей степени по сравнению с 1620 г. (39 млн). В доходной части бюджета надо отметить уменьшение поступлений по косвенным налогам, но особенно по «случайным» и экстраординарным доходам. В расходной части сокращение коснулось двух главных объектов: армии (почти вдвое по сравнению с 1622 г.) и пенсий. Последние составили в 1623 г. 2.7 млн, в 1624 г. — 3.5 млн ливров (в 1620 г. — 5.5 млн, в 1622 г. — 4.2 млн).
Таким образом, Лавьевилю удалось несколько оздоровить финансы за счет сокращения расходов на армию и ликвидации некоторых гарнизонов. Этим, очевидно, и объясняется тот фавор у короля, которым он несомненно пользовался в течение всего 1623 г.[501] В какой мере введенный им «режим экономии» отвечал интересам финансистов? В. В. Бирюкович считает, что «назначение Лавьевиля сюринтендантом финансов отдало все денежные ресурсы государства в распоряжение финансистов».[502] Данные источников не подтверждают этого мнения; в некоторых случаях Лавьевиль даже увеличивал суммы откупов.[503] Он действительно пытался сбалансировать бюджет, что в первую очередь требовалось интересами правительства. Выше было сказано, что и сами кредиторы также нуждались в известном укреплении кредита короны. Однако нет никаких сведений, что Лавьевиль прикрывал своим званием сюринтенданта бесконтрольное хозяйничанье финансистов в государственной казне.
Довольно скоро Лавьевиль начал вмешиваться и в «большую политику», т. е. главным образом в дипломатию французского правительства, которой ведали канцлер и государственный секретарь Пюизье.[504] На это его толкал все тот же введенный им режим экономии. Выдержать эту линию финансовой политики сколько бы то ни было последовательно сюринтендант мог лишь при условии поддержания расходов на армию на пониженном уровне. Следовательно, во внешней политике было необходимо вести курс на дипломатические акции, всячески избегая поводов для вмешательства в Тридцатилетнюю войну. В отношениях с гугенотами надо было занять выжидательную позицию.
Эти взгляды отнюдь не противоречили политике канцлера и Пюизье, и начавшиеся между ними и Лавьевилем разногласия не носили принципиального характера. Борьба их приняла чисто личный оттенок. Лавьевиль был моложе и активнее своих соперников, его энергичная деятельность импонировала королю, которому он наобещал и в дипломатии таких же успехов, которых достиг в области финансов.
Выше было уже сказано, что в начале 1623 г. французская дипломатия до известной степени преуспела по двум важнейшим в ту пору линиям: в Вальтелине и на Рейне. Силлери и Пюизье могли в тот момент считать это своей удачей.
Однако папа и нунций во Франции стремились свести на нет союз Франции с Савойей и Венецией. Особенно пугала их перспектива появления в Италии завербованного на службу союзных государств Мансфельта. Нунций к тому же в марте сообщил в Рим утешительные вести насчет сокращения Лавьевилем расходов на армию, в силу чего во Франции не наблюдалось никакой подготовки к войне, что было совершенно справедливо. Папа выразил согласие принять в залог форты Вальтелины, но при этом он пожелал поставить там свои гарнизоны и сохранить для Испании свободу проходов. Узнав об этом условии, нарушавшем Мадридский договор, французский посол в Риме, командор Силлери, заявил, что должен узнать мнение своего правительства, которое, как и следовало ожидать, отнеслось к этому без всякого одобрения. Тем временем папа, не дождавшись еще ответа из Франции, послал в Вальтелину своего брата. Силлери в конце апреля согласился на эту экспедицию, т. е. пошел на уступки без санкции короля. Надо помнить, какое значение имел вопрос о свободе проходов и для испанцев, и для французов. Союзники Франции — Савойя и Венеция — не согласились на передачу фортов папе, хотя тот и объяснял, что получил согласие Силлери и что мера эта нужна только для того, чтобы избежать войны. В конце концов Фериа сдал форты, но удержал за собой наиболее важные: в Кьявенне[505] и в Риве, без которых сдача остальных была пустой формальностью. Папа же, рассчитывая, что все эти перипетии заставят Венецию и Савойю разорвать союз с Францией (что ему и требовалось), не принуждал Испанию к полному улаживанию конфликта. Цель Испании и папы была ясна: затянуть дело так, чтобы Венеция и Савойя перессорились с Францией, не предпринимавшей активных действии.[506]
Итак, дело заключалось в том, что Силлери, поверив папе, дал согласие на экспедицию папских войск в Вальтелину, что вызвало недовольство союзников Франции. Папа и испанцы перехитрили французского посла, ибо было попрано самое существенное условие Мадридского договора — монополия на проходы для Франции. Понятна также реакция Савойи и особенно Венеции на это нарушение договора. Занятая испанскими и папскими войсками Вальтелина по-прежнему была для Синьории закрыта.
Итак, в Вальтелине дела обернулись против Франции. Однако 8 июня умер папа Григорий XV, а его преемник Урбан VIII был настроен более благожелательно к Франции.
