Французский абсолютизм в первой трети XVII века

Глава IV. Ликвидация гугенотского «государства в государстве»

крепление французского абсолютизма в первой половине XVII в. отвечало не только интересам господствующего класса. Без сильной государственной власти не могли быть решены важнейшие экономические проблемы, не мог быть обеспечен национальный суверенитет. Политической предпосылкой для выполнения этих прогрессивных задач была победа центральной власти над сепаратизмом феодальной знати. В 1620 г. королевская армия завоевала победу на поле сражения, но это был только первый этап политической агонии аристократии. Следующим этапом было уничтожение гугенотской «партии», служившей для знати важным военным и политическим резервом.

Борьба с гугенотами, имевшая целью ликвидацию их политической самостоятельности, растянулась на длительный срок и вылилась в несколько военных кампаний.

В 1620 г. в результате экспедиции в Беарн правительство укрепило свои позиции на границе с Испанией, в тылу у гугенотов.

В 1621 г. была осуществлена кампания в юго-западные гугенотские провинции — Пуату, Сентонж, Гиэнь — и взято около 60 гугенотских городов и крепостей. Эти области были подчинены, кроме важнейшего опорного пункта — Ларошели, но и он был изолирован вследствие постройки вблизи города больших королевских фортов. Однако попытка овладения Монтобаном, являвшимся ключом к Лангедоку, кончилась неудачей.

В 1622 г. военные действия были перенесены прямо в Лангедок, который был подчинен королю и оккупирован королевскими войсками. В итоге гугенотский Юг оказался покоренным. Оставалась лишь задача подчинения Ларошели, но это требовало флота.

В 1625 г. гугеноты, готовясь к неминуемой осаде Ларошели, захватили острова, прикрывавшие город с моря. В начале 1626 г. в итоге победы королевской армии там было восстановлено прежнее положение.

В 1627–1628 гг. происходила осада Ларошели. Город был не только блокирован, но и полностью отрезан от гугенотской территории, ресурсы которой были в значительной степени истощены в результате предыдущих кампаний. В соединении с невозможностью получить помощь от англичан это обстоятельство сыграло решающую роль в падении Ларошели. В 1629 г. были ликвидированы последние очаги сопротивления гугенотов в горных областях Лангедока.

Даже краткое перечисление этих этапов показывает их последовательность и взаимосвязь. Они означали постепенное нарастание успехов правительства и наличие у него определенного стратегического плана. Следует подчеркнуть особое значение кампаний 1620–1622 гг. В литературе они всегда рассматриваются как ненужные, бесплодные и даже позорные для правительства. Эта оценка не соответствует действительности. Как будет показано ниже, несмотря на частичные неудачи, кампании 1620–1622 гг. были совершенно необходимы и в целом для правительства успешны. Без занятия важных позиций на юго-западе невозможно было предпринять и довести до конца осаду Ларошели, т. е. покончить с существованием политической организации гугенотов.

Для доказательства этой точки зрения мы обратим особое внимание на кампании 1620–1622 гг. и изложим их значительно подробнее, чем широко известные события 1625–1629 гг.

Царствование Людовика XIII (1610–1643 гг.) издавна делится во французской и вообще зарубежной историографии на два главных периода: время до прихода к власти Ришелье (1610 — апрель 1624 г.) и правление Ришелье (1624 — декабрь 1642 г.).[284] Первый период излагается обычно очень кратко. Во втором иногда особо выделяется шестилетие — 1624–1630 гг., — в течение которого влияние Ришелье постепенно укреплялось, пока в 1630 г. он не восторжествовал над всеми придворными партиями.

Такое четкое и внешне удобное хронологическое деление исходит из главных фактов биографии первого министра. До известной степени оно обосновано тем обстоятельством, что биографические факты в какой-то мере соответствуют этапам процесса укрепления французского абсолютизма. Но это лишь относительное соответствие, и наименее обоснованной датой является 1624 г., год вступления Ришелье в Королевский Совет.

Если рассматривать историю Франции того времени не под углом зрения биографии Ришелье, поджидавшего в 1620–1624 гг. своего часа и для этого воздействовавшего на общественное мнение в свою пользу, а с точки зрения задач, стоявших перед правительством в его внутренней и внешней политике, становится ясным, что поворот произошел не в 1624, а в 1621 г. (точнее даже во второй половине 1620 г.), сразу после победы королевской армии над армией знати у Пон-де-Се, т. е. еще при Люине. Именно тогда был взят курс на укрепление абсолютизма, продолженный затем Ришелье с нараставшим успехом. Уже тогда правительство было в состоянии поставить перед собой ряд важных задач и в первую очередь — политическое объединение страны, т. е. уничтожение гугенотского «государства в государстве». Эту задачу, действительно первоочередную по своему значению, Генрих IV не смог выполнить за 12 лет своего мирного правления (1598–1610 гг.), хотя она несомненно входила в его планы.

Поэтому новый период в истории Франции первой половины XVII в. начинается не в 1624, а в 1620 г.; заканчивается он к 1630 г., когда перед страной, в связи с внешней войной, встали задачи другого рода. В течение почти десяти лет (с перерывами) шла ожесточенная внутренняя война между правительством и потерпевшими в конце концов поражение гугенотами. Эту войну вели почти все, кто в те годы стоял во главе правительства, передавая ее своим преемникам как своего рода эстафету. Она составляет главное содержание истории этого десятилетия, и правительство рассматривало ее как важнейшую свою задачу, подчиняя ей остальные. Начал эту войну не Ришелье, но он ее блистательно закончил.

Изложение событий 1620–1629 гг. покажет, насколько такая точка зрения на это десятилетие может считаться обоснованной. Но сперва необходимо остановиться на анализе традиционной оценки четырехлетия (1620–1624 гг.), предшествовавшего приходу к власти Ришелье, ибо именно в данном вопросе эта оценка особенно выразительна.[285]

Сам кардинал немало потрудился, чтоб очернить и обесславить своих предшественников. В «Политическом завещании» их деятельность охарактеризована как погубная, приведшая страну в полный упадок. То же мы находим и в инспирированных им «Мемуарах». Со всей резкостью эта хула выражена в тех многочисленных памфлетах, к которым Ришелье имел близкое или отдаленное касательство. Эти взгляды были повторены и во многих трудах XVII–XIX вв. Но во второй половине XIX в. они были взяты под сомнение Кузеном и Зелле;[286] критикуя памфлеты и «Мемуары» Ришелье на основании архивных документов, они занялись своего рода реабилитацией политики Люина, оценивая ее более объективно. Однако и для них главным героем этих лет, вынужденным пока еще действовать скрыто, оставался Ришелье, и наибольший интерес заключался в его постепенном продвижении к власти.

Взгляды Кузена и Зелле оказали лишь незначительное воздействие на ставшую традиционной точку зрения, которая получила новое подкрепление в многотомной биографии Ришелье, написанной Габриелем Аното и начавшей выходить в 1890-х годах;[287] на долгое время (во многом и доныне) она определила общепринятое в историографии и в широкой публике мнение.

Соответственно со своей концепцией восхваления сильной власти Ришелье Аното противопоставляет ей колеблющуюся, неудачную политику бездарного и трусливого Люина и его столь же бездарных непосредственных преемников. Исходной позицией Аното является мнение, что Люином — в противоположность кардиналу Ришелье с его «государственным интересом» — руководили чисто личные соображения: стремление во что бы то ни стало сохранить свое исключительное положение и доверие короля. Ради этого он пренебрег величием Франции и ее престижем в международных отношениях, подчинился влиянию папского нунция, вел католическую и испанофильскую политику и т. д.[288] Между тем обстановка в Европе была такова, что Франции могла бы принадлежать роль арбитра и ее энергичное вмешательство привело бы к ликвидации начавшейся войны, которая — в результате пассивности Франции в те годы — разгорелась затем еще на долгие годы и принесла неисчислимые бедствия. Как видим, Аното считал, что от позиции Люина зависела судьба не одной лишь Франции, но и всей Европы.[289]

Люину такая задача оказалась не по плечу. Она требовала исключительной широты политического мышления и дара предвидения, основанного на всестороннем анализе обстановки и взвешивании всех возможностей. Люин не понял сложившейся ситуации. «В тот момент, когда энергичное вмешательство в дела Европы обеспечило бы преобладание Франции, жалкий фаворит возобновил гражданские распри; начался период религиозных войн»,[290] — так оценивает Аното решение Люина начать войну с гугенотами. Перед Люином стояла дилемма — воевать с гугенотами или воевать с Габсбургами. Поскольку он не уразумел необходимости выбрать второе решение, он выбрал первое.

Однако, выставив столь отчетливо свой основной тезис, Аното в дальнейшем изложении запутывается в неразрешимых противоречиях. Он не может не признать, что гугеноты действительно угрожали национальному единству Франции, что они стремились использовать ослабление королевской власти после смерти Генриха IV для увеличения своих привилегий, идя ради этого на союзы не только с протестантскими государствами, но и с Испанией, и т. д.[291] Более того, он доходит до утверждений, что в сущности Люин не имел возможности выбирать, что гугеноты «своей роковой и необъяснимой дерзостью» прямо-таки вынудили его выступить против них,[292] что это решение соответствовало традициям национальной политики, главным содержанием которой было внутреннее единство страны.[293] В итоге осуждение Люина за его выбор войны с гугенотами фактически оказывается снятым.

Не менее противоречивы и суждения Аното о задачах внешней политики Франции. Только что, как мы видели, он укорял Люина за его решение не вмешиваться вооруженной рукой в европейские дела. Но почти на тех же страницах Аното заявляет, что надо было не выбирать между внутренней и внешней войной, а одновременно вести обе линии: сдерживать гугенотов и выступить против католической Испании. Но для этого необходимы были ловкость, сила и гений высшего порядка, т. е. качества, отсутствовавшие у Люина.[294] Наконец, он формирует общую линию, которой (по его мнению) следовало держаться, которой Люин не держался и которую в дальнейшем будет проводить кардинал, — своего рода «призвание» Франции, «истинно французскую» политику. Надо было оставаться вне войны протестантских (северных и республиканских) государств с католическими (южными и монархическими) и заставить их истощиться во взаимной борьбе. Тогда Франция могла бы установить благоприятное для себя равновесие в Европе.

Использованные Аното источники сравнительно немногочисленны (донесения итальянских послов, мемуары, в том числе «Мемуары» Ришелье, некоторые архивные материалы), но все же они оказали известное воздействие на конечные оценки автора, заставив его несколько отступить от предвзятых мнений, что и привело к указанным противоречиям. Кроме того, бросается в глаза произвольность концепции Аното, касающейся внешнеполитических задач Франции в те годы. На деле ослабленная семилетней междоусобицей страна никак не могла претендовать на роль арбитра в Европе. Кроме того, причины длительности Тридцатилетней войны надо искать прежде всего в самой Германии. Как показали события войны, ресурсы Габсбургов были весьма значительны, и их нельзя было ликвидировать одной удачной кампанией. Даже Ришелье со своим «гением высшего порядка» не смог остаться в стороне от схватки ради использования в своих интересах взаимного истощения воюющих сторон; Франции пришлось вступить в войну, и победы она достигла далеко не сразу, ценой огромных жертв. Наконец, Аното словно забывает о том, что лишь после взятия Ларошели Ришелье осуществил военные кампании 1629–1630 гг. До того ему постоянно приходилось ограничиваться по отношению к Габсбургам дипломатическими демаршами, т. е. действовать примерно так же, как действовал Люин.

Политику правительства в 1622–1624 гг. Аното рассматривает почти исключительно под углом зрения приближения Ришелье к заветной цели: вхождению в Королевский Совет. Настоящим анализом событий тех лет он не занимается, торопясь поскорее добраться до «вечнопамятной» для кардинала даты — 13 августа 1624 г., когда началось, наконец, единоличное славное правление Ришелье. Аното отмечает лишь, что вершившие дела в 1622–1623 гг. Брюлары (Силлери и Пюизье) занимались бесконечными проволочками, не решаясь ни на какие активные действия против Габсбургов.[295] После их отставки сюринтендант Лавьевиль перешел было к более решительной политике, но испугался вставших перед ним трудностей и обратился за помощью к Ришелье, а тот через три месяца добился его отставки.[296]

Автор последней большой сводной работы «Франция при Людовике XIII и Ришелье» Тапье озаглавил небольшую главу, посвященную 1617–1624 гг., «Людовик XIII и католицизм» (Louis XIII et la cause catholique). Заглавие хорошо формулирует основную идею автора. Он не придает большого значения внутренней политике правительства в период между смертью Генриха IV и Ришелье, считая, что события тех лет затрагивали интересы лишь ограниченного числа лиц и что большая дорога истории лежала в ином, а именно в глубинных изменениях, происходивших в жизни страны, результаты которых сказались позже. Существенных перемен в экономике в те годы не наблюдалось, но в области идеологии они были. Это возрождение католицизма, причем «католицизма обновленного, единого в своей доктрине и многообразного в своих действиях, проникавшего во все слои населения и повсюду влиявшего на образ мыслей и жизни», католицизма, «формировавшего новое общество».[297] Он оказал большое воздействие на благочестивого от природы короля и особенно на Люина, который оказался всего лишь игрушкой в руках «святош» (dévots), т. е. влиятельной группы прелатов и некоторых придворных кругов.[298]

По мнению Тапье, король и Люин не понимали задач Франции во внешней и внутренней политике. Европу в начале XVII в. раздирали тенденции образования национальных государств, с одной стороны, и сохранения традиций прежнего средневекового единства на сей раз под гегемонией Габсбургов — с другой. В последнем направлении действовала и католическая церковь с ее идеалом духовного единения. В целом «Европа колебалась между идеей объединенного существования и страхом, как бы оно не было осуществлено насильно, путем уничтожения независимости государств и личного права каждого человека на самостоятельное распоряжение своим временем, мыслями и делами».[299] В этот критический момент острых колебаний Франция могла бы своим активным вмешательством значительно изменить ход событий. Но люди, стоявшие у кормила власти, не обладали смелой инициативой, твердой волей и осторожностью, не поняли сложившейся обстановки; их действия были подчинены рутине, зачастую они уклонялись от прямых решений и т. д.[300] Поставленные перед необходимостью выбора, они не сумели распознать, в чем же именно заключались коренные интересы Франции. Они полагали, что борьба с Испанией усилила бы угрожавших королевским тронам европейских протестантов, союзников мятежников в самой Франции, следовательно, усилила бы гугенотов. Ошибка Люина и короля, воевавших с гугенотами, крылась в том, что на деле последние вовсе не представляли опасности ни для королевской власти, ни для национального единства. Католики уверяли, будто гугеноты стремятся к республике на манер Голландии, но эта оценка неправильна. К тому же многие протестантские вельможи остались в стороне от борьбы. Восстали только две области: приморские провинции по Атлантическому океану и Лангедок. Два года войны с гугенотами (1621–1622 гг.) принесли королю мало славы и ничтожные результаты, а тем временем Испания настолько укрепила свои позиции, что французская дипломатия не смогла добиться успеха. Смена министров в первом полугодии 1624 г. была вызвана личной враждой среди членов Совета и неудачной финансовой политикой Лавьевиля; наконец, появился Ришелье.[301]

Как видим, взгляды Тапье очень близки к суждениям Аното. Подчеркивание конфессионального момента проведено у Тапье даже в более резкой форме, чем у его предшественника. Различие заключается в отрицании наличия «гугенотской опасности». О несовместимости такой оценки с дальнейшими действиями Ришелье мы скажем позже, а здесь отметим, что причиной неудачной, на наш взгляд, концепции Тапье является невнимание к смыслу социальной и политической борьбы, происходившей во Франции в «междуцарствие», между правлениями Генриха IV и Ришелье. Поэтому автор не оценил в должной мере реальные возможности правительства. Перенеся центр тяжести на внешнеполитическую ситуацию, он — не менее произвольно, чем Аното, — больше рассуждает о том, что правительство должно было предпринять, чем анализирует, какие именно шаги оно предприняло и чем они были вызваны.

1620 год стал переломным этапом во внутренней политике французского правительства не потому, что оно впервые отважилось на решительные действия (они предпринимались и ранее, например в 1616–1617 гг.), а потому, что эти действия увенчались успехом. Как раз тогда, когда мятеж вельмож и родовитого дворянства достиг наибольшего размаха, когда охваченная волнениями территория составляла чуть ли не половину страны, когда гугеноты оказывали реальную поддержку главе всей оппозиции против «тирана» Люина — матери короля, Марии Медичи, именно в этот критический момент в полной мере обнаружился подлинный источник силы правительства: поддержка со стороны городов. В 1620 г. города предприняли решительные действия. Они выступили против знати и, несмотря на то что в их цитаделях находились гарнизоны грандов, открыли свои ворота небольшой королевской армии. Благодаря этому она продвигалась гораздо быстрее, чем предполагали вельможи, рассчитывавшие задержать короля на осаде нормандских городов и тем временем полностью вооружить луарские провинции и гугенотские области. Города сорвали эти планы длительной обороны Нормандии. Поэтому в сражении при Пон-де-Се королевская армия встретилась лишь с частью военных сил противника, остальные еще не были стянуты. Эта победа Людовика XIII была обусловлена и подготовлена благоприятными для него действиями городов.

Мир, заключенный Марией Медичи (т. е. Ришелье) и королем (т. е. Люином), обезглавил партию вельмож, как католических, так и гугенотских. Они остались без вождей, без лозунгов, без поддерживавшего их родовитого дворянства. Кончилась семилетняя междоусобица.[302]

Быстрый и блестящий успех окрылил девятнадцатилетнего короля. Военная доблесть, проявленная им в этой первой для него кампании, выступала еще ярче рядом с военной бездарностью Люина. Людовик XIII лично участвовал в походах, осадах, сражениях, общался с офицерами и солдатами. Армия впервые увидела своего короля, на котором лежал отблеск военной славы его отца, и по достоинству и с непритворным восхищением оценила его мужество, хладнокровную храбрость, выдержку, простоту в обращении. Но среди приближенных к королю людей, а затем и в более широких кругах складывалось и постепенно утверждалось мнение о неспособности Людовика XIII к самоличному правлению. Опытные царедворцы и политические деятели жадно искали в скромном и немногословном (он заикался и старался быть кратким) юноше черты отца — выдающегося полководца, политика и дипломата, острослова, обаятельного и живого «наваррца». Искали и не находили. Эпоха благоприятствовала раннему развитию человека вообще и раннему обнаружению талантов в частности. В XVII в., как и в средние века, детство и отрочество кончались рано; молодежь всех слоев общества начинала самостоятельную жизнь уже с 14–15 лет. Людовик XIII оказался прекрасным офицером, но отнюдь не полководцем. Не было в нем и большого ума и проницательности.[303]

В детстве в нем наблюдали немало хороших задатков. Он был резвым, веселым, смышленым ребенком, обожавшим музыку. Его воспитывали строго и розгами стремились исправить худший его недостаток — чрезвычайное упрямство, но так и не исправили. Он рос в пригородном Сен-Жерменском дворце, в кругу своих многочисленных родных и сводных братьев и сестер (все законные и незаконные дети Генриха IV воспитывались вместе). В нем рано обнаружилось чувство личного достоинства, и он ревниво защищал свое особое положение дофина, будущего короля, не признавая равенства своих старших братьев Вандомов (сыновей Генриха IV и Габриели д'Эстре). После трагической смерти отца для него наступили несчастные годы. Мать его не любила; о нем вспоминали только в случае официальных церемоний. Семь лет заброшенности и пренебрежения приучили его к скрытности, двуличию и к редкому в таком возрасте самообладанию. В 16 лет он участвовал вместе с Люином в тайном заговоре и произвел дворцовый переворот, согласившись на убийство временщика д'Анкра и на опалу матери.

Он и дальше остался таким же, как в 19 лет. Но ум и таланты других людей он понимал и ценил. Ришелье нашел для себя в его лице действительно «лучшего в мире короля» — человека серьезного, с твердой волей, с высоким пониманием налагаемого его саном долга. Он был прост и чуждался этикета. Охота, которой он, как и Генрих IV, предавался со страстью, позволяла ему проводить многие дни в чаще лесов и в скромных загородных резиденциях, вдали от двора, который часто бывал ему неприятен. Неоднократно во время военных кампаний и поездок по стране ему доводилось встречаться с простым народом; как и Генрих IV, он его не чуждался. Вольностей в речах и в поведении он не терпел, был стеснителен. Его благочестие было искренним.

