Фультон

ФУЛЬТОН В АНГЛИИ (1786–1797)

Лондон в первое время ошеломил молодого Фультона. Этот город был в его глазах средоточием всего культурного мира. Какая другая столица могла тогда поспорить с этим колоссом? Чей флаг победоносно, развевался на морях всех частей света? Чьи машины и фабрики считались первыми в мире?

Два чувства боролись в душе Фультона, когда в дымке тумана увидел он высившуюся над городом золотую шапку собора св. Павла. Чувство настороженности и неприязни к стране, с которой его родина только-что окончила долгую и упорную борьбу за свою независимость, и чувство восхищения перед мощью и культурой народа, родственного ему по крови и языку.

Фультону временами казалось, будто он возвращается после долгого путешествия в когда-то близкий и хорошо ему известный дом. Чувство, знакомое многим американцам, впервые приезжающим в Англию.

Несколько теплых рукопожатий с товарищами по долгому морскому путешествию, и Фультон на пристани. Зеленый сундучок, его скромный багаж, погружен на ручную тележку — кэб стоил бы слишком дорого. Хозяин тележки уверил Фультона, что необходимая ему улица — совсем близко. Но пространственные понятия Филадельфии и Лондона, повидимому, разнились между собой. То, что в Лондоне считалось близко, оказалось куском в добрую милю. Однако Фультон не жаловался на вынужденную прогулку. Он готов был часами ходить по замечательным улицам.

Филадельфия когда-то поразила юного Фультона своими размерами. Каким захолустьем казалась теперь столица Америки по сравнению с этим гигантом, раскинувшимся по обоим берегам Темзы!

Конца-края не было каменным ущельям домов. Четырехэтажные громады сменялись пятиэтажными. Сотни экипажей с грохотом мчались по гладким мощеным улицам. На перекрестках приходилось глядеть в оба, чтобы не попасть под колеса почтовых карет. Темной величественной громадой выплыло Вестминстерское аббатство. «Большой Том» на главной башне бросил на крыши города пять гулких ударов. Человек с тележкой свернул в одну из боковых улиц и, утирая вспотевший лоб, остановился против большого серого дома.

У под'езда стояло несколько экипажей.

— Это дом мистера Веста?

Кучер ближайшей кареты, к которому был обращен вопрос, не поворачивая головы, окинул спрашивающего презрительным взглядом и снова замкнулся в своем величественном молчании.

В это время в под’езд с шумом высыпала компания молодых людей. Их цветные шелковые камзолы и напудренные парики «кошельком» были полной противоположностью помятой суконной одежде и круглой черной шляпе Фультона. Несколько полный, изысканно одетый юноша, услышав вопрос, подошел поближе.

— Да, мистер Вест живет здесь. А зачем он вам нужен?

Фультон неловко поклонился, об’яснив, кто он и откуда приехал.

— О! Художник из страны ирокезов! Джентльмены! Пожалуйте-ка сюда! Разрешите вам представить — наш новый коллега мистер Фульсом[3]. Пардон, Дельтой[4]. Я плохо расслышал вашу фамилию…

Молодые люди обступили Фультона и его сундучок.

— Неужели у вас там занимаются живописью? До сих пор мы думали, что вы занимаетесь там только снятием скальпов… и охотою на бобров…

Компания дружно захохотала, поощряя остроумие своего речистого товарища.

— Вы, наверно, привезли с собой кучу интересных вещей — продолжал человек. — В этом ценном сундуке лежит, вероятно, полный костюм вождя могауков, — с перьями, мокассинами, томагавками и прочими частями туалета американского джентльмена? Вы, конечно, наденете его в праздничный день, мистер квакер?

Но Фультон уже понял, что его «разыгрывают». Попрежнему не говоря ни слова, он сделал шаг вперед. Темные глаза его совсем почернели. В смехе молодых повес он почувствовал что-то большее, чем насмешку над его скромным нарядом. Неизвестно, чем закончилась бы эта сцена, если бы в под’езде не показалось новое лицо.

Это был высокий, плотно сложенный человек, лет пятидесяти, в сером рединготе, с плащом, перекинутым через руку. Голубые, немного насмешливые глаза его остановились на группе молодых людей, окружавших Фультона.

— Мистер Вест! Мистер Вест! — послышался испуганный шопот, и компания повес расступилась.

Фультон, еще взволнованный предыдущей сценой, постарался быстро овладеть собой. В двух словах он рассказал мистеру Весту о цели своего посещения. Прочтя адресованное ему письмо Франклина, Вест просиял и дружелюбно обнял Фультона.

— Ну, если о вас пишет мистер Франклин, значит, из вас выйдет толк! Я буду очень рад помочь вам — ведь мы оба по рождению американцы… Я вижу — эти негодные повесы успели уже проявить над вами свое остроумие, — прибавил он, шутливо грозя пальцем сконфуженным молодым людям. — Не обращайте на них внимания, они в сущности отличные ребята, и я уверен, что вы с ними скоро сойдетесь. А вы, мистер Филлипс, — обратился он к главному задире, — умерьте свое красноречие. Если бы ваша кисть была хоть вполовину так бойка, как ваш язычок, вы были бы величайшим живописцем Британии. Кстати, мистер Фультон, где вы остановились? Нигде? Отлично! Вы устроитесь у меня. Нет, нет не отказывайтесь — это решено. О стеснении не может быть и речи! Но что же мы здесь разговариваем? Пойдемте, я отдам некоторые распоряжения относительно вас. Мы поговорим немного попозже, когда я вернусь. К сожалению, сейчас меня ждут, я и так уже опаздываю на пять минут.