В Германии передача курфюршеского сана Максимилиану Баварскому встревожила протестантских князей, так как это еще больше ослабляло их позиции и в коллегии курфюрстов, и в общем балансе политических сил в Германии. Поэтому саксонский и бранденбургский курфюрсты не признали Максимилиана курфюрстом и вооружились. Бетлен Габор готовил нападение на Австрию, Дания собиралась вступить в войну. Все это было вызвано успехом Испании в Палатинате и на нижнем Рейне, равно как и успехами императора в Чехии и Венгрии. Следовательно, и в Германии обстановка требовала активного вмешательства Франции. Однако Брюлары (главным образом Пюизье) по-прежнему стремились уладить все дипломатическим путем. Причина такой позиции ясна. Она была ясна и для современников. У Франции не было денег на войну. Однако в этих условиях не могли быть особо действенными и дипломатические усилия: они не были в должной мере подкреплены. Мало что изменилось и после того, как по требованию Урбана VIII Кьявенна и Рива были все же отданы папе. Само положение папы как одного из государей Италии вынуждало его к постоянным колебаниям между главными врагами: Испанией и Францией.
Этими обстоятельствами и воспользовался Лавьевиль, добиваясь от короля отставки Брюларов. К неудачам во внешней политике Людовик XIII был особенно чувствителен в силу того, что они связывали ему руки и во всех прочих отношениях. Допущенный командором Силлери дипломатический промах, в итоге которого папа Фактически занял форты Вальтелины, сохранив испанцам свободу проходов, сводил на нет и Мадридский договор, и (что особенно важно) союз Франции с Венецией и Савойей. Выигрыш Испании заключался также в том, что при этой обстановке в Вальтелине она получала большую свободу действий в Брабанте и в Германии. Испанская дипломатия под руководством Оливареса оказывалась грозным соперником Французской дипломатии, и не деятелю масштаба Пюизье было с ней сравняться.
В это же время потерпела крах попытка канцлера Силлери захватить Ларошель при помощи предательства одного из гугенотских офицеров. Эта неудача также сильно уронила Брюларов в мнении Людовика XIII.[507]
У Лавьевиля был козырь в руках — ошибки Брюларов в Ларошели, Париже и в Риме, особенно ошибка командора Силлери. Их действия были дезавуированы в конце 1623 г. и притом особым способом: отставкой всего дипломатического корпуса Франции.
Но прежде чем рассматривать отставку Брюларов и формирование нового кабинета, следует коснуться и других обстоятельств, предшествовавших этим событиям. В Руане вспыхнуло 20 ноября восстание в связи с приведением в действие указов о новых налогах. Члены руанского парламента, вышедшие на улицы для усмирения народного недовольства, подверглись нападению. В результате судебного следствия трое «бунтовщиков» были повешены.
Это было первое за много лет антиналоговое выступление народных масс, и оно произвело большое впечатление. Кроме того, и связи с ним снова встал вопрос: возможно ли вообще увеличение налогов? В принципе в течение всего периода со смерти Генриха IV этот вопрос решался отрицательно: в обстановке гражданской смуты и ослабления центральной власти народные волнения таили в себе сугубую опасность. Поэтому сперва правительство тратило золотой запас, собранный Сюлли в предвидении войны с Габсбургами, затем оно делало займы у финансистов. Начиная с 1620 г. оно больше всего прибегало к займам, облагало духовенство субсидиями, а чиновничество — принудительными займами при оплате полетты. Но как мы видели, все эти ресурсы оказались недостаточными для разрешения крупных задач внутренней и внешней политики. Увеличение же налогов сразу повлекло за собой выступление народа.
Мы не располагаем данными насчет того, какие решения были по этому поводу приняты в Королевском Совете. Судить о них можно только по результатам, а они таковы: значительного повышения налогов не было ни в 1624 г., ни в последующие два-три года.
В этих условиях дипломатия становилась едва ли не важнейшим орудием политики правительства в целом. Однако ход событий в Италии и в Германии лишь отчасти мог быть направлен французской дипломатией в желательном для нее направлении. Ей противодействовали силы, стремившиеся извлечь для себя пользу из тяжелого положения французского правительства. В первую очередь это была Испания, где правитель, герцог Оливарес, будущий соперник Ришелье, успешно изыскивал всевозможные ресурсы для развития достигнутых успехов.