В ту пору, о которой идет речь, Люин был его единственным близким другом. Будучи старше короля на 23 года, он руководил им во всем. Первые три года его правления (1617–1620 гг.) были удачными. После собрания нотаблей в Руане в конце 1617 г. Люин провел реформы: отмену «полетты»,[304] сокращение пенсии дворянам, роспуск некоторых полков, что дало известную экономию в бюджете, и т. д.[305] Восстание знати в 1619 г., пытавшейся использовать недовольство родовитых дворян, вызванное реформами Люина, было подавлено с минимальными для правительства уступками. Кампания 1620 г. кончилась блестящим успехом. Люин правил самостоятельно, пользуясь иногда советами доживавших свой долгий век министров Генриха IV и не сменяя прежних дипломатов. Вельмож он не допускал к большой политике, ответственные поручения давал своим братьям. Он чрезвычайно разбогател и породнился с аристократическим домом Роганов, женившись на красавице Марии де Монбазон (впоследствии герцогини де Шеврёз). Король ему целиком доверял, но порой посмеивался и, «отводя душу» с приближенными, жаловался им на «короля-Люина» (впрочем, точно так же поступал он впоследствии и по отношению к Ришелье). Вельможи ненавидели Люина; в инспирированных ими памфлетах его имя обливалось грязью, над ним издевались, изощряясь в площадном остроумии насчет его незнатного происхождения. Некоторые придворные, среди которых было немало умных и проницательных людей, считали Люина человеком средних качеств, но ловким и тактичным. Они ценили в нем простое и любезное обхождение, его верность во многом еще патриархальным нравам двора Генриха IV. Если они не были гугенотами, они хвалили его дипломатию и политику, направленные на сокрушение политической мощи гугенотской партии.

Победа над знатью летом 1620 г. поставила ребром вопрос о дальнейшей политике правительства. Можно было удовольствоваться и почить на лаврах. Можно было продолжать кампанию, обратив ее против не разбитых пока еще союзников Марии Медичи, т. е. гугенотов. Можно было перейти к активной политике в международных отношениях. Люин выбрал наступление на гугенотов, и причину этого решения необходимо подробно разъяснить.

С первых лет своего появления, т. е. с 1560-х годов и до Нантского эдикта в 1598 г., так называемая гугенотская партия (т. е. объединение гугенотских вельмож, дворян и городов) держала в своих руках инициативу вооруженной борьбы с правительством с целью защиты свободы кальвинистского культа и своих многочисленных привилегий, которые ей удалось закрепить за собой в процессе почти сорокалетнего существования. Ко времени заключения Нантского эдикта эти привилегии — военные, экономические, финансовые, политические — были исключительно велики.

После 1598 и до 1620 г. эта защита (как увидим дальше, весьма необходимая) осуществлялась преимущественно легальным образом, в рамках прав, предоставленных по Нантскому эдикту. С 1620 г. инициатива борьбы перешла в руки правительства, которое вооруженной рукой расправилось с гугенотским «государством в государстве».

Итак, можно наметить три периода: 1560–1598 гг., 1598–1620 гг., 1620–1629 гг., периоды мощи, начавшегося упадка и крушения гугенотской партии как таковой.

Отметим некоторые черты ее положения в 1620 г., имеющие значение для последующих событий. В целом положение это было уже далеко неблестящим. Оно было таким еще и раньше, в 1600–1610-х годах, и с тех пор не переставало ухудшаться. Правительство Генриха IV отнюдь не было озабочено точным выполнением Нантского эдикта. Король не посягал на свободу совести своих бывших единоверцев, но без большого шума и, так сказать, явочным порядком стремился ущемить их политические права, дарованные не по самому эдикту, а по его дополнительным статьям, предоставленным королевской «милостью» на восемь лет, затем не раз продленным. Оплата гарнизонов была сокращена наполовину и выдавалась с опозданием. Крепости, коменданты которых перешли в католичество, гугенотам не возвращались. Не разрешалось ремонтировать укрепления гугенотских городов. Доступ к должностям был для гугенотов практически очень затруднен.[306] Наконец, воинствующая контрреформация, чувствуя свою возрастающую силу, вела во многих провинциях активную миссионерскую деятельность.

Вместо первоначального, довольно широкого распространения по всей стране гугеноты оказались теперь преобладающей (или значительной) силой лишь в некоторых юго-западных провинциях: Пуату, Сентонже, Гиэни, Гаскони, Лангедоке, Беарне, а также в Дофинэ. Размещенный на юго-западе основной комплекс гугенотских областей соединялся с окраинным восточным Дофинэ через область Виварэ (на правом берегу Роны, между рекой и Севеннскими горами), имевшую вследствие этого большое стратегическое значение.

Это были по преимуществу приморские и горные районы. Многие из находившихся в них городов (около сотни) были гугенотскими крепостями (places de sûreté) с постоянными гарнизонами. Считалось, что эти крепости даны гугенотам как прибежище от возможных преследований со стороны католиков. Отчасти так оно и было, но лишь отчасти. Фактически же эти города были изъяты из ведения королевской власти. В крупных центрах хозяином был городской совет, в средних и мелких — гугенотские вельможи и дворяне, передававшие эти города по наследству.

Всего в ту пору во Франции было около 800 кальвинистских общин (так называемых церквей, églises), в которые входило 350–400 тысяч семей, т. е. примерно 7–8 % всего населения. Из этого числа 70–75 % приходилось на долю юго-западных провинций и Дофинэ, около 15 % — на долю Нормандии и Бретани. В остальных областях общины насчитывались единицами.[307] Севернее Луары у гугенотов не было своих крепостей.

Во многих местах гугенотских провинций католический культ исчез уже в 1560-х годах; в других (главным образом в крупных городах) сохранились немногочисленные католические церкви. Кое-где небольшие группы католиков собирались в загородных капеллах. Разумеется, и на «гугенотской территории», в самом ее сердце, находились твердыня католицизма — Тулуза, другие крупные католические города (Бордо, Гренобль; и крепости во владении католических вельмож и дворян. Но не они определяли в конечном счете общую картину в этих провинциях.

В начале XVII в. гугенотская партия заметно поредела. Переход в католичество гугенотских дворян принял значительные размеры, особенно в тех областях (Бретани, Провансе, Бургундии, Шампани), где у гугенотов не было своих городов и крепостей.[308] Правительство и местные власти очень это поощряли.[309] Нередко инициатива исходила именно от них, ибо отказ от кальвинизма в подавляющем числе случаев касался не только вероисповедания, но и — притом в первую очередь — материальных интересов. Гугеноты обращались в католичество в тех случаях, когда им предоставлялись пенсии, офицерские и придворные должности, а захваченные ими в период гражданских войн XVI в. церковные бенефиции выкупались или возмещались другим имуществом. Чиновникам давалось дворянское звание, пасторам — пенсии и денежные вознаграждения.[310]

Дворяне-гугеноты находили для себя поучительные примеры в поведении своих вельмож. Изменил гугенотам внук адмирала Колиньи, маршал Шатильон. В 1621 г. отрекся вождь гугенотов Дофинэ, герцог Ледигьер, получив за это шпагу коннетабля (т. е. заняв высшую военную должность). Наиболее жестко и последовательно преследовал гугенотов в 1620-х годах принц Конде, сын и внук главных вождей французских кальвинистов в XVI в. Следует учесть, что за обращением в католичество какого-либо видного гугенотского дворянина (не говоря уже о знати) следовали такие же действия со стороны членов его семьи и дворянской клиентелы.[311] В итоге в гугенотских общинах сокращалось число членов; для оставшихся расходы на содержание общины становились обременительными.[312]

Среди прочих вельмож такие авторитетные старые деятели, как Бульон, Сюлли, Пардальян и другие, держались — в политическом отношении — нейтралитета. Для партии в целом это было лишь немногим лучше отречения, ибо уже нельзя было рассчитывать на их помощь и влияние.

Единственным настоящим вождем и душой всей партии был зять Сюлли, пэр и герцог Анри де Роган, принц де Леон (1579–1638), один из знатнейших людей Франции. Гордый на особый бретонский манер, первый герцог в своем древнем роду (чем его мать была недовольна, ибо девиз семьи звучал: «Королем быть не могу, герцогом не желаю, довольно того, что я Роган»), человек не очень образованный, но умный и твердый, великолепный политик и демагог, талантливый полководец и организатор, Роган был бесспорно человеком незаурядным, «лицом значительным».[313] Написанные им «Мемуары» и трактаты хорошо донесли до нас его политическое и конфессиональное credo. Гугенотская партия с ее организацией и военной силой была для Рогана не только «святым делом» (cause), но и главной основой мощи феодальной аристократии обоих вероисповеданий. Как увидим дальше, последнее мнение разделялось и католическими вельможами. Оно и объективно было правильным. События 1610–1620 гг. наглядно показали, что в тех условиях знать могла достичь известных успехов лишь при объединении грандов независимо от их вероисповедания. Трагизм деятельности Рогана заключался в том, что он с огромной энергией все снова и снова пытался восстановить рассыпавшееся единство гугенотской партии, пытался разжечь огонь в потухавшем пепле. Мишле назвал его «защитником проигранного дела» (amateur des causes perdues).

В своем быту и обхождении Роган следовал суровым и простым обычаям родной Бретани и гугенотов XVI в. Маленького роста, с лицом некрасивым и резким, он был неутомимым и неприхотливым отважным воином, привычным к горной стуже и южной жаре. Не приходится сомневаться в искренности и глубине его религиозного чувства.

На первое место в партии он выдвинулся лишъ начиная с кампании 1621 г. До того наибольшим авторитетом пользовались последние соратники Генриха IV: герцоги Бульон и Сюлли, Дюплесси-Морне. Но и в период 1610–1620 гг. Роган упорно продвигался к цели, привлекая к себе внимание энергией и последовательностью действий. В 1612 г. он овладел важным стратегическим городом в Сентонже, Сен-Жан-д'Анжели, прикрывавшим с суши Ларошель, но основной ареной его деятельности были горные области Верхней Гиэни и Верхнего Лангедока.

Его ближайшие родственники и сверстники, брат — герцог Субиз и свояк (сын Сюлли) — герцог Рони, не отличались талантами, а Субиз своим непостоянством и суетливостью больше мешал, чем помогал. Настоящими помощниками Рогана были его приближенные дворяне-гугеноты, почти сплошь талантливые и смелые офицеры. Но к его горю их когорта таяла у него на глазах в сражениях и осадах. Многих его соратников хорошо разбиравшийся в людях Ришелье взял затем на службу в королевскую армию, как и самого Рогана после крушения гугенотской партии.

Итак, сократившаяся территория, сокращавшаяся численность партии — все это были тревожные для гугенотов явления. Поскольку отречения от кальвинизма были наиболее часты среди дворян и вельмож, уменьшалась также и военная сила гугенотов, что сказалось роковым для них образом в войнах 1621 –1629 гг.

Постоянная армия гугенотов была расквартирована в принадлежавших им городах. Значительные по тому времени и с учетом размеров самих городов гарнизоны были размещены в наиболее важных в стратегическом отношении пунктах: в городах на Луаре, закрывавших пути в гугенотские юго-западные области, — Сомюре (364 чел.) и Жаржо (180 чел.), а также в крепостях Пуату — в Туаре (165 чел.), Ниоре (210 чел.), Шательро (197 чел.), Фонтене-ле-Конт (87 чел.). В небольших городах гарнизоны были невелики, но сами эти города были очень многочисленны; они прямо-таки усеивали все важные речные и сухопутные пути в Гиэни и Лангедоке, и также горные проходы Севенн. Общее число гарнизонных солдат достигало 4 тысяч; оплачивались они казной согласно дополнительным статьям к Нантскому эдикту.[314]

Крепости (цитадели) в гугенотских городах были, как правило, в хорошем состоянии и могли при надобности вместить значительные дополнительные отряды. Горожане были в известной мере обучены военному делу и имели оружие. В больших городах они составляли значительные резервы военной силы (например, 7–8 тысяч пехоты в Ларошели). Однако городские укрепления (стены, башни, рвы) за 20 с лишним лет мирной жизни обветшали. Города обросли за это время пригородами, их также следовало укрепить. Новейшая фортификационная техника требовала значительных земляных сооружений — бастионов, кронверков, контрэскарпов и т. д., которые выдвигались далеко перед стенами, частично скрывали их от неприятеля и затрудняли ему обстрел городов и их штурм. Эти укрепления почти повсюду надо было возводить заново. Лишь немногие гугенотские города всегда содержали свои укрепления в полном порядке. В Ларошели было 12 больших бастионов, облицованных тесаным камнем, двойные рвы, насыпи перед стенами; в городе находилось 150 артиллерийских орудий, не считая кулеврин.[315] В других городах также имелась артиллерия. Хорошо были укреплены важные города Гиэни — Бержерак и Клерак.

Кроме гарнизонов и городской милиции, гугенотская партия могла рассчитывать также на военные отряды под командованием вельмож и на специально набираемые ими и городами в случае надобности войска, которые содержались на деньги, поступавшие с городов по разверстке.

Таким образом, военная сила гугенотов была сосредоточена не только в руках грандов и дворян, но и в больших городах, где гранды не обладали господством. Денежные средства на войну давали города. Эта военная и финансовая организация представляла собой крепкий щит, защищавший не только свободу культа, но и материальные и политические интересы гугенотов: привилегии и самоуправление городов, а также владение церковными имуществами, захваченными дворянством и пасторами (отчасти и горожанами) в XVI в.

Гугеноты сохраняли свою республиканскую организацию внутри французского королевства. Именно это сочетание республиканских форм с военной силой и притом в пределах более или менее четко очерченной территории дало основание говорить о «государстве в государстве», что означало отнюдь не монархию внутри монархии. Это было своеобразное сосуществование республики с абсолютной монархией.

К 1620 г. гугенотские провинции были объединены в несколько округов (cercles). На окружных собраниях, происходивших раз в 3 года (или по мере надобности), избирались депутаты на генеральную ассамблею, где обсуждалось положение вещей, составлялся наказ для представления правительству и избирались полномочные представители при особе короля, наблюдавшие за исполнением Нантского эдикта. Несмотря на все старания, гугенотам не удалось после смерти Генриха IV расширить свои привилегии и права (например, получить новые крепости, увеличить гарнизоны и т. п.). Им удалось лишь явочным порядком создать эти округа, что дало им большую свободу действий в пределах своей территории и содействовало большей спаянности отдельных провинций.

Характерно, что церковная организация гугенотов тоже была республиканской. В ней была известная аналогия со структурой кальвинистских общин в Голландии на раннем этапе развития там реформации и борьбы за независимость, пока еще не созрела и не оформилась политическая республиканская форма, государственного строя и пока ее заменяла (и подготовляла) республиканская организация церкви. Гугенотские пасторы (называвшиеся министрами) были вместе с тем и крупными политическими деятелями, возглавлявшими территориальные ячейки (церковные общины) гугенотской организации. На ассамблеях и вообще в партии они играли очень важную роль, направляя те ее слои, которым современники-католики давали наименование «самых мятежных» (les plus factieux). Гугенотские вельможи (Бульон, Ледигьер) стремились ослабить влияние пасторов, умалявшее их собственный вес в партии, и нередко вели с ними борьбу, отрицая за ними право составлять на ассамблеях отдельную группу, помимо дворян и городов.[316] Многие земли и дома, бывшие ранее собственностью католической церкви, находились более полувека во владении пасторов.

Для правильной оценки внутреннего положения в партии важнейшее значение имеет учет соотношения в ней социальных сил. Между городами, с одной стороны, и знатью и дворянством — с другой, единение никогда не было особенно прочным. Их скрепляли единство веры и необходимость единой организации для защиты своих привилегий. Но во всем остальном интересы их были зачастую совсем различны.

В период междоусобиц 1614–1620 гг. гугенотские гранды и дворяне, вступая со своими католическими собратьями по сословию в союз, направленный своим острием против правительства, так и не смогли привлечь на свою сторону гугенотские города. Те были настроены роялистически и не хотели смуты. Их экономические интересы — при условии сохранения за ними налоговых привилегий и самоуправления — связывали их с центральной властью.

Благодаря этим привилегиям большие города (Ларошель, Монпелье, Монтобан, Ним и другие) все еще сохраняли независимость городов-республик. Вместе с тем они получали немалые преимущества от своего существования внутри крупного централизованного государства, правительство которого во внутренней и внешней политике учитывало до известной степени их интересы. В совокупности эти условия были очень благоприятны для развития гугенотской буржуазии. Весьма показателен в этом плане блестящий расцвет Ларошели как раз с конца XVI в. и до 1628 г. Город не платил никаких королевских налогов;[317] его таможенный режим весьма способствовал росту торговли, ибо пошлины с экспортируемых товаров не превышали 1.1 %, а с импортируемых они были еще ниже. Товары ларошельских купцов были освобождены от всяких пошлин.[318]

Однако гугенотские города раздирались внутренней социальной борьбой, и чем крупнее и богаче был город, тем более резко она проявлялась. Примерами тому могут служить как города Лангедока (о чем дальше будет речь), так и Ларошель, «царица и хозяйка всех прочих гугенотских городов».[319]

Городской совет Ларошели состоял из 100 членов: мэра, 48 «пэров» (наиболее видных горожан) и 51 «буржуа». Это была олигархия богатейших купцов-арматоров. До 1610-х годов их власть в городе была полной. Затем образовалась сильная оппозиционная партия, называвшаяся «свободными горожанами» (francs bourgeois). Во главе ее стояла группа сравнительно недавно разбогатевших купцов, не входивших в правящую олигархию. Они опирались на враждебные последней народные массы, среди которых, как во всяком большом порту, было много чернорабочих, грузчиков и т. п., чье положение всегда было очень необеспеченным. Народ в городе вообще был фактически отстранен от городских дел и бесправен. Несколько радикально настроенных пасторов также входили в оппозицию. Последняя добилась значительных успехов. Она имела своего представителя в каждом приходе и смогла ввести в городской совет шестерых своих членов, называвшихся синдиками и трибунами; они ежегодно выбирались и смещались народом. Большой и богатый город (в нем насчитывалось более 120 купцов-арматоров с капиталом по 100 тыс. экю — огромная сумма для того времени) был во власти ожесточенных внутренних распрей.[320] Такая же ситуация, только в несколько ослабленном варианте, характерна для всех гугенотских городов.

Противоречия между дворянством и городами, противоречия в городах между буржуазией и народными массами — все это было известно во Франции каждому, кто интересовался политикой, и в первую очередь, разумеется, правительству.

Но прежде чем перейти к изложению событий, необходимо отдать себе ясный отчет, насколько парадоксальным было наличие гугенотской республики внутри французского королевства в условиях Европы начала XVII в.

К этому времени Реформация в основном уже завершила свой поступательный ход, а Контрреформация — свои частичные успехи. Конфессиональная карта Европы приняла достаточно четкие контуры, сохранившиеся (в главных чертах) и в дальнейшем. Их нельзя полностью отождествлять с контурами, определявшими капиталистическое развитие Европы, и тем более нельзя класть их в основу при рассмотрении международных отношений того времени. Особенная осторожность нужна при анализе положения в тех странах, где в реформацию (лютеранскую или кальвинистскую) были втянуты значительные массы реакционного родовитого дворянства и владетельные князья. Но со всеми этими оговорками учет конфессиональных моментов совершенно необходим. Он значил многое как для политической борьбы, так и для положения инаковерующих меньшинств в отдельных странах.

Кальвинистские государства (Голландия, Шотландия, Женева, немецкие княжества) были нетерпимы к католикам. Англиканская Англия также отнюдь не отличалась веротерпимостью. Лютеранские страны (Дания, Швеция, немецкие княжества) были нетерпимы и к католикам и к кальвинистам.

Католические страны (Австрия, Испания, Испанские Нидерланды, итальянские государства, за исключением Венеции, Польша, Чехия после Белой горы, немецкие княжества) были нетерпимы ко всем протестантам. Известной веротерпимостью отличалась лишь Венгрия.

В Швейцарии и Германии, не имевших конфессиональной однородности, самостоятельность отдельных кантонов и княжеств сочеталась с нетерпимостью к иным вероисповеданиям на данных территориях. Однако политическая федерация швейцарских кантонов была очень прочной (ибо только благодаря ей можно было сохранить независимость Швейцарии в целом), в то время как две федерации германских княжеств — Католическая Лига и Протестантская Уния — были очень непрочны, не обладали политической самостоятельностью, как Швейцария, и, кроме того, были нацелены друг против друга. Связи, скреплявшие каждую из них, покоились на общности цели; последняя, однако, заключалась в достижении и сохранении политической независимости каждого княжества, а не всей федерации как таковой.

Таким образом, Франция действительно являла собой беспрецедентный случай сосуществования не только двух вероисповеданий, но и двух форм государственного строя в пределах одного политического организма и притом в эпоху интенсивного развития внутреннего рынка и формирования французской нации из двух народностей (северной и южной). Французский кальвинизм создал присущую ему республиканскую организацию на значительной территории со смешанным (в конфессиональном отношении) населением, где власть абсолютного монарха была весьма ограничена вследствие узаконенной политической и военной силы гугенотов. Весь комплекс этих явлений один из современников, Н. Паскье, назвал «чудовищным» (prodige), и мнение это разделялось очень многими.

