Фундамент оптимизма

У порога новой цивилизации?

«Будущее принадлежит машине, она заменит людей во всех отраслях производства, даже при сооружении машин. Она будет сама себя размножать, предоставляя людям роль надсмотрщика — роль очень ограниченную, так как электричество займет в ней место нервной системы». Эти вещие слова произнесены еще в 1888 году французским философом-марксистом П. Лафаргом.

Итак, будущее принадлежит машине? В самом деле, автоматизация — разве это не начало новой эры в истории цивилизации? Похоже, что да. Но…

«Это открытие знаменует собой начало новой эры в истории цивилизации. Возможно, оно произведет еще больший переворот в жизни человеческого общества, чем изобретение колеса, использование металлов или создание паровой машины. Никогда еще общество не знало силы, таящей в себе столь великую опасность и в то же время столь многообещающей как для будущего человечества, так и для мира во всем мире».

Догадываетесь, по какому поводу произнесены эти слова? Пожалуй, не охарактеризуешь более лапидарно значение столь революционного нововведения, как нынешняя автоматика, не правда ли? Нет, комплименты адресованы не ей. Тогда, быть может, ядерной технике? Тоже нет. Ракетной? Нет!

Приведенная цитата взята из доклада, составленного 100 лет назад — в 1875 году! — комитетом по самодвижущимся экипажам. Она относится к… двигателям внутреннего сгорания.

Не прошло, однако, и 75 лет (небольшой срок в масштабах истории), как весь мир заговорил о новой эре в истории цивилизации, об эпохе ядерной энергетики. О какой новой эре заговорят еще через 75 лет? Через 175?

И здесь мы снова возвращаемся к вопросу: почему, собственно, выделяют автоматизацию, аттестуя ее как знамение новой эпохи, дорогу к новой цивилизации? А почему бы не поставить с ней на одну доску другие революционные новшества? Скажем, ядерную энергию, покоренную человеком середины XX века. Разве она не столь же радикально изменяет производство, самые разные стороны нашей жизни? Неспроста, видать, А. Эйнштейн называл эту «новую силу» «самой революционной за все время с тех пор, как доисторический человек открыл огонь».

Ну а если положить «небывалое, необычайное» не под увеличительное стекло изумления и восхищения, а под объектив беспристрастного анализа, который не дает радужных искажений?

В «Капитале» неоднократно подчеркивается, что формы двигательной энергии не имеют значения для машин, приводимых ею в действие, «не революционизируют способа производства».

Та революционность, которую имел в виду создатель теории относительности, действительно, как говорится, «имеет место», но ведь все в мире относительно!

Если же нас интересует не просто очередная революция в той или иной области техники, а настоящий переворот во всей системе производства, то нам не миновать Марксова критерия: главное — качественные изменения в самих орудиях (средствах) труда, принципиально важные сдвиги в системе «человек — техника». Да, именно человек-созидатель, самый ценный капитал общества, творец, производящий материальные и духовные богатства во имя человека и на благо человека, — вот начало всех начал, мера всех вещей, и он достоин быть точкой отсчета любой шкалы, центром любой системы координат, если мы хотим получить представление о подлинных ценностях научно-технического прогресса. При таком подходе, ставящем во главу угла работника и труд, выявляется то, что может ускользнуть от самого, казалось бы, проницательного взора. При ином… При ином можно потерять ориентиры в сложной навигационной обстановке бурного научно-технического прогресса, который сопровождается инфляцией «новых эр», что чревато девальвацией его подлинных ценностей.

Начавшийся на наших глазах пресловутый «век атома» отнюдь не означает, что закончился «век электричества», уходящий в глубь XIX столетия. Вспомните: столбовая дорога ядерной энергетики на планете прокладывается в русле электрификации. А бурное развитие электроники? Без солнечных батарей, например, трудно представить себе дальнейший прогресс космонавтики. И уж коли прилагать к нашей эпохе эпитет «атомная», то, вероятно, лучше понимать его не в узком смысле «ядерная» (и только), а в широком — еще и «электронная». Думается, не одну «новую силу» добавит к уже существующим дальнейшее приручение электрона, который действительно оказался столь же неисчерпаемым, как и атом.

