Галич Александр

Апрельской ночью Леночка

Стояла на посту.

Красоточка-шатеночка

Стояла на посту.

Прекрасная и гордая,

Заметна за версту,

У выезда из города

Стояла на посту.

Судьба милиционерская —

Ругайся цельный день,

Хоть скромная, хоть дерзкая —

Ругайся цельный день.

Гулять бы ей с подругами

И нюхать бы сирень!

А надо — с шоферюгами

Ругаться цельный день.

Итак, стояла Леночка,

Милиции сержант,

Останкинская девочка —

Милиции сержант.

Иной снимает пеночки,

Любому свой талант,

А Леночка, а Леночка —

Милиции сержант!

Как вдруг она заметила:

Огни летят, огни,

В Москву из Шереметьева

Огни летят, огни.

Ревут сирены зычные,

Прохожий — ни-ни-ни!

На Лену заграничные

Огни летят, огни!

Даёт отмашку Леночка,

А ручка не дрожит,

Чуть-чуть дрожит коленочка,

А ручка не дрожит.

Машины, чай, не в шашечку,

Колеса — вжик да вжик!

Даёт она отмашечку,

А ручка не дрожит.

Как вдруг машина главная

Свой замедляет ход,

Хоть и была исправная,

Но замедляет ход.

Вокруг охрана стеночкой

Из КГБ, но вот

Машина рядом с Леночкой

Свой замедляет ход.

А в той машине — писаный

Красавец-эфиоп,

Глядит на Лену пристально

Красавец-эфиоп.

И, встав с подушки с кремовой,

Не промахнуться чтоб,

Бросает хризантему ей

Красавец-эфиоп!

А утром мчится нарочный

ЦК КПСС

В мотоциклетке марочной

ЦК КПСС.

Он машет Лене шляпою,

Спешит наперерез:

— Пожалте, Л. Потапова,

В ЦК КПСС!

А там, на Старой площади, —

Тот самый эфиоп.

Он принимает почести,

Тот самый эфиоп.

Он чинно благодарствует

И трёт ладонью лоб.

Поскольку званья царского

Тот самый эфиоп!

Уж свита водки выпила,

А он глядит на дверь.

Сидит с моделью вымпела

И всё глядит на дверь!

Все потчуют союзника,

А он сопит, как зверь…

Но тут раздалась музыка

И отворилась дверь!..

Вся в тюле и в панбархате

В зал Леночка вошла.

Все прямо так и ахнули,

Когда она вошла!

И сам красавец царственный,

Ахмет Али-Паша

Воскликнул:

— Вот так здравствуйте! —

Когда она вошла.

И вскоре нашу Леночку

Узнал весь белый свет,

Останкинскую девочку

Узнал весь белый свет —

Когда, покончив с папою,

Стал шахом принц Ахмет,

Шахиню Л. Потапову

Узнал весь белый свет!

…Чуйствуем с напарником: ну и ну!

Ноги прямо ватные, всё в дыму.

Чуйствуем — нуждаемся в отдыхе,

Чтой-то нехорошее в воздухе.

Взяли «Жигулёвского» и «Дубняка»,

Третьим пригласили истопника,

Приняли, добавили ещё раза —

тут нам истопник и открыл глаза

На ужасную историю

Про Москву и про Париж,

Как наши физики проспорили

Ихним физикам пари,

Ихним физикам пари!

Всё теперь на шарике вкось и вскочь,

Шиворот-навыворот, набекрень,

И что мы с вами думаем день — ночь!

А что мы с вами думаем ночь — день!

И рубают финики лопари,

А в Сахаре снегу — невпроворот!

Это гады-физики на пари

Раскрутили шарик наоборот.

И там, где полюс был, — там тропики,

А где Нью-Йорк — Нахичевань,

А что мы люди, а не бобики,

Им на это начихать,

Им на это начихать!

Рассказал нам всё это истопник,

Вижу — мой напарник ну прямо сник!

Раз такое дело — гори огнём! —

Больше мы малярничать не пойдём!

Взяли в поликлинике бюллетень,

Нам башку работою не морочь!

И что ж тут за работа, если ночью — день,

А потом обратно не день, а ночь?!

И при всей квалификации

Тут возможен перекос:

Это всё ж таки радиация,

А не просто купорос,

А не просто купорос!

Пятую неделю я хожу больной,

Пятую неделю я не сплю с женой.

Тоже и напарник мой плачется:

Дескать, он отравленный начисто.