Мистер Вест бросил беглый взгляд на стрелки своих золотых часов в бриллиантовых искорках, обнял Фультона за плечи и ласково толкнул его к дому. Роберт хотел взять свой багаж, но двое слуг уже успели завладеть его сундуком, вызвавшим столько насмешек.

Фультон решил принять любезное приглашение Веста. В сущности, у него не было выбора, так как от взятых на дорогу денег почти ничего не осталось. Мистер Вест с большим тактом предложил самолюбивому молодому художнику небольшую материальную помощь.

— Артисты и художники, — говорил он со своей обычной иронической манерой, — это члены некоего всемирного братства, они должны помогать друг другу при всех обстоятельствах жизни. Наконец, это желание мистера Франклина, которого я искренно люблю и уважаю…

Рисунки и картинки, привезенные Фультоном подверглись самой суровой и придирчивой критике Веста. Опытным глазом он открыл в них недостатки, ускользнувшие от наблюдательности Франклина. Временами Фультон хотел выхватить свою злополучную папку и убежать… Хорошо, что этот разговор происходил не в присутствии молодых людей — учеников Веста. Остроумие Филлипса получило бы немалую пищу в метких замечаниях Веста. Но Вест знал, что он делал, он понял, с кем имеет дело. Некоторые болезни требуют вмешательства хирурга. Необходимо было с самого начала излечить начинающего художника от некоторого избытка самоуверенности и совершенно отчетливо показать, как много ему придется работать.

А начинать надо было с самых азов.

Фультон получил в свое распоряжение небольшую комнатку в верхнем, мансардном этаже вестовского дома. Из окна открывалась панорама на море лондонских крыш. Вдали опрокинутой золотой чашей сверкал купол собора св. Павла. Вонзались в небо шпили Вестминстерского аббатства. Хмурились башни Тоуера. Грохот экипажей долетал сюда точно неясный отзвук прибоя. Вечерами, когда в городе зажигались огни, картина менялась… Море звезд наверху — море звезд на земле. Этот вид из окна действовал на воображение юного художника. Но мечтать было некогда. Новые переживания целиком заполнили Фультона. Вест не торопился нагружать его серьезной работой. Для этого еще много времени впереди. Он понимал, что сперва надо дать улечься и притти в порядок обилию новых впечатлений…

Лондон захватил и очаровал молодого американца. Он не мог достаточно наглядеться на строгие и стройные контуры парламента и собора. Ратуша, Тоуэр, королевский дворец, десятки великолепных церквей и общественных зданий — заставляли его часами простаивать перед этими памятниками английского зодчества.

Первое время Фультон возвращался домой только к вечеру. Новизна впечатлений тянула его на улицу. Он решил обойти и осмотреть всю столицу. Впрочем, он скоро убедился, что для такого паломничества не-хватит человеческой жизни. Этому океану домов, улиц и площадей, казалось, не было края. Но Фультон был достаточно наблюдателен и скоро увидел, что от великолепия Сити и Кенсигтона не остается даже следа в кварталах Уайтчепля, Бромли и Поплара[5]. Скученные, жалкие, покосившиеся домишки, невылазная грязь, вонь гниющих отбросов, — как мало походило все это на дворцы Риджент-стрит и Пикадилли. Впрочем эти социальные контрасты интересовали Фультона лишь как художника и стороннего наблюдателя.

Под величественными сводами Вестминстерского аббатства перед Фультоном прошла история Англии, застывшая в камне и мраморе. Шекспир… Ньютон… Чосер… Генрих VIII… — читал он высеченные даты и имена.

Каждый день Лондон открывал ему что-нибудь новое. Лондонские доки и бесчисленные береговые причалы заставили Фультона с улыбкой вспомнить о гавани Филадельфии. Сотни парусников, шхун, клипперов, фрегатов и яхт всех форм и размеров, начиная от рыбачьих судов до стопушечных кораблей, говорили о морской мощи Британии. Вульвичский арсенал с наваленными, точно бревна, пушками и целыми курганами чугунных ядер, с грохотом наковален и огнями десятков плавильных печей, — показался Фультону кузницей бога Вулкана.

— И этот колосс, — невольно думал Фультон, — все-таки должен был уступить моей родине! Голиаф, побежденный Давидом! — Американский патриотизм Фультона нашел для себя обильную пищу в лондонских впечатлениях.

Фультон скоро сблизился со своими новыми коллегами— учениками мистера Веста. Это была веселая, насмешливая, беззаботная и талантливая молодежь. По просьбе Веста новые коллеги Фультона горячо принялись за «шлифовку» американского провинциала. Круглая пуританская шляпа и скромный мешковатый костюм в первый же день были отправлены на дно зеленого сундучка. Мистер Вест любил, чтобы его ученики были одеты по моде. Когда Фультон очутился перед тройным зеркалом у портного, он едва мог узнать самого себя. На него глядел изящный молодой человек в камзоле темносинего цвета, по виду ничуть не хуже хлопотавших рядом приятелей. Одна только вещь вызвала у Фультона решительный и резкий отпор: он наотрез отказался водрузить на свою черную шапку волос модный пудренный парик с косичкой и бантом.