Тяга к конфессиональному и политическому единообразию, столь присущая государствам Европы того времени, объяснялась отнюдь не только религиозными моментами, хотя они имели немалое значение. Принадлежность к тому или иному вероисповеданию включала и наличие определенных привилегий или их отсутствие. Она включала нередко и политическую или национальную ориентацию. Религиозный фанатизм масс и духовенства коренился именно в этих обстоятельствах, исключавших веротерпимость не как принцип (в принципе ею порою любили щеголять политические деятели для обоснования своих действий), а как повседневную реальную действительность. Во Франции после Нантского эдикта веротерпимость (вынужденная) была населению навязана, но под этим официальным покровом дремали те же страсти, что и в XVI в., и в войнах 1621–1629 гг. они вырвались наружу.

Что касается «чудовищного» сосуществования в политическом плане, то к его пониманию лучше всего подойти путем анализа программ обеих сторон — гугенотов и правительства.

Программа гугенотской партии после Нантского эдикта и особенно после смерти Генриха IV, с которым ее связывали узы личного порядка, сводилась в основном к расширению территории и прав, причем это расширение должно было быть закреплено в новом эдикте, более благоприятном для них, чем Нантский. Они стремились получить от правительства мирным путем (или захватить в междоусобных войнах, примкнув к католической знати) новые важные для себя стратегические пункты в Пуату, Лангедоке и к северу от Луары. Это им не удалось (за исключением захвата Роганом в 1612 г. Сен-Жан-д'Анжели). Зато они включили в состав своей церковной организации кальвинистов Беарна (о чем ниже) и усовершенствовали свою политическую организацию, создав распределение областей по округам (cercles). Если бы не рознь между городами и дворянством, гугенотам, возможно, удалось бы достичь большего. Рознь эта, однако, была неслучайным явлением. Что же крылось за стремлениями расширить территорию, получить побольше крепостей и укрепить политическую организацию? Что должно было выйти из этих стремлений, если они реализовались бы?

Включение кальвинистов Беарна в церковную организацию гугенотов (а церковная организация тесно сплеталась с политической) не только значительно расширяло гугенотскую территорию. Оно доводило ее до испанской границы почти на всем протяжении Пиренеев, что и сделало этот акт особенно тревожным для правительства. Получение новых городов в пределах гугенотских провинций придало бы территории больше компактности, не говоря уже об увеличении военной силы. Границы гугенотской республики очертились бы с полной определенностью, пройдя по Луаре, Севеннам, средиземноморскому побережью, Пиренеям и океану до устья Луары.

Получение крепостей севернее Луары укрепило бы положение гугенотов в других провинциях и приостановило бы их отречение от религии отцов.

Современники оценивали эти тенденции очень здраво. Можно привести немало свидетельств источников, повторявших широко распространенное в ту пору мнение о намерениях гугенотов образовать независимую республику, подобную «Соединенным провинциям», т. е. Голландии. «Гугеноты желают расположиться в королевстве на голландский манер»; «... их цель в том, чтобы учредить народоправство (estats populaires) на манер Соединенных провинций Нидерландов и самим издавать для себя законы. Их отцы показали им этот путь; сладость, которую они находят в демократии, может подвигнуть многих из них на такие желания».[321] «Гугеноты имеют намерение объявить себя свободными объединенными городами по образцу Фландрии,[322] пригласив во Францию принца Генриха Нассаусского, чтобы он возглавил их армию».[323] Один из современников отметил «народный» характер (populaire) государства гугенотов: «Мэры городов и министры обладают всей полнотой власти, дворянству же она предоставлена лишь для видимости. Таким образом, если их (т. е. гугенотов, — А.Л.) планы осуществятся, французское государство превратится в нечто подобное Швейцарии или Фландрии (т. е. Голландии, — А.Л.), а это приведет знать и дворянство к гибели».[324] В одном из памфлетов цель гугенотского восстания определяется как установление «по примеру наших соседей народного правления (gouvernement populaire)… к чему они уже давно стремятся».[325] Нунций также писал, что целью гугенотов является организация «народного правления» (gouvernement populaire), прямо противоположного королевской монархии, подобно тому как они уже установили свое церковное управление, противоположное духовной монархии католической церкви.[326] «По всей видимости, у вождей гугенотов, и особенно у Рогана, был давно выработанный план: постепенно присваивая себе все новые льготы, освободиться понемногу от подчинения королю и образовать в конце концов республику, подобную голландской», причем Роган собирался играть роль принца Оранского.[327]

Отметим, что термины estats populaires, gouvernement populaire и т. п. употреблялись в то время для обозначения правления буржуазии.

Объективный смысл программы гугенотов и мнения современников совпадают. Многое из этого подтвердилось в ходе событий 1621–1629 гг. Поэтому нельзя просто отмахнуться от несомненно наличествовавших в партии республиканских, т. е. буржуазных, тенденций, отвечавших устремлениям богатой гугенотской буржуазии. Эти тенденции в немалой степени подкреплялись все еще не изжитым на Юге сепаратизмом (ярко проявившимся в гражданских войнах XVI в.), характерным для всех слоев населения.

Однако эти тенденции были лишь потенцией, которой противодействовали другие, более мощные силы. Одной из них был закономерный ход национального развития Франции. В этом процессе, основанном на росте экономической общности, постепенно преодолевались сепаратистские тенденции, и ликвидация политической организации гугенотов оказалась очень важным этапом на пути объединения страны. Другой стороной процесса было то, что Франция в целом развивалась в буржуазном направлении и между гугенотской буржуазией и абсолютной монархией, находившейся в стадии подъема, в то время не было непримиримых противоречий. Кроме того, обстановка во Франции в корне отличалась от обстановки в Нидерландах во второй половине XVI в., когда кальвинистская буржуазия для реализации своих экономических и национальных устремлений вступила в непримиримую борьбу с чуждой властью приходившей в упадок феодальной и католической Испании. Наконец, разница между Голландией и гугенотской организацией заключалась также в ином балансе социальных сил. Если Роган по своим личным качествам вполне годился для роли принца Оранского, то наличие в гугенотских провинциях массы мелкого родовитого дворянства не имело аналогий с Голландией. Между тем это дворянство, опиравшееся на отсталые феодальные аграрные порядки горных областей и предгорий, составляло сильный противовес буржуазным элементам гугенотской партии. Порой социальная борьба в городах приобретала по ряду причин (о которых ниже) своеобразную окраску: движения народных масс не без успеха использовались Роганом и дворянством, а буржуазные круги оставались без поддержки.

Таким образом, в политической программе гугенотов, как и во всей партии в целом, причудливо сочетались интересы буржуазии, родовитого дворянства и феодальной знати, т. е. интересы сословий, враждебных по своей сути. В условиях Франции начала XVII в. это лишало партию подлинного единства и делало ее программу неосуществимой.

Программа правительства по отношению к гугенотам была вполне ясной, хотя и невполне последовательной из-за недостатка сил и международной обстановки. Она заключалась в ликвидации военных сил и политической организации гугенотов. Несмотря на требования Рима и многих французских деятелей контрреформации, отмена Нантского эдикта еще не стояла в порядке дня. Речь шла об уничтожении тех прав, которые гугеноты получили по дополнительным пунктам к эдикту, данным лишь на 8 лет и затем продленным (тоже на сроки) Генрихом IV и регентшей Марией Медичи. Эти права были даны королем как «милость» и могли быть отняты по истечении сроков, а в случае неповиновения и досрочно.

Это неповиновение гугеноты и проявили во время гражданских войн 1614–1620 гг. Их вельможи и дворяне выступали совместно с католическими вельможами и дворянами в войнах с правительством в 1615–1616 гг. и в 1620 г. Собиравшиеся в тот период гугенотские ассамблеи зачастую носили мятежный характер. Правда, города проявили роялизм и не допустили выступления всей партии в целом против правительства.

Однако решение правительства привести гугенотов к покорности покоилось на соображениях более общего порядка. В 1620 г., когда победой королевской армии закончились гражданские войны, правительство не могло не сделать вытекавших из этого выводов. Их делали, кстати, не только Люин, король и члены Королевского Совета, но и все, кто так или иначе был втянут в политику.

Истекшие годы показали, что те или иные успехи феодальной аристократии и родовитого дворянства, временно достигавшиеся в ходе вооруженной борьбы с правительством, были вызваны определенными причинами; главной из них (оставляя в стороне международную обстановку, помощь из-за границы и т. п.) было наличие у знати крупных военных сил и действенных, насыщенных общественным звучанием лозунгов.

Что касается лозунгов, то порой они были для знати очень полезными. Так, в 1615–1617 гг. аристократия прикрывала свою борьбу за власть лозунгом «за короля и против д'Анкра», приобретшим широкую популярность во всех слоях общества, в том числе и в народе, для которого все тяготы разорительной междоусобицы воплотились в имени ненавистного временщика-иностранца. Однако лозунг состоял из двух частей, и первая «за короля» была для всех, кроме знати, не менее важной, чем вторая. Поэтому, как только д'Анкр был убит, лозунг «за короля» обернулся против грандов и сразу же лишил их и тени популярности.

Лозунг знати в 1619–1620 гг. «за короля и против Люина» был несравненно менее действенным, чем лозунг «за короля и против д'Анкра». Лишь для инициаторов смуты и тяготевшего к ним родовитого дворянства Люин был «тираном», отстранившим знать от участия в Королевском Совете, а дворян — от пенсий и офицерских должностей. В других слоях — буржуазии, чиновничестве, народе — его политика встречала сочувствие как сама по себе, так и потому, что она санкционировалась королевским авторитетом. Противопоставление короля и Люина в лозунге вельмож не нашло никакого отклика.

Иначе обстояло дело с военной силой знати. Не могло не тревожить то обстоятельство, что в 1615–1616 гг. Конде со своей армией явился на гугенотскую территорию и встретил там поддержку. Еще тревожнее сложилась обстановка в 1620 г., когда главные силы мятежников были сосредоточены в гугенотских провинциях и гугенотская знать со своим дворянством почти полностью примкнула к партий Марии Медичи, когда крепости и военная сила гугенотов должны были послужить для осуществления реакционной программы знати.

В итоге ликвидация военной мощи — а следовательно, и политической организации — гугенотской партии вставала как первоочередная задача в деле дальнейшей борьбы абсолютизма со знатью в целом, независимо от вероисповедания. Это отчетливо осознавалось современниками. Венецианский посол писал Синьории: «Отняв от гугенотов крепости, король тем самым уничтожит их военную силу, а без нее все смутьяны окажутся лишенными солидной опоры, которую они могли бы использовать».[328] Такого же мнения придерживались многие.

Благоприятным для правительства обстоятельством явился массовый переход в 1620 г. дворян из армии вельмож в королевские полки. Начав наступление на гугенотов сразу же после победы при Пон-де-Се, король сохранил для себя и в дальнейшем эту важную военную силу, умножив свою кавалерию. Однако для окончательной победы потребовалось 9 лет (с перерывами), и борьба приняла ожесточенный характер.

Главной причиной такой длительности была международная обстановка. Борьбу с гугенотами правительству пришлось вести в условиях постепенно разгоравшейся Тридцатилетней войны. Положение в Западной Германии и в Северной Италии не раз заставляло французское правительство прерывать или откладывать свои действия против гугенотов, причем отнюдь не из-за вмешательства протестантских союзников гугенотов, не раз оказывавших им помощь в XVI в. В рассматриваемую пору протестантские государи оказались в этом отношении в значительной степени парализованными, ибо очень сложным, а зачастую и крайне трудным было их собственное положение. Вследствие этого в борьбе с Габсбургами они особенно нуждались в помощи сильной, союзной с ними Франции и были заинтересованы в укреплении французского абсолютизма. Тридцатилетняя война помешала гугенотам получить помощь извне, они оказались предоставленными самим себе. Современники отмечали как особо благоприятное для правительства явление, что европейские протестанты «пребывали в таком положении все время, пока король не покончил с гугенотами, и оправились лишь тогда когда они стали необходимы для того, чтобы помешать Австрийскому дому (т. е. Габсбургам, — А.Л.) подчинить себе всю Германию, а затем и остальной мир».[329]

Французскому правительству в его борьбе с гугенотами мешала главным образом Испания, пристально следившая за всеми внутренними делами во Франции и использовавшая малейшую возможность для усиления своих позиций в Северной Италии и на Рейне. Мешала, но значительно меньше, Англия, сперва скрыто, а затем и открыто поддерживавшая ларошельцев. Эти внешние помехи давали гугенотам временные передышки, которые они использовали для подготовки к следующим кампаниям, для постройки укреплений своих городов и т. д.

Второй причиной затяжки была значительная военная сила гугенотов. Их главные города — Ларошель, Монтобан, Монпелье — были хорошо укреплены и настолько велики по своим размерам, что для их осады требовалась очень большая армия и немалое военное искусство. Королевская же армия была, особенно в начале, не столь велика и не имела опыта.

Немалое значение имела также постоянная нехватка у правительства денег и затруднения финансового порядка.

Почему же правительство начало с экспедиции в Беарн?

Как и прочие пиренейские области (Наварра, Бигорр, Коменж, Фуа), Беарн находился в ту пору в составе Франции на совершенно особом положении.[330] Эти горные провинции были по господствовавшим в них социально-экономическим отношениям весьма отсталыми. Восторжествовавший в них среди знати, мелкого дворянства и горожан кальвинизм имел особую окраску, во многом схожую с шотландской. Области составляли домен Генриха IV, как короля Наваррского, и обладали столь многочисленными привилегиями, что фактически были самостоятельными. Любое нововведение могло быть осуществлено только с согласия местных Штатов, на которых преобладало кальвинистское дворянство.

К началу XVI в. вся южная часть Наварры была захвачена Испанией, и независимое королевство сохранилось лишь на северных склонах Пиренеев (что составляло не более одной пятой его прежней территории), благодаря профранцузской ориентации правящего дома д'Альбре, породнившегося с французским королевским домом (брак Генриха II д'Альбре с сестрой Франциска I Маргаритой, брак Жанны д'Альбре с Антуаном Бурбоном, брак Генриха III с Маргаритой Валуа). Королева Жанна д'Альбре отменила в 1560-х годах католический культ; конфискованные церковные имущества поступили в королевский домен, а затем большая их часть была продана или раздарена.

Став в 1589 г. французским королем, Генрих IV отдал Наварру и Беарн (т. е. главную часть своего домена) своей сестре Екатерине, герцогине Барской, а после ее смерти присоединил к Франции лишь Фуа, Бигорр и южные районы Лангедока. С Наваррой и Беарном он не решился поступить таким же образом из-за оказанного там сопротивления. Дело заключалось в том, что включение их в состав Франции означало бы распространение на них действия Нантского эдикта и, следовательно, возвращение части секуляризованного имущества католическому духовенству. Все же Генрих IV восстановил католический культ в некоторых городах.

После его смерти на гугенотских конференциях в 1611 и 1616 гг. присутствовали и кальвинисты Беарна; боясь перемен в политике правительства в худшую для себя сторону (ведь уже не было в живых короля, наваррца по происхождению!), они стремились заручиться политической поддержкой гугенотов. Это им удалось. Против присоединения они по-прежнему возражали, и их позиция встречала во Франции все большее сопротивление. Так, на Генеральных Штатах 1614 г. третье сословие включило в свой наказ требование ликвидации самостоятельности Наварры и Беарна и вообще всех «суверенных» областей, которые впредь будут входить в состав французского королевства.

Положение осложнялось тем, что в Беарне и Наварре не действовал принятый во Франции Салический закон о престолонаследии, исключавший женщин и их потомков; наваррская корона переходила также и по женской линии. В случае отсутствия у сыновей Генриха IV прямых наследников владения дома Альбре (надо помнить, что они занимали асю пиренейскую границу Франции) перешли бы к герцогу Рогану (через его бабку, Изабеллу д'Альбре). До рождения дофина (будущего Людовика XIII) он и считался «возможным наследником» (héritier présomptif) Наваррского королевства. Все эти обстоятельства объясняют важность, которую приобрел вопрос о Беарне в 1610–1620-х годах. Сохранение политической самостоятельности пиренейских провинций и их присоединение к гугенотской территории не только округляло последнюю, но и предоставляло в распоряжение гугенотов все южные пограничные области, облегчало связи с Испанией и получение от нее в случае необходимости помощи.

В последующие годы связи беарнцев с французскими гугенотами были окончательно оформлены в церковном и политическом отношениях. В ответ на это в июне 1617 г. было издано постановление Королевского Совета о присоединении к Франции Наварры и Беарна, о восстановлении там католического культа и возвращении церковных имуществ, что означало распространение на эти области действия Нантского эдикта. Ущерб, наносимый владельцам секуляризованных имуществ, должен был быть возмещен из средств короны (т. е. королевского домена). Эта мера глубоко задевала имущественные интересы населения:[331] пасторов, горожан и особенно дворян.[332] Штаты Беарна энергично воспротивились ее реализации. Посланный для этого королевский комиссар был с позором изгнан. Гугеноты потребовали отмены постановления, и в обстановке борьбы с аристократией в 1619–1620 гг. правительство не имело возможности претворить в жизнь свое решение.

Победа при Пон-де-Се определила и судьбу Беарна. К тому же международная обстановка складывалась для гугенотов неблагоприятным образом. Заключенный в это время при посредничестве Франции Ульмский договор привел к локализации войны в пределах Чехии; даже немецкие кальвинисты, наиболее близкие соседи чехов, не смогли им помочь.

Людовик XIII отправился со всей армией на юг, в По, и 20 октября в его присутствии Верховный Совет Беарна заверил эдикт о присоединении, а депутаты Штатов принесли королю присягу. В По был создан королевский парламент, местная милиция (около 8 тысяч человек) была распущена, в крупнейшей крепости Наварен был назначен комендантом королевский ставленник. Возвращение короля в Париж 7 ноября было встречено там с торжеством.

Экспедиция в Беарн принесла правительству большие успехи. Была занята граница с Испанией и осуществлен заход гугенотам в тыл с юга. По пути в Беарн королевская армия заняла некоторые гугенотские города в Пуату и Гиэни, где были поставлены на зиму гарнизоны,[333] т. е. были упрочены позиции, важные как сами по себе, так и для будущих кампаний.

Как и следовало ожидать, сразу же после отъезда короля в Беарне начались волнения. Протесты против отобрания секуляризованных имуществ приняли ожесточенный характер; многие защищали свои владения с оружием в руках,[334] в том числе и пасторы, «терявшие свое основное имущество».[335] Герцог Лафорс, один из гугенотских вождей и губернатор Беарна, боясь потерять свое положение независимого владыки этих земель, стремился восстановить прежние порядки и готовился к вооруженной борьбе, укреплял замки и набирал войска. Для его усмирения в Беарн был направлен с пятитысячной армией герцог д'Эпернон, выгнавший Лафорса за пределы области. Губернаторство было отдано маршалу Темину. Начались жестокие репрессии. Д'Эпернон действовал по-военному: пасторов изгоняли, уничтожали кальвинистские кладбища, храмы отдавали католикам.[336]

Видя на примере Беарна участь, ожидавшую их самих, гугеноты стали устраивать на местах собрания, где избирались депутаты на общегугенотскую конференцию в Ларошели. Началась деятельная подготовка к войне: набор войск, сбор денежных средств с городов, отобрание денег от королевских сборщиков и т. п. Вспыхнула религиозная рознь, затаенная до поры до времени. В Монтобане и других гугенотских городах начались притеснения католиков.[337]

Открывшаяся 28 ноября Ларошельская ассамблея присвоила себе верховные функции и стала постоянно действующим органом гугенотской партии. Были созданы специальные комитеты, приняты меры для сохранения наиболее угрожаемых крепостей по Луаре и выработана особая военная организация. Во главе 8 территориальных округов военачальниками были поставлены вельможи: в Верхней Гиэни и Верхнем Лангедоке — Роган, в Нижнем Лангедоке и в Виварэ — Шатильон, в Нижней Гиэни — Лафорс, в Беарне — его сын, в Бретани и в Пуату — Субиз, в Дофинэ и в Провансе — Ледигьер, в Нормандии, Иль-де-Франсе и в Седане — Бульон, в Сентонже с Ларошелью — сама ассамблея. Верховное командование было предоставлено Бульону. Никто из военачальников не имел права заключать мир или перемирие без согласия Ларошельской ассамблеи, которая «командовала своими ведшими войну вельможами, как республика, никого над собой не признающая и держащая в своих руках все нити управления и абсолютную власть»,[338] что не мешало ей официально признавать короля законным государем (на ее печати были вырезаны слова: pour Christ, roy et le peuple[339]). В дальнейшем ассамблея издала регламенты относительно ведения войны, взимания денег, морской и сухопутной торговли, поборов с судов, плывших по Гаронне, Шаранте и другим рекам.[340]

Однако Бульон отказался от главнокомандования и вел себя пассивно, охраняя лишь свое Седанское княжество. Ледигьер и Шатильон вскоре перешли на сторону короля, а затем отреклись от кальвинизма. Лафорс не принял особо деятельного участия в военных действиях. Оставались лишь братья Роганы: герцог Роган и Субиз. Это сильно встревожило и даже обескуражило ассамблею. Но 27 февраля в Ларошели вспыхнуло народное движение. Толпа ворвалась в здание городского совета и запретила ему начинать переговоры с королем.[341]

Правительство также готовилось к войне. Но среди членов Королевского Совета, как и во влиятельных столичных кругах, было немало разногласий. Король, Люин, Конде и сюринтендант Шомбер считали войну необходимой, ибо только сокрушение военной мощи гугенотов уничтожило бы военную базу мятежной знати.[342] Cледует отметить, что эти соображения находили широкий отклик в католическом населении городов, считавшем, что гугенотские города должны быть приведены к покорности,[343] т. е. что права всех французских городов, как гугенотских, так и католических, должны быть уравнены. Это требование равенства, экономического и политического, очень характерно для католической буржуазии Франции тех лет.