Но стоит ли выискивать среди сил «самую революционную», как это делал А. Эйнштейн? Да и почему, собственно, «сил»? Того, что ассоциируется с представлением о грандиозной мощи, выраженной если не в мегатоннах, то в мегаваттах? Разве дело только в количестве все новых и новых лошадиных сил, очутившихся в энергетической упряжке? А управление ими? Оно играет все большую роль. И все больше осуществляется с помощью полупроводниковой техники; между тем электронные приборы становятся все слабосильнее. Но в том-то и заключается их «новая сила»: им, маломощным карликам, по плечу все более сложные задачи управления огромными и могучими агрегатами.

По мнению Н. Винера, изобретение электронных регуляторов, крохотных, быстродействующих, не знающих трения, послушных легкому нажатию кнопки, позволяющих «слабым манием руки» подчинять своей воле колоссальную махину, столь же основательно изменяет коренные условия производства, как передача энергии на любые расстояния и ее использование в любом месте с помощью небольших электромоторов.

Электроника дала возможность управлять мириадами механических сердец и мышц, соединенных в сложнейшие системы нервами-проводами. Управлять из одного командного пункта, которому, кстати, тоже не обязательно находиться тут же, рядом, в непосредственной близости от них. Это очень важно при нынешних масштабах производства, особенно там, где нежелательно тесное соседство технологических аппаратов и присматривающих за ними людей.

Сказанное лишний раз подчеркивает всю условность титулов типа «век пара и электричества», как величают XIX столетие в отличие от нынешнего, которому по традиции приклеивают свои яркие ярлыки, только с другими словами: атом, космос и т. д. Разве отправлены в музеи добрые старые паровые двигатели? Что же касается электричества, то оно и подавно не собирается сдавать позиции. Теперь оно стало работником не только физического, но и умственного труда. Слабые токи, дающие жизнь «электронному мозгу» и всей «нервной системе» связи, отнюдь не обесценили, не сделали второсортными сильные, питающие могучую мускулатуру электромоторов, наоборот, только увеличили их возможности, их практическую ценность.

Понятно, что при характеристике научно-технического прогресса на его теперешнем этапе нельзя игнорировать и другие направления, другие его стороны. Ведь сегодняшняя научно-техническая революция стала результатом многочисленных изменений, накопившихся за всю историю общества. Она вобрала в себя сдвиги в самых разных областях.

Возьмем химизацию. Да, это одна из самых заметных тенденций научно-технического прогресса. Химия еще не раз удивит нас и наших потомков своими дарами — новыми конструкционными материалами, полупроводниками, лекарствами, удобрениями, искусственной пищей… Но в ее технологических процессах опять-таки шагу не ступить без автоматики! Как и в энергетике.

«Век космонавтики»? Да, создание искусственных спутников, пилотируемых кораблей, межпланетных станций стимулирует развитие науки и техники, приносит ощутимые плоды всем нам (небесные метеорологи, ретрансляторы и т. д.). Но… Где-где, а уж тут-то вовсе ни к чему распространяться о роли автоматов — она и без того общеизвестна.

Так можно ли считать автоматизацию просто одной из тенденций научно-технического прогресса наряду с освоением космоса, развитием ядерной энергетики, химизацией и прочими направлениями? Разве она не главная черта, от которой зависит развитие едва ли не всех других областей?

А коли так, нам станет понятней, почему старт научно-технической революции относят к концу 50-х — началу 60-х годов.

Генеалогическое древо ЭВМ восходит к 1945 году, когда в стенах Пенсильванского университета (США) был сотворен «Адам счетно-решающей техники» — ЭНИАК (Electronic Numerical Integrator and Computer). Если он «родился в рубашке», то военного покроя: компьютер создавался по заказу артиллерийского управления американской армии и до 1955 года использовался в Центре баллистических исследований.