Вениамин Вест, новый художественный руководитель Фультона, был в это время на вершине своей известности. Вест был уроженец Америки. Родился он в 1738 году в Спрингфильде, в штате Пенсильвания. Рано проявившиеся художественные наклонности определили его дальнейший жизненный путь. Сын небогатого служащего, он не мог бы развить свой талант, если бы ему, как и Фультону, не пришли на помощь друзья и родные. Они дали возможность молодому художнику пополнить свое образование, устроив ему поездку в Европу. Четыре года, проведенные над изучением художественных сокровищ Италии, окончательно сформировали его дарование. В 1764 году Вест закончил свою первую большую картину «Орест и Пилад», понравившуюся лондонской публике. Он понимал, что Англия лучше сумеет оценить его способности, чем культурно отсталая Америка. Очень скоро Вест становится модным и известным художником. Сумев понравиться королю, он получает заказ на ряд выгодных картин исторического и религиозного содержания для Виндзорского замка.

Вест сознавал, что ему нечего соперничать с Гэнсборо и Рейнолдсом, замечательнейшим портретистами того времени. Он решил поэтому составить себе имя в исторической живописи. Здесь он чувствовал себя гораздо сильнее, чем в религиозных сюжетах, где далеко не всегда удачно повторял мотивы итальянских художников. В свое время его картины имели успех, и Вест не испытывал недостатка в заказчиках. Богатевшая английская буржуазия тянулась за родовой знатью и всячески украшала свои жилища. Но аристократические владельцы подлинников Ван-Дейка, Рембрандта, Тициана не склонны были расставаться с ними. Отсюда — повышенный спрос на копии с знаменитых оригиналов и на новые картины английских художников. Вест хорошо учел этот «дух времени».

Дом Веста, отделанный с княжеской роскошью, становится одним из художественных центров Лондона. Гэнсборо — признанный мастер портретов, Вест — исторической живописи. Современники ставили эти два имени рядом, позднейшая история живописи вынесла другое решение. Быстрый и шумный успех вестовских картин недолго пережил их создателя. Имена Гэнсборо и Рейнолдса вошли в золотой фонд мирового искусства, а имя Вениамина Веста можно найти лишь в немногих энциклопедических словарях и сочинениях, специально посвященных истории живописи. Больше всего ему удавались те картины, где он оставался самим собой — живым, увлекающимся, впечатлительным и поверхностным. Это цикл картин из эпохи англо-французских колониальных войн. «Битва при Ла-Гоге», «Заключение Пенном договора с индейцами» и «Смерть генерала Вольфа» — считаются лучшими его вещами. Последняя картина получила известность по прекрасным гравюрам Вуллета и Фалькейзена.

Когда Фультон появился на лондонском горизонте, Вест заканчивал работу над этой картиной. Он не прятался со своими работами, подобно Гэнсборо. В его мастерской постоянно толпился народ. Считалось признаком хорошего тона побывать днем у модного живописца, чтобы вечером, на званом обеде или в партере театра, небрежно бросить несколько на-лету подхваченных фраз о новой картине. Большая комната, с огромным во всю стену окном, своей обстановкой напоминала антикварную лавку. Китайские вазы в рост человека, золотая посуда, сваленные в углу арбалеты, аркебузы и алебарды[6], церковные облачения, шелковые ткани, персидские ковры, манекен индейца и статуя воина в римских доспехах, куча английских мундиров и над всем этим — особая, присущая мастерской живописца, теплая пряная атмосфера — смесь духов, скипидара, лака и запаха каменного угля, горящего в широком камине.

На нескольких мольбертах стояли незаконченные картины — отдельные аксессуары одежды и обстановки дописывались учениками. Так работали Рубенс и Тициан. Почему Вениамин Вест не мог последовать их примеру?

Картина, над которой он трудился к моменту приезда Фультона, изображала сцену, когда генерал Вольф, командующий английской армией, разбив 13 сентября 1854 года под Квебеком французскую армию Монкальма, умирает от полученной раны на руках своих приближенных. Некоторая условность трактовки не лишает картину известного драматизма. Отчаяние, написанное на лицах двух солдат с правой стороны, и тревога друзей, поддерживающих раненого командира, резко отличаются от эпического спокойствия сидящего рядом индейского вождя, задумчиво всматривающегося в бледные черты умирающего. На заднем плане — группа солдат тянет орудие. Еще дальше — море и мачты кораблей английского флота. Клубящиеся свинцовые облака подчеркивают яркий луч солнца, падающий на центральную группу.

Фультон не мог отвести глаз от картины. Вот, наконец, настоящая живопись, о существовании которой он только смутно догадывался…

Вест понял восторженное молчание своего нового ученика.

— Не думайте, что я достиг этого сразу, — обратился он к Фультону, — мне пришлось очень долго и много работать. Если у вас есть талант — вы можете достигнуть того же.

