Фундамент оптимизма

«Последняя, самая революционная революция»

Становление человеческого общества завершилось 30–40 тысячелетий назад. К тому времени сформировался первый уклад техники, основанный на применении огня и грубых, неотшлифованных камней.

Коренной переворот в этом укладе произвело изобретение лука, преобразившее охоту, утвердившее господство человека над самыми страшными зверями, а затем и появление шлифованных каменных топоров, мотыг с рукоятками, облегчивших обработку земли. Так началась первая техническая революция, которая продолжалась ни много ни мало — целых 100 веков (с 13-го по 4-е тысячелетие до н. э.). Она повлекла за собой революцию производственную.

Произошло первое крупное общественное разделение труда: обособилось скотоводство, что способствовало развитию производительных сил. Специализируясь на той или иной продукции, работники получали ее в количествах, допускавших накопление. Это позволяло наладить обмен излишками, что повлекло за собой куда более значительные социальные последствия, чем просто расширение возможностей перераспределять материальные блага.

Более умелая или удачливая семья могла добиться большего процветания, нежели другая, столь же многолюдная. Возникало имущественное неравенство. Зародилось патриархальное рабство. Оно стало началом конца «первобытного коммунизма». «Родовой строй отжил свой век, — писал Ф. Энгельс. — Он был взорван разделением труда и его последствием — расколом общества на классы. Он был заменен государством».

Первые рабовладельческие государства, пришедшие на смену простым варварским общинам, образовались в 4-м тысячелетии до н. э. в благодатных долинах — на берегах Нила (Египет), в междуречье Тигра и Евфрата (Месопотамия), в бассейне Инда (Индия), где плодородие почв, обилие солнца и влаги создавало наиболее благоприятные условия для земледелия.

И как плотина, которая сковала свободу потока, чтобы, устремив его на поля по заранее проложенным каналам, поднять плодородие почвы, так новый строй вызвал рост производительных сил.

Конечно, трудно представить себе более бесчеловечное социальное устройство, чем рабовладельческое общество. Невольники подвергались жесточайшей эксплуатации. Не имея ни семьи, ни имущества, получая лишь необходимейший минимум пропитания, денно и нощно гнули спину на своего хозяина, пока не падали от изнеможения. Вот какой ценой поднялась производительность труда! Обильно полита потом и кровью рабов, каждая пядь земли, на которой вознеслись к небу египетские пирамиды и прочие «чудеса света».

Ну а технический прогресс?

Некогда, в пору «первобытного коммунизма», любые излишки материальных благ, любые запасы, превышавшие прожиточный минимум, изымались общиной и распределялись поровну между всеми членами. И редко кто был в состоянии выменять на продовольствие или иные «товары» дорогостоящую продукцию — медные орудия или оружие. Понятно, что из-за плохого сбыта важнейшие промыслы — горняцкие, металлургические, кузнечные — влачили жалкое существование. А вот при неравном распределении материальных благ у отдельных семей скапливались немалые средства, которыми теперь можно было оплатить даже значительные затраты ремесленного труда. Возникал стимул для дальнейших технических усовершенствований.

С зарождением черной металлургии «человеку стало служить железо, последний и важнейший из всех видов сырья, игравших революционную роль в истории» (Ф. Энгельс). Это был настоящий технический переворот — теперь уже второй. Длился он 600 лет (X–V века до н. э.). И опять-таки следом за ним шел переворот производственный, тоже второй. Он вызвал второе общественное разделение труда — обособилось ремесло. Раньше оно было побочным промыслом земледельца и скотовода. Теперь же и выплавка металлов, и гончарное дело, и ткачество становились основным занятием многочисленных коллективов. Именно ремесла дали мощный толчок росту городов.

Новая техническая и производственная революция обеспечила рабовладельческому способу производства господство во всемирно-исторических масштабах. Но опять-таки не навсегда. Рано или поздно противоречия между развивавшимися производительными силами и застывшими производственными отношениями стали раздирать и новый строй.

Со временем рабство оказалось тормозом дальнейшего прогресса. Взять, к примеру, развитие промыслов. Поначалу оно получило мощный толчок. В V веке до н. э. в Афинах уже существовали довольно крупные предприятия. В некоторых мастерских (кроватных, оружейных) работало свыше 100 невольников, а на иных рудниках — около 1000. То была настоящая промышленность, по тем временам весьма крупная.