У нас разработка ЭВМ начиналась в 1949 году. Три года спустя уже работала БЭСМ — быстродействующая электронно-счетная машина.

«Кибернетические Адам и Ева» относятся к ламповому поколению. ЭНИАК, например, содержал 19 тысяч электронных ламп, делавших весь агрегат довольно громоздким сооружением, весившим не один десяток тонн. Но уже в 1959 году появляется второе поколение ЭВМ — транзисторное. Миниатюрные полупроводниковые «нейроны» позволяют уменьшить габариты электронного мозга, довести его вес до 200–400 килограммов, а заодно повысить быстродействие и надежность, сократить потребление им энергии.

К тому же времени получают всеобщее признание удивительные возможности «думающих» машин. Новые возможности, которые совпадают с новыми потребностями.

Без счетно-решающих устройств немыслимо управление народным хозяйством. Учетом должно было бы заниматься все население страны, планы поспевали бы не к началу, а уже по окончании срока, намеченного для их выполнения, если бы все необходимые для этого операции выполнялись без машин, «вручную» (разумеется, «с головой», но ведь наш мозг гораздо медлительнее электронного да и способен оперировать сразу лишь 10–20 факторами, а не сотнями и тысячами, как ЭВМ).

Нечеловеческая расторопность «думающей техники» («быстрее мысли»!) еще далека от своего предела. Среди нынешних компьютеров есть уже мультимиллионеры: их быстродействие — десятки миллионов операций в секунду. Не за горами появление мультимиллиардеров.

Использование машин в экономике началось сравнительно недавно — в 1951 году, когда компьютер (ЮНИВАК-1) был установлен в Бюро переписи США. В СССР машинные народнохозяйственные расчеты ведутся с 1954 года, когда они впервые были поручены уже известной нам БЭСМ-1 и чуть более молодой «Стреле». Парк машин быстро вырос. К 1963 году во всем мире их насчитывалось 25 тысяч (к 1973 году — свыше 150 тысяч).

Итак, на рубеже 50-х и 60-х годов, когда ЭВМ все энергичней внедряются в управление, начинается подлинный переворот, открывающий новый этап в истории производительных сил. Конечно, в разных странах он и назревает неодновременно, и протекает неодинаково; различны и его социальные причины и последствия.

У нас он начинается во второй половине 50-х годов. Надо сказать, он начался бы раньше — помешала война. Предпосылки были созданы еще в годы первых пятилеток широкими программами механизации и автоматизации.

В 1950 году в СССР заработал автоматический завод, изготовляющий автомобильные поршни, а затем и другой — выпускающий бетон (тысячу кубометров ежечасно) и обслуживаемый всего четырьмя-шестью специалистами каждую смену. (В 1975 году число автоматических линий и цехов достигло 35 тысяч.)

С появлением ЭВМ автоматизация вступила у нас в новую фазу. Примеров тому много. Хотелось бы упомянуть лишь один, возможно, и не самый яркий, зато симптоматичный.

Киевские ученые создали систему «Авангард» с управляющей машиной широкого назначения, УМШН, которой доверили проектирование и изготовление корпусных деталей корабля. Новая технология внедрена на одном из судостроительных заводов. На очереди автоматизация всего процесса — от проектных чертежей до спуска корабля со стапелей.

Подобного рода автоматизация осуществима в принципе и в строительстве самолетов, ракет, реакторов, ускорителей, на любом производстве. А когда-нибудь машины начнут создавать самих себя, совершенствуясь из поколения в поколение. Академик А. Колмогоров, например, не отрицает принципиальную возможность создавать самонастраивающиеся машины, способные не только ставить перед собой задачи, которые формулирует для себя человек, но и воспроизводить себе подобные автоматы.