Сторонники войны отдавали себе отчет, что она может повлечь за собой известное ослабление позиций Франции на международной арене (поскольку все усилия придется употребить на борьбу с гугенотами), чем не преминет воспользоваться Испания. И все же задачи внешней политики они отодвигали на второй план, тем более что военное вмешательство Франции в европейскую войну при наличии внутри страны военной силы гугенотов грозило вызвать выступление последних против правительства: они бы поспешили использовать в своих интересах уход королевской армии за пределы королевства.[344] Надо добавить, что сторонники войны с гугенотами были в ту пору уверены, что кампания будет быстрой, ибо сопротивление противника можно будет преодолеть без особого труда.

Другое мнение, широко распространенное среди знати, носило прогугенотскую окраску. Оно определялось не симпатиями к гугенотам как таковым, но пониманием того, насколько ликвидация военной мощи гугенотов была опасна для аристократии в целом. Согласно этой точки зрения, гугенотов следовало оставить в покое и даже удовлетворить их претензии, т. е. усилить позиции знати. Тогда при наличии внутреннего мира можно было бы обратить главное внимание на внешнюю политику и ликвидировать опасность со стороны Испании.[345]

Правительство не могло принять этой программы. Уже с конца гражданских войн, т. е. с 1590-х годов, его главной задачей была борьба с внутренними врагами, т. е. со знатью, ради укрепления абсолютизма внутри страны. Во внешней политике в этот период надо было пользоваться только дипломатией. Именно поэтому Люин выбрал войну с гугенотами.

Люин начал военные действия против гугенотов лишь после основательной дипломатической и финансовой подготовки, осуществленной в первые четыре месяца 1621 г.

Международная обстановка в начале 1621 г., т. е. на третий год Тридцатилетней войны, осложнялась все больше и больше. После победы императора в сражении при Белой горе 8 ноября 1620 г. перед французской дипломатией встали три главные задачи. Точнее, они существовали и ранее, но в это время приобрели особую остроту.

Нельзя было допустить расширения испанских владений в Северной Италии за счет Савойи, Венеции, Мантуи и других мелких государств, а также захвата Испанией швейцарских проходов.

Необходимо было оберегать рейнские области (Палатинат, Юлих и др.) от испанских войск, расквартированных во Фландрии под командованием Спинолы, и от войск Католической Лиги, которыми командовал Тилли.

Нужно было вести дипломатическую борьбу с императором и не давать ему усиливаться.

Особенно ощутимыми были для Франции все — даже малейшие — колебания в пользу Испании на территории Северной Италии. В самые трудные моменты борьбы со знатью в 1610–1620 гг. правительство всегда было озабочено тем, чтобы пресечь попытки миланского губернатора Фериа расширить территорию и захватить проходы в Швейцарии. Владение последними обеспечивало Габсбургам жизненно важные для них коммуникации между Миланом (а через Геную и между самой Испанией и ее владениями в Южной Италии) и Австрией (через Тироль), а также между Миланом и владениями Габсбургов по западной границе Германии (Франш-Конте, Эльзас, Люксембург) и в южных Нидерландах. Через эти проходы Испания могла безопасно и в наиболее сжатые сроки перебрасывать свои войска с юга на север и наоборот. Швейцарские проходы нужны были также Венеции для провода из-за Альп ее наемных войск.

В 1620–1630 гг. ареной ожесточенной дипломатической и военной борьбы между Францией и Испанией была Вальтелина — узкая долина реки Адды, впадающей с востока в оз. Комо, находившееся на миланской, т. е. испанской, территории. Через Вальтелину шли пути к истокам и верхним течениям Инна (по долинам Верхнего и Нижнего Энгадина) и Рейна. Долины этих рек являлись путями в Тироль и в Южную Германию; Вальтелина была узлом этих путей, и господство над ней означало господство над ними.

До начала XVI в. Вальтелина (область итальянского языка) принадлежала государям Милана, Висконти; затем перешла под власть Граубюндена, юго-восточной части Швейцарии, занятой тремя «серыми лигами», не входившими в конфедерацию швейцарских кантонов. В Граубюндене восторжествовало цвинглианство, Вальтелина осталась католической. Франциск I в период господства над Миланом и в результате союза с швейцарскими кантонами объявил Вальтелину состоящей под покровительством Франции. Генрих IV возобновил в 1603 г. союз с Граубюнденом и получил для Франции и ее союзников (Венеции) свободу проходов, закрыв их для Испании. В результате Милан оказался отрезанным от Тироля и Южной Германии. Тогда губернатор Милана Фуэнтес выстроил у оз. Комо, как раз у входа на закрытые для него пути, форт Монте-Веккио (или форт Фуэнтес) и добивался от Граубюндена таких же прав, которые имели Франция и Венеция. Граубюнден оказался объектом дипломатического нажима со стороны всех заинтересованных государств. Каждое имело там своих сторонников, враждовавших друг с другом. Борьба шла с переменным успехом, который поочередно доставался на долю той группировки, которая ориентировалась на страну, в данный момент наиболее сильную. В 1619 г., воспользовавшись гражданской войной во Франции, Испания захватила Вальтелину под предлогом защиты ее католического населения от протестантского Граубюндена.

Следовательно, прежде чем начинать войну с гугенотами, французскому правительству необходимо было вернуть дела в Италии по меньшей мере в прежнее состояние, т. е. добиться обратного перехода Вальтелины под власть Граубюндена и закрытия горных проходов для испанских войск.

В начале 1621 г. Люин отправил в Англию своего брата (вскоре получившего титул герцога де Шон) для переговоров с Яковом I, который был очень заинтересован в оказании помощи своему зятю, Фридриху курфюрсту Пфальцскому, «зимнему» королю Чехии, бежавшему оттуда после Белогорской битвы. Франция предлагала Якову осуществить совместное давление на Испанию, для того чтобы та вернула как захваченные Спинолой владения Фридриха в Верхнем Палатинате, так и Вальтелину. Одновременно Якову I была передана просьба Людовика XIII не помогать мятежным гугенотам. Шла речь и о проекте брака между будущим Карлом I и младшей дочерью Генриха IV, Генриэттой, не раз уже обсуждавшемся в англо-французской дипломатии.

Из всех предложений английскому правительству было важно лишь первое, но в то время оно собиралось добиться его осуществления путем англо-испанского брака.[346] К тому же посланцы ларошельской ассамблеи настойчиво просили английское правительство о помощи, и влиятельные буржуазные круги в Лондоне, экономически связанные с Ларошелью, поддерживали эти просьбы. Поэтому Яков I ограничился туманными заверениями.[347]

Потерпев в Англии неудачу, Люин перешел к непосредственному нажиму на Испанию. В конце января он отправил в Мадрид видного дипломата и генерала Бассомпьера с поручением действовать энергично и добиться от Филиппа III возвращения Вальтелины. Этим актом он разрывал с прежней очень осторожной политикой старых министров (Вильруа, Силлери, Дювера, Пюизье), которые в условиях почти непрерывной междоусобицы 1610–1620 гг. остерегались перегибать палку в отношениях с Испанией, лавировали и стремились ослабить ее «незаметно и способами, не возбуждающими горечи и возмущения» (insensiblement et par des moyens qui ne causent de l'aigreur ny de l'alteration aux esprits).[348]

Теперь, после победы над вельможами, Люин считал положение правительства более крепким и намеревался действовать решительнее. Однако старые советники Генриха IV не одобряли этого, равно как и войны с гугенотами. Не отрицая ее необходимости, они все же считали, что следовало несколько повременить.

Когда в Париже отправляли Бассомпьера в Испанию, французское правительство еще не получило сообщения о том, что граубюнденцы с ведома и согласия Венеции силой захватили перевал Бормио (в верховьях Вальтелины), тем самым восстановив свои коммуникации с Венецией и перерезав коммуникации Милана с Тиролем. После этого испанский губернатор в Милане Фериа кое в чем уступил Граубюндену: он возвращал Вальтелину, но построенные там испанские форты оставались еще на 8 лет, а проходы были открыты также и для испанцев. Иными словами, Испания сохраняла военный контроль над долиной, а Венеция по-прежнему была под угрозой испанского вторжения.

Между тем Бассомпьеру было предписано не допускать никаких союзов Граубюндена ни с Миланом, ни с Венецией. Следовательно, французский посол по прибытии в Мадрид должен был не только заявить о несогласии Франции на подобные союзы, но и ликвидировать уже осуществленный союз Граубюндена с Миланом. Венеция (союзник Франции в борьбе с Миланом) очень добивалась союза с Граубюнденом, поскольку только таким путем ей обеспечивался беспрепятственный провод наемных войск в ее владения; наемники же ей были совершенно необходимы в случае военных действий. На этой почве и возникали конфликты между Венецией и Францией: последняя часто бывала заинтересована в вербовке наемных полков в тех же странах, что и Венеция, — в рейнских областях, в Швейцарии, Льеже и т. д. Из-за этого отношения между союзниками-конкурентами порой портились, и они предпринимали те или иные шаги, не оповещая друг друга и обмениваясь взаимными упреками в двуличности.

В данном случае снова повторилась такая же ситуация. Поэтому, когда в начале марта, т. е. уже после отъезда Бассомпьера и получения в Париже сообщения о тайном сговоре — в обход Франции — между Граубюнденом и Венецией, венецианский посол предложил Люину организовать коалицию из Франции и североитальянских государей для военных действий в Вальтелине, Люин отклонил это предложение. Он даже выразил венецианскому послу сильное недовольство тем, что Венеция заключила союз с Граубюнденом за спиной Франции и всячески мешала ей в Турции. Рассчитывая на успех миссии Бассомпьера, Люин отклонил предложение начать в Вальтелине войну; для борьбы с гугенотами ему нужно было иметь руки свободными. Характерно, что во время этого разговора Люина с венецианским послом канцлер заявил: если уже сформированную французскую армию вывести за границу и, следовательно, предоставить гугенотам свободу действий, Испания будет подстрекать их к мятежу и снабдит их деньгами. Отметим это заявление; оно не было беспочвенным и, как далее будет видно, оправдалось.

Прибыв в Испанию, Бассомпьер легко и быстро выполнил свою задачу. Дело заключалось в том, что Филипп III был при смерти, а казна пуста. Между тем истекал срок перемирия с Голландией, в перспективе маячила война. В середине марта французскому послу было сделано предложение: Испания уступит в Италии (т. е. вернет Вальтелину), если Франция обязуется не препятствовать ее действиям в Германии. Иными словами, Вальтелину уступали за свободу действий на Рейне.

Перед своей смертью (30 марта) Филипп III завещал наследнику вернуть Франции Вальтелину. Через 2 недели, 15 апреля, это было оформлено Мадридским договором. Означал ли он, что Франция действительно купила Вальтелину ценой невмешательства в испанскую политику в Германии?

Для такого предположения нет оснований. Если вопрос о Вальтелине был по важности первоочередным, то положение в Германии мало чем ему уступало. Дать Испании возможность распоряжаться на Рейне было бы для французского правительства почти самоубийственным актом, грозившим погубить немецких протестантов (союзников Франции) как антигабсбургскую силу.

Это подтверждается и тем, что, отправляя Бассомпьера в Испанию, Люин отнюдь не предоставил его лишь собственным ресурсам. Франция подкрепила его решительную позицию открытой подготовкой к войне, вести которую было в то время для Испании весьма нежелательно ввиду ожидаемой смерти Филиппа III и неизбежных при воцарении шестнадцатилетнего Филиппа IV затруднений при образовании нового правительства (Оливарес возглавил его лишь в 1623 г.).

Эта подготовка к войне была тем более удобна для дипломатического нажима на Испанию, что могла в равной степени вылиться как во внешнюю войну в Италии за Вальтелину, так и в поход против гугенотов.

Люин был назначен 31 марта коннетаблем, т. е. главнокомандующим, и получил 2 апреля шпагу из рук короля. Это назначение на высший военный пост человека, ничем себя в этой области не проявившего, было встречено при дворе сдержанным ропотом, а в Париже — недоумением и насмешкой. Особенно уязвлены были вельможи; каждый из них претендовал на звание коннетабля, и, кроме того, облеченный этим саном Люин был поставлен в армии выше их всех; их местнические претензии тем самым снимались. Фактически командовать армией должен был действительно опытный полководец Ледигьер, получивший следующую по важности должность maréchal de camp général.[349] Но он пока еще не хотел бороться со своими единоверцами — гугенотами и советовал лучше воевать с Испанией. Эти его настроения стали широко известны; тем более его назначение подтверждало мнение, что Франция готовится именно к внешней войне..

В конце марта правительство все еще колебалось (вернее, делало вид, что колеблется): ехать ли королю в Лион, что означало поход в Вальтелину, или в Пуату, т. е. против гугенотов. 5 апреля король выехал в Фонтенбло, но опять задержался, по-прежнему оставляя открытым вопрос о дальнейшем маршруте. Лишь 28 апреля он выехал в Орлеан[350] и затем уже оттуда 5 мая направился вниз по Луаре в Пуату. Поход против гугенотов начался.

Мы намеренно остановились на этих датах, чтобы на их основании показать, что задержки не могли быть случайными. Война с гугенотами была решена после получения известия d заключении Мадридского договора, подписанного 15 апреля.[351] Три недели — с 15 апреля по 5 мая — срок более чем достаточный для получения сообщения из Мадрида в Орлеан, оттуда ещё можно было двинуться как в Лион, так и против гугенотов.

Известие о подписании Мадридского договора позволило начать экспедицию против гугенотов. По Мадридскому договору Вальтелина возвращалась Граубюндену; все форты, возведенные после 1617 г., подлежали разрушению. Гарантами выполнения выступали Франция и швейцарские кантоны. Условия были настолько благоприятны для Франции, что Бассомпьер опасался, не был ли договор лишь способом выиграть время: ведь можно было под разными предлогами затянуть его исполнение — уж очень нужна была Испании Вальтелина! Поэтому он советовал Люину дождаться, пока Граубюнден не вступит во владение, и только после этого начинать кампанию против гугенотов.

Но Люин не мог ждать. В Беарне восстание было готово разразиться в любой момент, в Виварэ уже более полугода шла с переменным успехом война между гугенотами и католиками. Во многих городах вспыхнула религиозная вражда. В середине апреля в Туре и в Пуатье произошли кровавые столкновения между католиками и гугенотами. В Туре сожгли кальвинистский храм. Посланный королем судья приговорил нескольких католиков к смерти, но привести приговор в исполнение оказалось невозможным. Мелкие ремесленники и поденщики пытались освободить осужденных, и вооруженная городская милиция лишь с трудом рассеяла восставших.[352] В окрестностях Тулузы, Монтобана, Кастра и городов Нижнего Лангедока гугеноты захватывали крепости, грабили католиков, конфисковывали кассы налоговых сборщиков.[353] Ларошельская ассамблея готовилась к открытой войне и не подчинилась изданному королем в середине марта приказу о роспуске. Правительству важно было не дать гугенотам достаточного времени для того, чтобы возвести вокруг своих городов новые укрепления; и без того начало кампании задержалось из-за ожидания результатов посольства Бассомпьера.

Мадридский договор обеспечил благоприятную международную обстановку. К тому времени были проведены также и финансовые мероприятия для получения средств на содержание большой армии в 40 тысяч пехоты и 6 тысяч кавалерии.[354]

В финансовой политике Люин следовал своим предшественникам, старым министрам времен Генриха IV и периода регентства. Так же как и они, он стремился избегать большого увеличения налогов, ложившихся на народные массы. В данном случае правительство снова обратило главное внимание на привилегированные сословия — чиновничество и духовенство.

Очень характерны обстоятельства, связанные с оформлением новых условий полетты, т. е. особого сбора, введенного в 1604 г. и обеспечившего чиновникам наследственность должностей.[355] Полетта была в 1617 г. отменена, но затем 31 июля 1620 г. восстановлена сроком на 9 лет (1621–1629 гг.); еще в конце 1620 г. были выработаны новые ее условия.[356] Теперь она распространялась не на всех чиновников, но лишь на тех, кто в конце 1620 и начале 1621 г. уплатил сбор в 5 % с цены должности; в последующие годы этот сбор понижался до 1 %. Иными словами, это был принудительный заем с чиновников в размере 5 % в 1621 г. и 1 % в течение остальных 8 лет, а всего за 9 лет — 10 % от цены должности. Учитывая вложенные в должности огромные капиталы (общую их сумму установить пока не представляется возможным, но несомненно, что она составляла не менее 500 млн ливров), заем должен был давать ежегодно значительные суммы, особенно в начале 1621 г.

По новым условиям полетту не платили лишь первые президенты и генеральные прокуроры парламентов, т. е. несколько десятков человек. Кроме того, всем остальным членам верховных судов полетта гарантировала отныне только стоимость должности, а не право распоряжения ею, ибо король намеревался сам назначать на освобождавшиеся за смертью места, уплачивая наследникам цену должности по официальной, а не рыночной цене (т. е. значительно меньше, чем в случае продажи наследниками). Тем самым ущемлялась собственность на должности.

Как только эти условия стали известны, и в столице, и в провинциях уже в августе посыпалась лавина протестов. В ответ на них правительство объявило, что, поскольку новые условия не нравятся, оно снова отменит полетту. Эта решительная позиция объяснялась все той же победой над грандами; в 1620 г. полетта была восстановлена перед военной кампанией, чтобы задобрить чиновников и упрочить их роялизм; после одержания победы можно было несколько ущемить их интересы. Но чиновничество не желало раскошеливаться. В декабре 1620 г. в парижском парламенте разразился настоящий бунт против новых условий полетты, и 15 декабря было принято постановление с протестом. Как обычно в таких случаях, началась торговля между правительством и парламентом. Король пошел на уступку в том отношении, что в декларации Королевского Совета от 22 февраля новые условия полетты не распространялись на все высшее чиновничество. Оно было освобождено от уплаты займа; зато текст постановления парламента от 15 декабря был вырван из его регистров. Займ распространялся на всех прочих чиновников, в том числе и финансовых.

Это означало, что самые влиятельные чиновники предали интересы своих младших собратьев. Плоды полугодовой борьбы, в которой высшие сановники опирались на все чиновничество в целом, они присвоили только себе. В 1621 г. усилился разрыв между высшими слоями французского чиновничества и остальной его массой. Самые влиятельные чиновники-дворяне фактически завоевали себе иммунитет от принудительных займов.

В апреле был сделан заем у финансистов в 2 млн ливров, из которых 1.5 млн поступало в казну, а 500 тыс. шло на покрытие старых займов. Для уплаты процентов по займу (6.5 %) был утвержден эдикт о повышении цены на соль (на 4 су с мино соли), что должно было дать по 100 тыс. франков в год.[357]

Большие требования были предъявлены к духовенству. Правительство желало получить от него на войну с гугенотами миллион ливров. Духовенство не хотело давать деньги наличными, соглашаясь лишь на оплату 6 тысяч пехотинцев. Правительство, стояло на своем, угрожая частичной секуляризацией.[358] После долгих препирательств духовенство вынуждено было уступить.

Таким образом, основные средства на войну с гугенотами поступили от чиновников, духовенства и финансистов. Повышение налога на соль было сравнительно небольшим.

Прежде чем перейти к изложению хода кампании 1621 г., необходимо вкратце охарактеризовать действовавшие армии — гугенотскую и королевскую. Это очень существенно для объяснения многих событий.

Главным театром военных действий в 1621–1622 гг. стал Юг — Верхняя Гиэнь и Лангедок. Поэтому из всех подразделений гугенотской армии главная роль выпала на долю отрядов герцога Рогана; под его началом оказались наиболее значительные силы гугенотов. Остальные части, расставленные гарнизонами в городах, были рассредоточены.