И лечусь «Столичною» лично я,

Чтобы мне с ума не стронуться:

Истопник сказал, что «Столичная»

Очень хороша от стронция!

И то я верю, а то не верится,

Что минует та беда…

А шарик вертится и вертится,

И всё время — не туда,

И всё время — не туда!

Облака плывут, облака,

Не спеша плывут, как в кино.

А я цыплёнка ем табака,

Я коньячку принял полкило.

Облака плывут в Абакан,

Не спеша плывут облака…

Им тепло небось, облакам,

А я продрог насквозь, на века!

Я подковой вмёрз в санный след,

В лед, что я кайлом ковырял!

Ведь недаром я двадцать лет

Протрубил по тем лагерям.

До сих пор в глазах — снега наст!

До сих пор в ушах — шмона гам!..

Эй, подайте ж мне ананас

И коньячку ещё двести грамм!

Облака плывут, облака,

В милый край плывут, в Колыму,

И не нужен им адвокат,

Им амнистия — ни к чему.

Я и сам живу — первый сорт!

Двадцать лет, как день, разменял!

Я в пивной сижу, словно лорд,

И даже зубы есть у меня!

Облака плывут на восход,

Им ни пенсии, ни хлопот…

А мне четвёртого — перевод,

И двадцать третьего — перевод.

И по этим дням, как и я,

Полстраны сидит в кабаках!

И нашей памятью в те края

Облака плывут, облака.

И нашей памятью в те края

Облака плывут, облака…

Мы давно называемся взрослыми

И не платим мальчишеству дань.

И за кладом на сказочном острове

Не стремимся мы в дальнюю даль!

Ни в пустыню, ни к полюсу холода,

Ни на катере — к этакой матери…

Но поскольку молчание — золото,

То и мы, безусловно, старатели.

Промолчи — попадёшь в богачи,

Промолчи, промолчи, промолчи!

И не веря ни сердцу, ни разуму,

Для надёжности спрятав глаза,

Сколько раз мы молчали по-разному,

Но не против, конечно, а за!

Где теперь крикуны и печальники?

Отшумели и сгинули смолода…

А молчальники вышли в начальники,

Потому что молчание — золото.

Промолчи — попадёшь в первачи,

Промолчи, промолчи, промолчи!

И теперь, когда стали мы первыми,

Нас заела речей маята,

Но под всеми словесными перлами

Проступает — пятном — немота.

Пусть другие кричат от отчаянья,

От обиды, от боли, от голода!

Мы-то знаем — доходней молчание,

Потому что молчание — золото!

Вот как просто попасть в богачи,

Вот как просто попасть в первачи,

Вот как просто попасть в палачи —

Промолчи, промолчи, промолчи!

…Она вещи собрала, сказало тоненько:

«А что ты Тоньку полюбил, так Бог с ней,

с Тонькою!

Тебя ж не Тонька завлекла губами мокрыми,

А что у пали у её топтун под окнами.

А что у пали у её дача в Павшине,

А что у пали холуи с секретаршами,

А что у пали у её пайки цековские

И по праздникам кино с Целиковского!

А что Тонька-то твоя сильно страшная —

Ты не слушай меня, я вчерашняя!

И с доскою будешь спать со стиральною

За машину за его персональную…

Вот чего ты захотел и знаешь сам,

Знаешь сам, да стесняешься,

Про любовь твердишь, про доверие,

Про высокие про материи…

А в глазах-то у тебя дача в Павшине,

Холуи да топтуны с секретаршами,

И как вы смотрите кино всей семейкою,

И как счастье на губах — карамелькою!..»

Я живу теперь в дому — чаша полная,

Даже брюки у меня — и те на «молнии»,

А вино у нас в дому — как из кладезя,

А сортир у нас в дому — восемь на десять…

А папаша приезжает сам к полуночи,

Топтуны да холуи тут все по струночке!

Я папаше подношу двести граммчиков,

Сообщаю анекдот про абрамчиков!

А как спать ложусь в кровать с дурой с Тонькою,

Вспоминаю той, другой, голос тоненький.

Ух, характер у неё — прямо бешеный,

Я звоню ей, а она трубку вешает…

Отвези ж ты меня, шеф, в Останкино,

В Останкино, где «Титан» кино,

Там работает она билетёршею,

На дверях стоит вся замёрзшая.

Вся замёрзшая, вся продрогшая,

Но любовь свою превозмогшая!

Вся иззябшая, вся простывшая,

Но не предавшая и не простившая!

Помилуй мя, Господи, помилуй мя!

Получил персональную пенсию.