К концу 1623 г. обстановка сложилась следующим образом:
1) экономия государственных расходов продолжала осуществляться за счет сокращения армии и пенсионного фонда, 2) дипломатия Франции в Италии потерпела неудачу. Поскольку дипломатия персонально велась Брюларами, их следовало отставить. Поскольку сокращение пенсий и армии наносило ущерб знати и родовитому дворянству (ущерб усугублялся отсутствием войны, внешней и внутренней, служившей служебным оплачиваемым поприщем для дворян), надо было принимать какие-то меры; однако они не должны были иметь целью восстановление пенсий и армии в прежнем объеме. Кроме того, надо было обезвредить знать в политическом отношении, для чего следовало вернуть Конде во Францию и ввести его в Королевский Совет, разумеется, не с тем, чтобы дать ему какую-либо долю власти, но для того, чтобы держать его под неустанным контролем и пресечь его связи с иностранными государями и со знатью в провинциях. Это далось не без труда, ибо Конде сперва не желал возвращаться, боясь Бастилии. Затем, вернувшись в свою провинцию Берри, он боялся ехать в столицу и лишь после дипломатического демарша своей жены согласился прибыть ко двору. В Королевском Совете он был лишь декоративной фигурой, однако эта должность мешала ему стать вождем мятежа феодальной знати. По той же причине должна была быть введена в Королевский Совет и Мария Медичи. При этих условиях знать, лишенная лозунгов и поддержки военной силы гугенотской партии, была уже неспособна на открытый мятеж против правительства. Не было, следовательно, и организационного центра, вокруг которого могло бы сплотиться родовитое дворянство. К тому же некоторая часть армии сохранилась (в гарнизонах на Юге и на всякий случай вокруг Лиона). Линия правительства на политическую изоляцию вельмож прослеживается и в том, что ни Гизы, ни Конде, ни д'Эпернон и другие не получили (хотя и домогались) в конце 1623 г. никаких постов и милостей.
Для Лавьевиля создалась очень благоприятная ситуация. Ни знать, ни Брюлары не были ему опасны. О Ришелье король по-прежнему не хотел и слышать.[508] Режим экономии импонировал Людовику XIII. Грубость сюринтенданта в отношении обиженных им вельмож и дворян также не была новостью при французском дворе; Сюлли отличался теми же качествами.
Среди хаоса враждебных интересов и хитроумнейших придворных интриг, имевших целью склонить к тем или иным действиям, не имея доверия ни к кому, даже к жене, матери и брату, Людовик XIII чувствовал себя чужим и неприкаянным. Он старался как можно больше времени проводить вне Лувра, на охоте или в загородных уединенных дворцах. В создавшемся нелегком положении он не сделал грубых политических ошибок, не поддался энергичным настояниям папы и католического духовенства, требовавших немедленного возобновления войны с гугенотами; отверг не менее настойчивые требования Конде и знати начать открытую войну с Испанией и поддержал Лавьевиля в его финансовой политике.
Однако все эти действия были мерами пассивными. Они обличали наличие у короля известного политического чутья и боязни рискованных актов, но не более.
Отставка Брюларов явилась мерой такого же порядка.[509] Несомненно, что Лавьевиль приложил к ней руку, рассчитывая остаться единоличным министром; недаром современники называли его человеком «предприимчивым». В первый день 1624 г. от Силлери были потребованы печати (выше было сказано, что канцлера нельзя было сместить, но назначением нового хранителя печати можно было лишить его реальной власти). Ходили слухи, что король намерен дать печати какому-либо маловлиятельному лицу для того, чтобы тот целиком от него зависел. Слухи оправдались, ибо печати были даны почтенному сановнику д'Алигру, и король ему при этом сказал: «такова моя воля, и своим назначением вы никому не обязаны».[510]
В конце января король запретил иностранным послам вести дела с Пюизье и предложил обращаться к нему самому. Наконец, 4 февраля Брюлары были отставлены и на следующий день уехали в свое поместье. Был сменен весь дипломатический корпус за границей и все государственные секретари. Эти факты — веское доказательство, что именно неудачная дипломатия Брюларов была причиной их отставки. Король заявил нунцию, что они скрывали от него большую часть проходивших через них дел, например миссию капуцина Валериана, что Пюизье порой давал послам распоряжения без ведома короля, а иногда изменял полученные от короля указания, что Силлери присвоил немало денег из числа тех, что должны были уплачиваться в качестве пенсий иностранцам в Германии, Фландрии, Италии и т. д.[511]
Новый состав кабинета был таков: канцлера не было, хранитель печати д'Алигр целиком зависел от короля; иностранные дела были поделены между четырьмя государственными секретарями, а не сосредоточены, как ранее, в одних руках (Пюизье ведал всей дипломатией, войной и деньгами на войну, в то время как функции остальных трех государственных секретарей ограничивались внутренними делами по группам провинций). Теперь их обязанности были разделены следующим образом: Эрбо (d'Herbault) ведал делами с Испанией, Италией, Швейцарией и Граубюнденом; Оккёр (Ocquerre) — делами с Германией, Польшей, Голландией и Фландрией (т. е. Испанскими Нидерландами); Лавиль-о-Клер (La Ville-aux-Clercs) — делами с Англией, Турцией и всем Левантом; Боклер (de Beauclerc), новый государственный секретарь, назначенный на место Пюизье (бывший секретарь Анны Австрийской и финансовый контролер), ведал войной и деньгами на войну.
Все четверо были подчинены Королевскому Совету, главным членом которого в тот момент был (в силу отсутствия канцлера) сюринтендант Лавьевиль.
Как следует расценить эту реформу?[512]
В Королевском Совете не стало его естественного фактического председателя — канцлера,[513] не стало и министра иностранных дел. Государственные секретари попали в непривычное положение, и ни один из них не имел опыта в дипломатических делах. Ответственными лицами были король, обязанный ему своим назначением хранитель печати д'Алигр и сюринтендант Лавьевиль. Иными словами, король и Лавьевиль обязаны были направлять всю политику; государственные секретари были превращены в исполнителей.