Фультон решил не терять больше времени. После первого угара от лондонских впечатлений он с жаром принимается за работу. Ему не терпится попробовать свои силы в чем-нибудь грандиозном. Ему уже мерещатся огромные полотна какой-нибудь «Битвы при Саратоге» или «Первого конгресса свободной Америки», но, увы, повторилась история с ювелиром. Прежде, чем взяться за огранку драгоценных камней, ему пришлось пройти годы скучного ученичества. Вест строжайше запретил Фультону браться за кисть, пока он не овладеет техникой рисования углем и карандашом. Сначала только гипсовые модели. Живая натура через год, через два. И Фультон часами трудолюбиво просиживал вместе с другими учениками над перерисовыванием гипсовых слепков. Вест, несмотря на свою мягкость и обходительность, был очень требователен и педантичен. Ученики любили своего знаменитого руководителя, но в то же время побаивались его острых насмешек.

Десятка полтора учеников Веста представляли собой довольно пестрый состав. Тут были сынки богатых родителей, решившие стать такими же известными художниками, как Гэнсборо и Рейнолдс. Таланты их были средней руки, но зато они хорошо оплачивали Весту свои уроки. Вторая, меньшая группа, приходилась Весту больше по сердцу. К ней принадлежало несколько молодых людей с настоящими дарованиями. С них Вест не брал ничего, точнее сказать, они платили за науку натурой, доканчивая второстепенные подробности начатых им картин.

Фультона нельзя было причислить ни к тем, ни к другим. У него не было денег, чтобы платить за свое обучение, но не имелось и большого таланта. Фультон напоминал Весту о его родине, оставленной им двадцать семь лет назад. В этом черноглазом юноше с легкой поперечной морщинкой у переносицы Вест угадывал настойчивую натуру и несокрушимую волю. Кроме того, Вест искренно уважал и любил Франклина и по его просьбе охотно взялся за художественное воспитание Фультона.

Посещение картинных галерей было началом этого воспитания. Королевский дворец обладал в то время лучшим собранием картин старых мастеров и современных английских художников. Вест умело подмечал и обращал внимание своих учеников на их особенности. После его живых и образных пояснений картина переставала быть только красивой и занимательной вещью, она приобретала глубокий внутренний смысл.

Громадное здание Монтегю-Хауз на Грэт-Руссель-стрит с его замечательными минералогическими, ботаническими, гравюрными и художественными коллекциями, собранными богатым судовладельцем Куртоном и лейб-медиком Слооном, вместе с рукописным собранием Гарлея и библиотекой Роберта Коттона, — со средины XVIII столетия сделалось средоточием научных и художественных сокровищ страны, доступных для самых широких кругов. Через сто лет это собрание ценнейших коллекций превратилось во всемирно известный Британский музей. Сначала у Фультона разбежались глаза. Он не воображал, что на свете может существовать столько прекрасных вещей.

Еще более сильное впечатление произвело на него собрание картин лучших мастеров живописи в Королевской галерее, куда Вест, как придворный художник, имел свободный доступ.

Бессмертные полотна Рембрандта, Ван-Дейка и Тициана каждым своим мазком говорили Фультону, как бесконечно далек он от этих вершин мирового искусства. Рядом с ними по праву стояли замечательные портреты работы Рэберна, Гэнсборо, Рейнолдса и Ромнея.

— Вот, взгляните, — говорил Вест сопровождавшей его молодежи, — на портрет юноши. Здесь Гэнсборо, которого я считаю после Рейнолдса величайшим портретистом нашего времени, скупыми, немногими средствами достигает вершин выразительности. Немного приподнятая левая бровь и насмешливо сжатые губы говорят нам о характере модели гораздо больше, чем любой рассказ. Старику Гэнсборо сейчас шестьдесят лет, но кисть его еще не теряет своей силы и свежести. Ha-днях я попрошу у него позволения посетить с вами его мастерскую. Вы увидите, что он является также замечательным пейзажистом. К сожалению, он держит почти все эти ландшафты У себя в мастерской. Я не знаю лучшего изображения английской природы, чем у Гэнсборо.

— Здесь, в этом зале, ряд портретов Рейнолдса. Говорят, что он подражает в них одновременно Рубенсу, Корреджу, Ван-Дейку и Тициану. Что ж, это неплохие примеры. Рейнолдса справедливо называют вернейшим зеркалом нашего времени. Пройдут годы, и добрую старую Англию будут изучать по рейнолдсовским неповторимым портретам. Но… вам, дети мои, сегодня повезло. Смотрите — вот и сам их создатель…

Навстречу Весту и его молодым спутникам шел, щуря глаз и тяжело опираясь на камышовую палку, краснолицый, немного сутулый старик в старомодном пудренном парике. Несколько позади почтительно семенил секретарь с об’емистой папкой бумаг. Рейнолдс в то время был уже у конца своего жизненного пути. Вскоре, в 1787 году, он умер шестидесяти четырех лет от роду, овеянный славой величайшего портретиста Европы, в звании президента основанной им в 1768 году Королевской академии художеств. Его сильная яркая кисть с одинаковым искусством передавала и надменные черты придворных короля Георга и нежные детские личики.

Работоспособность Рейнолдса была поистине изумительна. За сорок лет им написано до семисот картин и портретов. В то же время Рейнолдс не выносил спешки и незаконченности. Каждую свою новую картину он стремился сделать лучше предшествующей. Говорят, что на вопрос одного посетителя его мастерской о детали какой-то картины, он отвечал, что под слоем красок этой картины есть еще десять других, из которых одни лучше, другие похуже…

Последние два года зрение начало изменять великому английскому портретисту, поэтому он не сразу узнал подошедшего к нему Веста.

Молодежь скромно отошла в сторонку и пыталась уловить хоть несколько слов из разговора двух знаменитостей. Слова их так же, как и их картины, должны быть сохранены для потомства.