Автомат в роли инженера, ученого — фантастика, которая становится реальностью. «Машина может брать тот или иной прибор и самостоятельно проводить эксперимент. Автоматизация исследований уже начинает осуществляться при решении таких задач, как, скажем, анализ снимков звездного неба или следов частиц, полученных при фотографировании ядерных реакций. Что касается теоретических наук, то здесь возникает не менее интересная задача автоматизации самого процесса научного творчества. В области математики это прежде всего процесс доказательства трудных теорем… Через 20–30 лет можно будет и в самом деле наблюдать такие случаи».

Эти слова принадлежат лауреату Ленинской премии академику В. Глушкову. Под его руководством выполнены работы, подтверждающие справедливость приведенного высказывания. Так, еще в 1958 году проведены успешные опыты с машинным доказательством некоторых алгебраических теорем. Аналогичные эксперименты американский математик В. Хао поставил в 1960 году.

«Русские начали работать над вычислительными машинами позже нас, но уже определенно сократили разрыв, — заявил в 1961 году американский ученый П. Армер после того, как он побывал в СССР. — В математике русские давно уже заслужили отличную репутацию. В вычислительной математике, я не сомневаюсь, они, в общем, перегнали Запад».

Одновременно с СССР на путь научно-технической революции ступили и другие социалистические страны.

В США научно-техническая революция начинается несколько раньше, чем где-либо на Западе, — в 50-х годах. Предпосылки ее складываются еще в первой половине нашего века. Но особенно благоприятные условия для автоматизации создала гонка вооружений. Еще в 1940–1944 годах американские монополии получили военные заказы на огромную сумму — 175 миллиардов долларов. Безработицы как не бывало; вчерашний «избыток голодных ртов» сменился нехваткой рабочих рук. Чтобы компенсировать недостаток людских ресурсов, чтобы обеспечить максимальную производительность машин при минимальной численности обслуживающего персонала, предпринимателям приходилось раскошеливаться на такие нововведения, которые до войны считались нерентабельными, не сулящими скорую прибыль. Возникли мощные стимулы автоматизации. Так США очутились у порога научно-технической революции.

Под непосредственным влиянием США научно-техническая революция начинается и в западноевропейских государствах, которые во многом обязаны ей своим послевоенным хозяйственным развитием. Неспроста в некоторых странах, даже изрядно разоренных войной (ФРГ, Италия), в 50-х годах заговорили об «экономическом чуде».

Но, пожалуй, наиболее яркую иллюстрацию того, как научно-техническая революция может преобразить облик страны, мы найдем не в Европе и не в Америке — в Азии. Это пресловутое «восточное чудо», «японский феномен».

«Мы в Европе еще очень часто думаем о японцах как о людях, которые нас догоняют. Но это уже не так: они нас перегоняют, — писала французская газета „Монд“. — Это мы, если смотреть на нас из Токио, кажемся людьми, тянущими груз в темпах XIX века, и это они оказываются людьми, которые быстрее, чем мы, устремились в 2000 год».

Япония, которая в 1945 году лежала в руинах, стала вторым индустриальным гигантом капиталистического мира. За 10 лет (с 1958 по 1968 год) объем промышленного производства в капиталистических странах увеличился на 55 процентов (в социалистических — на 83). А в Японии — на 245 процентов.

Японские эксперты «без ложной скромности» заявили, будто Страна восходящего солнца к 1990 году обойдет нынешнего лидера США по объему национального дохода в расчете на душу населения, то есть станет «самым богатым государством мира». Что, по крайней мере, в ближайшее время японская промышленность сохранит свои беспрецедентно высокие темпы ежегодного прироста (17–18 процентов), которые были гораздо выше, чем в США (4 процента) и даже в ФРГ (13 процентов). Оракулы грядущего просперити как бы забыли, что динамика этого развития не была устойчивой: подъемы перемежались спадами. Последний рывок — «бум Идзанаги», как величали его по имени божества, которое, если верить древним японским преданиям, сделало Страну восходящего солнца «пупом земли», — начался в 1965 году. Но, как и предвидели советские специалисты, вскоре закончился, подобно предшествовавшему ему «буму Ивато», продолжавшемуся с 1958 по 1961 год. Самый глубокий спад со времени «великой депрессии» 30-х годов, охватившей Запад в 70-х годах, не миновал и Японию.