Наличие у гугенотов такого полководца, как Роган, было их крупным плюсом, так как в королевской армии долго не было равного ему соперника. В кампаниях 1621–1629 гг. военные и организаторские таланты Рогана развились в полной мере, может быть именно в силу того, что ему пришлось преодолевать серьезные трудности. Специфика гугенотских областей, ограниченность средств и общая обстановка в стране — все в целом складывалось для него неблагоприятным образом.

Ему приходилось набирать отряды на сравнительно небольшой территории, главным образом в Севеннских горах. Верхние Севенны могли выставить до 2500 солдат, Нижние Севенны — до 5–6 тысяч, включая и хороших, опытных в военном деле командиров. Подобно Швейцарии, Шотландии и другим гористым областям, Севенны поставляли наемных солдат во многие европейские армии. Родные горы не могли прокормить всю молодежь,[359] и ей приходилось покидать их в поисках счастья. Нужно отметить, что эти цифры дают представление об общем числе солдат, которых можно было набрать в Севеннах; однако большинство из них не были профессиональными воинами — таковыми становилась лишь избыточная — в условиях гористой области — часть молодежи… В массе своей горцы были храбрыми и самоотверженными, но плохо обученными добровольцами. Порой они были вооружены лишь старинными аркебузами и мушкетами. Долгое пребывание на равнине в непривычном климате было для них тяжело. Для многих из них Монпелье казался чуть ли не краем света.

Вербовать своих единоверцев, живших вне гугенотских областей, Роган не мог (о чем ниже); не мог он также нанимать иностранцев (швейцарцев, ландскнехтов и т. д.), так как ему мешало в этом отношении правительство.

Постоянной армии в точном смысле слова у Рогана не было. Ограниченность средств заставляла его распускать почти всех солдат сразу же по окончании военных операций. В его армии не было артиллерии; она была размещена в городах, где начальники гарнизонов зависели не только от Рогана, но должны были во многом считаться с муниципалитетами, над которыми герцог не всегда был властен. Зато он располагал, как уже было сказано, прекрасным офицерским составом.

Все эти обстоятельства, а также природные условия Верхней Гиэни и Лангедока диктовали Рогану особые приемы стратегии и тактики. Он должен был избегать сражений с большой и регулярной королевской армией, снабженной не только осадной, но и полевой артиллерией. Ему могли дать успех только быстрота и подвижность, прекрасное знание местности и умение использовать горы. Действуя в Севеннах, он оставался господином положения. В ту пору там не было настоящих дорог, только «лисьи тропы», по которым привычные горцы и кучка офицеров во главе с Роганом передвигались с быстротой, загадочной для командиров королевской армии. Защищая города Верхней Гиэни и Лангедока, т. е. областей, разделенных между собой Севеннским хребтом, Роган использовал его как своего рода коридор для быстрых переходов. Когда это было нужно, он оказывался то на востоке от Севенн, в Алэ и в Андюзе, то на западе, в Кастре и Милло, где были его главные квартиры. Поэтому последние два города были для Рогана особенно важны, и он прилагал все усилия, чтобы иметь их в своем распоряжении.

Не только людские, но и все прочие ресурсы Роган вынужден был черпать все с той же ограниченной территории. Чтобы города могли успешно выдерживать осады (а к осадам и взятию городов и сводились действия королевской армии), они должны были быть обеспечены большими запасами боеприпасов и продовольствия. Для этого сельские местности надо было защищать от опустошений, планомерно производившихся королевской армией. Поэтому Роган непрестанно передвигался по Гиэни и Лангедоку, снабжая и защищая города извне, переправляя в них свежие отряды, боеприпасы и продовольствие, мешая королевской армии. Он был неуловим, и разбить его было невозможно.

Королевская армия состояла из постоянного ядра, так называемых «старых полков» (vieuxrégiments), укомплектованных опытными профессиональными солдатами-французами, из иностранных легионов и новых полков новобранцев-волонтеров. Хотя дворянская кавалерия была превосходна, а артиллерия достаточна, однако б гористых областях и предгорьях обе они оказались малоэффективными против небольших отрядов противника, умевших скрываться в неведомом направлении. Во многих местах каменистая ночва не позволяла успешно вести траншей и окопы, подводить мины под стены городов. Маневренность королевской армии была ограниченной. Руководство военными действиями было распылено, своеволие командиров вошло в привычку, и бороться с ним было не по плечу ни Люину, ни молодому Людовику XIII.

Королевская армия вела войну на истощение врага и действовала там, где могла иметь успех, т. е. осаждала равнинные города, самые богатые и важные центры гугенотского Юга. Эта военная задача вытекала из политической цели. В данном случае города были не только военными объектами — их подчинение королю означало подтачивание, а затем и гибель политической огранизации гугенотов.

Перед отъездом из Парижа король издал декларацию, в которой объявил, что правительство не посягает на религиозные права гугенотов и воюет лишь с мятежниками. Декларация оказалась очень удачным актом. Она обеспечивала непримкнувшим к восстанию гугенотам пользование всеми правами и неприкосновенность их имущества; поэтому в провинциях на север от Луары (т. е. вне пределов гугенотской территории) все они остались у себя дома, и их единоверцам в Гиэни и Лангедоке не хватило людей. Южане не только не смогли собрать значительную армию для военных действий (armée en campagne), как бывало в XVI в. У них не оказалось даже достаточного количества воинов, чтобы пополнить гарнизоны во всех своих городах.[360] Несколько позже, когда в стране усилилась религиозная рознь, у гугенотов Нормандии, Бретани и Пикардии правительство отобрало оружие, и многие из них покинули Францию, эмигрировав в Англию и Голландию.[361]

Столицу оставили на попечении тестя Люина герцога Монбазона, а Конде отправили в Берри и в Бурбоннэ для набора солдат и подчинения гугенотских городов по Луаре (Сансерра и других).[362]

Как только в начале мая король отправился из Орлеана на запад, значительная часть королевской армии, перезимовавшей в гарнизонах городов Пуату и Гиэни, была стянута к Сен-Жан-д'Анжели, который ларошельцы поспешно укрепляли. Там и началась война: офицеры королевской армии затеяли с противником стычку без всякого приказа, «по вдохновению» (comme une inspiration).[363] Такие самовольные действия, наносившие порой значительный вред планам командования королевской армии, неоднократно повторялись и в дальнейшем. Каждый офицер считал себя вправе действовать со своим отрядом по собственному усмотрению.

Чтобы совсем запереть дорогу из-за Луары в Пуату и, обезопасив тыл по Луаре, иметь возможность скорее продвигаться на юг (пока гугеноты еще не успели укрепить те города в Гиэни и Лангедоке, которые были в плохом состоянии), король ввел большой гарнизон в Сомюр, гугенотскую крепость, имевшую важное стратегическое значение. Имелись сведения, что Ларошельская ассамблея намеревалась сама ввести туда значительные силы и губернатор Сомюра, Дюплесси-Морне (один из последних ветеранов гражданских войн XVI в. и один из последних гугенотских публицистов), не стал бы этому препятствовать. Он был отстранен от своей должности на время кампании, но и по окончании ее не был восстановлен в должности и вскоре умер. Для гугенотской партии это было большой утратой. Среди своих единоверцев Дюплесси-Морне пользовался авторитетом, при дворе с ним считались и ценили его мнение.

Путь от Сомюра до осажденного Сен-Жан-д'Анжели король проделал с 17 мая по 1 июня. За эти две недели все расположенные поблизости гугенотские города открыли ему ворота; другие города заявили о своем подчинении правительству. Некоторые гугенотские вельможи (Кастельно, Буасс-Пардальян, Тремуйль и другие) выразили покорность королю и благодаря этому сохранили свои города. Начало было обнадеживающим, кампания становилась похожей на экспедицию короля в Нормандию в 1620 г. Но у Сен-Жан-д'Анжели королевская армия встретила серьезное сопротивление.

Город был в руках Рогана с 1612 г., имел большой гарнизон, и ларошельцы ввели туда дополнительно около 500 солдат. Командовал ими Субиз. Но город не успели укрепить по новой системе, т. e. возвести вокруг пригородов значительные земляные сооружения. Рогана поблизости не было; он отправился на юг, чтобы подготовить к обороне большие города Верхней Гиэни и Лангедока и чтобы привести затем к Субизу новые отряды.

Королевская армия блокировала Сен-Жан-д'Анжели, и подвоз к нему боеприпасов был пресечен.[364] На предложение сдаться Субиз ответил отказом, он ждал помощи от Рогана. Началась осада: штурмы, вылазки, схватки, носившие порой ожесточенный характер. В королевской армии присутствовало множество дворян-добровольцев, искавших себе славы и рвавшихся в бой. Они очень мешали регулярной армии, стремясь самовольно штурмовать отдельные укрепления (даже при наличии запрета) и слетаясь толпами в те места, где должны были начаться военные действия. Командованию они доставляли много хлопот и затруднений.

Король и Люин рассчитывали на быстрый успех осады. Тогда они могли бы попасть на юг еще в июне-июле и завершить кампанию к осени. Однако осада затянулась более чем на 3 недели, что оказало немалое влияние на дальнейшие события.

Хотя город был сравнительно невелик и его обложили со всех сторон, осада представляла большие трудности. Королевская армия еще не умела вести регулярные осады[365] и быстро преодолевать выдвинутые перед стенами бастионы и кронверки. В ней находился лишь один военный инженер, итальянец Гаморини, и к его мнению не слишком прислушивались. Артиллерия действовала плохо, ею командовал сын Сюлли, герцог Рони, чье поведение стало внушать опасения. Правительство плохо подготовилось в военном отношении. Люин полагал, что одного присутствия короля будет достаточно для того, чтобы все города открыли ворота.[366] Эту непредусмотрительность пришлось исправлять на ходу. В конце мая в армию прибыл Ледигьер и принял необходимые меры.[367] Вместо Рони начальником артиллерии был назначен брат Люина, герцог де Шон. Начался ожесточенный обстрел города; были перерезаны коммуникации между Сен-Жаном и Ларошелью, и Субиз не мог теперь ждать помощи ни от ларошельцев, ни от брата, ибо был блокирован со всех сторон. Не удалось и вмешательство Англии. Король ответил отказом на протест экстраординарного английского посла, и тому пришлось уехать ни с чем.

Артиллерийский обстрел нанес городу очень тяжелый ущерб, там не осталось ни одного целого здания. 23 июня последовал штурм, пали укрепленные пригороды. На следующий день обстрел усилился, и стены города были в нескольких местах пробиты. Положение Субиза было безнадежным, и 25 июня он капитулировал. Ему разрешалось выйти из города со своими отрядами. Город был разграблен, все его привилегии ликвидированы, городские финансы присоединены к королевскому домену и взимание их передано королевским чиновникам. В город был поставлен королевский гарнизон на время, необходимое для срытия укреплений, и все жители обязаны были принять участие в этих работах. Город превратился в неукрепленное селение, его стены и башни сравняли с землей, рвы засыпали. Современники отметили это как неслыханное явление (spectacle le plus nouveau que nous ayons peu voir en nos jours).[368] Такие же основательные меры принимались в дальнейшем во всех сдавшихся городах. Если те были невелики, то после срытия стен превращались в небольшие местечки. Людовик XIII заявил, что стремится к тому, чтобы укрепленные города остались только на границах королевства.[369]

Падение Сен-Жан-д'Анжели вызвало среди гугенотов большое смятение. Город считался неприступным; в 1569 г. (после битвы при Монконтуре) он выдержал долгую осаду и при сдаче выговорил себе сохранение всех своих прав. После этого поражения у гугенотов остались лишь 3 надежные крепости: Ларошель, Монтобан и Клерак. Ставка на вмешательство английской дипломатии была бита, помощи из Германии ждать не приходилось. Голландия в предвидении войны с Испанией (25 марта кончилось перемирие, заключенное в 1609 г. на 12 лет) была заинтересована в получении помощи французского правительства и не намеревалась помогать гугенотам.

Но если падение Сен-Жан-д'Анжели нанесло гугенотам большой ущерб, все же королевская армия была там задержана почти до конца июня, и эта затяжка была для правительства весьма досадной как сама по себе, так и из-за внешнеполитических осложнений. Все события на фронте гражданской войны сразу же отзывались вовне и в первую очередь там, где Испания стремилась любым путем достигнуть своих целей, — в Северной Италии. Как только стало ясно, что королевская армия задерживается у Сен-Жан-д'Анжели, Фериа не замедлил занять все стратегические пункты по Адде и в долине Кьявенны. В основе лежали, разумеется, политические соображения, но предлогом послужила необходимость защищать католиков-вальтелинцев от насилий протестантов-граубюнденцев.[370] Вальтелина стала испанским владением, Мадридский договор был грубо попран.

После взятия Сен-Жан-д'Анжели путь к Ларошели был открыт, но в тот момент не она, а Юг был целью кампании. Поэтому правительство ограничилось тем, что пресекло коммуникации ларошельцев с Югом, оставив в Сентонже д'Эпернона с 12-тысячной армией. Впрочем, вскоре потребовалось его присутствие в Беарне, и в Сентонже остался лишь небольшой отряд.

Армия отправилась на юг, в Сент-Фуа на Дордони и в Клерак на Гаронне, чтобы оттуда подойти к Монтобану и осадить его. Командование рассчитывало на артиллерию, благодаря которой удалось сломить сопротивление в Сен-Жан-д'Анжели. Из Тулузы должны были прибыть дополнительные пушки, боеприпасы — из Парижа и Шампани.[371]

За семь недель пути от Сен-Жана до Монтобана (27 июня — 17 августа) король овладел всеми лежавшими по дороге гугенотскими городами в Сентонже и в Гиэни (а главные города лежали именно на этом пути); причем все они сами открывали ворота, хотя среди них были и сильно укрепленные (например, Бержерак), снабженные большими гарнизонами. Пример Сен-Жана показал, что сопротивление было бы бесполезным.

Исключение составил один Клерак. Местоположение его было особенно важным: он закрывал путь на Монтобан. Сильная крепость, снабженная многочисленным гарнизоном (4 тысячи человек), могла задержать королевскую армию и дать время монтобанцам для подготовки к неминуемой, как казалось, осаде. Если бы Клерак продержался месяца полтора, то и вся кампания была бы сорвана, ибо осенью уже поздно было начинать осаду Монтобана. Поэтому в Королевском Совете многие рекомендовали обойти Клерак (хотя это тоже потребовало бы времени); рассчитывая на свою артиллерию, король решил штурмовать город. Армия понесла большие потери, но через неделю город сдался.

Итак, кампания проходила для правительства успешно, но гораздо медленнее, чем предполагалось. К главной крепости Юга, Монтобану, армия подошла лишь в середине августа. Окончательный успех зависел теперь от длительности осады. Если бы удалось быстро овладеть городом, то и Лангедок вынужден был бы покориться; война на Юге была бы закончена. Осталась бы лишь одна Ларошель. Затяжка осады означала потерю времени и провал кампании, так как в тех условиях вести войну поздней осенью и зимой было невозможно.

Затяжка осады грозила и внешнеполитическими осложнениями. Уже в июне, когда в Люцерне собрались представители швейцарских кантонов и французские послы, протестантские кантоны отказались быть гарантами выполнения Мадридского договора, ссылаясь на войну французского правительства с гугенотами. Естественно, что при такой обстановке Фериа и не думал сдавать своих позиций. Вальтелина оставалась в его руках, и все итальянские союзники Франции были по-прежнему под угрозой.

В свете этих фактов понятны разногласия, проявившиеся в Королевском Совете сразу же после взятия Клерака (4 августа) по поводу дальнейших действий: идти ли к Монтобану или прямо в Лангедок? Можно было отправить к Монтобану часть армии, чтобы отрезать его от остальных областей, основные же силы вести в Лангедок, где города еще не успели укрепиться. Не получая ниоткуда помощи, Монтобан был бы вынужден сдаться. С другой стороны, можно было осаждать Монтобан со всей армией, ибо он являлся ключом к Лангедоку; пока он находился в руках гугенотов, нельзя было овладеть и другими городами, которые могли получать помощь из Севенн.[372]

Король настаивал на осаде Монтобана, рассчитывая на губительное действие артиллерии (падение Клерака еще больше утвердило его в этом мнении). Люин рассчитывал еще и на внутренние распри в Монтобане, где у него были свои сторонники (intelligences), которые должны были склонить город к решению покориться королю. В это время Люин сосредоточил в своих руках всю полноту власти. Будучи коннетаблем, он после смерти (в начале августа) хранителя печати Дювера взял себе и печать. Это неслыханное в истории французской монархии «новшество» — соединение в одном лице высшей военной и гражданской власти — объяснялось тем, что в тот момент у Люина не было своего человека для замещения поста хранителя печати.[373] Раздражение охватило военные и чиновные круги. Король прислушивался к протестам и злым насмешкам — ему твердили, что Люин хорош в качестве коннетабля лишь в мирное время, а в качестве хранителя печати лишь во время войны, намекая на непригодность его к обеим должностям, — но своих решений не изменил. Армия направилась к Монтобану и прибыла туда 17 августа.

Еще до этого герцог Мэн овладел Нераком и другими крепостями южнее Гаронны; вызванный из-под Ларошели д'Эпернон вступил в Беарн.[374] В результате Монтобан оказался изолированным с запада и юга, и главные речные пути к нему — Гарронна и Тарн — были перекрыты.[375]

Монтобан расположен на высоком берегу Тарна. После Ларошели город считался лучшей крепостью Франции. Помимо стен и рвов, его защищали два больших укрепленных пригорода. Но в начале кампании он не был готов к осаде, и гарнизон был невелик. В июне в город прибыл Роган (город находился на подначальной ему территории), и началась лихорадочная подготовка. Гарнизон был усилен, спешно возводились по чертежам Рогана и под его наблюдением новые укрепления. Все мужское население было привлечено к службе, распределено по 30 батальонам и под командой опытных офицеров обучалось военному делу. Затем Роган передал командование Лафорсу, а сам в середине июля обосновался в Кастре (южнее Монтобана на западном склоне Севенн), стал собирать деньги с городов и набирать солдат во всех соседних областях: Жеводане, Руэрге, Альбижуа, Фуа, Лорагэ и в особенности в Севеннах. С гор спустились воины, вооруженные старинными аркебузами, с кальвинистскими псалтырями в руках. Их вели капитаны-дворяне. Местом сбора была вторая главная квартира Рогана — город Милло, расположенный в верховьях Тарна. Таким образом, коммуникации Монтобана с севером и востоком были в руках Рогана.

Королевская армия осадила Монтобан с трех сторон, оставив свободным (по условиям местности) как раз северо-восток. Она расположилась тремя большими корпусами (quartiers) под командованием Ледигьера, Мэна и Бассомпьера. Город был настолько велик, что большая армия не только не могла замкнуть кольца, но ее три части отстояли друг от друга так далеко, что даже наиболее короткий путь между ними требовал часа езды верхом.[376] Это означало, что для осады Монтобана армия оказалась недостаточной. Рассчитывая больше всего на своих тайных агентов в городе, Люин отказался от 6-тысячного отряда, набранного Вандомом в Бретани; именно этих сил и не хватило, чтобы обложить Монтобан со всех сторон. Между тем действия агентов Люина в Монтобане были раскрыты, и они были повешены. Оставалось рассчитывать лишь на оружие.

Начали вести земляные работы — апроши, траншеи. Самым уязвимым местом в системе укреплений Монтобана был холм Сен-Дени. Его не догадались взять в самом начале, и пришлось подводить к нему траншеи. При плохой постановке дела в королевской армии на это ушло много времени; противник успел укрепиться за бастионами так, «что потребовался бы целый век, чтобы их взять».[377] Мэн дважды предпринимал штурмы, не подготовив их в должной степени, был отбит и сам погиб в одной из стычек (17 сентября). Обе стороны несли большие потери главным образом от артиллерийского и мушкетного огня. Король лишился многих именитых офицеров, солдаты гибли в большом числе.

Ледигьер так неудачно вел фортификационные работы, что монтобанцам удалось взорвать мину посредине его траншеи, в результате чего они отрезали построенный им форт и взяли его. Королевская артиллерия не оправдала возложенных на нее надежд. Стрелять приходилось с большого расстояния, и обстрел не наносил серьезного ущерба большому и сильно укрепленному городу.[378]

Словом, все недостатки королевской армии, сказавшиеся отчасти уже при осаде Сен-Жан-д'Анжели, проявились теперь в полном объеме. Король предписал произвести новый набор 10 тысяч человек, призывал к себе под Монтобан дворян-добровольцев, требовал из Парижа денег. Хотя сентябрь был уже на исходе, снимать осаду он не хотел; были сведения, что, несмотря на успешную оборону, точнее — в результате ее, монтобанцы страшно измучены и обессилены. В городе не было единства. Подняла голову партия мира, включавшая преимущественно богатые буржуазные круги. Во время своего пребывания в Монтобане Роган вместе с пасторами всячески с ней боролся; теперь, в тяжелый момент, она настолько взяла верх, что горожане послали к королю депутацию с изъявлением желания подчиниться, если будет на то согласие Рогана. Последний все время вел тайные переговоры с Люином (которому приходился свояком), но не соглашался на предлагаемый сепаратный мир. Ему нужен был «общий мир» (paix générale), т. е. новый договор правительства со всей гугенотской партией в целом, гарантировавший все ее права и привилегии. Поэтому этот демарш монтобанцев не принес желаемых результатов.