Но будущие художники ошибались. Разговор шел всего-навсего о последних академических интригах и закулисных придворных слухах. Сэр Джошуа Рейнолдс, баронет, был очень чуток к малейшим веяниям придворной политики.

Вест не раз говаривал Фультону, что для успеха в живописи надо иметь фунт таланта на десять фунтов упорства и прилежания. Последними двумя свойствами Фультон был одарен достаточно. Но талант… Вест не говорил ничего, но, глядя на работу Фультона, все чаще принимал какой-то скучающий вид. Правда, Фультон делал некоторые успехи — неуверенная размытая линия контуров постепенно делалась точнее и крепче, соотношения между светом и тенью в карандашных рисунках все больше приходили в необходимое равновесие. Несколько лет упорной работы, и из Фультона вышел бы недурной живописец… средней руки.

Это начинали понимать и учитель и ученик.

Но последние роли не привлекали честолюбивого юношу. Фультону много раз еще пришлось посетить картинную галлерею в Сент-Джемском дворце. Благодаря связям Веста, Фультон познакомился с частным собранием картин герцога Девонширского и других английских магнатов. Десятки полотен Рубенса и Ван-Дейка прошли перед восхищенными глазами молодого американца.

Тайком от Веста, запираясь в своей мансарде, Фультон пытался набросать что-нибудь подобное тому, что он видел. Увы, получалось нечто угловатое и неестественное, ничем не напоминающее только-что виденные им картины старых мастеров живописи. Все чаще начали возникать в нем сомнения в своих художественных способностях.

— Один фунт таланта и десять фунтов старания…

А если вместо фунта — один золотник? Но Фультон упорно гнал от себя эти мысли и с удвоенной энергией отдавался работе.

Через два года обучения Вест разрешил Фультону перейти от угля и карандаша к копировке картин масляными красками. Благодаря своей природной наблюдательности и зоркому глазу, Фультон очень скоро сделал в этой области большие успехи, заслужив даже одобрение Веста.

Занятия живописью не заглушили в Фультоне прежнего интереса к механике. Детские увлечения выветриваются не так уж легко. Технические музеи, физические кабинеты и механические мастерские Лондона часто видели у себя высокого серьезного юношу, проявлявшего большее любопытство, чем это полагается обычному посетителю. Здесь его учителями сделались чудаки в очках с серебряной оправой, корпевшие над замысловатыми механизмами часов, старые механики, жившие в мире своих шестеренок, рычагов и приводов, закоптелые, точно пропитанные дымом, литейщики вульвичских арсеналов. Фультон сам не понимал хорошенько, почему его так влечет к этим токарным станкам и литейным.

Как часто, глядя на проворно бегающий челнок ткацкого станка или на ритмично, с тяжелыми вздохами движущийся балансир новой машины Уатта, Фультон ощущал в себе желание создать нечто подобное. Портрет работы Рейнолдса — и паровая машина. Ван-Дейк — и Уатт… Что полезнее и нужнее? Что общего между картиной Гэнсборо и прядильной машиной Аркрайта? Наконец, кто же он сам? Художник или механик? Живописец или изобретатель?

Мистер Вест хорошо понимал эти моменты неуверенности и колебаний Фультона, относя их к неизбежным «болезням роста» всякого начинающего художника.

— Если хотите добиться успеха, — говорил он Фультоиу, — идите по одному и тому же пути. Не уклоняйтесь от него в сторону. Не отвлекайтесь занятными, ко ненужными для вашей цели вещами.

И Фультон, пытаясь выкинуть свои мечты о небывалых машинах, снова брался за палитру и кисти.

Почти все это время Фультон жил на средства Веста. Лично на себя Фультон тратил очень немного— пуританская умеренность и суровая юность издавна приучили его к бережливости. Фультон знал цену деньгам и не расшвыривал, их с такой легкостью, как его состоятельные товарищи по учению. Лондонские соблазны были посильнее соблазнов скромной и тихой Филадельфии. Но веселые ужины с товарищами и их легкомысленными подругами не увлекали молодого Фультона. Он чувствовал себя в этой бесшабашной компании посторонним. Его серьезность принималась за гордость, а скромность — за ограниченность. Люди с такими качествами — плохие товарищи для веселящихся. Фультон не пытался убеждать в противном.

Набив руку в копировке картин, Фультон понемногу делался полезным своему учителю Весту. Копии с картин старых мастеров были в спросе, особенно если эти копии делались под наблюдением крупных художников. Вест получал множество заказов подобного рода и поручал их выполнение своим ученикам, в том числе теперь и Фультону. Большинство оригинальных картин принадлежало частным владельцам, позволявшим иногда снять копию с их художественных сокровищ. У придворного художника Веста были обширные связи в высших аристократических английских кругах. Получив однажды заказ на воспроизведение ряда известных картин, он отправил Фультона для снятия копий в Паудерхил-Кэстль, один из крупнейших замков графства Девон. Там, с небольшими перерывами, Фультон провел более года.

К тому времени провинциальная стеснительность и неловкость Фультона исчезли окончательно. Мастерская Веста была хорошей школой не только в области живописи, но и в искусстве светского обхождения. Сын прачки, Фультон научился держать себя в обществе графов и пэров. Выдержка, сдержанность, смелый открытый взгляд и неизменная серьезность — невольно импонировали его собеседнику. Фультон чувствовал себя одинаково свободно и во дворце и в портовой таверне.