Как оценивали реформу современники?
Известны мнения итальянских послов (нунция, тосканского и венецианского резидентов), которые в подобных случаях отражали мнение политических кругов Франции. Послы считали, что новый порядок непрочен как ввиду неопытности и неспособности Лавьевиля, так и ввиду необычности положения и функций государственных секретарей. Дальнейшие события показали справедливость этой оценки. Король и Лавьевиль настолько опасались намерения Ришелье проникнуть в Королевский Совет (оно было очевидно, благодаря неустанным просьбам Марии Медичи), что кардиналу было предложено отправиться в Рим. Ему, правда, удалось отделаться от этой «почетной» миссии. «Ришелье опасен любому министру, ибо уж очень он тонкий человек (un homme trop fin), и лучше его держать подальше. А королю не нравится его властное честолюбие».[514]
Таковы обстоятельства отставки Брюларов и формирования нового кабинета. Как видим, нет оснований считать, что Ришелье прямо приложил к этому руку.[515]
Какова была политика Лавьевиля после того, как в феврале 1624 г. он стал фактически руководителем Королевского Совета? Каковы были задачи нового правительства?
По отношению к гугенотам следовало продолжать ту же линию, что и в 1623 г., ибо не было ни малейшей возможности предпринять осаду Ларошели, на что требовались огромные средства. Надо было удержать в своих руках то, что уже было завоевано в 1620–1622 гг., и вести на Юге осторожную политику привлечения гугенотских дворян и городов на сторону правительства. Все это делалось и не без успеха.
Наиболее спешными были мероприятия в международных отношениях. Дела в Вальтелине и на Рейне не терпели отлагательства, тем более что в Испании в это время Оливарес взял в свои руки бразды правления, и силу этих рук сразу же ощутили все европейские дипломаты.
По вопросу о Вальтелине французское правительство в конце февраля заявило, что отвергает претензию Испании пользоваться проходами. В начале марта Урбан VIII предложил следующий компромисс: форты в Вальтелине разрушаются, территория долины возвращается Граубюндену (которому запрещается держать там вооруженные отряды), испанцы получают право прохода в одном лишь направлении — из Италии в Германию. Вальтелина демилитаризуется и в таком виде возвращается прежним властям. Иными словами, восстанавливался status quo ante 1600 г. Венеция (ей, кроме того, было очень важно, чтобы Испания не вводила войск из-за Альп в Северную Италию) также получила право пользоваться проходами. Командор Силлери, еще не знавший в тот момент о своей отставке, дал согласие на эти условия, так как они были для Франции значительно выгоднее, чем ситуация, сложившаяся к концу 1623 г., когда Вальтелина была занята войсками папы, а фактически там распоряжалась Испания. Когда же Лавьевиль узнал 22 марта от нунция об условиях Урбана VIII и о согласии на них Силлери, он его дезавуировал еще раз, заявив, что согласие посла не имеет силы, ибо он уже отозван; что же касается предоставления Испании права прохода хотя бы в одном направлении, то это наносит ущерб интересам Франции. Однако нунций доказал французскому правительству, что в момент обсуждения условий Силлери еще не имел в руках распоряжения о своем отозвании.[516]
Но для французского правительства было уж очень выгодно дезавуировать своего посла, чтобы не согласиться с предложением папы. Выгода заключалась в том, что в тот момент оно ударило по Испании с другой стороны и потому рассчитывало, что в вопросе о Вальтелине та должна проявить уступчивость. Удары были нанесены следующим образом.
Англо-испанская дипломатия строилась в те годы вокруг спорного вопроса о Палатинате. Яков I рассчитывал вернуть его Фридриху V не путем оружия (воевать в Германии он не хотел), а путем переговоров с Испанией, ради чего был создан проект англо-испанского брака, и будущий Карл I с Бекингэмом совершили инкогнито свою романтическую поездку в Мадрид, где по испанскому обычаю их долго водили за нос, а затем выпроводили домой с формальным обещанием осуществить брачный союз. Однако события в самой Англии разрушили этот проект: парламент высказался против союза с Испанией, а общественное мнение требовало возвращения Палатината протестантскому курфюрсту путем войны. Французская дипломатия получила в результате этого важную козырную карту: она вынула ее из-под сукна, предложив Англии возобновить переговоры об англо-французском браке между будущим Карлом I и младшей сестрой Людовика XIII Генриеттой. Брак этот был для Франции нужен по многим соображениям: во-первых, он ликвидировал возможность англо-испанского брака (т. е. союза), во-вторых, обязывал Якова I не помогать гугенотам (точнее, Ларошели) в будущей кампании.
Другим ударом была подготовка вторжения Мансфельта в Палатинат. Как было сказано выше, армию Мансфельта наняли союзники (Франция, Венеция и Савойя) и содержали наготове. Ею пугали и папу, и Испанию, утверждая, что ее перебросят в Вальтелину, если там по-прежнему будут действовать папа и испанцы; это была реальная угроза, и она действительно заставила папу пойти на уступки. Теперь Мансфельта направили в Палатинат, чтобы выбить оттуда испанцев.