Заглянул на часок в «Поплавок»,

Там ракушками пахнет и плесенью,

И в разводах мочи потолок.

И шашлык отрыгается свечкою,

И султуни воняет треской…

И сидеть ему лучше б над речкою.

Чем над этой пучиной морской.

Ой, ты море, море, море, море Чёрное,

Ты какое-то верчёное-кручёное!

Ты ведёшь себя не по правилам,

То ты Каином, а то ты Авелем!

Помилуй мя, Господи, помилуй мя!

И по пляжу, где б под вечер по двое,

Брёл один он, задумчив и хмур.

Это Чёрное, вздорное, подлое.

Позволяет себе чересчур!

Волны катятся, чёртовы бестии,

Не желают режим понимать!

Если б не был он нынче на пенсии,

Показал бы им кузькину мать!

Ой, ты море, море, море, море Чёрное,

Не подследственное, жаль, не заключённое!

На Инту б тебя свёл за дело я,

Ты б из чёрного стало белое!

Помилуй мя, Господи, помилуй мя!

И в гостинице странную, страшную

Намечтал он спросонья мечту —

Будто Чёрное море под стражею

По этапу пригнали в Инту.

И блаженней блаженного во Христе,

Раскурив сигаретку «Маяк»,

Он глядит, как ребятушки-вохровцы

Загоняют стихию в барак!

Ой, ты море, море, море, море Чёрное,

Ты теперь мне по закону поручённое!

А мы обучены, бля, этой химии —

Обращению со стихиями!

Помилуй мя, Господи, помилуй мя!

И лежал он с блаженной улыбкою,

Даже скулы улыбка свела…

Но, должно быть, последней уликою

Та улыбка для смерти была.

И не встал он ни утром, ни к вечеру,

Коридорный сходил за врачом,

Коридорная Божию свечечку

Над счастливым зажгла палачом…

И шумело море, море, море Чёрное,

Море вольное, никем не приручённое,

И вело себя не по правилам —

И было Каином, и было Авелем!

Помилуй мя, Господи, в последний раз!

А начальник всё спьяну о Сталине,

Всё хватает баранку рукой…

А потом нас, конечно, доставили

Санитары в приёмный покой.

Сняли брюки с меня и кожаночку,

Всё моё покидали в мешок

И прислали Марусю-хожалочку,

Чтоб дала мне живой порошок.

А я твердил, что я здоров,

А если ж печки-лавочки,

То в этом лучшем из миров

Мне всё давно до лампочки,

Мне всё равно, мне всё давно

До лампочки!

Вот лежу я на койке, как чайничек,

Злая смерть надо мною кружит,

А начальничек мой, а начальничек,

Он в отдельной палате лежит!

Ему нянечка шторку повесила,

Создают персональный уют!

Водят к гаду еврея-профессора,

Передачи из дома дают.

А там икра, а там вино,

И сыр, и печки-лавочки!

А мне — больничное говно,

Хоть это и до лампочки!

Хоть всё равно мне всё давно

До лампочки!

Я с обеда для сестрина мальчика

Граммов сто отолью киселю:

У меня ж ни кола, ни калачика —

Я с начальством харчи не делю!

Я возил его, падлу, на «Чаечке»,

И к Маргошке возил, и в Фили…

Ой вы добрые люди, начальнички,

Соль и слава родимой земли!

Не то он зав, не то он зам,

Не то он печки-лавочки!

А что мне зам?! Я сам с усам,

И мне чины до лампочки!

Мне все чины — до ветчины,

До лампочки!

Надеваю я утром пижамочку,

Выхожу покурить в туалет

И встречаю Марусю-хожалочку:

— Сколько зим, — говорю, — сколько лет!

Доложи, — говорю, — обстановочку!

А она отвечает не в такт:

— Твой начальничек дал упаковочку —

У него получился инфаркт!

Во всех больничных корпусах

И шум, и печки-лавочки…

А я стою — темно в глазах,

И как-то всё до лампочки!

И как-то вдруг мне всё вокруг

До лампочки…

Да, конечно, гражданка — гражданочкой,

Но когда воевали, братва,

Мы ж с ним вместе под этой кожаночкой

Ночевали не раз и не два.

И тянули спиртягу из чайника,

Под обстрел загорали в пути…

Нет, ребята, такого начальника

Мне, наверно, уже не найти!

Не слезы это, а капель…

И всё, и печки-лавочки!

И мне теперь, мне всё теперь

Фактически до лампочки…

Мне всё теперь, мне всё теперь

До лампочки!