В замке Паудерхил-Кэстль он познакомился с двумя людьми, имевшими серьезное влияние на его дальнейшую жизнь.

Однажды в галерее, где Фультон работал над копией картины Ван-Дейка, появился хозяин замка с двумя гостями, которым он хотел показать несколько новых приобретений. Один из гостей, джентльмен лет пятидесяти, носил громкое имя герцога Бриджуотера. Другой — лет тридцати пяти, сухощавый блондин с беспокойными нервными движениями, был не менее известный в то время лорд Чарльз Стэнгоп.

Пришедшие остановились у мольберта с почти законченной фультоновской копией. Хозяин познакомил гостей с молодым американским художником. Несколько метких замечаний скоро втянули Фультона в оживленный спор о достоинствах некоторых картин.

На одной из них пламя текущей вулканической лавы, по мнению Стэнгопа, имело ненатуральный оттенок. Фультон возражал, обронив при этом несколько технических терминов из области плавки железа.

— Откуда вам это известно, молодой человек? — удивленно спросил его собеседник.

Фультон в двух словах рассказал о ланкастерских чугунолитейнях и о своем интересе к механике.

— Живописец-механик… — улыбнулся Стэнгоп — в первый раз встречаю такое редкое сочетание…

Молодой американский художник заинтересовал Стэнгопа и Бриджуотера. Несколько последующих встреч в замке укрепили завязавшееся знакомство.

Обе эти фигуры, лорда Стэнгопа и герцога Бриджуотера, настолько колоритны, что о них стоит сказать несколько слов.

Герцог Фрэнсис Эджертон Бриджуотер (1736–1803) был известен как один из крупнейших владельцев каменноугольных копей при Уорслеймилле, под Манчестером. Каменный уголь в связи с развитием английской металлургии приобретал все большее значение в экономике страны. Уже к середине XVII столетия спрос на него иногда превышал предложение.

Однако быстрому росту каменноугольной промышленности препятствовали два барьера — вода и бездорожье. По мере истощения высоколежащих слоев, в поисках угля приходилось начинать разработку более глубоких пластов. Самой тяжелой была борьба с подземными водами, заливавшими шахты и штольни. Здесь не могла помочь никакая ручная откачка. Появившаяся в первой четверти XVII столетия паровая машина Коулея и Ньюкомена, несмотря на все ее недостатки, в известной мере отвечала потребности времени.

Машина эта была очень несовершенна и с’едала огромное количество топлива. Только паровая машина Уатта, составившая эпоху в мировой технике, окончательно освободила каменноугольную промышленность от угрозы подземной воды.

В некоторых районах каменноугольные копи лежали далеко от заводов и фабрик. Уголь приходилось возить на далекое расстояние. Надо было улучшить и заново создать пути сообщения. Это стоило больших денег, поглощавших доходы от продажи дешевого угля. Оправдывалась пословица: за морем телушка — полушка, да рубль перевоз. На смену старым шоссейным дорогам начинают появляться чугунные рельсовые дороги с конной тягой — предшественницы будущих железных дорог. Но в середине XVII столетия пора их еще не пришла. Самым дешевым способом транспорта была бы, конечно, вода. Под землей она вела себя заклятым врагом каменного угля, но на поверхности становилась его верным союзником.

Но возникало новое препятствие: далеко не всегда угольные копи лежат на берегу реки или моря. Отсюда мысль о создании внутренних водных путей. Перевозка угля из Ливерпуля в Манчестер сухим путем стоила около сорока шиллингов за тонну. При водном транспорте эти расходы упали бы в несколько раз.

Судоходные каналы начали строить уже в глубокой древности. В Англии они были еще мало известны, если не считать нескольких каналов, построенных римлянами — канала Фосс-Дайк в Линкольншайре, длиной в восемнадцать километров, и канала Кер-Дайк, длиной в шестьдесят шесть километров.

Требовалось произвести огромные земляные работы и построить десятки шлюзов. Нужны были крупные капиталы и предпринимательский риск. Герцог Бриджуотерский обладал и тем и другим. Риск при неудаче был бы очень велик и грозил бы разорением предпринимателю, зато в случае удачи немалым был бы и выигрыш.

Счастливый случай свел герцога с Джемсом Бриндлеем — замечательным английским механиком-самоучкой, напоминавшим нашего Ивана Кулибина. Бриндлей едва умел подписывать свое имя, но природная сметка и исключительная изобретательность отчасти пополняли отсутствие образования. Передают, будто при решении какой-либо сложной технической задачи он запирался дома, ложился дня на три в кровать и в полнейшем спокойствии обдумывал будущий план, затем, без чертежей и моделей, приступал к его осуществлению.

В 1758 году, когда Бриндлей закончил установку паровой машины в Ньюкэстле, герцог Бриджуотерский обратился к нему за консультацией по вопросу о постройке канала.

Обычно направление канала приноравливается к естественному характеру местности. При неровном рельефе прибегают к устройству шлюзов, позволяющих вести канал на разных уровнях. Такая система значительно снижает об’ем земляных работ.