Несомненно, что французское правительство сосредоточило главные усилия своей дипломатии по этим направлениям не потому, что решило действовать именно на Рейне, но в силу того, что там ему надо было обезопасить себя от Англии в неменьшей мере, чем от Испании. Напомним, что курфюршество палатинское перешло к Баварии благодаря содействию Франции. Восстановление в Палатинате Фридриха V было для Франции очень опасным и нежелательным из-за гугенотов, которых было необходимо изолировать и от Англии, и от германских протестантов. В силу этих обстоятельств французская дипломатия обратила в начале 1624 г. главное внимание на Север, а Вальтелину рассчитывала получить рикошетом, в результате своих успехов в Англии и на Рейне.
К этим событиям февраля — апреля 1624 г., в целом протекавшим для французского правительства_ благополучным образом, присоединилось 29 апреля еще одно — назначение Ришелье членом Королевского Совета. Произошло оно при следующих обстоятельствах.
Вскоре после назначения Ришелье хорошо информированный тосканский резидент писал в своем донесении, что король ввел в Совет (conseil étroit) нового министра, так как важные иностранные дела требуют (поскольку государственные секретари в этом отношении неопытны) присутствия предусмотрительного и ловкого человека, обладающего большими талантами и достоинствами и уже проявившего их не только в качестве советника королевы-матери, но и в качестве первого государственного секретаря (primo segretario).[517] Став кардиналом (а в качестве кардинала Ришелье мог быть автоматически введен в Королевский Совет), Ришелье стремился войти в Совет, но Брюлары и Лавьевиль отсоветовали это королю. Он был введен в Совет настояниями Марии Медичи. Предписанные ему ограничения сводились к тому, что он не мог вести переговоры с иностранными послами (négocier) и вообще работать с кем бы то ни было над государственными делами у себя на дому, а в Совет его призывали для выслушивания его мнения. Иными словами, король желал его контролировать в дипломатических делах.[518]
В «Мемуарах» Ришелье дело изображено так, что кардинал сперва с неудовольствием отказался, затем принял королевскую милость. Тосканскому президенту он сказал, что из-за плохого здоровья вообще никого дома принимать не может. Резидент пишет также, что все члены Совета, даже сам король, приняли его плохо и что кардинал пытался скрыть свое недовольство, искажая обстоятельства назначения. Однако он настолько честолюбив, что со временем всего достигнет. Большинство людей держится того мнения, что он вскоре станет главой Совета вследствие своих данных, ибо «по уму никто не может с ним сравняться», а в качестве кардинала он и формально может претендовать на первое место.[519]
Сопротивление короля было поколеблено доводами не только матери, но и духовника, а также главы ораторианского ордена Берюлля, убедившего Людовика XIII в порядочности кардинала. Многие придворные и особенно кружок особо приближенных к королю лиц (по большей части мелких дворян) твердили ему, что нет на свете человека более ловкого, чем Ришелье, и что лишь он способен вести твердую, сильную и последовательную политику, «достойную такого великого короля».[520]
Итак, Ришелье был введен в Королевский Совет в итоге настояний своих покровителей: Марии Медичи, видных духовных лиц и придворных, словом, — в итоге длительной и сложной «придворной интриги». Однако успех ее был определен не одними лишь действиями заинтересованных лиц, к которым добавила свой голос и группа памфлетистов. Упорную неприязнь Людовика XIII к кардиналу смогло преодолеть лишь понимание королем как всех трудностей сложившейся обстановки, так и необходимости иметь в Совете опытного и ловкого дипломата. О том, что Ришелье предназначалась сперва именно эта роль, свидетельствуют и те условия его введения в Совет, о которых была речь выше.[521]
Следует подчеркнуть, что Ришелье был с самого же начала введен в Совет как его полноправный член. Предписанные ему условия касались лишь процедуры, которой он должен был придерживаться в дипломатических сношениях с послами.[522]
Перейдем теперь к событиям мая — августа 1624 г., когда политика направлялась двумя лицами — Аавьевилем и Ришелье. В течение мая — июня переговоры с Англией велись очень вяло и нерешительно. В мае еще только нащупывалась для них почва в беседах с неофициальным английским агентом, графом Кенсингтоном. В начале июня в Париж прибыл полномочный представитель Якова I — граф Карлейль, предложивший Франции открытый разрыв с Испанией, ни в коей мере не входивший в планы французского правительства, ибо внешней войны оно избегало по финансовым соображениям.
В это же время велись переговоры с Голландией, закончившиеся в начале июня подписанием договора о наступательном и оборонительном союзе, причем Франция давала союзнику ссуду в текущем году в 1 млн 200 тыс. ливров и по миллиону. ливров в 1625 и 1626 гг. В доме французского посла в Гааге был разрешен католический культ. С французской стороны договор был подписан Ледигьером (коннетаблем), Лавьевилем (сюринтендантом) и Бюльоном (главным военным интендантом). В Швейцарию был послан д'Эстре, чтобы попытаться поднять протестантские кантоны против Австрии и Испании.