…Ой, ну что ж тут говорить,

что ж тут спрашивать?

Вот стою я перед вами, словно голенький.

Да, я с Нинулькою гулял с тёти-Пашиной,

И в «Пекин» её водил, и в Сокольники.

Поясок ей подарил поролоновый

И в палату с ней ходил в Грановитую.

А жена моя, товарищ Парамонова,

В это время находилась за границею.

А вернулась, ей привет — анонимочка:

Фотоснимок, а на нём — я да Ниночка!..

Просыпаюсь утром — нет моей кисочки,

Ни вещичек её нет, ни записочки!

Нет как нет,

Ну, прямо — нет как нет!

Я к ней в ВЦСПС, в ноги падаю,

Говорю, что всё во мне переломано.

Не серчай, что я гулял с этой падлою,

Ты прости меня, товарищ Парамонова!

А она как закричит, вся стала чёрная:

— Я на слезы на твои — ноль внимания!

И ты мне лазаря не пой, я учёная,

Ты людям все расскажи на собрании!

И кричит она, дрожит, голос слабенький…

А холуи уж тут как тут, каплют капельки:

И Тамарка Шестопал, и Ванька Дёрганов,

И ещё тот референт, что из органов,

Тут как тут,

Ну, прямо — тут как тут!

В общем, ладно, прихожу на собрание.

А дело было, как сейчас помню, первого.

Я, конечно, бюллетень взял заранее

И бумажку из диспансера нервного.

А Парамонова, гляжу, в новом шарфике,

А как увидела меня — вся стала красная.

У них первый был вопрос — «Свободу Африке!»,

А потом уж про меня — в части «Разное».

Ну, как про Гану — все в буфет за сардельками,

Я и сам бы взял кило, да плохо с деньгами,

А как вызвали меня, я сник от робости,

А из зала мне кричат: «Давай подробности!»

Все, как есть,

Ну, прямо — все, как есть!

Ой, ну что ж тут говорить, что ж тут

спрашивать?

Вот стою я перед вами, словно голенький.

Да, я с племянницей гулял с тёти-Пашиной,

И в «Пекин» её водил, и в Сокольники.

И в моральном, говорю, моём облике

Есть растленное влияние Запада.

Но живём ведь, говорю, не на облаке,

Это ж только, говорю, соль без запаха!

И на жалость я их брал, и испытывал,

И бумажку, что я псих, им зачитывал.

Ну, поздравили меня с воскресением:

Залепили строгача с занесением!

Ой, ой, ой,

Ну, прямо — ой, ой, ой…

Взял я тут цветов букет покрасивее,

Стал к подъезду номер семь, для начальников.

А Парамонова, как вышла, — стала синяя,

Села в «Волгу» без меня и отчалила!

И тогда прямым путём в раздевалку я

И тёте Паше говорю: мол, буду вечером.

А она мне говорит: «С аморалкою

Нам, товарищ дорогой, делать нечего.

И племянница моя, Нина Саввовна,

Она думает как раз то же самое.

Она всю свою морковь нынче продала

И домой по месту жительства отбыла».

Вот те на,

Ну, прямо — вот те на!

Я иду тогда в райком, шлю записочку:

Мол, прошу принять, по личному делу я.

А у Грошевой как раз моя кисочка,

Как увидела меня — вся стала белая!

И сидим мы у стола с нею рядышком,

И с улыбкой говорит товарищ Грошева:

— Схлопотал он строгача — ну и ладушки,

Помиритесь вы теперь по-хорошему!

И пошли мы с ней вдвоём, как по облаку,

И пришли мы с ней в «Пекин» рука об руку,

Она выпила «Дюрсо», а я «Перцовую»

За советскую семью образцовую!

Вот и всё!

То ли шлюха ты, то ли странница,

Вроде хочется, только колется,

Что-то сбудется, что-то станется,

Чем душа твоя успокоится?

А то и станется, что подкинется,

Будут волосы все распатланы.

Общежитие да гостиница —

Вот дворцы твои Клеопатровы.

Сядь, не бойся, выпьем водочки,

Чай, живая, не покойница!

Коньячок? Четыре звёздочки?

Коньячок — он тоже колется…

Гитарист пошёл тренди-брендями,

Саксофон хрипит, как удавленный,

Всё, что думалось, стало бреднями,

Обманул Христос новоявленный!

Спой, гитара, нам про страдания,

Про глаза нам спой и про пальцы,

Будто есть страна Пасторалия,

Будто мы с тобой пасторальны.

Под столом нарежем сальца,

И плевать на всех на тутошних.