Герцог Бриджуотерский поставил перед Бриндлеем задачу: построить канал без шлюзов, на одном горизонте. Если бы герцог был техником, он не поставил бы такого трудно выполнимого плана. Но Бриндлея нельзя было запугать трудной проблемой. Обследовав место работ и наметив трассу будущего восьмикилометрового канала, он взялся за его выполнение. И не только взялся, но, ко всеобщему изумлению, и выполнил его.

Работа представляла исключительные трудности.

Приходилось прорезать холмы, пробивать туннели в скале, пересекать речные долины. Воды встречных рек не должны смешиваться с водою в канале.

Для этого потребовалось устройство насыпей, дамб и подземных трубопроводов, пропущенных под каналом. Но река Ируэль. через которую проходила трасса канала, не допускала такого фамильярного обращения. Бриндлей нашел совершенно новое и чрезвычайно смелое разрешение вопроса: провести канал над рекой! Вместо рыб и водорослей внизу под идущими по каналу судам в этом месте будут видны такие же суда и баржи. Бриндлей соорудил над рекой мост на трех каменных арках, а на мосту провел самый канал. Топкие и болотистые места засыпались землей. Канал шел между двумя длинными насыпями.

Летом 1761 года по законченному каналу прошел караван угольных барж — его легко тащила всего одна лошадь. Успех предприятия был несомненен, так как цена угля в Манчестере снизилась втрое.

Это замечательное сооружение носит название Бриджуотерского канала, но имя Бриндлея, его строителя, известно лишь немногим специалистам.

Удачный исход работ, признанных невозможными, окрылил сановного предпринимателя на новое дело. На этот раз речь шла о продолжении построенного канала до Ливерпуля и об устройстве водного сообщения между Манчестером и Ливерпулем, двумя крупнейшими промышленными центрами Англии. Новый канал, имевший в длину сорок девять километров, по своим трудностям не уступал только-что законченному. Непредвиденные расходы поглотили почти все состояние герцога. Его управляющим приходилось об'езжать фермы и по мелочам забирать авансовые взносы от арендаторов. Герцогские векселя одно время не стоили почти ничего. Только заложив в банке свой первый канал, герцог мог достать деньги для окончания новых работ. Здесь уже нельзя было обойтись без шлюзов, но Бриндлей отлично справился и с этой задачей.

В 1767 году и этот канал был пущен в эксплоатацию, но, не дожидаясь его окончания, неутомимый герцог-строитель, на этот раз в компании с маркизом Стеффордом, приступает к сооружению третьего, еще более грандиозного водного пути, длиной в сто пятьдесят километров, с десятками мостов, шлюзов и тунелей. Новые каналы, связанные между собой в одну систему, скоро вернули герцогу весь затраченный капитал, а коммерческий успех вызвал в девяностых годах настоящую «канальную горячку», напоминавшую предпринимательский ажиотаж на заре железных дорог.

Герцог Бриджуотерский не успокоился на этих успехах. Он ревностно продолжал заниматься улучшением своего детища, принимая также горячее участие в постройке многочисленных новых водных путей Англии, достигавших к 1836 году общей длины в 3 600 километров.

Сэр Френсис Бриджуотер отлично понял дух времени, решив коммерческими предприятиями поддержать потускневший блеск своего аристократического герба.

Сумев оценить инженерные дарования Бриндлея, он правильно разгадал и натуру Фультона. Герцога гораздо больше заинтересовали скрытые изобретательские способности молодого американца, чем его сомнительный художественный талант. Такие люди могли пригодиться ему при постройке новых каналов.

Не менее интересна личность и другого нового знакомого Фультона — лорда Стэнгопа.

Чарльз Стэнгоп (1753–1813) был третьим сыном старинной дворянской семьи, давшей Англии ряд военных и государственных деятелей. Получив широкое образование, он с юности — редкая вещь для английского аристократа — настолько проникся идеями французских энциклопедистов, что С первых же дней Великой революции стал ее горячим защитником в Англии. Когда в 1789 году пали стены Бастилии, лорд Стэнгоп, в то время член Верхней палаты, стал инициатором приветственного адреса восставшему французскому народу. Он активно выступает на митингах и в печати за признание Французской республики. Парижская хроника того времени упоминает о некоем англичанине, флегматично наблюдавшем, сидя на коне, за работой гильотины на площадях. Возможно, что это был лорд Чарльз Стэнгоп. Конвент отметил деятельность своего английского друга присуждением ему звания «Гражданина Республики».

Сиятельный революционер, несмотря на свою близость с Вильямом Питтом, был среди английской аристократии своего рода белой вороной. В 1794 году Стэнгоп даже приобрел некоторый ореол мученичества — реакционно настроенная толпа разгромила и сожгла его дом. Одно время, когда правительство приостановило действие «habeus corpus» — основного закона о неприкосновенности личности и жилища, Стэнгоп, в знак протеста, на несколько лет покидает стены парламента.

Но политические страсти не поглотили полностью темперамент «левого» лорда. В не меньшей степени, чем французской революцией, Стэнгоп увлекается механикой, химией, философией и математикой. Это увлечение было тогда в большой моде среди некоторых представителей «высшего света» и не всегда оставалось безрезультатным для науки того времени. Достаточно вспомнить хотя бы об «увлечении» химией лорда Кавендиша[7], сына герцога Девонширского, и о занятиях физикой лорда Румфорда[8].