Теперь весь вопрос заключался в том, сможет ли Роган привести подмогу в осажденный город. Укрепить позиции герцога мог только успех этого дела. Он спешно отправил всех, кого успел собрать к тому времени (около полуторы тысячи человек), и половина из них пробилась 28 октября в город. Остальные погибли или попали в плен. Монтобан мог продолжать оборону, и Роган прервал переговоры с Люином.

Для королевской армии наступили тяжелые дни. Распространились эпидемии, постоянные неудачи деморализовали солдат, и началось массовое дезертирство. Убежавшие солдаты разбойничали, грабили окрестное население.[379] В начале октября Монморанси привел из Лангедока 5 тысяч человек, прибыли подкрепления из Тулузы (тысяча человек). Но эпидемии и дезертирство делали свое дело — армия таяла на глазах. В тулузском отряде через несколько дней осталось не более трети.[380]

После трех месяцев 10 ноября осада была снята. Но все же и в этот момент у правительства было немало плюсов. Несмотря на неудачу под Монтобаном, король владел теперь 80 гугенотскими городами и был господином Пуату, Сентонжа (исключая Ларошель), Нижней Гиэни, Гаскони и Беарна. Кроме того, были взяты мелкие гугенотские города в Нормандии, Пикардии и Берри (они не входили в число гугенотских крепостей — places de sûreté). Королевские войска имели некоторый успех и в Виварэ. У гугенотов оставались только Верхняя Гиэнь, Лангедок и Дофинэ. Это означало, что их территория сократилась примерно на две трети. Хотя взять Монтобан не удалось, были завоеваны позиции, важные для кампании будущего года. Но у правительства были и серьезные затруднения.

Когда в Париж пришло известие о гибели Мэна, фанатичные католики (надо учесть популярность семьи Гизов в Париже в период Лиги) сожгли кальвинистский храм в Шарантоне и убили нескольких гугенотов, а также католиков, стремившихся помешать убийствам.[381] Этот взрыв фанатизма попыталась использовать Мария Медичи, самовольно явившаяся в столицу и настраивавшая пребывавших там вельмож против Люина. Как уже было сказано, война с гугенотами была очень непопулярна в среде знати. Появилось множество памфлетов, в которых Люин подвергался осуждению и бесцеремонному осмеянию не только за неудачу под Монтобаном, но и за всю политику в целом — за войну с гугенотами, отстранение знати, «попустительство» Испании в Вальтелине и в Палатинате и т. д.

Очень тревожной была обстановка в злополучной Вальтелине. Провал осады Монтобана еще больше укрепил намерения Испании остаться хозяйкой швейцарских проходов. Спинола оккупировал Верхний Палатинат и Юлих. В связи с этим и папа занял более происпанскую позицию. Он предлагал Франции помочь ей в Вальтелине, если она покинет своих союзников голландцев (только что потерявших Юлих), т. е. повторил предложения, сделанные Филиппом III Бассомпьеру до подписания Мадридского договора. Испанское правительство по-прежнему вело двойную игру. В своих официальных заявлениях оно осуждало действия своего миланского губернатора, а на деле одобряло и поощряло их. В сентябре-октябре Фериа возвел еще два форта в Вальтелине против Венеции и старался заставить Граубюнден подписать договор, по которому Вальтелина присоединялась к Милану, а Испания получала монопольное право на использование проходов. Положение стало угрожающим: Граубюнден не мог своими силами отразить испанскую агрессию, под ударом оказывалась Венеция, Франция лишалась своих прав в горных проходах. Сразу же после снятия осады с Монтобана венецианский посол заявил Люину, что совершенно необходимо воевать с Испанией, ибо без этого она Вальтелины не уступит, и теперь Люин не возражал против организации франко-итальянской коалиции для этой цели.

Все эти соображения сыграли немалую роль при решении правительства снять осаду и вернуться в Париж.[382] Вместе с тем программа дальнейшей борьбы с гугенотами в следующем году оставалась в силе, оставалось и доверие короля к Люину; еще в начале декабря в Тулузе был отставлен духовник короля, иезуит Арну, выступивший против коннетабля.

На пути из Тулузы в Париж пришлось силой снова взять города Монёр и Сент-Фуа (они были опять захвачены гугенотами), иначе дорога на север была для короля закрыта. В предвидении будущей кампании и для прочного закрепления завоеванных позиций почти всю наличную армию расставили на зимовку по гарнизонам в городах Гиэни. Главная ее часть под командованием маршала Сен-Жерана была размещена вокруг Монтобана. Другой частью, сосредоточенной вокруг Сент-Фуа, командовал д'Эльбёф (один из Гизов).

Во время пребывания в Сент-Фуа Люин заболел и 15 декабря 1621 г. умер. Нужно ли обсуждать вопрос, что было бы с ним, если бы не эта внезапная смерть? Для современников это представляло жгучий интерес, ибо слухи о немилости к нему короля ходили уже давно и многие связывали войну с гугенотами главным образом с влиянием Люина. Вся знать в целом жаждала его отставки. Большинство историков, вторя источникам антилюиновской ориентации, считало, что Люин умер в момент заката своей звезды. Но дело не в его личной судьбе как таковой, а в линии его политики. Изменилась ли она после его смерти?

Враги Люина — их было много при дворе — одни письменно (в мемуарах), другие устно (эти высказывания дошли до нас в передаче мемуаристов и донесениях иностранных резидентов) надеялись, что со смертью Люина все должно измениться. От них не укрылись, разумеется, некоторые слова Людовика XIII и его пренебрежение к праху того, кто еще недавно был его другом. Известен несомненно достоверный факт, записанный очень точным мемуаристом Фонтене-Марейлем: на гробу с телом Люина сопровождающие его лакеи играют в карты, а рядом пасутся выпряженные кони…

Но надо принять в соображение и другие данные. Не раз впоследствии король высказывал о Ришелье аналогичные и даже более резкие суждения, не раз кардинал оказывался в очень критическом положении, ожидая отставки, но лишь смерть «отставила» его от руководящего поста в правительстве. Поток памфлетов против него бывал порой еще внушительнее, а резкость их тона ни с чем не сравнимой, но все же и они ничего не изменили. Возвращаясь к Люину, надо еще заметить, что король сохранил за его братьями все богатство семьи, лишив их только тех должностей, которые имели политическое значение.

Самым же существенным было другое. Любопытно одно не отмеченное историками обстоятельство: и после смерти Люина не прекратился выход направленных против него памфлетов, а тон их стал еще резче. Самые большие и резкие памфлеты «Умирающая Франция» (La France mourante) и «Хроника фаворитов» (La chronique des favoris) нападали на покойника. В обоих памфлетах наряду с личными выпадами последовательно проведена критика политики Люина, защита притязаний знати (принцев крови, Марии Медичи и т. д.) на участие в Королевском Совете, осуждение войны с гугенотами. Неслучайно сочетание этих тем; уже было сказано о причинах нежелательности для знати сокрушения мощи гугенотов. Но зачем же было вспоминать об умершем фаворите? Ради достижения двух целей: для напоминания о провале военной кампании и для отвращения правительства от продолжения этой политики.

Правительство же, хотя Люина уже не было в живых, продолжило в следующем 1622 г. войну с гугенотами. Той же линии оно держалось и далее, пока в 1624 г. ее не перенял Ришелье. Выше было сказано, в силу каких причин она была необходима для укрепления абсолютизма. Поэтому нам представляется наиболее обоснованным мнение, что, останься Люин в живых, ничего бы не изменилось, т. е. продолжались бы война с гугенотами и осторожное — до поры до времени — лавирование во внешней политике.

Прежде чем перейти к кампании 1622 г., необходимо вкратце коснуться Ларошели и связанных с ней вопросов. Пока она еще оставалась в тени, хотя многие лица — и особенно католическое духовенство — считали, что именно этому очагу «ереси» надо было нанести решительный удар с самого же начала. Ларошельцы поспешили использовать сложившуюся обстановку. Королевская армия запирала им путь в глубь материка, но море было в их распоряжении. Поскольку у правительства не было никакого флота, они стали полными хозяевами прибрежных вод, захватив острова Олерон и Ре, а также порт Блэ (в верховьях Жиронды) и мешая бордосской торговле. Для борьбы с ними флот был совершенно необходим, но для его создания требовались крупные средства. Между тем финансовая политика Люина отличалась осторожностью. Источники для покрытия экстраординарных расходов — принудительные займы с чиновников, продажа новых должностей, субсидии с духовенства, займы у финансистов — свидетельствовали о боязни повышать налоги и создавать затруднения в связи с возможными выступлениями народных масс. Даже при извлечении доходов от привилегированных сословий была заметна сугубая осторожность; правительство не решалось предъявить им более обширные требования. Оба пути — нажим на церковь и чиновничество, повышение налогов — казались ему опасными. При этих условиях создание своего флота было делом невозможным, что и отвело на несколько лет угрозу от Ларошели.

После смерти Люина очень остро встал вопрос о составе правительства, точнее об его главе. В окружении короля не было человека, который мог бы наследовать Люину и пользовался бы таким же доверием Людовика XIII. Последний вообще мало доверял людям, и государственным деятелям в частности, но зато, раз уверившись, не менял своего к ним отношения. Особенно ярко это сказалось потом на отношениях его с Ришелье.

О том, что нельзя было доверять Марии Медичи, свидетельствовало истекшее пятилетие (1615–1620 гг.). Правда, теперь за спиной королевы-матери виднелась фигура Ришелье (пока еще епископа Люсонского), фигура, уже привлекавшая особое внимание таких тонких и проницательных дипломатов, как венецианский и тосканский резиденты. Но на нем лежала тень неприятного для короля прошлого: в 1616— 1617 гг. Ришелье был министром в правительстве временщика д'Анкра, убитого затем по приказу Людовика XIII, в 1619–1620 гг. — советником Марии Медичи во время вооруженного выступления ее и знати против правительства. В его талантах никто не сомневался. Всем было известно, что именно он вел всю дипломатическую игру своей покровительницы и вел успешно. Его уже начинали бояться в придворных кругах, тем более что его былые качества — вкрадчивость и льстивость — все больше вытеснялись холодным спокойствием и все явственнее выступало его честолюбие. Он желал быть кардиналом, и Мария Медичи усиленно за него хлопотала. Король и Люин поддерживали официально через французского посла в Риме ее усилия, но в беседах с нунцием и в секретной переписке с папой предупреждали о нежелательности пожалования епископу Люсонскому кардинальской шляпы. Этот высший церковный сан дал бы его обладателю важное место не только во французской церкви, но — что было неизмеримо опаснее — и в Королевском Совете, куда надеялась ввести его Мария Медичи. В тот момент первым членом Совета (по важности сана) был кардинал Рец, но Ришелье несомненно метил именно на это место.

Людовик XIII уважал старых советников своего отца и доверял им. Но их ряды поредели. Самый значительный из них, Вильруа, умер еще в 1617 г. Президенту Жаннену, пользовавшемуся заслуженной репутацией опытнейшего политика, было 80 лет, и жить ему оставалось меньше года. Столько же лет было хранителю печати де Вику, назначенному на этот пост после смерти Люина и также умершему через несколько месяцев. Канцлер Силлери был столь же стар. Государственные секретари, за исключением сына канцлера Пюизье, являлись при всех своих знаниях и опыте деятелями второго плана. Старшее поколение крупных сановников сходило со сцены, а преемников у них не было.

Глава Королевского Совета, кардинал Рец, человек скромный, известный своим благочестием и христианскими добродетелями, не имел в государственных делах собственного мнения и был в Совете декоративным лицом, а не руководителем. Оставались еще двое — принц Конде и генеральный контролер финансов[383] Шомбер.

Последний представлял собой интересную фигуру. Как и Сюлли, он был генералом, ведавшим одновременно государственными финансами. Граф Анри де Нантейль де Шомбер (1575–1632 гг.), сын немецкого капитана, натурализовался во Франции, женился на дочери герцога д'Аллюина, чей титул он затем получил. Его большая карьера началась в 1616 г., когда Ришелье, будучи министром в правительстве д'Анкра, послал его в Германию, где Шомбер сохранил многие связи. Там он должен был убедить протестантских князей, чтобы те не доверяли агитации французских грандов, воевавших с правительством.[384] Хотя король долгое время с подозрением относился ко всем, кто был связан с д'Анкром, Шомбер был в 1619 г. назначен генеральным контролером финансов и начальником артиллерии (grand maître de l'artillerie). Вряд ли можно сомневаться, что именно вторая должность, к которой он вполне подходил, повлекла за собой первую. Предстояла война с вельможами, и расходами на войну следовало ведать лицу, возглавлявшему артиллерию (в свое время Сюлли также занимал обе эти должности). Поскольку должность коннетабля после смерти Люина оставалась вакантной, Шомбер оказался едва ли не самым видным лицом во французском генералитете (маршалом он стал в 1625 г.). Он пользовался репутацией умного и осторожного военачальника и вполне честного человека, что было редким явлением в финансовом ведомстве. Но никаких крупных талантов и быстрого ума за ним не числилось.[385] Главная его функция заключалась в изыскании средств для ведения войны. На руководящий пост в правительстве он явно не годился.

Принц Конде имел за спиной бурное прошлое. После смерти Генриха IV и до своего ареста в 1616 г. он возглавлял оппозицию знати и воевал с правительством. Его союз с гугенотскими вельможами способствовал тому, что после кампании 1615–1616 гг. принц стал по Луденскому договору главой Королевского Совета, отстранив старых министров Генриха IV, правивших при регентстве Марии Медичи с 1610 по 1616 г. Но торжество знати и ее вождя длилось всего около месяца. Конде был арестован и заключен в Венсенский замок. Затем в период борьбы с вельможами, объединившимися с Марией Медичи, Люин освободил Конде и ввел его в Совет на скромных началах советника. Этот шаг был продиктован желанием лишить знать благовидного предлога для оппозиции: первый принц крови был допущен к государственным делам и не имел оснований для жалоб. По подобным же мотивам была после 1620 г. приобщена к государственным делам и Мария Медичи. Действительно Конде не брался снова за оружие, чтобы обратить его против правительства. Но у него были на это свои причины.

Вплоть до рождения Людовика XIII в 1601 г. Конде был при Генрихе IV, не имевшем законных сыновей, «возможным наследником» престола, как ближайший его родственник по мужской линии. Теперь, в 1622 г., подобная ситуация могла повториться. У Людовика XIII не было детей, и наследником престола был его брат Гастон. Следовательно, только последний отделял принца от возможного наследования короны, и Конде считал, что у него имеется больше шансов, чем их было в свое время у Генриха Наваррского, наследовавшего в конце концов трем своим бездетным кузенам. Эти надежды отвлекли Конде от его прежней роли вождя феодальной аристократии. Они же внушили ему желание расправиться с гугенотской партией как можно скорее и как можно круче, чтобы обеспечить себе затем благополучное царствование. Так он и объяснил свои действия современнику, недоумевавшему (как и многие) по поводу странности его поведения,[386] ибо Конде, сын и внук вождей гугенотов XVI в., был в своей ненависти к гугенотам последовательнее любого церковника-«святоши» (dévot).

Все это было хорошо известно королю, и именно поэтому Конде нельзя было поставить во главе правительства. От старых министров своего отца и от Люина молодой король научился осторожной осмотрительности, учету реальных возможностей. Провал осады Монтобана в 1621 г. был для него еще одним уроком. Кроме того, он должен был все время считаться с международной обстановкой. Выше было показано, что в некоторые моменты она была способна оказывать на политику правительства даже решающее влияние. Характерно, что принца Конде не было с королем под Монтобаном; он действовал в Берри и Бурбоннэ.

После смерти Люина король решил править самолично и пожелал быть в курсе решительно всех дел, дабы решать их самостоятельно. Однако, как и предсказывали придворные, эта попытка кончилась неудачей. Молодой человек обнаружил полностью все свои качества. Он понимал задачи политики, был проникнут желанием возвеличить Францию, как это сделал Генрих IV, обладал постоянством. Но в нем не было того материала для исполнения «должности короля», который оказался впоследствии у его сына, Людовика XIV, прошедшего к тому же прекрасную выучку у политического деятеля такого размаха и такой ловкости, каким был Мазарини, воспитанный в свою очередь кардиналом Ришелье. Старания Людовика XIII привели лишь к тому, что канцлер и государственные секретари стали требовать на все дела королевской санкции. Король оказался подавленным многообразием задач, особенно внешнеполитических, и разного рода трудностями, требовавшими непрестанного размышления и взвешивания. Он отказался от этой роли раз и навсегда.

При таких обстоятельствах реально направлять дела, но обязательно с ведома короля (чего Людовик XIII требовал неуклонно) мог или какой-либо новый член Королевского Совета (таковым мог стать поддерживаемый Марией Медичи епископ Люсонский), или кто-либо из наличных его членов. За вычетом непригодных для этой роли Марии Медичи, Реца, Конде и Шомбера оставались лишь Брюлары — канцлер Силери и его сын Пюизье, ведавший иностранными делами и обладавший уже при Люине значительной властью и инициативой. Людовик XIII не желал включения в Совет Ришелье, а других кандидатов, кроме Брюларов, у него не было. Уже в конце декабря 1621 г. они укрепили свои позиции, добившись назначения послом в Рим своего родственника, командора Силлери. В надвигавшемся конфликте с Испанией из-за Вальтелины этот дипломатический пост приобрел особую важность, и Брюларам надо было иметь при папе своего доверенного человека.

Выше было сказано, что король не изменил решения вести и дальше войну с гугенотами. Брюлары должны были принять эту линию политики. Нужно подчеркнуть, что в Париже она имела большую популярность, несмотря на протесты знати.

Если даже оставить в стороне круги придворных и иных «святош» (преимущественно иезуитов и прочих духовных лиц), требовавших полного искоренения «ереси» во Франции и во всей Европе, то в целом католическое население Северной Франции (а Южной и подавно) было настроено против гугенотов. Об этом свидетельствуют мемуары и многие памфлеты. Гугенотов обвиняли в сепаратизме, в стремлении se cantonner à la manière de la république, в неповиновении королю. «Плохие подданные», они тем не менее пользовались крупными преимуществами и привилегиями (одни налоговые изъятия чего стоили!), а война с ними велась на деньги, собираемые с «хороших подданных», лишенных этих привилегий. Столичные и провинциальные буржуазные круги приветствовали политику, имевшую целью ликвидацию особого положения гугенотов. Как показали события в Туре, Пуатье и в Париже, городские массы были склонны отчетливо проявлять ненависть к протестантам. Поэтому отказ от продолжения войны мог (помимо основных причин, о которых была речь) подорвать до известной степени престиж правительства, что не могло входить в планы Брюларов. Но им надо было преодолеть сопротивление Марии Медичи и знати. Эти круги, кроме своей постоянной оппозиции по отношению к войне с гугенотами, указывали еще и на внешнюю опасность.

Испания развивала свои успехи в Вальтелине и Кьявенне. Продолжая действовать якобы по собственной инициативе (что давало возможность испанскому правительству дезавуировать его в случае нужды), Фериа полностью овладел подступами к перевалу Шплюген. Одновременно эрцгерцог Леопольд укрепился в Верхней Вальтелине и в Верхнем Энгадине, где им были поставлены гарнизоны. В конце 1621 г. все стратегические пункты были уже в руках Испании и Австрии, и граубюнденцы были вынуждены подписать договор, отдававший Вальтелину Милану. Дипломатические усилия Франции помешать заключению этого договора кончились неудачей. Дело приняло такой оборот, что военное вмешательство Франции становилось совершенно необходимым. Но это ставило под угрозу кампанию против гугенотов.

Испанскому послу в Париже официально сообщили о намерении Людовика XIII выехать в Лион, а оттуда после оформления союза с Савойей и Венецией — в Италию.[387] В марте к Лиону стали стягивать войска. Однако 12 марта неожиданно было решено выступить на запад, т. е. снова против гугенотов. Это решение было вызвано поведением последних.

После отъезда короля в Париж в конце 1621 г. гугеноты принялись срочно готовиться к кампании следующего года. Подготовка заключалась не только в сборе денег, наборе солдат и укреплении городов. Очень важно было успеть вернуть себе те города, которые в 1621 г. были взяты королем. В особенности это касалось крепостей, важных в стратегическом отношении. Вновь перешли в руки гугенотов Сент-Фуа, Тонейн, Сен-Сюрен, Клерак, Руайян (последний закрывал вход в Жиронду с моря). В Негрпелиссе и Сент-Антонене жители вырезали королевские гарнизоны.