Во всех этих переговорах и решениях Ришелье не мог играть первую роль хотя бы потому, что они были начаты еще до его вступления в Королевский Совет. Осуждать дипломатию Лавьевиля в целом он не мог, ибо для этого не было никаких оснований. Он мог бы занять какую-либо другую позицию. Но какую? Открытый разрыв и войну с Испанией? Для этого также не было почвы. Поэтому он занялся тем, что повел против Лавьевиля интригу, используя его немалые дипломатические промахи при переговорах с английским послом. Дело было при этом не только в промахах как таковых, хотя они и были очень досадны; Ришелье учел постоянную подозрительность короля, не прощавшего никому самовольных действий (сам кардинал в дальнейшем никогда себе этого не разрешал), и обратил внимание Людовика XIII на то, что, действуя именно так и не ставя в известность других министров (т. е. Ришелье), Лавьевиль предложил английскому послу согласиться на включение в брачный договор пунктов о свободе католического культа в Англии (чего требовал папа, не давая иначе разрешения на брак католической принцессы с протестантом), но сделать это лишь для формы, без обязательства выполнить их. Французский посол в Англии также сообщил Людовику XIII об этом странном демарше Лавьевиля, и король, опросив всех прочих членов своего Совета, убедился, что Лавьевиль действительно сделал это самовольно и без их согласия. Кроме того, сюринтендант тайно отправил в Англию своего агента, капуцина Ракони, о миссии которого французский посол в Англии узнал совершенно случайно. Такой же характер носила и миссия советника Мареско, отправленного в Германию: Лавьевиль снабдил его инструкциями, отличными от тех, которые были составлены государственными секретарями по решению Королевского Совета.
Одновременно с этими разоблачениями Ришелье повел атаку на сюринтенданта в печати.
Рассмотрим два памфлета очень бойкого публициста Фанкана, близкого в те годы к Ришелье и написавшего не одно произведение, инспирированное кардиналом.
Первый памфлет «Словечко на ухо маркизу де Лавьевилю» (Le mot à l'oreielle de M. le marquis de La Vieuville, 1624) заступается за вельмож и родовитых дворян,[523] «обиженных» сюринтендантом, т. е. лишенных им пенсий и офицерских должностей. Автор подчеркивает что Лавьевиль разорил и лишил куска хлеба «множество ни в чем неповинных людей». Это обстоятельство подтверждено и Фонтенэ-Марейлем, который сам был придворным и военным и в своих мемуарах много обращал внимания на факты, касающиеся армии и двора. В данном случае он тоже отметил, что, сокращая пенсионный фонд, Лавьевиль не разбирал, кто и за что получал пенсию, «служил ли человек или нет, и это восстановило против него множество людей, которые впоследствии ему это припомнили».[524]
Фанкан красочно изображает негодование пострадавших от «скупости» Лавьевиля и его издевательства над просителями. Сюринтендант заявляет всем, что денег в казне нет, ибо надо платить долги. Но почему король задолжал финансистам? Они обворовывают казну и тем самым доводят короля до необходимости брать у них в долг те самые деньги, что они у него украли. Вместо того чтобы прижать как следует эту шайку, Лавьевиль лишает пенсий многих заслуженных людей.
Далее Фанкан конкретно указывает способы обворовывания казны. Он обвиняет Бомарше и других финансистов в том, что они брали слишком высокие проценты по займам (denier six, т. е. 16.66 %). В будущем они должны ограничиться нормой, предписанной ордонансами,[525] если не хотят подвергнуться судебному расследованию.
Сравнивая это предложение с требованиями, уже выставленными до того в памфлете Бургуэна, нельзя не отметить их общности в вопросе о мерах, которые следует предпринять по отношению к финансистам. Оба автора желают установить для кредиторов казны определенную норму процента и вообще держать их под контролем. Какого-либо усиления этого момента в памфлете Фанкана по сравнению с предыдущей публицистикой заметить нельзя. Но в нем доминирует другая нота: из всего круга деятельности Лавьевиля подвергнут резкому осуждению и осмеянию лишь его режим экономии, лишь сокращение пенсий, однако не для того, чтобы снискать этим расположение вельмож, а для того, чтобы открыто заявить о необходимости королю иметь единственным советником Ришелье, человека молодого, энергичного и активного. С ним Лавьевиль не уживется, ибо обоих их роднит одно желание: править единолично.
Итак, нормализовать отношения правительства с государственными кредиторами, пересмотреть огульное сокращение пенсий, привлечь к власти Ришелье в качестве главного советника — вот основные цели памфлета.