И все же факторы «большого скачка» стали предметом анализа во всем мире. В длинном их списке (ничтожные собственные военные расходы и, напротив, солидные дивиденды от американских заказов в связи с войной в Индокитае, высокий уровень технической грамотности у японских трудящихся и в то же время относительно низкая заработная плата, ряд других факторов) обычно на одном из первых мест называют секрет, который в общем-то не нов, — он в искусстве снимать сливки научно-технического прогресса.

Предприниматели зорко следят за рынком изобретений во всем мире, выискивают самые многообещающие нововведения и, вместо того чтобы заново «открывать Америку», тут же импортируют их, не скупясь на оплату патентов и лицензий.

11 лет и 25 миллионов долларов затратил концерн «Дюпон де Немур» (США), чтобы разработать способ изготовления нейлона. Компания «Тоё Рэйон» (Япония) поступила проще — приобрела патент. За девять лет (1951–1959) она выплатила за него 7,5 миллиона долларов. Но расходы окупились с лихвой: один лишь экспорт нейлоновой продукции принес компании за тот же период 90 миллионов долларов. По выпуску искусственного волокна Япония опередила все другие страны.

Япония выигрывала раунд за раундом в соревновании со своим вчерашним победителем, нанесшим ей некогда атомный нокаут. Она одерживала верх даже в таких областях, где США были когда-то пионером. По производству транзисторных радиоприемников Япония заняла первое место в мире, а телевизоров и счетно-решающих устройств — второе. Они зачастую лучше американских и европейских.

А ведь до войны товары с клеймом «Made in Japan» слыли олицетворением недоброкачественности. Злые языки утверждали, будто японские часы покупались не поштучно, а на вес — пудами, словно лом. Велосипеды же, гнувшиеся под тяжестью седока, можно было рекламировать как верное средство незамедлительно отправиться на небо…

Парадоксально, но факт: Япония, обделенная полезными ископаемыми, не имеющая ни железа, ни нефти, ни других важнейших видов сырья, вырвалась в первую тройку металлургов и химиков.

Итак, научно-техническое «пенкоснимательство»? Да, но не только оно. Разрекламированная на весь свет кухня «японского чуда» держится и на другом старом рецепте — на энергичной модернизации оборудования. В обрабатывающей промышленности, например, оно ежегодно обновлялось на 20 процентов, так что средняя продолжительность жизни у него невелика — каких-нибудь пять-шесть лет. Такое форсированное омоложение машинного парка обходится, естественно, недешево. Что ж, за эту щедрость производство воздает сторицей — монополиям, разумеется.

Можно и далее изыскивать все новые факторы «чуда». В мире идей — открытий и изобретений, которые умело пересаживаются на японскую почву и прекрасно акклиматизируются на ней. Но разве недоступна такая «трансплантация» и всем другим странам благодаря патентным бюро? Да и практикуется она не в одной Японии, так что эта «специфика» японского феномена не столько объясняет его, сколько сама требует объяснений.

Ну а мир вещей? Машин и механизмов, которые отправляются на пенсию раньше, чем обычно, чтобы уступить место новым, более совершенным? Это тоже общеизвестное средство повысить эффективность; если же оно характерно прежде всего для Японии, то опять-таки почему? Быть может, более глубокие корни явления, его первичные, а не вторичные причины скрываются в мире людей, а не идей и вещей?

Многое приписывалось японскому национальному характеру. Трудолюбию, инициативности, дисциплинированности, терпеливости и другим важным качествам, способствующим успехам народа в созидательной работе. Все это так. И бесспорно, играло свою роль. Но ведь тот же этнопсихологический комплекс отличал японцев и 30 лет назад! Когда они делали гнущиеся велосипеды типа «земля — небо» и килограммами отвешивали хронометры своих марок любителям побрякушек-сувениров…

Тогда, быть может, наши современники сделаны совсем из другого теста? Обладают какими-то особыми талантами, которые появились вместе с новыми поколениями?