Особенно спешил Роган, желая как можно полнее использовать свой авторитет, очень выросший после удачной помощи Монтобану. Он стремился не только подготовить территорию Верхней Гиэни и Лангедока в военном отношении, но и укрепить свою единоличную власть, освободившись от стеснительного надзора ассамблей — Ларошельской и окружной, т. е. Лангедокской (assemblée de cercle). Его отношения с ними становились все более натянутыми. В этих представительных учреждениях гугенотской партии преобладание принадлежало буржуазии и пасторам. Характерно, что Ларошельская ассамблея постановила принимать решения в итоге голосования не по сословиям (как это было принято в то время во всех сословно-представительных учреждениях, где каждая палата имела лишь один голос), а поголовно, что дало буржуазии решительный перевес. Так же обстояло дело и на окружных ассамблеях. Недаром на одном из заседаний Лангедокской ассамблеи Роган в гневе обозвал ее членов республиканцами и заявил, что предпочел бы возглавить ассамблею волков, чем ассамблею пасторов.[388]

Ассамблеи рассматривали гугенотских вельмож и дворян преимущественно как свою военную силу, обязанную подчиняться их решениям. Роган же хотел быть не только полководцем, но и политическим вождем, т. е. хотел самолично решать все дела, вести войну по своему усмотрению, распоряжаться денежными средствами, выдвигать условия на мирных переговорах и т. д. Естественно, что ассамблеи относились к нему очень настороженно, хотя и ценили его заслуги и таланты. Еще большие (и как оказалось, вполне обоснованные) подозрения они питали в отношении других гугенотских вельмож: Шатильона и Ледигьера, действительно вскоре перешедших в католичество и на королевскую службу. Еще в сентябре 1621 г. Лангедокская ассамблея сместила Шатильона с поста генерала Нижнего Лангедока и Виварэ, выбрав на его место незнатного дворянина.[389] Но уже в конце года, после снятия осады с Монтобана, этим постом завладел Роган. Сперва вся полнота власти продолжала оставаться у ассамблеи, ведавшей деньгами, издававшей распоряжения и т. п.; в военный совет Рогана она передавала лишь малозначащие дела. Но в начале 1622 г. Роган самовольно принял титул chef et général des églises réformées du royaume es provinces de Languedoc et Haute Guyenne et gouverneur de Montpellier, отнял y ассамблеи всю власть и сам стал облагать налогами деревни и города (причем в городах взимал принудительные займы с наиболее зажиточных горожан[390]), разверстывал следующие с них воинские контингенты, сам назначал членов своего военного совета и т. п. Города и ассамблея жаловались на него Ларошельской ассамблее, он не обращал на это внимания. В январе Ларошельская ассамблея дала ему полномочия вести с королем мирные переговоры, он оставил без внимания и это поручение. Он все больше переходил к политике принуждения городов, а это вызывало с их стороны сопротивление. Мы отмечали, что в буржуазных кругах крупных городов тяга к миру существовала всегда. На примере Монтобана в 1621 г. обнаружилось, что при соответствующих обстоятельствах эти настроения приводили даже к готовности сдать королю город, если можно было рассчитывать на приемлемые условия. Как видно будет из дальнейшего, случалось и так, что лишь присутствие Рогана в том или ином городе могло помешать сдаче.

Еще сложнее обстояло дело с мелкими гугенотскими городами. Гарнизоны в них, как правило, были очень малы,[391] укрепления находились в плохом состоянии. Роган не мог увеличить их гарнизоны; более того, он вывел из них солдат. В результате эти мелкие города оказались беззащитными и были оставлены на произвол судьбы. Опасность угрожала им со стороны королевской армии, но больше всего — со стороны католических дворян, которые без труда захватывали и жестоко грабили их. В сущности Роган систематически жертвовал мелкими центрами ради спасения крупных. В военном отношении мера была необходимой, но в политическом плане она ему сильно вредила.

Кампания против Рогана началась еще раньше отъезда короля. Уже в феврале в Лангедок направились 3 армии. С запада двигался Монморанси, из Дофинэ (через Виварэ) — Ледигьер, из Прованса — Гиз. Эти маршруты, равно как и намерение короля отправиться в Лион, откуда в равной степени удобно было двинуться или за Альпы, или спуститься по Роне в Лангедок, показывают, что завоевание гугенотского Юга по-прежнему оставалось главной целью правительства. В марте открылись военные действия. Ледигьер взял города по Роне, отрезав тем самым Дофинэ от гугенотской территории и обеспечив королевской армии подвоз по Роне боеприпасов и продовольствия. Монморанси захватил некоторые города вокруг Монпелье. Обстановка складывалась для Рогана неудачно, и он отступил в Севенны.[392]

Тем временем развернулись события в Пуату. Рассчитывая на задержку короля в Лионе и на внешнеполитические затруднения, Субиз захватил остров Олерон и города Руайян, Ла-Шом, Сабль. Выступив из Ларошели с 3-тысячным отрядом, он намеревался разорвать блокаду города с суши и укрепиться в прилегавших местностях. Именно это обстоятельство заставило короля спешно выехать 20 марта из Парижа в Нант. В случае успеха Субиза правительство потеряло бы в Пуату и Сентонже все завоеванные в 1621 г. позиции, а захват гугенотами городов на океанском побережье облегчил бы получение ими помощи от Англии. Посоветовал королю такую поспешность принц Конде. Он же и пожал плоды своего удачного совета, так как стянутая из гарнизонов небольшая королевская армия проделала быстрый марш, и 15 апреля Субиз был разбит. Военный авторитет Конде сильно возрос, а в связи с этим было подкреплено и его мнение о необходимости немедленного и полного военного разгрома гугенотов. Кроме того, сказались и другие результаты быстрой победы над Субизом. Во-первых, король смог немедля двинуться на юг, а в Гиэни и в Лангедоке гугенотские города еще не были готовы к обороне. Во-вторых, Пуату и смежные области остались в распоряжении правительства, и чтобы пресечь новые попытки со стороны ларошельцев, поблизости от города был срочно выстроен сильный форт (Фор-Луи), закрывший им дорогу на сушу. В него был поставлен очень большой гарнизон. Спустя несколько месяцев в Бордо прибыли из средиземноморских портов галеры, которые должны были курсировать около Ларошели и мешать ее морской торговле. Однако океан оказался для галер слишком бурным. Эта неудача еще раз показала, что без парусного флота невозможно было нанести Ларошели существенный ущерб.

После победы над Субизом король быстро двинулся на юг. Снова были взяты Руайян, Сент-Фуа, Клерак. Негрпелисс и Сен-Антонен тяжело поплатились за уничтожение королевских гарнизонов: они были полностью разграблены и сожжены. Все мелкие города Гиэни открыли королю ворота. От Монтобана, который он обошел, король отправился на Тулузу, Каркассон и 18 июня прибыл в Безье. Целью кампании был Монпелье, ключевая позиция ко всему Лангедоку; выполнялся тот план, который в 1621 г. был отвергнут ради осады Монтобана. Успешное и быстрое продвижение короля свело на нет начавшиеся было переговоры между Ледигьером и Роганом. Последний требовал выполнения Нантского эдикта в полном объеме, т. е. возвращения всех городов, правительство же не собиралось от них отказываться. Кроме того, оно очень рассчитывало на обострявшийся разлад между Роганом и городами Лангедока, которые все больше и больше выказывали свою «дурную волю» (mauvais vouloir). В конце мая в Ниме даже вспыхнуло восстание против Рогана, но он усмирил город и арестовал губернатора.[393] Участились случаи перехода к королю офицеров Рогана. В июле герцогу пришлось казнить одного из схваченных им перебежчиков, но и это ничему не помогло.[394] В июне-июле он развернул лихорадочную деятельность в Монпелье, Кастре и Милло, подготовляя оборону.

Кампания разворачивалась очень быстро, гораздо быстрее, чем в предыдущем году. Однако правительство испытывало большие трудности. Если военная подготовка оказалась лучшей и опыта было теперь больше, то финансовая сторона дела внушала серьезные опасения. Фискальные эдикты вызвали протест парламента. Их пришлось регистрировать на lit de justice, т. е. в личном присутствии короля. Займы у финансистов (под поступления от новых эдиктов и доходов будущего года) приходилось заключать с трудом, и перспективы в этом плане были малообещающими. Финансовые затруднения сильно стесняли действия правительства. Даже королевская гвардия в Лувре не получала жалованья и выражала недовольство.[395] Задерживалась оплата армии, солдаты роптали. Королю не раз говорили, что для поста генерального контролера финансов Шомбер оказался непригодным, что он в них плохо разбирается, потакает финансистам. Последнее обвинение было справедливым, но у Шомбера не было иного выхода. Государственный бюджет уже несколько лет сводился с возрастающим дефицитом, займы приходилось заключать в срочном порядке и, следовательно, на невыгодных условиях. Чувствуя шаткость своего положения, Шомбер искал поддержки у Конде, разделяя его программу войны до полного поражения гугенотов.

Эта программа не встречала полного одобрения короля и Брюларов. Как и Люину в 1621 г., им все время приходилось учитывать международную обстановку и сообразовывать с ней свои действия. Все внешнеполитические дела Пюизье вел сам, докладывая о них лишь королю в обход Конде и других членов Совета. Обстановка же была такова.

Как только в марте выяснилось, что началась кампания против гугенотов, сразу же активизировалась испанская дипломатия. Желая во что бы то ни стало сохранить за собой Вальтелину и швейцарские проходы, Испания вместе с тем опасалась открытой войны в Северной Италии и стремилась прикрыть свою агрессию благовидным предлогом. Поэтому она предложила временно передать Вальтелину папе. Это означало, что реально испанцы по-прежнему оставались хозяевами положения, но от Франции был бы отнят предлог для военного вмешательства. Франция же требовала лишь одного — выполнения Мадридского договора — и вместе с тем угрожала, что заключит союз с Венецией, Савойей, Швейцарией и Граубюнденом для ведения войны за возвращение последнему Вальтелины.[396] Однако к маю стало ясно, что внутренние дела поглотили главное внимание французского правительства и его основные денежные средства. Энергичные действия за границей были ему не под силу, поэтому оставались малоэффективными и дипломатические акции. Тогда правительство прибегло к иным методам. Тайные французские агенты поощрили граубюнденцев взяться за оружие, обещая им помощь из Дофинэ со стороны Ледигьера, который в данном случае мог бы действовать столь же «самовольно», как и Фериа в Милане. Это выступление граубюнденцев против испанцев в Вальтелине осуществилось и развивалось успешно; они денонсировали свой договор с Фериа, отдававший Вальтелину Милану. В итоге Граубюнден был очищен от испанцев и австрийцев; оставалось еще отнять у Фериа Вальтелину и отбросить эрцгерцога Леопольда в Тироль. Ледигьеру был дан приказ «самовольно» помочь граубюнденцам, дабы те смогли по крайней мере удержать за собой уже занятые земли. Вместе с тем Силлери и Пюизье считали неосторожным выступать открыто, не обезопасив себя предварительно союзниками. Это решение вызвало недовольство среди дворян, для которых война в Италии всегда была особенно заманчива; они толпились вокруг короля, крича: «Государь, в Вальтелину!».[397] Однако король не изменил своих планов, и кампания против гугенотов продолжалась. У Людовика XIII были еще особые причины не уезжать из Франции. Как раз в это время на границе Шампани и Лотарингии появился со своими войсками граф Мансфельт.

Это был один из немецких кондотьеров эпохи Тридцатилетней войны, лютеранин, действовавший пока против императора, но готовый в случае необходимости наняться к кому угодно. После бегства Фридриха V в Голландию и потери им своих владений в Палатинате Мансфельт собирался отбить их от испанцев и для этого сконцентрировал в Эльзасе большую армию. В конце 1621 г. истек срок перемирия между Голландией и Испанией; в предвидении военных действий правители испанских Нидерландов стремились переманить Мансфельта на свою сторону. Этим же самым занималось и французское правительство, ведя с Мансфельтом в феврале-марте 1622 г. переговоры (через третьих лиц) и предоставив ему должность полковника, maréchal de camp и général des Flammans.[398] В начале мая ему была обещана уплата 40 тыс. экю, а он предложил Франции свою армию (20–25 тысяч человек) для похода в Вальтелину или в Германию, требуя быстрого ответа, так как, если королю эти войска не нужны, «я должен предложить их кому-либо другому, ибо без войны я не могу существовать».[399] По-видимому, король отказался от этого предложения, ибо Мансфельт (после временных успехов в Палатинате и в Гессене) остался в Эльзасе и действовал там против эрцгерцога Леопольда и Тилли. Напомним, что в июне 1622 г. испанцы и имперцы были еще далеки от победы на Рейне; положение изменилось лишь после того, как Леопольд вытеснил из Эльзаса Мансфельта и его союзников, которые прошли через Лотарингию и оказались на границе Шампани. Бульон, пребывавший в Седане, звал Мансфельта вступить во Францию, рассчитывая, что потребность сберечь восточные провинции от солдат-грабителей затруднила бы. действия королевской армии под Монпелье: часть ее пришлось бы перебросить на север. Но вряд ли Мансфельт имел подобную цель; скорее всего он приблизился к французской границе для того, чтобы вынудить у короля деньги на содержание своей армии.[400]

Однако его появление вблизи Шампани встревожило правительство (часть Королевского Совета находилась в Париже). Была набрана армия для защиты границ. Мансфельт пробыл там недолго и отправился на помощь голландцам в осажденный испанцами Берген, затем к Бреде. Тем самым расчеты гугенотов на отвлечение с Юга королевской армии не оправдались.,

Основная стратегическая задача правительственных войск заключалась в том, чтобы, не повторяя ошибок прошлого года при осаде Монтобана, блокировать Монпелье возможно полнее и притом возможно шире, т. е. занять всю округу на большом расстоянии, захватив окрестные города; это сделало бы невозможным оказание помощи осажденным. Монпелье был отрезан от Севенн и от моря после взятия Марсильярга, Люнеля и Сомьера на севере и Сен-Жиля на востоке. Шатильон отдал королю Эгморт, что лишило гугенотов возможности получать морем боеприпасы (уже в июле Рогану стоило большого труда добывать порох и ядра[401]). Падение города Сен-Женье перерезало коммуникации гугенотов между Севеннами и Нимом. В начале августа вокруг Монпелье сосредоточилась королевская армия и началась осада. Однако армия, поредевшая во время операций в Гиэни, Виварэ и Лангедоке (кроме того, во всех взятых городах надо было оставить гарнизоны), не смогла сразу же окружить большой город. Из Бретани были срочно вызваны отряды Вандома, Ледигьер отправился в Дофинэ за подкреплениями. Часть армии, набранной для отпора Мансфельту, должна была собраться под Монпелье. Наконец, кольцо блокады почти сомкнулось.

Королевская армия состояла из 4 «старых» (т. е. постоянных) полков, гвардии и 8 набранных на юге полков, имела 43 орудия и многочисленную кавалерию. На сторону короля перешло немало гугенотских дворян, привлеченных дарами и пенсиями. Армия хорошо снабжалась по Роне. Однако осада под руководством Конде велась неумело. Предпринятые им — вопреки мнению короля — штурмы были неудачны, армия несла очень большие потери. Ливни мешали делать траншеи и апроши. Авторитет Конде упал, принца надо было лишить главнокомандования. В свое время назначение Ледигьера коннетаблем имело именно эту цель, но тот отрекся от кальвинизма с условием, что не должен будет воевать против своих бывших единоверцев.

Гарнизон Монпелье насчитывал 6 полков регулярных войск и 3 полка городской милиции. Командовал ими Аржанкур, прекрасно знавший фортификационное дело (un des plus grands remueurs de terre et des plus entendus aux fortifications de son temps[402]) и умело руководивший обороной. Однако город не мог долго продержаться без помощи. Она могла быть двоякой: от Рогана и как результат осложнений международной обстановки.

Положение Рогана было труднее, чем в предыдущем году. Связи с городами Лангедока были прерваны. Армия его таяла, так как многие новобранцы, бедняки из предгорий, ушли, как обычно, в июне работать поденщиками на сезонных сельскохозяйственных работах.[403] Роган с трудом набрал в Севеннах, и притом не за 10 дней, как рассчитывал, а за 5 недель, 4 тысячи солдат. Вместо тысячи человек Ним прислал лишь 40. Деньги от городов поступали туго, было плохо с боеприпасами. Но герцог обещал Монпелье подмогу, и город, рассчитывая на нее, упорно защищался весь сентябрь, надеясь, что королю придется снять осаду, как в 1621 г. под Монтобаном. В начале октября Роган вывел свою армию из Севенн на равнину Монпелье в сильно укрепленный Коркон, но королевские отряды загородили ему дальнейшее продвижение. Он не рискнул бросить своих новобранцев в бой с регулярной королевской армией, ибо поражение означало бы падение Монпелье и всего Юга; имея же нетронутую армию и используя международную обстановку, Роган мог рассчитывать на приемлемые условия мира.[404] Он предложил встречу с Ледигьером для ведения переговоров, которые очень быстро (18 октября) закончились подписанием мира.

Прежде чем рассмотреть пункты договора, необходимо определить условия, при которых он был заключен. Положение под Монпелье было таково, что королевская армия могла бы и далее продолжать осаду, Роган же не мог оказать помощи осажденным. Однако надвигалась осень, и если Монпелье продержался хотя бы месяц-полтора, осаду пришлось бы снять и, следовательно, правительство опять оказалось бы вынужденным покинуть Юг, не добившись успеха сравнительно с 1621 г. Позицию Рогана нельзя считать слабой; наоборот, учитывая эти обстоятельства, он мог даже ставить определенные условия. Однако военные силы правительства росли; войска стягивались к Монпелье со всех сторон. Следовательно, позиции обоих противников свидетельствуют, что до истощения сил было еще далеко.

Чем же объяснялось желание обеих сторон заключить мир? Рогану нужно было время для передышки. Осуществить это можно было при сохранении за собой определенных преимуществ. Поэтому его готовность прекратить военные действия и обеспечить себе эти преимущества не требует особых пояснений. Иначе обстоит дело в отношении правительства. Для понимания обстановки необходимо выяснить, в каком положении находились дела за границей и в особенности в злополучной Вальтелине. Недаром секретарь папы Агучча писал, что на этой пяди земли собрались войска многих государств и все христианские владыки так или иначе вмешались в это дело.

В августе-сентябре 1622 г., когда шла осада Монпелье, испанское правительство надеялось, что королевские войска завязнут там надолго, как и в предыдущем году под Монтобаном. Несмотря на многочисленные обещания очистить Вальтелину, оно продолжало рассматривать ее как свою территорию. В конце сентября эрцгерцог Леопольд разбил граубюнденцев, в Палатинате Спинола продвигался все дальше. От Граубюндена были отняты Нижний Энгадин и 8 округов и присоединены к австрийскому Тиролю; в остальные граубюнденские форты были поставлены австрийские гарнизоны. Все это означало установление беспрепятственных коммуникаций между испанскими владениями в Италии, с одной стороны, Нидерландами и Австрией — с другой. Иными словами, война французского правительства с гугенотами способствовала достижению Габсбургами крупного успеха. Венеция оказалась в одиночестве и вынуждена была принять условия Миланского соглашения Фериа с Граубюнденом. На случай, если бы Людовик XIII спешно отправился в Северную Италию, эрцгерцогиня Изабелла должна была послать испанские войска на французскую границу и дать им приказ вступить во Францию.[405]

В октябре казалось бесспорным, что Франция уже не сможет выбить Испанию и Австрию из Вальтелины.[406] Но Людовик XIII быстро заключил мир с Роганом и отправился на границу в Лион. Очевидно, что позиция правительства при подписании мира с Роганом заключалась в следующем: надо было добиться определенных успехов и закрепить их в договоре, но сделать это следовало как можно скорее, чтобы затем перебросить войска к границе и угрожать Испании вторжением в Северную Италию. Под этим углом зрения и следует рассматривать условия мира в Монпелье.

Опубликованные пункты договора содержали подтверждение Нантского эдикта, разрушение вновь возведенных укреплений и восстановление повсюду (кроме Ларошели и Монтобана) католического культа. Гугенотские города обязывались впустить к себе короля с несколькими отрядами. Объявлена была амнистия. По секретным пунктам Ларошель[407] и Монтобан сохраняли все свои укрепления, а в Ниме, Кастре, Юзесе и Милло они должны были быть разрушены лишь на две трети. Крепости, бывшие в момент подписания мира в руках гугенотов, оставались у них на 3 года. Крепости, взятые королевской армией или выразившие повиновение королю, оставались в руках правительства и переставали быть гугенотскими places de sûreté. В Монпелье цитадель и новые укрепления подлежали срытию; консулы — 1 гугенот и 1 католик — отныне назначались королем. Роган получил губернаторство (но без гарнизона) в Ниме, Кастре, Юзесе и в Севеннах, а также пенсию в 60 тыс. экю в виде вознаграждения за отнятое у него губернаторство в Пуату.