В другом памфлете «Общественный глас, обращенный к королю» (La voix publique au roy, 1624) Фанкан критикует всю деятельность Лавьевиля, обвиняя его в предательствах и коварных изменах. Радикальным средством является учреждение специальной судебной комиссии и передача всей власти кардиналу Ришелье.[526]
Этому памфлету, направленному против Лавьевиля и в защиту притязаний Ришелье, В. В. Бирюкович приписывает решающее значение в отставке сюринтенданта: «Волны общественного негодования (против финансистов, — А.Л.) стали теперь еще сильнее бить в стены Лувра, угрожая королевской власти новыми потрясениями».[527] Мария Медичи и другие внушали королю, что Лавьевиля надо заменить кардиналом. Король стал поддаваться напору общественного мнения и склонялся к мысли, что без Ришелье ему не обойтись. Угадывая намерения Людовика XIII, Лавьевиль в начале августа просил об отставке, но безуспешно. Однако через несколько дней (12 августа 1624 г.) было решено не только отставить его, но и заточить в тюрьму; на следующий день его отвезли в Амбуазский замок.[528] Бомарше и другие финансисты поспешили удалиться в свои поместья. «Таков был печальный финал первой попытки финансистов стать правящей общественной группировкой».[529]
В этой концепции есть несколько неясностей. Почему надо было Лавьевиля заменить кардиналом? Лавьевиль был сюринтендантом финансов, Ришелье никогда на это место не претендовал да и не мог это делать, будучи кардиналом. Режим экономии, проводившийся Лавьевилем, несомненно пользовался поддержкой короля, и без этого его вообще нельзя было осуществить. К тому же сокращать пенсии приходилось не впервые — достаточно вспомнить реформы Люина. Больше того, при наличии поддержки короля можно было не бояться оппозиции и интриг знати. Для Людовика XIII было очень характерно, что, раз приняв какое-либо решение, он проявлял в его осуществлении полное упорство. Поэтому эта оппозиция сама по себе не могла быть грозной для Лавьевиля. Характерно, что он так и не отказался от режима экономии за все время своего пребывания на посту сюринтенданта. Какие политические затруднения привели Людовика XIII к мысли, что без Ришелье обойтись невозможно? В. В. Бирюкович считает, что под ними следует понимать общественное негодование дворянско-чиновничьего «блока», подогретое памфлетами, инспирированными Ришелье. Но достаточно ли было нескольких памфлетов и недовольства знати и дворян, чтобы убедить короля отставить Лавьевиля? В свое время против Люина и его опасной для вельмож политики появилось множество памфлетов, причем несравненно более резких (несколько памфлетистов даже попали за них в тюрьму), но они не отразились ни на положении Люина, ни на проводившейся им политике. Вообще влияние общественного мнения по поводу введения тех или иных лиц в Королевский Совет не могло быть в ту пору решающим, хотя несомненно оно начало играть известную роль. Главное же возражение заключается в том, что В. В. Бирюкович совсем не коснулся событий, происшедших с мая до середины августа, т. е. за период, когда Лавьевиль и Ришелье оба были в Королевском Совете. Приписав кардиналу за все это время безгласную и пассивную роль председателя «Совета депеш», В. В. Бирюкович счел, очевидно, что за летние месяцы 1624 г. Ришелье ничем себя в политике не проявил, а Лавьевиль ни в чем не преуспел. На деле он удачно заключил союз с Голландией, но провалил переговоры об англо-французском союзе.
Причины отставки Лавьевиля — его дипломатические ошибки — были перечислены в циркулярном письме короля к французским послам, составленном 13 августа, т. е. на следующий же день после отставки. Он был не просто отставлен, но и заключен в тюрьму. «Все это заставило меня добавить к отставке его арест; в расследование его управления по его должности (сюринтенданта, — А.Л.) я не вхожу, ибо каково бы оно ни было, само по себе оно не может привести к аресту».[530] Далее король предписывал[531] уладить вопрос насчет английских католиков в примирительном духе (ибо без этого сама возможность союза оказалась под угрозой), а в дальнейшем (что очень существенно отметить) обязательно информировать его о всех происшествиях.
Трудно предположить, чтобы в публичных актах и в секретных циркулярных письмах послам можно было выставить такие серьезные обвинения, если бы они были притворными и скрывали какие-либо иные истинные причины отставки. Но есть и другие, более реальные основания считаться с правильностью выдвинутых против Лавьевиля обвинений. Это анализ дипломатической деятельности Ришелье в качестве его преемника.[532]
Как же в свете всех приведенных фактов оценить деятельность Лавьевиля за полтора года его управления (1623—июль 1624 г.)?
Введенный Лавьевилем режим экономии, осуществлявшийся за счет сокращения расходов на армию и пенсионного фонда, не был каким-то нововведением. К нему в 1617–1618 гг. прибегнул Люин, и последствия, т. е. жалобы обиженных, можно было предвидеть. В 1619 г. эти последствия вылились даже в открытую войну знати и дворян с правительством. В 1623 г. можно было не опасаться повторения такого мятежа: у вельмож не было главы, гугеноты (кроме Ларошели) были подчинены и не могли поддержать знать. Режим экономии имел поддержку короля и после отставки Лавьевиля был продолжен, парламенты против него не возражали.
Лавьевиль преследовал при этом две цели. Первая заключалась в оздоровлении и укреплении государственных финансов; в тех условиях только эта цель и могла обеспечить сюринтенданту поддержку Людовика XIII. Второй целью было укрепление кредитоспособности казны, и в ней король также был заинтересован, ибо без наличия постоянного кредита абсолютистское правительство уже не могло существовать. Самый характер основных поступлений в бюджет и их объем требовали применения всех форм кредита — от краткосрочных до долгосрочных займов. Укрепляя кредитоспособность правительства, Лавьевиль бесспорно учитывал также и интересы финансистов — хотя бы тем, что выплачивал им деньги, следуемые по займам.