Прогресс? Несомненно. Но насколько его ускорила бы широкая технизация! Так нет же, хозяева не были заинтересованы в ней. Живые механизмы, даже если они полностью изнашивались через несколько лет, вполне устраивали предпринимателей. Вот почему водяное колесо, сконструированное еще в I веке до н. э., ждало достойного применения чуть ли не тысячу лет: лишь в средние века, во времена феодализма, оно получило широкое распространение. А в Древнем Риме, где рабовладельческая цивилизация достигла своего апогея, это замечательное изобретение, поднимавшее производительность труда, не находило спроса.

Противоречия между производительными силами и производственными отношениями особенно острыми стали в эпоху упадка Римской империи. Пока цезари расширяли свои владения, захватывая все новых пленников, живых машин было более чем достаточно. Порой даже не знали, куда их употребить: как ни странно, тогда уже возникала безработица. Зато как только приток невольников прекратился, стала ощущаться нехватка рабочих рук. Тут-то, казалось бы, и пробил час механизации. Но ею надо было кому-то заниматься, а кому?

Ближе всех к производству стоял раб. А он, неграмотный, забитый, не мог, естественно, совершенствовать технологию производства. Да и не был в том заинтересован. Свободные граждане? Что ж, среди них были весьма высокообразованные люди. Но они презирали физический труд («удел рабов»!) и все, что хоть как-то связывалось с ним, даже если это было творчество, направленное на совершенствование производства.

Итак, нехватка рабочих рук не компенсировалась техническими нововведениями, которые подняли бы производительность труда. Постепенно назревавший кризис рабовладельческой формации (II–V века н. э.) завершился ее окончательным разложением, которое совпало с крушением Римской империи (V век н. э.).

Новый строй — феодализм — опять-таки уходит своими корнями в старый, предшествующий ему. Владелец латифундии, желая повысить эффективность невольничьего труда без каких-либо хлопот с новой техникой, делил свою землю на мелкие участки и затем передавал их в аренду своим же рабам. Те таким образом превращались в колонов. Обретая некоторую свободу, обзаводясь семьей и инвентарем, теперь они работали в поте лица своего не только за страх, но и за совесть. Ясно, почему такое хозяйство оказалось более продуктивным. Оно-то и послужило прообразом новых производственных отношений, при которых феодал, будучи полным хозяином земли и орудий ее обработки, был в то же время неполным собственником крепостных.

Однако и после того, как восторжествовали новые отношения собственности, технический уклад долго еще оставался почти на том же уровне, что и прежде.

Радикально положение изменилось лишь в X–XII веках. Именно тогда произошла новая техническая революция. Связана она в основном с двумя нововведениями. Во-первых, с широким распространением водяных колес и ветряков. Во-вторых, с усовершенствованием часового механизма — оно дало толчок созданию элементов будущей автоматики (храповиков, зубчаток).

Этот третий технический переворот перерос постепенно в производственный. Осуществлялся переход к цеховой организации ремесла (для Западной Европы в конце XII — середине XIV века).

В средние века общество состояло из двух классов — из почти бесправных крепостных крестьян, составлявших большинство населения, и помещиков, концентрировавших в своих руках экономическую и политическую власть. Господствующее положение занимало сельское хозяйство. Промышленность числилась на вторых ролях. Однако со временем ее работники — ремесленники, деревенские и городские, — стали составлять все более влиятельную прослойку. Особенно после того, как начали объединяться в союзы — цехи. Они принимали свой устав, который регламентировал технологию производства, утверждая ее для всех своих мастеров по лучшим образцам. Все это способствовало прогрессу промышленности.

Сдвиги технологического характера выражались прежде всего в разделении труда между цехами. Происходила дальнейшая специализация знаний и навыков, которая благоприятствовала их обособлению, возникновению инженерных профессий. Правда, внутри мастерской разделение труда еще отсутствовало. Но уже намечалось. В полной мере оно осуществлялось лишь в стенах мануфактуры.

Царство цехов с его свободным (не крепостным) трудом, с развитием товарного производства, ознаменовало собою торжество зрелого феодализма. Но примерно с XIV века в его недрах возникают ростки нового строя — капиталистического. Появляются свободные вольнонаемные рабочие — предшественники будущих пролетариев. Возникают и развиваются зачатки будущих фабрик — мануфактуры, где технологический процесс расчленяется на отдельные операции, правда, по-прежнему ручные («манус» по-латыни «рука», «фактура» — «выделка».).

А со второй половины XVII столетия, когда в Англии вспыхивает буржуазная революция, феодализм начинает повсюду уступать место более прогрессивной системе — капиталистической.

Однако, что очень важно, новый способ производства окончательно одержал победу лишь после того, как была создана новая материально-техническая база — возникла крупная машинная индустрия. Хотя мануфактура и вводит разделение труда, которое существенно видоизменяет технику, однако ручное производство все же остается. Поэтому производительные силы развиваются медленно. Только крупная машинная индустрия, говорит В. Ленин, отбрасывая ручное искусство, в корне преобразует производство на новых, рациональных началах.

И новая техническая революция (четвертая по счету) начинается именно с изобретения и внедрения рабочих машин (XVIII век) — сперва в текстильном деле, а затем и в других отраслях. Как и прежде, она готовит почву для переворота производственного, для перехода от мануфактуры с ее ручным трудом к крупной машинной индустрии. Он протекает в большинстве стран в XIX веке.

По ленинскому определению, промышленная революция — это «крутое и резкое преобразование всех общественных отношений под влиянием машин (заметьте, именно под влиянием машинной индустрии, а не „капитализма“ вообще)».

А теперь взглянем на нынешнюю ситуацию. Научно-техническая революция происходит в самых разных странах Востока и Запада — как социалистических, так и капиталистических. Причем почти одновременно. И тут и там она имеет схожие черты. Мало того, не только социалистические, но и многие капиталистические государства по уровню развития производительных сил подошли к возможности построения материально-технической базы коммунизма.

Казалось бы, перерастание научно-технической революции в новую производственную (промышленную, индустриальную) лишь дело времени. Казалось бы, стерлись все принципиальные социально-экономические различия между обществами, которые строят коммунизм, и обществами, которые находятся под пятой одряхлевшего, но цепляющегося за жизнь империализма.

Именно на этом настаивают теоретики конвергенции — «сближения» между социализмом и капитализмом. Дескать, и у того и у другого одно будущее — некое «новое индустриальное общество», к которому ведет нынешняя научно-техническая революция. Так ли?

В подобных выводах сказывается утрата исторической перспективы, неумение или нежелание увидеть историко-материалистические закономерности, движущие развитием общества. Тщательный анализ социально-экономического и научно-технического прогресса в самых разных странах позволил авторам сборника «Современная научно-техническая революция» прийти к такому заключению. Сколь бы неодинаковыми ни оказывались в различных государствах конкретные предпосылки и факторы, формы и сроки технических и производственных революций, постоянным и общим оставалось одно — промышленный переворот всегда и везде начинался лишь после социально-политических преобразований, будь то буржуазная революция (Франция, Германия), полуреволюция (Япония) или реформы сверху (Россия, Швеция).

Авторы сборника подчеркивают, что это условие было обязательным именно для промышленной революции, но не для технической — та могла начаться, как после социально-политических преобразований (Англия, а также Италия, Испания), так и до них (Россия, Швеция, а также Франция, Германия — под влиянием Англии).

Дальнейшее развитие этих и других стран подтвердило всеобщий закон, открытый К. Марксом: «Материальные возможности последующей формы производства — как технологические условия, так и соответствующая им экономическая структура предприятия — создаются в предшествующей форме».

Да, в недрах капиталистической системы — последней из всех эксплуататорских формаций — возникают предпосылки для развития новой — той, что впервые в истории уничтожает эксплуатацию человека человеком.

Характеризуя империализм как «умирающий капитализм, переходный к социализму», В. Ленин отмечал, что «монополия, вырастающая из капитализма, есть уже умирание капитализма, начало перехода его в социализм». На этой стадии в дряхлеющем организме старого строя пробиваются и крепнут ростки будущего технического уклада, свойственного социалистическому способу производства. Мало того, они развиваются, несмотря на отсутствие новых (социалистических) производственных отношений. Но развиваются не благодаря, а вопреки старым (капиталистическим) отношениям собственности.

И вот перед нами новый результат прогресса производительных сил — научно-техническая революция. Начавшись в 50-х годах, она охватывает как социалистические, так и капиталистические государства. Более того, она просто не может не охватить капиталистический мир. Причин тут несколько. Среди них — стремление монополий к сверхприбылям, а также конкуренция, в частности соревнование со странами социализма.

Авторы сборника, посвященного научно-технической революции, подчеркивают, что это не просто развитие производительных сил, не просто бурный прогресс науки и техники, не явление, вызванное второй мировой войной или какими-то случайностями. Это закономерный, объективно неизбежный исторический процесс. Он связан с тем, что основное содержание нашей эпохи — переход от капитализма к социализму.

Но для того чтобы найти свое логическое завершение, нынешняя научно-техническая революция должна еще перерасти в производственную. Это означает переход от машинно-фабричного производства к комплексно-автоматизированному. К такому, при котором появятся целые системы «самодействующих» машин, способных освободить весь персонал предприятия от непосредственного участия в процессе производства на всем протяжении технологического цикла, оставив людям функции контроля, управления.

Ростки такого будущего есть уже сегодня. Но пока даже в самых высокоразвитых странах автоматизировано всего лишь несколько процентов производственных мощностей. Полная эмансипация работников еще впереди. Впрочем, она уже не за горами. В СССР, скажем, автоматические линии и цехи исчисляются уже десятками тысяч, и каждый год прибавляет к ним сотни новых. Появляются и первые заводы, автоматизированные не частично, как еще недавно, а целиком. Там не требуется прикосновение рук ни на одной стадии, от загрузки сырья до отправки готовой продукции. При высшей степени автоматизации удастся поднять производительность труда в 20–30 раз!

Говоря о том, что это Завтра начинается сегодня, упоминают такие линии, цехи, заводы прежде всего в машиностроении. Их дальнейшее развитие — то прогрессивное направление, которое указывает путь в будущее. «Только тогда, — подчеркивают авторы книги „Современная научно-техническая революция“, — когда производство автоматических машин будет осуществлено автоматической системой машин, коммунистическое общество овладеет характерным для него средством производства».

Но тут возникает естественный вопрос: а буржуазное общество? Разве оно не идет к тому же будущему? Взять, к примеру, народ той же Японии. Или США. Разве он неталантлив, нетрудолюбив? Разве не доказал, что способен на чудеса — в экономике, технике, науке?

Даже краешком глаза взглянув на «японское чудо», мы можем представить себе, что кроется за его эффектным фасадом. Впрочем, времена бума миновали, и не только в Японии. Спад 70-х годов усугубил положение трудящихся во всем капиталистическом мире. Мало того, затормозил научно-техническую революцию, с которой апологеты буржуазного общества связывали надежды на его обновление, эволюцию к лучшему. «Кризис ударил главным образом по отраслям и предприятиям, освоившим инженерную организацию труда, технологически передовым, воплощающим лучшие достижения научно-технической революции, — свидетельствует кандидат экономических наук Ю. Васильчук, сотрудник Института международного рабочего движения АН СССР. — Заводы, использующие допотопную технологию, почти процветают, а мощные конвейерные комплексы подчас простаивают. Разве здесь нет элементов кризиса научно-технической революции?»

Напоминая, что империализм прогрессивен по отношению к домонополистическому капитализму, как тот по отношению к феодализму, в развитии производительных сил, В. Ленин подчеркивал: «Прогресс этот сопровождается, как и все другие прогрессы капитализма, также и „прогрессом“ противоречий, то есть обострением и расширением их». Правоту этих слов подтвердила сама жизнь. Они сохраняют свою силу во всем, что касается и нового технологического способа производства — комплексно-автоматизированного. Переход к нему неосуществим, если не выполняется целый ряд необходимых условий. Вот некоторые из них в упрощенном изложении (строже они сформулированы в книге «Современная научно-техническая революция»).

Первое. Внедрение новой техники стимулируется экономней живого труда в целом, а не одной лишь его оплаченной части (то есть за счет заработной платы).

Попросту говоря, повышая производительность труда, общество должно руководствоваться прежде всего заботой о человеке, обо всех своих членах. Социалистический гуманизм отвергает такую интенсификацию, которая выматывает у работника все его силы. И уж никак недопустимо пренебрежение техникой безопасности, охраной труда, сколько бы она ни стоила обществу.

Технический прогресс по существу своему в конечном счете сводится к сокращению общих затрат труда на единицу продукции, к понижению ее стоимости, но… «Ни один капиталист не применит нового метода производства добровольно, как бы он ни был производителен… если только он уменьшает норму прибыли», — писал К. Маркс. Справедливость этого вывода снова и снова подтверждает сегодняшняя действительность. В книге «Научно-техническая революция и преимущества социализма» приводятся примеры того, как крупные корпорации надолго «консервировали» технический прогресс, устанавливая монопольные цены и поддерживая норму прибыли на приемлемом для себя уровне. Именно так выплавка стали прогрессивным кислородно-конверторным способом, которая начала применяться еще в 1954 году, не внедрялась целых 10 лет тремя гигантами черной металлургии США, владевшими львиной долей мощностей в этой отрасли промышленности.

Второе. Введение комплексной автоматизации научно регулируется в масштабах всего народного хозяйства, а не только в рамках отдельных его предприятий и их объединений. Препоручая машинам производственные функции людей, общество может сокращать не численность занятого населения, а продолжительность рабочего дня — опять-таки в общегосударственных масштабах.

При капитализме, даже в условиях «экономического чуда», автоматы вытесняют людей, которые пополняют армию безработных. Те же, кто остается до поры до времени в штате учреждения или предприятия, подвергаются усиленной эксплуатации. И вынуждены соглашаться на это, памятуя, что за спиной всегда стоят претенденты на их место.

Третье. Выпуск изделий, его сроки, объем продукции и ее ассортимент по всем видам и сериям заранее определяется дальновидным планированием в общенациональных масштабах, а не игрой рынка, не раз приводившей капиталистические страны к кризисам перепроизводства — к затовариванию складов, уничтожению продукции, к массовым банкротствам и локаутам.

Значение общегосударственного планирования, осуществленного впервые в СССР, поняли даже апологеты капитализма, немыслимого без рыночной стихии. Американский политэконом Д. Гелбрэйт отвергает догмат веры коллег, провозглашающий рынок «надежным и вечным регулятором общественного производства».

Еще в начале нашего века В. Ленин сделал вывод, что современные тресты порождают аппарат учета, контроля, регулирования экономики. Однако, подчеркивал он, полной планомерности они, конечно, не давали, не дают и не могут дать.

Академик Н. Иноземцев, доктор экономических наук С. Меньшиков, член-корреспондент АН СССР А. Милейковский в предисловии к книге Д. Гелбрэйта «Новое индустриальное общество» доказывают, что объединение трестов и концернов, даже сращивание корпораций с государством, отнюдь не ликвидирует рыночную стихию. Оно лишь порождает новые формы монополистической конкуренции, где еще ярче проступают старые противоречия империализма, его загнивание.

— Носителями тенденции к плановости Д. Гелбрэйт считает крупные корпорации. В книге «Новое индустриальное общество» (1967 год) он аттестовал их как высшее выражение прогресса в области экономической организации. Однако в последнее время уже не восторгается ими, как прежде. Критикует их как источники экономической неустойчивости и инфляции в период кризиса, — рассказывает заместитель председателя Госплана СССР Н. Лебединский, принимавший Д. Гелбрэйта в Москве, куда тот приезжал в 1975 году ознакомиться с опытом Госплана.

Столь же утопичны прогнозы американского футуролога Г. Кана, будто XXI столетие станет «веком Японии», ибо, дескать, «японский образец» обеспечил себе победу, продемонстрировав «великолепное управление экономикой». Кстати, сам же Кан не отрицает, что японское издание капитализма по-прежнему основано на конкуренции, по-прежнему ориентировано на рынок, который, как свидетельствует Д. Гелбрэйт, нельзя считать «надежным и вечным регулятором общественного производства».

Итак, эволюционное превращение капитализма в некое «новое индустриальное общество», заимствующее всеобъемлющую плановость и другие преимущества социалистической системы, но сохраняющее саму основу империалистической экономики и политики, — не более как очередной миф буржуазной пропаганды.

Без социалистической революции нынешняя научно-техническая революция не сможет перерасти в производственную. Об этом говорит весь ход истории научно-технического прогресса. Но буржуазные социологи упрямствуют: исторические параллели опасны! Человечество вступило в качественно новый период своего развития! Нынешний переворот с его головокружительными темпами изменения — нечто беспрецедентное, и старые мерки к нему неприложимы. Разве не отличается он в принципе от всех предшествовавших ему? Начать хотя бы с того, что революция эта не просто техническая, как все предыдущие, а научно-техническая. Наука впервые переместилась из арьергарда в авангард прогресса, она идет впереди техники, стала непосредственной производительной силой. Преобразуя мир вещей, она вторгается и в мир людей, человеческих отношений. Вспомнить хотя бы онаучивание организации и управления! Разве оно не противопоставляет разум стихии?!

Особо радужные надежды возлагают буржуазные утописты от социологии на пресловутую «технократизацию» общества. Дескать, фактическая власть в корпорациях бесповоротно переходит от личности к коллективу, но единоначалие сменяется не просто коллегиальностью, а такой, где главную роль все чаще играют ученые и инженеры. И, мол, рано или поздно такой вот «коллективный разум», усиленный мощью электронного мозга, станет верховодить и во всем «индустриальном обществе», перестраивая всю капиталистическую систему на рациональных началах.

Когда же роботы заменят людей в производственной деятельности, эксплуатация человека человеком якобы исчезнет — она-де сменится эксплуатацией машины человеком. Антагонизм испарится — воцарится социальная гармония: ведь работниками будут только автоматы! Разве что «кибернетические рабы» составят некий новый класс. Но опасаться, что у них появится свой Спартак, на сей раз электронный, не стоит: программисты должны позаботиться об этом.

Ну и, наконец, гигантский искусственный мозг обеспечит этой новой цивилизации — «роботовладельческой» — всеобщее благоденствие и вечное процветание.

«Идея непротиворечивого и бесконфликтного „общества изобилия“ потерпела крах, — этот вывод убедительно аргументирован в сборнике „Человек — наука — техника“ (1973 год), дающем марксистский анализ научно-технической революции. — Сама практика показала, что накопление товаров, богатства, усовершенствование техники быта при существовании частной собственности, классовых привилегий и власти капитала отнюдь не ведет к ликвидации имущественного неравенства; недовольство широких слоев населения в „обществе потребления“ вызывается и неудовлетворенностью материальным уровнем жизни».

Что касается автоматизации, то она не только решает проблемы, но и ставит их. Ставит, естественно, перед наукой. Однако прогресс науки тоже не только решает проблемы, но и ставит их!

Да, древо знаний обладает замечательной способностью саморазвития, и оно сулит человечеству непредсказуемые чудо-плоды, которые обещают новые революционные сдвиги.

Но для такого саморазвития, как и для развития вообще, нужен благоприятный социальный климат, нужна благодатная почва. И дать все это в полной мере способно именно плановое общество, сколь парадоксальным ни казалось бы соседство понятий «плановость» и «изобретение» или «открытие».

Открытия вроде бы потому и называются так, что они результаты «езды в незнаемое» — находки, нечто неожиданное, порой совершенно непредвидимое, даже в самых общих чертах. Но ведь они рождаются не сами по себе. Они делаются людьми. И в подавляющем большинстве своем не любителями, а профессионалами. Теми, имя кому легион; ведь их миллионы — ученых, инженеров, техников. А работают они в тысячах различных учреждений и предприятий. Это самое настоящее производство, причем не какое-нибудь там кустарное, цеховое или мануфактурное, а, так сказать, машинно-фабричное. И если промышленность еще только начинает онаучиваться, то оно уже высокоиндустриализовано: счетно-решающие устройства, ускорители, ядерные реакторы, электронные микроскопы, научно-исследовательские корабли, ракеты, спутники, межпланетные станции… Капиталовложения в эту народнохозяйственную отрасль уже измеряются астрономическими величинами и продолжают увеличиваться, причем растут быстрее, чем во многих иных сферах человеческой деятельности.

Ясно, что если понимать науку — непосредственную производительную силу общества — не только как результат (собрание открытий и изобретений), но и как процесс (получение новых знаний), то и здесь речь должна идти о тщательной организации этого производства, непрерывно растущего, причем непрестанно изменяющегося — и количественно и качественно.

Чтобы всегда быть максимально эффективным, оно не может полагаться на самотек, сколь бы ни были велики упования на саморазвитие древа знаний. И здесь не обойтись без планового подхода. Но одно дело, когда такое планирование ведется келейно, внутри каждой фирмы, зачастую тайком, с неизбежным дублированием в условиях конкуренции между монополиями и боязни научно-технического шпионажа. Другое дело, когда оно осуществляется для всей страны в целом, когда творческие усилия исследователей координируются в общегосударственных и даже международных масштабах.

И не исключено, что эта разница между социалистической и капиталистической системами скажется в ближайшие десятилетия.

Но прежде чем говорить о том, каковы возможности того или иного общества, давайте проследим становление науки как производительной силы от самого ее возникновения. Мы убедимся, что сколь бы значительное влияние на общество ни оказывала наука, ее возможности в конечном счете определяются тем положением, которое она занимает в обществе.