Такое предположение категорически отверг американский политэконом Д. Гелбрэйт. И выдвинул свое: «Подлинное достижение современной науки и техники состоит в том, что знания самых обыкновенных людей, имеющих узкую и глубокую подготовку, в рамках и с помощью соответствующей организации объединяются со знаниями других специально подготовленных, но таких же рядовых людей».

Организация труда… И не простая, а научная — НОТ. А управление? Оно тоже приняло на вооружение научные методы и технические достижения последних десятилетий. Особое значение здесь имело внедрение электронно-вычислительных машин. Конечно, онаучивание и технизация организации и управления не что иное, как вторжение в прежний мир людей нового мира идей и вещей. Но этому пополнению сопутствовало и другое — психологизации и социологизация подходов к организации и управлению, что предполагает учет индивидуальных особенностей работников, тщательный анализ взаимоотношений между личностью и коллективом.

Буржуазные исследователи заговорили на все лады об эре «гуманизации», сменившей эпоху «техницизма» в подходах к проблемам производства, его роста и развития (подлинную ценность этой фразы мы еще успеем установить).

Советский журналист Б. Чехонин, который с 1962 по 1967 год был собственным корреспондентом «Известий» в Токио, в своей книге «Многоликая Япония» отдает должное японским бизнесменам: им больше, чем западноевропейским, свойственно острое чувство нового. Их хищная зоркость позволяет им выявлять даже слабые ростки того, что сулит впоследствии сверхприбыль. Снимая сливки научно-технической революции, они заимствовали и усовершенствованные методы организации и управления.

«Если говорить в целом о наиболее ярко проявившихся в мире японского бизнеса тенденциях, — пишет Б. Чехонин, — то к числу их наряду с искусством принятия стратегических решений принадлежит также пристальный интерес к промышленной психологии, умению улучшать „коммуникабельность“ между людьми на предприятиях». Не здесь ли кроется один из главных секретов «японского чуда»? Разумеется, дело не только в научной организации труда, но и в его автоматизации.

Что касается «компьютеризации», то здесь Япония вроде бы и не очень преуспела. К 1970 году она имела около 6 тысяч ЭВМ — чуть больше, чем Англия (5 с лишним тысяч), меньше, чем ФРГ (около 6,5 тысячи), и гораздо меньше, чем США (70 тысяч). Впрочем, эффективность их использования определялась не только количеством и качеством машин. Здесь тоже важна организация труда — умение соединить их в системы автоматов и направить их интеллектуальную мощь на важнейшие фронты экономики.

Счетно-решающие устройства преобразили индустрию и транспорт Японии.

Движением по 552-километровой железнодорожной магистрали, которой соединены Токио и Осака, руководят электронные диспетчеры. Они ведут сразу полторы сотни составов, которые одновременно находятся на линии (их скорости могут достигать 200 километров в час).

— Все поезда могли бы ходить без машинистов, — заявил руководитель центра. — Но публика еще не привыкла к этому и как-то спокойнее чувствует себя, когда видит человека в кабине электровоза. Машинист, как правило, только трогает состав со станции, а останавливаем мы его сами, отсюда, по заданной программе…

Здорово, не правда ли? Но попробуем заглянуть за кулисы «японского чуда».

Вот великолепные бетонные автострады. Но за проезд необходимо платить. Предпочесть новым дорогам старые? Они узки и кривы, заторы на них — явление повседневное. В часы «пик» здесь ни проехать, ни пройти. Урчащее, извергающее дым автомобильное стадо продвигается медленнее пешехода. Между тем его поголовье увеличивается из года в год. В 1969 году оно пополнилось 4 миллионами 675 тысячами автомашин (за 10 предыдущих лет их выпуск вырос десятикратно, тогда как положение с дорогами не очень-то улучшилось).

Этот бум приносит выгоды разве что магнатам автопромышленности. Им лишь бы выколотить прибыль, а там хоть трава не расти. Для народных же масс он оборачивается прямо-таки национальным бедствием. В 1969 году в результате аварий и катастроф на дорогах Японии погибло свыше 16 тысяч человек и 960 тысяч было ранено.