Как же можно определить итоги кампании 1622 г.? Бесспорно, это был новый, хотя и неполный, успех правительства. Под его властью оказались уже не только десятки небольших и мелких гугенотских городов. Теперь города, еще остававшиеся у гугенотов (Ларошель, Монтобан и те, что были предоставлены Рогану), можно было сосчитать на пальцах одной руки. Вне сферы владычества короля оставались Севеннские горы. В города Лангедока вводились королевские гарнизоны. Итак, неполнота успеха (а она была ясной для всех, как во Франции, так и за границей) не должна заслонять того факта, что за вычетом 5 (хотя и очень важных) пунктов и Севенн гугенотский Юг был завоеван правительством.

Гугенотский гарнизон сразу же покинул Монпелье, и солдаты разошлись по домам. Король вступил в город и пробыл там несколько дней. Два полка (4 тысячи человек) были поставлены в городе гарнизоном вплоть до срытия укреплений. Вокруг города расположились еще 4–5 полков и 3 эскадрона легкой кавалерии. Нижний Лангедок был не только завоеван, но и оккупирован правительственными войсками.

В последующих событиях конца 1622 и 1622–1624 гг. открытой борьбы с гугенотами не было. Она возобновилась лишь в 1625 г. Это объясняется следующими причинами. Международная обстановка и в еще большей степени ожесточенная борьба за власть в правительственных кругах временно сделали невозможным осуществление следующего, уже последнего этапа борьбы с гугенотской партией: подчинения Ларошели. Взятие этой цитадели гугенотской партии было очень трудным и дорогим предприятием, и правительство это вполне учитывало. В 1621–1622 гг. были подготовлены многие важные условия для осады Ларошели, а именно: она была почти полностью изолирована с суши, так как оккупация Пуату и Гиэни была проведена в 1621 г., а оккупация Нижнего Лангедока — в 1622 г. При этих условиях даже самостоятельность Монтобана, подтвержденная миром в Монпелье, не имела того значения, как в 1621 г. Для полного крушения гугенотского владычества на Юго-Западе было необходимо лишь падение Ларошели. Задача эта оставалась в перспективе и должна была быть реализована при первой же возможности.

Но, помимо этой важнейшей задачи, оставалась еще и другая: задача укрепления власти правительства на занятой территории.

Мир устанавливался с трудом. Многие города были им недовольны. Рогану стоило большого труда уговорить их подчиниться наиболее тягостному для них в тех условиях пункту договора — срытию укреплений. Работы производились на деньги самих городов, и муниципалитеты их всячески затягивали, ссылаясь на отсутствие рабочих рук и средств. Срытие укреплений в крупных городах (Монпелье, Юзесе, Ниме и т. д.) подвигалось крайне туго. Знаменательный факт: вельможи, возглавлявшие королевские гарнизоны и размещенные вокруг городов отряды королевской армии, смотрели сквозь пальцы на эти затяжки. Крушение политической мощи гугенотов пугало их, так как оно означало усиление королевской власти и нанесение ущерба могуществу феодальной знати.[408] Снова мы сталкиваемся с фактом, очень существенным для понимания политической борьбы того периода. Для знати как таковой, без различия вероисповеданий, политическая мощь гугенотов, в особенности их крепости, гарнизоны и артиллерия, была важным военным и политическим резервом в борьбе против усиления абсолютизма, которую они отнюдь еще не считали проигранной до конца. Это же обстоятельство делало для правительства необходимой борьбу именно до конца, т. е. до полной ликвидации военной и политической организации гугенотской партии.

Правительство поспешило заключить мир, так как надо было иметь свободу действий за границей, в Северной Италии. Король немедля отправился в пограничный Лион; туда же была стянута большая часть армии. Прочие полки остались стоять гарнизонами в Лангедоке, вновь набранные отряды были распущены.[409]

При таком положении дел дальнейшие кампании против гугенотов должны были проводиться уже не на юге, а на западе — у Ларошели. Однако для них, как уже указывалось, требовался парусный флот, которым правительство не располагало. На создание флота нужны были время и деньги, которых тоже не было. Ожесточенная борьба за власть, происходившая при дворе в 1623–1624 гг.,[410] временно отодвинула на задний план все, что не было связано с этой борьбой и с не терпевшими отлагательства задачами внешней политики. Это дало гугенотам передышку, позволившую подготовиться к дальнейшей борьбе с целью вернуть себе утраченные позиции.

Борьба могла протекать в разных формах, и это целиком зависело от состава правительства, его денежных ресурсов, внешних обстоятельств, связанных с Тридцатилетней войной, и многого другого.

Гугеноты могли исподволь, постепенно, теми или иными мирными или полумирными способами вернуть себе потерянные южные города. В случае вступления Франции в открытую внешнюю войну вывод расквартированных в Лангедоке войск был максимально вероятен; его можно было даже считать обязательным. Тогда города (а надо вспомнить, что их внутренняя организация не пережила еще коренных изменений), естественно, вернулись бы к прежнему статусу независимых городов-республик. Поэтому-то, предвидя такую возможность, городские власти и медлили всячески с разрушением укреплений. Если же правительство, не вступая в открытую внешнюю войну, все же было бы вынуждено по тем или иным причинам уменьшить находившиеся в южных городах отряды, гугеноты могли использовать любой предлог и любое благоприятное для себя стечение обстоятельств, чтобы силой выгнать королевские гарнизоны за пределы городов, а может быть и всего Юга.

Борьба придворных группировок в 1623–1624 гг., за которой они следили с пристальным вниманием, окрыляла их и внушала немалые надежды; связанное с этой борьбой ослабление правительства было для них очень благоприятным фактом. Однако начатая Лавьевилем подготовка англо-французского союза одна уже была способна внушить серьезные опасения. Дело заключалось в том, что из всех сил европейского протестантизма гугеноты могли в то время рассчитывать лишь на Англию. События в Германии не позволяли и думать о получении какой-либо помощи от немецких кальвинистов. Голландия уже находилась в состоянии войны с Испанией, и военная обстановка складывалась для нее в те годы неблагоприятно. Только одна Англия, оставшаяся пока в стороне от все более и более разгоравшейся в Германии войны, могла помочь гугенотам. Яков I, а затем и Карл I неоднократно эту помощь обещали и действительно не раз пытались, впрочем без особой настойчивости, воздействовать на французское правительство в опасные для гугенотов моменты. Но надо учесть, что пока военные действия велись главным образом на Юге, Англия не могла оказывать военной помощи даже в какой-либо завуалированной форме, а в дипломатической сфере она была связана, ибо нуждалась в поддержке Францией своих позиций насчет восстановления Фридриха V в Палатинате. Перспектива брака Карла I с сестрой Людовика XIII означала возможность англо-французского союза, и трудно было сомневаться в том, что в договор не будет включен пункт о непредоставлении Англией помощи гугенотам.

Вот так самим естественным ходом вещей, в котором конфессиональные интересы были окончательно вытеснены политическими расчетами, гугеноты, т. е. кальвинисты, были вынуждены искать поддержки у последнего из всех возможных союзников, и им оказался главнейший в тот период национальный враг Франции — ультракатолическая Испания. О том, что эта инициатива гугенотов восходила к более ранним временам, чем осада Ларошели, подозревали многие современники. Однако строжайшая секретность, окружавшая начавшиеся сношения Рогана с Испанией, была причиной, по которой о них можно было лишь подозревать, исходя опять-таки из учета общей обстановки.[411] Ришелье располагал на этот счет и другими, более точными сведениями,[412] которые способствовали его намерению укрепить мирные отношения Франции с Испанией на весь срок последних кампаний против гугенотов, что ему и удалось блестяще осуществить.

Возвращаясь к конкретной обстановке 1623–1625 гг., надо подчеркнуть главное обстоятельство. Вести против гугенотов открытые военные действия правительство было не в состоянии из-за отсутствия флота и денег на его создание. В то же время оно не предпринимало никаких военных действий за пределами Франции, не выводило своих войск из Лангедока и держало сильный гарнизон в Фор-Луи, блокировавший Ларошель с суши. Иными словами, оно не уступало завоеванных позиций, рассчитывая при благоприятных обстоятельствах использовать их для нового наступления. Вместе с тем были предприняты некоторые шаги, клонившиеся к тому, чтобы побудить гугенотских дворян в Лангедоке, Гиэни, Виварэ, Севеннах и других областях перейти в католичество.[413] Делалось это для ослабления Рогана и гугенотской армии. Тайные правительственные агенты, вели переговоры со многими дворянами, предлагая от имени короля пенсии, дары, военные и другие должности и т. д. Характерно, что наиболее сильным аргументом являлось заверение, что король вознаградит за церковные бенефиции, захваченные дворянами во время гражданских войн XVI в. «Без этого, — доносил королю один из агентов, — крайне трудно привлечь их на свою сторону, ибо они не желают терять свои доходы с этих бенефициев».[414] Другие агенты сообщали самые подробные сведения о положении внутри городов, о важных в стратегическом отношении дорогах, речных переправах, горных проходах и т. д. По их сообщениям, многих горожан можно было прельстить предоставлением им важных городских должностей. Эта мера означала использование внутренней вражды в гугенотских городах между купечеством и городскими властями. Мелкие города легче было перетянуть на сторону короля, чем крупные;[415] в случае успеха следовало строить в них крепости и отдавать эти города под власть католических дворян. Необходимо было выкупить у католических сеньоров важные в стратегическом отношении замки. Словом, в широких размерах велась разносторонняя и продуманная кампания, ослаблявшая гугенотскую партию изнутри. Как показали последующие события на Юге, она несомненно была успешной и привела многих дворян к отказу от кальвинизма. Главной причиной, заставившей их в свое время сделаться гугенотами, было стремление сохранить за собой захваченные явочным порядком церковные земли. Ныне, если король обещал им либо сохранение этих земель, либо замену их другими, либо достаточное возмещение, они с большой легкостью отказывались от кальвинизма, ибо опасались в случае весьма вероятной победы правительства оказаться лишенными всякого достояния.

Так обстояло дело в Лангедоке, Гиэни, Виварэ. В пиренейских провинциях (в графствах Фуа, Комменж и Бигор, не говоря уже о Беарне) правительство не имело никакого успеха. Там не только дворяне упорно держались за прочно соединенный с политической независимостью кальвинизм (который, по их представлениям, был прямым продолжением альбигойства), но и все население независимо от вероисповедания было настроено сепаратистски и ненавидело французов-северян (franchimans).[416] Победа правительства означала для них конец фактически независимого существования без королевских чиновников и государственных налогов.

В крупных городах Лангедока и Гиэни королевские агенты действовали главным образом путем агитации в среде богатых и зажиточных горожан, чей роялизм насчитывал уже более двух десятилетий, но в обстановке 1620–1622 гг. был колеблющимся и зависел от многих обстоятельств. Теперь, увидев внутри своих городов королевские гарнизоны, они еще больше стали беспокоиться за судьбу своих фискальных и городских привилегий и очень прислушивались к речам тех, кто твердил, что спасти их можно лишь повиновением королю. В итоге в богатых городах Нижнего Лангедока и Нижней Гиэни позиции Рогана (и без того не очень сильные, как показали события 1621–1622 гг.) еще более ослабели.

Уже в 1623 г. королевские губернаторы, поставленные в Монпелье и в Милло, вмешались в выборы городских властей и добились того, что в консулат Монпелье были избраны также и католики. В 1624 г., несмотря на то что укрепления города были срыты, гарнизон продолжал оставаться и губернатор установил налог на его содержание.[417] Роган, пребывавший более двух лет в бездействии, окончательно убедился, что время работает на правительство, и использовал первый же случай для выступления.

В конце 1624 г. Ришелье перешел к активной внешней политике. Граубюнден был занят французскими войсками, а коннетабль Ледигьер и герцог савойский осадили Геную. Господство в Граубюндене и Вальтелине, а также захват (если он удался бы) Генуи перерезали бы (ставшие после 1621 г. особо важными) коммуникации Испании с Германией и Нидерландами. Франция оказала также денежную помощь Голландии и субсидировала Мансфельта. Однако успешные в начале действия затянулись, денег по-прежнему не хватало, положение Ришелье было шатким. Тогда Роган и Субиз решились на открытое выступление в Ларошели.

Сперва даже в этой цитадели гугенотов они не имели успеха и не могли склонить городской совет на свою сторону. Хотя он раздирался ожесточенной борьбой между старым составом и введенными в 1614 г. новыми членами, тем не менее верх пока еще держала прежняя олигархическая, т. е. роялистская, группа. Однако победы Субиза в начале 1625 г., когда он захватил прикрывавшие Ларошель с моря острова Ре и Олерон, резко изменили соотношение сил. Новые члены совета, поддержанные основной массой горожан, заставили совет присоединиться к братьям Роганам. Дело было не столько в религиозном фанатизме (хотя его необходимо учитывать), сколько в стремлении этой основной массы уберечь себя от королевских налогов и чиновников.

Начавшиеся успешно действия гугенотов не были в достаточной мере поддержаны на Юге, где города очень хотели сохранения мира.[418] В целом Лангедок и Гиэнь не присоединились к восстанию.[419] В течение летней кампании 1625 г. Рогану стоило большого труда навербовать войска и закрепить за собой хотя бы некоторые города Верхней Гиэни и Верхнего Лангедока. Наиболее существенный его успех заключался лишь в том, что он не допустил проникновения королевской армии в Севенны.

Для борьбы с Ларошелью Ришелье использовал суда, полученные от Голландии и Англии. Субиз был разбит на море. Обстановка сложилась для гугенотов очень неблагоприятно; никто их не поддержал, а Голландия и Англия даже помогли правительству против них. Выручило их другое — затруднительное положение правительства в области внешней политики. Испания и папа не замедлили использовать восстание гугенотов в своих интересах, и все вместе взятое заставило Ришелье поскорее заключить мир с гугенотами, который и был подписан 6 февраля 1626 г. Условия его были для Юга вполне приемлемы: Нантский эдикт подтвержден, и те немногие крепости, которые в этот момент находились в руках гугенотов, сохранялись за ними еще 3 года. Но для Ларошели условия были гораздо более тяжелыми. Восстанавливалась прежняя, существовавшая до 1614 г. структура городского совета, т. е. власть снова переходила к олигархии арматоров. В городе появился королевский комиссар, который должен был следить за выполнением мирного договора. Восстанавливался католический культ, церкви возвращалось секуляризованное имущество. Предоставленная самой себе, Ларошель вынуждена была подчиниться.

Дальнейшие события 1627–1629 гг. хорошо известны в части того, что происходило в Ларошели, которая всегда привлекала львиную долю внимания как современников, так и историков. Положение на Юге остается мало освещенным в литературе, и связь его с событиями осады Ларошели учитывается лишь в недостаточной степени.[420] Между тем оно имело большое значение для исхода кампании в целом.

Отметим важнейшие факты 1627–1628 гг. Заключив договор с гугенотами и тем самым развязав себе руки для действий в Италии, Ришелье вслед за тем договорился с Испанией насчет Вальтелины и выбыл из войны, обеспечив себе передышку для подготовки решающей кампании против гугенотов. Англия рассчитывала на помощь Франции в начатой ею войне с Испанией и потому способствовала в своих интересах примирению французского правительства с гугенотами (в ущерб последним!); однако Ришелье обманул ее ожидания. Отношения испортились, и Карл I обещал ларошельцам оказать военную и денежную помощь.

Характерно, что выработка пунктов договора между посланным к Ларошели (в город его не пустили) Бекингэмом и городским советом старого состава проходила с большими трудностями.[421] Наученные горьким опытом ларошельцы не доверяли англичанам, полагая, что те в первую очередь преследуют свои политические интересы. Другое дело, если бы города Юга открыто и эффективно выступили вместе с ларошельцами; тогда английская поддержка сыграла бы роль лишь некоторой помощи, а основная заслуга осталась бы за гугенотами как таковыми, и они могли бы рассчитывать на полное сохранение своих «свобод».

Между тем городские богачи и королевские чиновники Ларошели были по-прежнему настроены роялистически и опасались открытого разрыва с правительством. Договор с Англией был подписан лишь в конце октября 1627 г. под сильным давлением Рогана и его сторонников, когда и герцог также подписал аналогичный договор. Он ждал помощи от англичан в Гиэни и заранее подготовился к соединению с ними после их высадки где-либо на побережье. Но англичане вообще не явились на берега Гиэни, а южные города еще более определенно, чем в 1625 г., не хотели порывать с правительством. Рогану нередко приходилось принуждать их силой; вступив в сопротивлявшийся город, он сменял там властей (не останавливаясь порой перед жестокими репрессиями) и назначал вместо них своих ставленников.[422] Напряженные, а зачастую и враждебные отношения с городами ставили его в очень трудное положение в денежном вопросе, так как источник денежных поступлений был преимущественно в городах. Армию свою он мог теперь набирать лишь в Севеннах, но людские ресурсы этой горной области были уже почти истощены. В этих тяжелейших условиях Роган проявил свой незаурядный военный талант и упорно воевал с Конде и Монморанси, одерживая победы над королевскими войсками. Однако последние все время приковывали его к сравнительно небольшой территории вокруг Севенн, которая неумолимо сокращалась все больше и больше. Дурные вести из Ларошели лишь усиливали роялизм южных городов; приходившие из осажденного города призывы о помощи оставались бесплодными. Лангедок был совершенно разорен войной, торговля замерла, население голодало. Рогана окружала зловещая пустота, армия его разбредалась. Единственной его надеждой стала Испания и обещанная ею денежная и военная помощь.

События осады Ларошели широко известны. После начала осады в городе победила партия оппозиции, старый роялистически настроенный совет был свергнут, и во главе обороны встал новый мэр, капитан Гитон. Теперь все надежды были только на помощь Англии; город сам по себе не мог выдержать осады, осуществлявшейся большой королевской армией, полностью блокировавшей его с суши. С моря доступ к городу закрывал королевский флот и велись работы по возведению плотины. Последняя отстояла от города на достаточно большом расстоянии, так что артиллерийский обстрел из города не мог причинить ей ущерба. Бурный океан неоднократно помогал ларошельцам, разбивая уже готовые части плотины и затрудняя работы.[423] Все же в конечном счете сооружение ее было завершено, и английская эскадра не смогла пробиться к полностью блокированному городу. Население его, особенно бедняки, жестоко страдало от голода и вымирало. Уже в августе начался ропот против мэра Гитона и членов совета, все более и более разраставшийся; но те не хотели и слышать о сдаче, пока тлела хоть искорка надежды на помощь Англии. Наконец, 28 октября истощенный город сдался.[424] Король и Ришелье вступили в некогда гордую, а ныне побежденную Ларошель, «город призраков, а не людей».

По условиям капитуляции от Ларошели были отняты ее особые привилегии. Безвозвратно ушла в прошлое неповторимая самостоятельность города-республики на Атлантическом побережье, рухнула прежняя структура городского самоуправления. Но имущественные интересы горожан оберегались, и свобода кальвинистского культа была сохранена.

Падение Ларошели означало и падение Юга. Однако подчинение Рогана задержалось еще на 8 месяцев, потому что королевская армия сразу же спешно отправилась из-под Ларошели в Италию. Англия продолжала побуждать Рогана к дальнейшему сопротивлению, обещая, что не заключит мира с Францией, не оговорив прав гугенотов. Но Роган уже не верил этим обещаниям (они действительно не были осуществлены) и рассчитывал лишь на испанские деньги. Но он не успел их получить: после успешного и быстрого разрешения итальянских дел Ришелье столь же быстро привел армию в Лангедок, и у Рогана уже не было возможностей сопротивляться. Миром в Алэ закончилась 16 июня 1629 г. десятилетняя борьба. Нантский эдикт был подтвержден лишь в своем основном тексте, т. е. без дополнительных пунктов, гарантировавших гугенотам политические права. Все крепости и городские укрепления подлежали срытию, однако налоговые и некоторые другие привилегии городов и провинций были пока сохранены.

Почти все офицеры Рогана, равно как и ларошельский мэр Гитон, перешли на королевскую службу. Такая же участь ожидала затем и самого Рогана. После нескольких лет добровольного изгнания в Италии он стал лучшим французским генералом и своими победами над имперскими войсками много способствовал успеху Франции в Тридцатилетней войне.

Гугенотская республика прекратила свое существование. Ларошели суждено было превратиться в обычный морской порт, юго-западным городам — в обычные французские города. Их экономическое развитие протекало в дальнейшем в зависимости от общих условий в стране. Гугенотская буржуазия оказалась во многих (но еще не во всех) отношениях уравненной с буржуазией католической; ее история после 1629 г. — особая и очень интересная глава в истории Франции XVII в.