Уровень научных знаний Стэнгопа не поднимался выше обычного диллетантизма. Наука требует жертвы, если не здоровьем и жизнью, то временем и упорством в работе. Но время лорда Стэнгопа было уже основательно заполнено политикой и обязанностями светского человека. Для науки его оставалось немного. С одинаковой легкостью, не добившись практических результатов, Стэнгоп переходит от изобретения в 1777 году особой счетной машины к постройке новой печи для пережигания мрамора в известь, ищет способа искусственного получения дождя и снега, пробует применить новые приемы для лечения заболевших деревьев… В 1779 году он даже издает книгу «Основы электричества». Тогда это была благороднейшая тема для всякого рода умозрительных рассуждений по поводу двух «электрических жидкостей», разлитых в природе. В 1795 году Стэнгоп увлекается идеей Жуффруа — построить паровое судно, движущееся при помощи гигантских утиных лап. Через десять лет Стенгоп начинает заниматься теорией музыки, пишет трактат «о музыкальных инструментах», изобретает усовершенствованный печатный станок и вносит улучшение в стереотипию[9]. Стэнгоп с жаром брался за множество предприятий, но редко доводил их до конца. Вместе с тем он не выносил противоречия и чужих указаний. Эта неуживчивость, усилившаяся с годами, повлекла за собой полный разрыв лорда Стэнгопа с его детьми, которых он даже лишил наследства. Дети унаследовали от отца оригинальность натуры. Сын лорда Стэнгопа ударился в другую крайность, став впоследствии мистиком и ярым легитимистом, а дочь, леди Эстер, поселившаяся в Сирии после долгих путешествий по Востоку, приобрела там такое огромное влияние на туземное население, что местные власти вынуждены были прибегать к ее содействию в трудные политические моменты.

В период, когда состоялось знакомство Роберта Фультона с Чарльзом Стэнгопом, последний находился в полосе увлечения новыми водными путями. Успех горцога Бриджуотера дал ему мысль провести каналы на своих девонширских владениях в Холсуорси. Молодой сметливый американец сразу пришелся по душе лорду Стэнгопу, надеявшемуся привлечь Фультона к выполнению своих грандиозных затей.

Беседы с лордом Стэнгопом и герцогом Бриджуотерским, а также их широкие планы будущих инженерных работ заставили Фультона еще раз поглубже заглянуть в самого себя.

Оба его новых знакомых утверждали, что мир больше нуждается в хороших инженерах, чем в посредственных живописцах. Сам Фультон совершенно отчетливо видел, что в искусстве дальше посредственности ему не пойти. Что, в сущности, изменилось с тех времен, когда он мазал, да, именно «мазал» портреты филадельфийских купцов и матросов? В лучшем случае он повторит это с физиономиями английских военных и владельцев торговых домов. С той только разницей, что здесь в ярком блеске талантов Гэнсборо и Рейнолдса его неумелая живопись будет производить еще более жалкое впечатление.

Фультон принял твердое решение отказаться от живописи. Вернувшись в Лондон, он имел длинное об’яснение с Вестом. Разговор этот был для Фультона крайне тяжел. Ему представлялось, что он обманул и Франклина и Веста. Напрасны были заботы и материальные траты, чтобы сделать из Фультона «американского Рубенса». Фультон горько усмехнулся, вспомнив это шутливое прозвище, данное ему в памятный день его знакомства с Вениамином Франклином. Рубенс… Он видел теперь настоящего Рубенса и и знал, что сопоставление его имени с именем великого фламандского живописца звучит почти кощунством.

К удивлению Фультона разговор с его наставником прошел гораздо легче, чем он мог предполагать.

— Дорогой Роберт, — сказал ему Вест после того, как Фультон сообщил о своем желании оставить его мастерскую, — я не удивляюсь вашему решению. Я знал, что вы сами, рано или поздно, придете к нему. И лучше, что это произошло раньше… У вас есть бесспорные способности к живописи. Вы могли бы развить их своей упорной и долголетней работой. Но буду откровенен. Дальше известного предела вы не пойдете. Конечно, вы добьетесь материальных успехов, но все же останетесь на третьестепенных ролях. Я могу передать вам часть моей техники, но талант не передается и не образуется заново. Он может лишь расти и развиваться. Впрочем вы и сами понимаете это. Пусть не тревожит вас моя небольшая помощь. Я оказал ее не только по просьбе моего друга Франклина, но и ради вас самих. Вы честный, хороший юноша. Дайте мне вашу руку и оставайтесь у меня, как и раньше, пока не выберете себе новый, достойный вас путь.

Этот новый путь был уже ясно намечен Фультоном. Строительство, инженерная деятельность, изобретательство — вот его истинное призвание! Недаром эта область привлекала его с самого раннего возраста. Годы художественной учебы не прошли бесследно. Они дали ему привычку к системе и научили итти шаг за шагом в изучении новых предметов.

Такой же путь предстоит ему и в дальнейшем. Надо снова начинать с самых азов. Посещая заводы и мастерские, Фультон достаточно насмотрелся на трудности инженерного дела. Ему не хотелось быть полуневеждой, вроде лорда Стэнгопа, который со своими деньгами мог позволить себе роскошь неполного знания.

— Когда же, — думал Фультон, — кончится эта пора ученичества? Сперва ученик ювелира и часовщика, затем ученик живописца, сейчас снова надо итти учиться.

Но у кого? Учителя, который был нужен Фультону, не было вовсе. Этим учителем должна была стать сама жизнь.