А ядовитые исчадия выхлопных труб? Добавляясь к заводскому дыму и дорожной пыли, перемешиваясь с туманом, они поднимаются над Страной восходящего солнца грозным призраком смерти, напоминающим ядовитый гриб Хиросимы…

Так обстоит дело за воротами предприятий. А внутри? Уж там-то, в цехах, должно быть, созданы все условия, чтобы труд был радостью для тех, кому Япония обязана своим «экономическим чудом», — не зря же хозяева увлекаются индустриальной психологией, вникают в человеческие отношения!

Посетив заводы некоронованного короля электроники Мацусита, которого за изощренный технологический рационализм окрестили «японским Фордом», Б. Чехонин увидел прекрасно оборудованные цехи, ослепительную чистоту, продуманное освещение, искусственный климат и… думаете, «потогонную систему»? Э нет, старо!

Они не могут пожаловаться на тяжелую физическую нагрузку, те 40 тысяч рабочих, по большей части женщин, что делают знаменитые транзисторные магнитофоны, радиоприемники, телевизоры. Сидя все семь часов в день у конвейера, они манипулируют почти невесомыми мини-деталями. Четкие, почти автоматические движения рук и пальцев. Пристальное внимание ко всем элементам монтажа. А конвейерная лента, скорость которой увеличивается год от года, назойливо напоминает: темп, темп, темп! Однообразие процедуры, превращающее человека в механизм, прикованность к стулу, от которой затекают мышцы, мелькание пестрых крохотных деталек — от них в глазах рябит… Главное же — нервное напряжение. И вот рано или поздно человека начинают преследовать навязчивые видения… Каждый год один из семи рабочих концерна «Мацусита» получает психическую травму. Это тысячи нервнобольных. И к тому же до десятка самоубийств ежегодно.

Былая физическая нагрузка все чаще сменяется (или дополняется) еще более изматывающей — нервной. Человек изнашивается раньше времени. А как только у него начинает падать производительность труда, его безжалостно выбрасывают вон.

Электротехническая компания «Тюгоку» увольняет работниц старше 25 лет. На том основании, что у них за этой возрастной чертой вроде бы ухудшаются производственные показатели. Что ж, вероятно, это со всей научной строгостью выявлено индустриально-психологическими исследованиями — не зря же к ним питают столь сильные чувства японские дельцы!

Правда, из того же факта можно сделать и иной вывод: а не установить ли допустимые нормы интенсификации, не облегчить ли труд, в особенности женский? Наивная постановка вопроса! Не до сантиментов там, где во главу угла ставится прибыль, где люди существуют ради нее, а не она ради них. Так «очеловеченный» подход к проблемам производства (еще бы: при их изучении бизнесмены вдруг заинтересовались миром людей, а не только вещей!) оборачивается самой настоящей бесчеловечностью.

Ну а сказочное царство компьютеров — чуть ли не преддверие кибернетического рая?

При нехватке рабочей силы в Японии с ее 100-миллионным населением было и осталось довольно много безработных: примерно миллион в 1976 году, не считая полубезработных.

Успешно конкурируя с самыми производительными работниками, ЭВМ вытесняют их за штат. Трудовые резервы «выигрывают» не только количественно, но и качественно. И это позволяет хозяевам предъявлять еще более жесткие требования к нанимаемым на службу и еще безжалостней их эксплуатировать.

А положение трудящихся в Японии и без того незавидно. Калорийность их суточного рациона куда меньше, чем в большинстве западных государств. Многие японцы хотели бы перейти от «азиатской формулы» меню («рис плюс рыба») к «европейской» («хлеб плюс мясо»), но это не так просто. В Японии рабочий получает вчетверо-впятеро меньше, чем в США, хотя производительность труда у него лишь в два-три раза ниже, чем у американского.