Однако Лавьевиль пожелал быть не только сюринтендантом, но и вершить политику в целом. Навряд ли это было ему необходимо, чтобы удержать в своих руках финансы. Обстоятельства сложились для него благоприятным образом, и он поспешил ими воспользоваться. Дипломатические дела, вести которые было в ту пору трудно без опыта, знаний и соответствующих данных, ему не удались. Он был лишен выдержки, терпения, умения рассчитывать вперед, словом, тех талантов дипломата, которыми был щедро одарен Ришелье. Современники очень точно определили способности и характеры их обоих и не ошиблись в своих прогнозах.
В какой мере правление Лавьевиля (надо помнить, что в полном объеме оно было осуществлено только в течение трех месяцев— с февраля до мая 1924 г.) было политическим правлением финансистов? Думается, что ни в какой. Выше было показано, почему неубедительна аргументация В. В. Бирюковича. Неубедителен и его тезис о наличии «блока» дворян и третьего сословия, направленного против финансистов. Борьба с плутократией в памфлетах и иными способами действительно объединяла все сословия, но она характерна и для предшествующих годов (1614–1620 гг.), когда «блока» не было и в помине, ибо родовитое дворянство выступало против абсолютизма, а третье сословие его поддерживало.
Ришелье пришел к власти не как ставленник партии, осуществлявшей программу «блока». Главные усилия для продвижения его в Королевский Совет были приложены Марией Медичи и придворными. Старания памфлетистов очернить Лавьевиля и популяризировать кардинала могли оказаться бесплодными, если бы соотношение сил в самом правительстве и его личный состав были иными. Нельзя закрывать глаза на борьбу при дворе различных группировок, имевшую в ту пору решающее воздействие при назначении отдельных лиц. Разумеется, кардинал очень ловко использовал в своих интересах ошибки и промахи Лавьевиля в сфере внешней политики, т. е. в вопросах, в которых он был несравненно сильнее своего соперника и которые в те годы имели вследствие войны чрезвычайное значение для Франции. Предоставив в 1624 г. Ришелье известную долю власти (ибо до полной власти было еще довольно далеко), король дал ему возможность показать свои силы и таланты при разрешении очень трудных и зачастую противоречивых задач, стоявших перед французским абсолютизмом. Успех или неуспех в разрешении этих задач определял и судьбу кардинала Ришелье.
Таким образом, вопрос о вхождении финансистов в правительство в 1623–1624 гг. должен быть снят. На политическую власть они не претендовали. Проводившаяся Лавьевилем политика была ему подсказана не их интересами, а общими задачами французского абсолютизма, о которых не раз уже шла речь. В их число входили и такие меры, как режим экономии в области военных расходов и пенсий, укрепление государственного бюджета в целом, союзы с врагами Габсбургов, осуществляемые — пока что — без разрыва с самими Габсбургами, и т. д. В политике Лавьевиля не было ничего, что отличало бы ее от политики его предшественников. Больше того, Ришелье ее во многих отношениях продолжил. Но действовал Лавьевиль не только заносчиво и резко, недостаточно считаясь с королем и его психологическим складом; в области дипломатии, где надо было проявлять максимальную ловкость и предусмотрительность, он оказался деятелем неумным и неосторожным.
Что касается взаимоотношений финансистов с французским правительством, то в течение всей первой половины XVII в. эти отношения определялись главнейшим в глазах финансистов обстоятельством — платежеспособностью казны. Разумеется, наибольшие проценты по займам всегда были для них желанной целью, но ведь реально получить их они могли лишь при сбалансированном до известной степени бюджете. Государственное банкротство, полное или даже частичное, их ничуть не устраивало. Как это ни странно на первый взгляд, но в сущности они были заинтересованы как раз в сильном правительстве, способном выплачивать им установленные по займам проценты. Однако это желанное для них сильное правительство должно было также и сильно нуждаться в их кредите. В этом отношении политика Генриха IV была для них невыгодной, политика же Ришелье — благодетельной. Они были достаточно опытными деловыми людьми и финансистами (причем речь идет не столько об их личном бесспорном опыте, сколько об опыте государственных кредиторов как таковых, насчитывавшем уже не одно столетие), чтобы отчетливо понимать, насколько глубоко правительство увязло в системе государственного долга и насколько, следовательно, были ему необходимы их капиталы. Особенно же остро оно должно было нуждаться в деньгах при проведении энергичной внешней политики. Война была для финансистов очень выгодна.
Отношение правительства к своим кредиторам было двойственным. С одной стороны, было необходимо всегда иметь их под руками, чтобы в нужную минуту получить деньги, с другой стороны, нельзя было слишком дорого оплачивать этот ставший уже необходимым кредит. В обстановке войны эти две задачи оказывались, как правило, несовместимыми, и о дешевизне кредита приходилось на время забывать. Нельзя сказать, чтобы правительство не искало выхода в другом направлении, т. е. не заботилось о приращении доходной части бюджета иными путями, чем займы или увеличение налогов. К рассмотрению этих попыток мы и перейдем в следующей главе.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги