Галерные рабы

Турция, Стамбул, декабрь 1603 года

Командир янычарского корпуса Искандар-бег извлекал пользу из каждой прожитой минуты. Даже в походы брал с собой непрочитанные книги, новых рабов из далеких стран. Он ехал на коне, рядом шла повозка с двумя грамотеями. Сменяя друг друга (глаза быстро уставали от тряски), они читали ему вслух трактаты по военному делу, хроники, летописи разных народов. Пленники рассказывали о боевых обычаях, армиях, воеводах своих государств.

Немало времени уделял гениш-ачерас беседам с командирами и рядовыми своего отряда, чтобы изучить их настроение, поддержать в них преданность себе. Не стоит и говорить о проверке караулов, выслушивании лазутчиков, заботах о маршруте, провианте, сохранении обоза. Лишь после всех этих важнейших дел командующий допускал к себе просителей. Андроникосу, однако, всегда делалось исключение: его принимали в любое время.

Искандар красовался на прекрасном пегом иноходце. Одеждой, хотя и приличествующей его сану, он не слишком выделялся на фоне своей богатой свиты. Но вот оружием и конским убранством…

Турецкая сабля, оправленная в золото, с накладками в виде цветка граната, многолепестковых розеток, бутонов, узких листьев, осыпанных крупными алмазами. Наручи, украшенные рубинами и россыпью мелкой бирюзы, выкованные из булата и орнаментированные золотой насечкой. Червленный ятаганный нож — слегка изогнутый не назад, как сабля, а вперед; конец рукояти тоже искривляется вперед и раздваивается, как два хищных клыка.

Небольшое седло-арчак с пристегивающейся подушкой. Луки покрыты нарядной чеканкой, тонкой сканью, яркой эмалью, бархатистой чернью. Обивка из зеленого бархата расшита переплетающимися травами, по ней там и сям разбросаны аппликации, металлические кружева. Искусные вышивальщицы использовали разные тона серебряных и золоченых нитей, рельефный жгут. Их сочетание с мягко мерцающей чернью оправ необычайно радовало глаз.

У седла приторочено ружье — с тяжелым пятигранным прикладом, инкрустированным пластинами слоновой кости, перламутра и красного дерева, с массивным замком и длинным, из дамасской стали, стволом с золотой насечкой.

С другой стороны висел саадак — колчан со стрелами и налучник для лука из зеленого хва — выделанной козлиной кожи. Его сделали редчайшие ремесленники — строчники, мастера шитья металлическими нитями по хорошо выделанной кожаной поверхности. Это изнурительнейшая работа, недаром ее способны выполнять только мужчины. Лицевая сторона саадака расцвечена нарядными растительными узорами, в которые органично вписаны изображения птиц, геральдических орлов, тигров, сцены борьбы льва и змеи.

Арабский жеребец Искандера увешан украшениями под стать седлу. Поводная цепь из серебряных звеньев — восьмерок, с каймой по краям, с вычеканенным переплетением листьев посередине. Роскошью она соперничала с наузом — подшейной кистью, висячим украшением для уздечки, представлявшим собой золотой шарик, из которого на двух нитях свисали восемь кистей. Богато смотрелась паперсть — нагрудная бляха, шедевр стамбульских ювелиров, сплошь набранная прямоугольными золотистыми запонами с алмазами и рубинами, между которыми проступали ясные и чистые тона зеленой и синей прозрачной эмали. Довершали набор стремена. Каждое походило на два топорика, сложенные вместе обухами друг к другу, и было декорировано зелеными травами.

Искандар заметил восторженный взгляд Андроникоса.

— Нравится, учитель? Часть новой добычи. Остальное в сундуках. Изделия турецких ювелиров, ткачей, оружейников. Знаешь, они любят ставить на одежду, конское убранство, оружие большое количество драгоценных накладок и запон, а также полудрагоценные и поделочные камни — нефрит, горный хрусталь, бирюзу.

— Ты стал разбираться в ремеслах?

— Приходится, иначе обманут при дележе добычи или покупке изделий. Воинам неудобно носить с собой рухлядь, они предпочитают монеты и камешки. После боя они продают награбленное дешевою ценою моим маркитантам. Нужно следить в оба глаза за моими купцами, чтобы не обворовали, не обсчитали. Слуг, кому я мог бы доверить ведение денежных расчетов, у меня нет. Теперь вот ты вернулся, и я переложу торговые заботы на тебя.

— Что везешь для продажи?

— Турецкие седла. Они сейчас в цене. Удобны для всадника: широкие в основании, с высокой узкой передней лукой и низкой отлогой задней. Очень красивые. Турецкие стремена, такие, как у меня, но не так роскошно отделанные.

— Почему только местные товары?

— Все захвачено при разгроме логова джеляли. Они грабили по преимуществу турецкую знать и купцов. Впрочем, встречаются и привозные изделия. Русские стремена, например. Похожи формой на ковши или лопаты, червленые. Даже китайские стремена попались, представь себе! Странные! Как крышки от котлов; кругляши с приделанными сверху ручками. Еще индийские кинжалы — причудливо изогнутые, с рукоятями из слоновой кости, украшены блестящим перламутром. Много другого: посуда, утварь, одежда…

Андроникос с удовольствием и одобрением слушал любимца: молодец! Настоящий полководец обязан разбираться в добыче не хуже купца.

— Заберешь товары и передашь отцу, пусть продаст. Я не хочу брать их в Истамбул — придется делиться с султаном. И так подарков ему, гарему и дивану целый воз везу.

— Отправь в Афины также часть оружия и конского убранства, в коем красуетесь ты и твой иноходец. Незачем возбуждать алчность и завистливость придворных. Ведь такие украшения достойны только царя!

— Ты прав. Но давай отвлечемся от мелочей и поговорим о главном, ради чего ты сюда приехал, поступив, кстати, весьма опрометчиво. Я же тебя предупреждал: не приходи в середине дня. Тебя увидело все войско — и султанские шпионы тоже.

— К вечеру ты очутишься уже у Айвасари-капу,[185] и будет поздно сообщать тебе важную новость. Мехмет умирает… О его болезни в открытую заговорили сразу после твоего отъезда…

— Так вот почему меня отправили в этот поход!

— Извини, я не поспеваю за стремительным ходом твоей мысли. Какая связь между внезапной смертельной болезнью падишаха и твоим походом против джеляли, решение о котором было принято давно? Как мог султан заранее знать, что здоровье его так резко ухудшится?! А если и знал, то при чем здесь ты?

— Пойми, дело не в Мехмете, а в Фатиме! Это она отдает приказы, а ее тупоумный сын только кивает тюрбаном в знак согласия! Поистине турки забыли завет халифа Омара ибн аль-Хаттаба: «Когда не знаешь, как поступить, спроси совета у женщины и поступи наоборот». Стоит ли удивляться, что бабы творят неразбериху в Османской империи. Одна Роксолана чего стоила! А Фатима еще хуже. За восемь лет сменила двенадцать великих визирей. Приказала обрезать монеты и повысить подати, что вызвало многочисленные восстания. Вся Анатолия полыхала, пока я кровью не потушил пожар бунта!

Фатима отлучила меня от командования в войне с Австрией, которую мы никак не можем выиграть. Вместо того чтобы укрепить регулярное войско, она возложила надежды на знать и духовенство-улемов. И чего добилась? Численность и боеспособность армии упали, сипахи не соблюдают дисциплину, йени-чери вынуждены подрабатывать ремеслами. А землевладельцы уклоняются от воинской службы. Ополчения эйялетов не годятся для джихада против христиан — слишком плохо вооружены и обучены. Нельзя их посылать и против джеляли — не желают сражаться с соотечественниками.

Думаешь, от хорошей жизни она направила именно меня во главе йени-чери в Анатолию? Хотя вообще-то это мудрый ход. Ей надо было поскорее подавить восстание. Сделать это легче всего «новому войску»: оно чужое для народа, турецкой крови не жалеет. Как, впрочем, и я. К тому же отбитая добыча подкормит йени-чери, заставит на время позабыть о неуплаченном жаловании.

Теперь раскрылась еще и третья причина — удалить меня и преданную лично мне гвардию подальше от Сераля, чтобы спокойно поменять сидящих на троне. Вот хитрая змея!

— Ты несправедлив к Мелине, то есть Фатиме. Не эабудь, она наша соотечественница. До сих пор ты от неё вреда не видел. Значит, она помнит, что ты спас жизнь ей и Мехмету, подарил им власть.

— Так-то оно так, но она держит меня поодаль от трона. После Керестешского триумфа оторвала от войска, послала в Грецию. «Мой верный Искандар-бег, не допусти, чтобы сердце империи, наша с тобой родина, была разорвана бунтом». Когда джеляли потрясли основы державы, приказала расправиться с ними. Она из полководца превращает меня в карателя!

— У тебя это тоже неплохо получается, — съязвил Андроникос.

— Никак не можешь простить мне ларисцев, учитель? Ничего, их души, окутанные блаженством, сейчас купаются в реках турецкой крови, которые пустили мои йени-чери, громя повстанцев.

— Отрадно слышать. Впрочем, меня не меньше, чем истребление угнетателей, заботит процветание угнетенных.

— Опять ты за свое! Тебе не угодишь! Если хочешь знать, греки живут лучше других покоренных османами христианских народов или тех наших соотечественников, которые оказались под властью венецианцев и прочих европейцев. Они платят гораздо меньше налоги и подати, не терпят столько унижений. Забыл девиз, под которым греки восстали против венецианцев: «Лучше туркам достаться, чем франкам!». А разве не сильнее, чем эллинов, угнетают протестантов в католических странах или шиитов — в той же Турции?!

Андроникос не спорил против очевидного:

— Ты, как всегда, прав, мой мальчик. Отдадим должное Мелине. Она не отобрала у породившего ее народа старых привилегий и даже даровала кое-какие новые блага.

— Только не воображай, что Фатима прислушивается к голосу крови. Пророк Мухаммед правильно предупреждал: «Деяния судятся по намерениям». Ей важно, чтобы в разгар войны на три фронта — с христианами, персами и анатолийскими повстанцами — не вспыхнул мятеж еще и в Румелийском эйялете.

— Все же признай, что она руководствуется благими намерениями…

— Но действует так неуклюже и неумно, что добивается противоположных результатов! Скажем, она была обеспокоена слабым здоровьем Мехмета и стала загодя готовить ему замену. Выбрала Ахмета — он казался ей наиболее послушным из всех шахзадэ. Понимая, что, если он станет султаном, главную роль займет мать нового властелина, а не бабушка, избавилась от будущей соперницы — велела ее отравить. Потом начала задабривать внука, завалила его дарами. Зря старалась… Я неплохо знаю Ахмета, вместе с ним упражнялся в Аджами Огхлан, не раз сопровождал на охоте. Куда умнее своего папаши, однако с еще большим самомнением. Мать — единственная, кого Ахмет любил на этом свете, ее гибель он Фатиме ни за что не простит.

— Надеюсь, что мудрый султан Искандар I не допустит воцарения османского ублюдка.

Искандар по-молодому звонко рассмеялся:

— Ты угадал мои мысли, учитель! Время пришло! Когда Мехмет умрет, я отдам приказ от имени Ахмета убить всех его сыновей, а сам… ну хотя бы по повелению его брата Джема прикончу наследника. Трон останется пустым, претендентов на него не будет. Кроме меня, йени-чери меня любят и, конечно, поддержат. Других войск в столице нет.

— А духовенство? Ты ведь помнишь, еще Мехмет II доверил духовное управление шейх-уль-исламу. Его постановления — фетвы закон для мусульман.

— Ты еще мне поведай, что великие муфтии[186] часто решали исход государственных переворотов. Я хорошо готовлюсь к серьезным испытаниям, выучиваю все уроки. Открою тебе кое-какие новости. Перед отправлением в этот поход у меня появилась первая законная жена, по случайному стечению обстоятельств — единственная сестра шейх-уль-ислама. Как полагаешь, будет великий муфтий возражать, если она станет кадуной? Кстати, он боится и ненавидит Фатиму, она не раз пыталась сжить его со свету…

— Ты многомудр и всезнающ, как Соломон, мой мальчик! И будешь победоносен, как твои великие тезки!

— Сплюнь три раза, учитель, чтоб не сглазить! Дворцовые интриги — не войны. Сивилла, к сожалению, не предсказывала мне непобедимость в них.

Хотя Искандар и остудил восторженность Андроникоса, сам он въехал в Стамбул с ликующим настроением, как будто на его голове уже красовался падишахский тюрбан. По пути хозяйским взором осматривал свои будущие владения. Голубую мечеть — Ахмедие с шестью минаретами. Роскошную Айя-Софию, прихрамовую площадь Ат-мейдан с обелиском Феодосия Великого — тридцатиметровым монолитом розовато-серого гранита, Змеиной колонной, колонной Константина Порфирородного. Летние султанские дворцы.

«Этот дворец сделаю резиденцией, — подумал он при виде своего любимца Топ-Капу, построенного в предыдущем веке здания, роскошно отделанного майоликовыми плитами, резным и живописным орнаментом, мозаикой из керамики, камней, цветных стекол. — Красив, удобен, его легко оборонять. А вот Сераль взять внезапным приступом не так уж трудно. И не исключено, что сейчас придется в самом деле сделать это. Подозрительно много стражников натыкано на стенах султанской обители. Вдруг хитрая Фатима устроила засаду? Все ли я предусмотрел?»

Как всегда в опасных ситуациях, голову Искандара будто посетила богиня разума Фетида, замуровала чувства за прочной стеной, чтобы не мешали размышлениям.

Деньги и ценности из стамбульского дома, как и новая добыча, отправлены к отцу в Афины. В случае моей неудачи пусть Фатима на поживу не рассчитывает.

Все известные мне шпионы в моем отряде и среди домашних слуг схвачены. Раньше я не трогал их, пусть доносят то, что мне нужно. Теперь самое время оставить Сераль без глаз и ушей в моем окружении.

Йени-чери отправлены якобы на отдых в казармы, на самом же деле ждут там в боевой готовности. По условленному сигналу они ринутся в Сераль.

Под одеждой ощущается приятная тяжесть кольчуги — меньше риска пасть от предательского удара.

За спиной скачет сотня отборнейших телохранителей — достаточно много, чтобы защитить, и достаточно мало, чтобы не вызвать лишних подозрений. Лучше бы, конечно, явиться во дворец во главе всех орт. Но если Мехмет еще жив, он воспримет это как попытку к бунту, и йени-чери тоже так расценят мои действия. Против законного повелителя они не пойдут. Шейх-уль-исламу послано письмо о возможной перемене власти. Пусть готовит фетву, имена потом впишет. И самое главное, царевичи Иса и Джем уже скачут в тайные убежища, переодетые, в окружении моих верных слуг.

Что ж, жребий брошен. Вот мой Рубикон — ворота Сераля!

Искандар решительно перешагнул порог султанского дворца, пересек крытую галерею. Приемный зал выглядел необычно пустым. Навстречу ему выступили два чауша. Вплотную за ними следовал третий. Очевидно, новички — Искандар не знал их в лицо.

— Вот это тебе велел передать падишах Вселенной. Смирись с неизбежным и покорствуй!

Передние чауши расступились, встав по бокам Искандера. Задний протянул ему серебряное блюдо, которое ранее скрывал за спинами товарищей. На середине хищно поблескивал шелковый шнурок — тонкий и длинный, с зелеными кистями на концах. Свернувшийся в клубок, как среднеазиатская эфа. Более смертоносный, чем египетская кобра или африканский аспид.

Не ожидая, что опальный вельможа, как подобает по этикету, поклонится, возьмет шнурок, приложит его к губам и удалится, чтобы благопристойно повеситься на нем, стоявшие рядом чауши схватили Искандара за руки, а третий набросил удавку ему на шею. Действовали они на изумление ловко и быстро, жертва едва успела скомандовать: «Бей их!»

Как было заранее условлено, сопровождавшие командира янычар Мурад-паша, телохранитель Селим и Андроникос прыгнули вперед и вонзили спрятанные в широких рукавах обнаженные кинжалы в подосланных палачей, переодетых в одежды султанских посланцев.

Искандар с отвращением сорвал с горла шнурок и хотел было выбросить. Передумал, отдал Андроникосу.

— Сохрани для того, кто его прислал.

Едва он отдал команду проследовать в соседний зал, как послышался топот, и крытую галерею-айван заполнили капуджи, отрезая янычар от выхода. Из боковых проходов выскочило около сотни мазул с саблями наголо. Не раздумывая, Искандар выстрелил вверх из пистоля, подавая сигнал оставленным за дворцовой стеной гонцам скакать в казармы и поднимать орты.

Тем временем отряд Искандара обнажил ятаганы и сплотился вокруг своего предводителя.

— Не начинать боя, пока на вас не нападут! — приказал им гениш-ачерас.

— Правильная команда! Иначе вы все погибнете! — выступила вперед женщина в чадре, в которой Искандар опознал Фатиму. — Прикажи своим людям сложить оружие, Искандар-бег!

— Они не послушаются, так как боятся за мою жизнь. Только что три негодяя, самозванно обрядившиеся чаушами, хотели предательски убить меня…

— Это не самозванцы, а султанские палачи! Как осмелился ты отвергнуть шелковый шнурок, презреть высочайшую волю!

— Величайший из великих Мехмет Третий в твоем присутствии, валидэ-султан, поклялся никогда не лишать меня жизни. Я не сомневаюсь в слове падишаха. Шнурок — уловка, придуманная моими недругами.

— Мой царственный сын скончался три часа тому назад. Шнурок послала я!

— Чем же верный слуга прогневал свою госпожу, что она решила обречь его на погибель? И главное, имеет ли она право своим именем казнить и миловать знатных людей государства?

— Не вообразил ли ты, глупец, что находишься при гяурском дворе? В Серале опал и понижений по службе не бывает, наказание одно — смерть! И разве должен падишах отчитываться перед подданными, за что он их карает и милует?! Поистине твоя наглость не знает пределов! Я приказала тебя удавить именем султана Ахмета!

— Осмелюсь возразить, что я не слышал ни указа о смерти падишаха Мехмета Третьего, ни фетвы о воцарении Ахмета. В глазах войска и народа он пока еще не султан, а претендент на престол. Уверена ли ты, что все его братья присоединились к праотцу Ибрахиму?

Искандар ударил в самое уязвимое место. Фатима помрачнела. Палачи не сумели найти Ису, сына испанки, и Джема, рожденного от персиянки. Оба еще юноши, оба дружат с Искандером. Если их не отправить к шайтану, повторится история с другим царевичем Джемом, из-за которого так намучился, так поистратился Баязет II. Или неприятность с братьями Мурада II, которых тоже не успели вовремя прикончить. Как и тогда, начнется междоусобица. А вдруг именно гениш-ачерас спрятал Ису и Джема? Надо выпытать, а уж потом его казнить.

— Ладно. Искандар-бег, объясню, почему велела поднести тебе шнурок. Вспомнила твоего тезку, которому ты тщишься подражать…

— Зулькарнайна?

— Нет, второго. Расскажи-ка мне о нем…

— Албанский князь Георгий Кастриот еще ребенком стал заложником у султана Мурада Второго, сделался его любимцем и непобедимым военачальником, за что удостоился прозвища Искандар-бег или, как его называли европейцы, Скандербег…

— А потом презренный предатель украл у великого визиря государственную печать, с ее помощью обманом захватил несколько важнейших крепостей, создал собственное войско, выгнал нас из Албании и в течение тридцати лет громил отборнейшие османские армии, не давал грозному Мехмету Фатиху двигаться дальше, на Страны Золотого Яблока! Кстати, тебя приветил тоже султан Мурад, только Третий. Зловещее совпадение, а? Я же хочу, чтобы мой внук унаследовал от Мехмета Завоевателя все, кроме его многочисленных позорных поражений от Скандербега.

Искандара распирало горькое отчаяние, хотелось даже завыть. Злая ирония фортуны! Бессмысленность! Его подозревают в том, от чего он отказался ценою христианской веры, родины и чести!

— «…Клянусь душой и тем, кто образовал ее, и тем, кто вдохнул в нее злобу, и благочестие…». Я не собирался и не собираюсь идти по стопам Скандербега! Я бы мог давно сделать это, подняв восстание в Греции или присоединившись к анатолийским джеляли. Я хочу стать для нового султана тем, кем был для Мехмета Завоевателя его великий визир Махмуд-паша, сын серба и гречанки, для Селима Второго — садразам Мухаммед Соколли. Правой рукой повелителя — не больше!

— Твои слова лживы. Ты велел распространять слухи, будто станешь вторым Зулькарнайном. Меня это тоже не устраивает. Пусть Ахмет сам завоюет мир. До древнего царя тебе далеко. Против Ахмета ты вообще ничто. Однако арабы не зря говорят: «Нельзя пренебрегать врагом, если даже он ничтожен». Ты опасен, а потому умрешь!

…Арабы еще и другое весьма точно подметили: «Я сидел развалившись, и болтливость мне повредила». Надо спасаться…

— Инч Алла! Как ошибается госпожа! И все равно я с готовностью исполню ее волю — когда Ахмет станет султаном и подтвердит ее приказ. А пока что не могу позволить лишить меня жизни. Я служу Османской династии, кто бы ее ни представлял: Ахмет или его братья. Знай же, госпожа, что йени-чери перевернули котлы! Кроме меня никто не остановит их марша на Сераль!

Настал черед Фатиме побледнеть.

Янычарские котлы являлись для орт тем же, чем серебряные орлы для римских легионов или знамена для современных армий — символами боевого братства и доблести. Если «новое войско» переворачивало котлы, стены Сераля дрожали.

Йени-чери участвовали в заговоре против Мурада I, во главе которого стоял один из царевичей.

Мехмету I они помогли убить брату Ису, а сыновьям этого падишаха, братьям Мурада II, наоборот, спастись бегством.

Гвардия принесла победу Баязету II сначала в схватке с братом Джемом, потом с восставшими сыновьями. Она же лишила его трона, взбунтовавшись против него под предводительством сына Селима I, не зря заслужившего прозвище Явуз (Суровый).

Янычарские ятаганы расправились с сыновьями Сулеймана II Великолепного, обеспечив престол Селиму II.

Историю дворцовых переворотов Фатима знала прекрасно. Так что худшей новости Искандар вряд ли мог сообщить!

Сам он тоже чувствовал себя неуверенно. Телохранители и мазулы сражаются хуже, чем его испытанные в походах йени-чери, но врагов куда больше. А главное, на него самого направлены десятки стволов. Уцелеет ли он в схватке, прежде чем орты придут на подмогу? И даже если потом йени-чери презрят посулы Фатимы, не прельстятся на обещания наград и почестей, растопчут ее и Ахмета, Искандару с того какая корысть? Он уже будет мертв…

Фатима словно угадала его мысли:

— Мне кажется, у нас найдется, что сказать друг другу без лишних ушей. Пусть наши слуги остаются тут, а мы вдвоем пройдем в тронный зал и побеседуем.

Искандар колебался недолго: терять нечего. Вряд ли Фатима заранее предвидела такое сопротивление и приготовила ловушку еще и в тронном зале. Зато у него появится больше шансов расправиться со старухой.

— Не тщи себя надеждой прирезать меня, самому оставшись в живых, — предупредила Фатима, доставая из-под одежды пистоль. — Я помню, ты умелый воин, метко кидаешь кинжал. Но пуля быстрее клинка.

— И ты учти, госпожа, никакая пуля не убивает сразу, даже попадая в сердце.

— Намекаешь, что успеешь расправиться со мной и после выстрела? Возможно. Я не нажму курок, если ты не нападешь. Нам обоим нужна жизнь. Но нам обоим нужна и власть. Я первой захватила ее, ты пытаешься вырвать трон из рук моего внука. Или когда-нибудь попытаешься. Я должна обезопасить династию, обезвредив тебя…

— Если я поклянусь, что не стану покушаться на престол и буду верным слугой Ахмету, ты мне поверишь?

— Нет. Клятвы и обещания держат только простолюдины, для владык обязательств и договоров не существует. Ты ведь не станешь полагаться на мое обещание сохранить тебе жизнь, если ты утихомиришь йени-чери?

— Персы говорят: «Верь слову, но бери в залог ценности». Я поверю тебе, госпожа, ибо у меня есть залог — Иса и Джем.

— Так это ты их спрятал?!

— Так далеко, что тебе их быстро не найти. В случае моей гибели Иса очутится в венецианских владениях, ведь его мать — христианка. Джем окажется в Иране — в нем половина персидской крови. В руках своих полусоотечественников они станут прекрасным оружием против Османской империи, запалят ее с двух концов. Середину зажгут греки, которым мой посмертный хрип прозвучит призывом к восстанию. Славно начнет свое царствование великий падишах Ахмет Первый!

— Я недооценила тебя. В игре «сто забот» такое положение называется безысходным. В моей власти твоя жизнь и свобода. Моя жизнь и будущее моего внука в твоих руках. Надо искать выход из тупика. В какую страну ты хочешь уехать?

Искандар лихорадочно размышлял — как на Керестешском поле.

«Персы меня знают плохо, христиане слишком хорошо. В Иране мне окажут холодный прием, в Странах Золотого Яблока — чересчур горячий: на костре».

— Я хотел бы оставить все как есть, госпожа. Когда твой гнев спадет, ты перестанешь опасаться меня, вернешь мне свое расположение и сумеешь воспользоваться моими способностями.

— Может быть, но пока что ты слишком опасен, чтобы оставлять тебя на свободе. Посиди в Еди-Куле…

«А ты будешь по всей ойкумене разыскивать уцелевших царевичей. И как только нападешь на след, пошлешь приказ удавить меня…

Нет, уходить из Турции равносильно самоубийству. Быть в пределах досягаемости длинных рук Фатимы, покуда внучек от нее не избавится, — тоже смерти подобно. Ахмет обязательно прикончит бабушку, не простит смерти матери. А уж с ним я как-нибудь договорюсь, он ко мне неплохо относится. Все свалю на Фатиму. Человек склонен верить любой небылице, порочащей того, кого он ненавидит. Пока же надо покинуть Истамбул, отсидеться в безопасном месте. Оставлять в столице кого-то из телохранителей, слышавших разговор с валидэ-султан, тоже нельзя. Даже среди сотни избранных обязательно найдутся трус и сребролюбец. Один испугается угроз, второй польстится на приманку.

Как же изолировать от мира сотню людей? Потребовать себе небольшой замок и затвориться в нем в добровольное заключение? Бесполезно. Филипп Македонский предупреждал: нет такой крепостной стены, через которую не пройдет осел, нагруженный золотом. Шпионы змеями подползут к моему убежищу, кузнечиками перескочат, червями пророются под стены.

В воздух, что ли, эту крепость поднять? Или окружить водой? Но и к острову легко переправу наладить, раз он стоит на одном месте. А если заставить его двигаться…»

— Я прекращу мятеж йени-чери. Дай мне галеру. Воинами на ней станут мои телохранители. Мы будем служить Ахмету на море верой и правдой два года, после чего пусть он вернет мне прежний титул, а я выдам ему братьев. К тому времени он укрепится на престоле, я перестану представлять для него опасность.

— Согласна! Только я не отдам тебе в подчинение боевой корабль. Ты будешь на каторге не нахудой, а простым гребцом! Бедняки, бывает, нанимаются на галеры за плату. Наймись и ты — на два года.

— Да это хуже самой лютой казни! Я умру от перенапряжения, от ударов надсмотрщика, от плохой пищи…

— Пусть капитаном станет твой доверенный человек, он не даст тебе сгинуть. Будет подкармливать, не позволит тебя отравить или зарезать — ты ведь этого опасаешься… Надсмотрщики тебя не тронут — ты свободный, а не раб…

— Хорошо, экипаж возглавит Мурад-паша, мой помощник…

— Быть по сему! Но он и его воины поклянутся на Коране, что освободят тебя лишь по истечении двух лет, если только не получат приказа султана.

— А ты, повелительница, обещай, что не пришлешь указания лишить меня жизни… И пусть Ахмет, как его отец, даст клятву, что не станет мне вредить…

— Даю слово. Муалима и харвахов я назначу лично. Если экипаж будет состоять целиком из преданных тебе людей, ты сумеешь, убедить их нарушить присягу. Воинам плати сам, гребцов тоже покупай за свой счет. А вот матросы будут кормиться от казны…

«Слава богу… В таком случае они скоро станут моими до мозга костей. „Щедрость“ султанского казначея-казнодара вошла в поговорку, если бы не военная добыча да поборы с христиан, армия и флот давно бы восстали или померли с голоду…».

— Судя по шуму у стен дворца, прибыло «новое войско». Я пойду их успокаивать. Потом объявлю народу, что в знак траура по своему благодетелю, покойному повелителю Мехмету Третьему наложил на себя обет два года прослужить простым гребцом на галере и что новый султан милостиво меня отпустил, разрешив нанять добровольцев из числа йени-чери в качестве левендов, морской пехоты. Никто, конечно, не поверит, но так мне легче соблюсти приличия, я не потеряю лицо и смогу потом вернуться на свой пост.

— Одобряю! К йени-чери выйдешь вместе с Ахметом. Тебе в спину будут нацелены несколько пистолей. Если попытаешься предать или откажешься прилюдно признать Ахмета властелином, умрешь. Когда «новое войско» поставит котлы на место, я уплачу задержанное жалованье. И учти: галера отправится в море в тот день, когда ты выдашь Ису и Джема.

— Повинуюсь! Но ты дай мне время устроить все свои дела, продать имущество, купить и оснастить корабль, набрать гребцов… На это уйдет несколько месяцев…

— Ладно. Однако на этот срок падишах переведет тебя в мазулы, чтобы ты не имел власти над йени-чери…

К янычарам Искандар выходил, как на казнь, как император Генрих IV шел в Каноссу на покаяние к победившему его папе римскому.

«…Прощай, мечта моей жизни! Неужто я совершил роковую ошибку? Не решился рискнуть, поставить на кон все. Может, надо было в приемном зале начать бой, постараться убить Фатиму? Вдруг бы я уцелел, и орты успели бы на подмогу и провозгласили меня султаном.

Я некогда не мог понять роковой ошибки Ганнибала, который не пошел на Рим после величайшей победы при Каннах. Возьми карфагенянин Вечный город, история мира, ну, по крайней мере, Средиземноморья пошла бы по иному пути. Культура, политика, воинское искусство, язык множества современных народов имели бы теперь не латинскую, а пуническую основу.

Неужто и я, убоявшись гибели, сам разрушил свою будущую державу, подобную халифату и империи Александра?

Да нет. Не в нехватке храбрости беда. Я просто опоздал вовремя явиться к дележу наследства мертвого Мехмета. Из-за кротовьего бугорка телеги опрокидываются. Не повезло… Мусульмане в таких случаях находят утешение в мудрости Корана. Дескать, записано в Свитках: Аллах „то полными руками дает пропитание, то отпускает его в известной мере“.

Мне можно утешиться тем, что я нашел единственный выход из ловушки, сумел сохранить себе жизнь и шансы на будущее величие. Обстоятельства сложились против меня. Фатима удалила от центра событий, чтобы я не успел к решающему часу, устроила засаду. Я бы не уцелел в этой бойне, многие мазулы держали пистоли в руках. Один выстрел — и конец всем мечтам…

К тому же неизвестно, как бы повели себя йени-чери и великий муфтий, сумей я все же на глазах у стольких людей убить последнего царевича. Джема и Ису тоже ведь пришлось бы тайно прикончить, чтоб не стали соперниками. Одно дело заполнить образовавшуюся на престоле пустоту (Инч Алла, страшное горе, все шахзадэ перебили друг друга, кто же будет править осиротевшей империей). Другое — свергать законного престолонаследника, не будучи сам Османова рода. Ведь пока что ни один переворот не приводил к власти постороннего династии человека.

Каторга даст мне относительную безопасность. Кормиться буду вместе с рабами: не тем, конечно, что они едят, а капитанским пайком. Товарищи по веслам займут место султанских поваров-опробывателей, проверяющих, не отравлена ли пища. Они же станут моими телохранителями, не дадут убить меня во сне. Мурад-паша проверит всех матросов и свободных турок, нанявшихся в гребцы, подозрительных выбросит за борт. Он не допустит на корабль посторонних. Да и вряд ли султан будет пытаться убить меня в нарушение клятвы на Коране — я ведь буду для него не опасен.

Буду ли? Йени-чери весьма скоро надоест морская служба, у них возникнет недовольство против Ахмета. При малейшем намеке на опасность подниму мятеж, захвачу каторгу и стану пиратом. Освобожу рабов, обучу, вооружу. Матросов перекуплю. И у меня в подчинении окажется мощный боевой корабль, славный наследник халифских „гурабов“ — „воронов“, которые целое тысячелетие устрашали христианские флоты. И пятьсот грозных бойцов.

С такими силами испанские конкистадоры Кортес и Писарро, русский авантюрист Ермак захватывали целые царства. Может, и я отправлюсь в Новый Свет завоевать себе новое счастье.

Впрочем, мне и на Средиземном море будет неплохо. Не в первый раз восставший матрос или галерный раб сравняется могуществом с царями.

В конце XIV века предводителем могущественного сообщества морских разбойников-витальеров на Балтике и Северном море стал Клаус Штертебекер. Он навел ужас на Ганзейский торговый союз нескольких сотен городов, на Англию и Данию. Как равный с равными, боролся против норвежско-датской королевы Маргариты, помогая шведам. Впрочем. Штертебекер — не лучший пример. Продержавшись полтора десятка лет, он все же попал в ловушку и был в 1401 году публично казнен в Гамбурге.

Куда заманчивей судьба соотечественника — грека Аруджа с острова Митилена. Еще юношей он примкнул к турецким корсарам, попал в неволю к христианам, бежал, снова поступил на службу к султану. Однако потом поднял бунт на турецком корабле и занялся пиратством на свой собственный страх и риск. Собрал огромный флот, завоевал Алжир и провозгласил себя султаном Барбаросой I.

Когда Арудж пал в битве с испанцами, пиратское государство возглавил его брат Хайраддин, ставший султаном Барбароссой II. Он формально признал верховенство турецкого падишаха, удостоился титула великого адмирала и беглербега Африки, на деле же оставался самостоятельным владыкой. Вступив в союз с маврами, захватил Тунис. Несколько раз наголову разгромил объединенные флоты почти всех христианских государств Средиземноморья, несмотря на то, что противостоял ему выдающийся флотоводец Андреа Дориа.

Последние годы своей более чем 80-летней жизни[187] Хайраддин провел в Стамбуле, где над Боспором до сих пор стоит его дворец. Память о нем в столице — великолепная мечеть и монументальный мавзолей, где он похоронен. До сих пор каждый турецкий корабль, выходящий из залива Золотой рог, отдает перед местом последнего пристанища султана варварийских пиратов почетный салют, а команда молится за величайшего мусульманского флотоводца. О нем слагают легенды…

Вот образец, достойный подражания!

А как не вспомнить Ульджа Али, самого выдающегося преемника Барбароссы! Он правил пиратским варварийским государством почти двенадцать лет, одержал много морских побед и умер совсем недавно — в 1587 году. А ведь начинал свою блистательную карьеру галерным рабом!

Так что не надо терять надежду. Ахмет наверняка потерпит поражение в войнах с австро-венгерскими союзниками или Ираном. И будет вынужден призвать меня, чтобы я вырвал победу из вражеских рук. Главное, я жив, здоров и в относительной безопасности. Простак засмеется, услышав такое, но закоулки Сераля страшнее, чем каторга посреди моря. Недаром я, непобедимый на поле брани, проиграл в дворцовой интриге…

Покоримся неизбежному. Стерпим унижение. Преодолеем стыд и гордость. Превратим камень преткновения в твердую опору для прыжка вперед. Временно отступим. Чтобы потом, как это делал Чингиз-хан и другие великие монгольские завоеватели, нанести неожиданный победный удар торжествующему расслабившемуся противнику. Время Ахмета еще не пришло, сейчас поразим в самое сердце Фатиму…»

— Прости, госпожа Мелина, за горькую правду, которую я тебе открою в благодарность за дарованную жизнь. Я провел немало времени с Ахметом и хорошо изучил его нрав. Он не ведает жалости. Как только он наденет падишахский тюрбан с алмазным пером, ты упокоишься вечным сном. Он отомстит тебе за смерть матери. Сажая его на трон, ты даешь топор в руки своему палачу.

Плечи старухи поникли под чадрой, спина сгорбилась, голова опустилась.

— Что поделаешь. Если бы к власти пришел не мой внук, я, возможно, осталась бы живой, но пребывала бы в постоянном унижении. Меня сделали бы простой прислужницей новой валидэ-султан. Я слишком долго была госпожой, чтобы снова учиться быть слугой. Тебе этого не понять, Искандар, ты готов стать даже галерником, лишь бы остаться в живых!

«…Кто бы говорил! Турецкая подстилка, продавшая свое тело, свободу, верность Элладе сластолюбивому и тупому потомку Османа! Я не верю в мудрость Экклезиаста, что живой пес лучше мертвого льва. Но молодой лев может некоторое время пожить и в клетке, если у него есть надежда вырваться на волю и стать царем зверей».

Ничего этого вслух Искандар не сказал: зачем метать бисер перед свиньями.