Да и техника безопасности на японских предприятиях оставляет желать много лучшего: Страна восходящего солнца стала лидировать не только в росте производства, но и в сопутствующем ему травматизме. В результате несчастных случаев на японских предприятиях ежегодное число жертв достигло 500 тысяч. Полмиллиона убитых и раненых! При ядерной бомбардировке Хиросимы погибло и осталось калеками около 400 тысяч человек.

Новая Хиросима… Не атом, так автомат… Впрочем, нет: ни тот, ни другой! Ни первый, ни второй сам по себе не злонамерен; а если и приносит зло, то лишь постольку, поскольку становится орудием (или оружием) в недобрых руках. Это их дело — Хиросима. Как, впрочем, и Пирл-Харбор. И хотя война велась руками японского и американского народов, мы знаем, кто направлял их, стоя за спиной, знаем, кто заставлял умирать миллионы людей ради новых миллиардов долларов или иен. Мы знаем, где тот корень зла, который способен превратить древо знаний в древо яда. Имя ему империализм. И какие бы национальные особенности ни отличали его характер, сколь бы ни изменяли его внешность всевозможные чудеса, экономические и научно-технические, его антигуманная сущность всюду и всегда остается одинаковой.

Вчера японскому империализму нужны были милитаристы и смертники, чтобы самурайским мечом и огнем камикадзе перекроить карту мира, заполучить новые источники сырья и рынки сбыта, нажить новые миллиарды. Сегодня ему нужны менаджеры-надсмотрщики бесчеловечнее самураев и рабы-исполнители безропотнее камикадзе. Чтобы с помощью экономических рычагов осуществить передел зон влияния, завоевать новые источники сырья и рынки сбыта, нажить новые миллиарды. Средства меняются — цели остаются.

Своими достижениями в области той же компьютеризации, например, могут, подобно Японии, похвастать и США, и многие другие капиталистические страны. Развитие ядерной энергетики, изучение и освоение космического пространства, успехи математики, физики, химии, биологии, теоретический и практический вклад в золотой фонд научно-технического прогресса — все это у них есть, и никто не собирается это оспаривать. Но, как и полвека назад, справедлива ленинская мысль: развитие капитализма соединяет в себе богатейшие научно-технические достижения и утонченное зверство буржуазной эксплуатации.

И еще говорил В. Ленин: «Техника капитализма с каждым днем все более и более перерастает те общественные условия, которые осуждают трудящихся на наемное рабство».

Действительно, в недрах эксплуататорского строя созрела великолепная новая техника. Она несет в себе ростки грядущего — принадлежит эре автоматизации, которая знаменует собой, по существу, начало новой цивилизации. Но какая же это «эмансипация мозга», если она осуществляется в ущерб народным массам, в угоду кучке эксплуататоров?

«Научно-техническая революция ускоряет процесс обобществления экономики; в условиях господства монополий это ведет к воспроизводству социальных антагонизмов в еще больших масштабах и с еще большей остротой, — говорится в одном из документов, принятых Совещанием коммунистических и рабочих партий в Москве (июнь 1969 года). — Не только обостряются все прежние противоречия капитализма, но и порождаются новые. Это прежде всего противоречие между необычайными возможностями, открытыми научно-технической революцией, и препятствиями, которые капитализм воздвигает на пути их использования в интересах всего общества, обращая большую часть открытий науки и огромные материальные ресурсы на военные цели, расточая национальные богатства».

В социалистических странах, где нет подобных неустранимых противоречий, научно-техническая революция открывает поистине беспрецедентные возможности в преобразовании природы, создании огромных материальных и духовных богатств, умножении творческих способностей человека.

Да, каркас новой техники вырос из своей старой, обветшавшей социальной оболочки. Правда, и развитые капиталистические страны подняли свои производительные силы на такой уровень, что, подобно социалистическим государствам, подошли к возможности построить материально-техническую базу коммунизма. Но, разумеется, возможность эта потенциальная, существующая лишь в принципе. Реальной ее может сделать только одно — социалистическая революция.

Такой вывод подсказан всем ходом истории.