Балычок? Прости, кусается…

Никаких не хватит суточных.

Расскажи ж ты мне, белка белая,

Чем ты, глупая, озабочена,

Что ты делала, где ты бегала?

Отчего в глазах червоточина?

Туфли-лодочки на полу-то чьи?

Чья на креслице юбка чёрная?

Наш роман с тобой до полуночи:

Курва здешняя коридорная!

Влипнешь в данной ситуации,

И пыли потом, как конница.

Мне — к семи, тебе — к двенадцати,

Очень рад был познакомиться!

До свидания, до свидания,

Будьте счастливы и так далее…

А хотелось нам, чтоб страдания,

А хотелось, чтоб Пасторалия!

Но, видно, здорово мы усталые,

От анкет у нас в кляксах пальцы!

Мы живём в стране Постоялии —

Называемся — постояльцы…

…Все засранцы, все нахлебники —

Жрут и пьют, и воду месят,

На одни, считай, учебники

Чуть не руль уходит в месяц!

Люська-дура заневестила,

Никакого с нею слада!

А у папеньки-то шестеро,

Обо всех подумать надо —

Надо и того купить, и сего купить,

А на копеечки-то вовсе воду пить,

А сырку к чайку или ливерной —

Тут двугривенный, там двугривенный,

А где ж их взять?!

Люське-дурочке всё хаханьки,

Всё малина ей, калина,

А Никитушка-то махонький

Чуть не на крик от колита!

Подтянул папаня помочи,

И, с улыбкой незавидной,

Попросил папаня помощи

В кассе помощи взаимной.

Чтоб и того купить, и сего купить,

А на копеечки-то вовсе воду пить,

А сырку к чайку или ливерной —

Туг двугривенный, там двугривенный,

А где ж их взять?!

Попросил папаня слёзно и

Ждёт решенья, нет покоя…

Совещанье шло серьёзное,

И решение такое:

Подмогнула б тебе касса, но

Кажный руль — догнать Америку!

Посему тебе отказано,

Но сочувствуем, поелику

Надо ж и того купить, и сего купить,

А на копеечки-то вовсе воду пить,

А сырку к чайку или ливерной —

Тут двугривенный, там двугривенный,

А где ж их взять?!

Вот он запил, как залеченный,

Два раза бил морду Люське,

А в субботу поздно вечером

Он повесился на люстре…

Ой, не надо «Скорой помощи»!

Нам бы медленную помощь! —

«Скорый» врач обрезал помочи

И сказал, что помер в полночь…

Помер смертью незаметною,

Огорчения не вызвал,

Лишь записочку предсмертную

Положил на телевизор —

Что, мол, хотел он и того купить,

и сего купить,

А на копеечки-то вовсе воду пить!

А сырку к чайку или ливерной —

Тут двугривенный, там двугривенный,

А где ж их взять?!

А ей мама ну во всем потакала,

Красной Шапочкой звала, пташкой вольной,

Ей какава по утрам два стакана,

А сама чайку попьёт — и довольно.

А как маму схоронили в июле,

В доме денег — ни гроша, ни бумаги,

Но нашлись на свете добрые люди:

Обучили на кассиршу в продмаге.

И сидит она в этой кассе,

Как на месте публичной казни.

А касса щёлкает, касса щёлкает,

Скушал Шапочку Серый Волк!

И трясёт она чёрной чёлкою,

А касса щёлк, щёлк, щёлк…

Ах, весёлый разговор!

Начал Званцев ей, завмаг, делать пассы:

«Интересно бы узнать, что за птица?»

А она ему в ответ из-за кассы:

Дожидаю, мол, прекрасного принца.

Всех отшила, одного не отшила,

Называла его милым Алёшей,

Был он техником по счётным машинам,

Хоть и лысый, и еврей, но хороший.

А тут как раз война, а он в запасе…

Прокричала ночь — и снова в кассе.

А касса щёлкает, касса щёлкает,

А под Щёлковом — в щепки полк!

И трясёт она пегой чёлкою,

А касса щёлк, щёлк, щёлк…

Ах, весёлый разговор!

Как случилось — ей вчера ж было двадцать,

А уж доченьке девятый годочек,

И опять к ней подъезжать начал Званцев,

А она про то и слушать не хочет.

Ну и стукнул он, со зла, не иначе,

Сам не рад, да не пойдёшь на попятный:

Обнаружили её в недостаче,

Привлекли её по сто тридцать пятой.

А на этап пошла по указу.

А там амнистия — и снова в кассу.

А касса щёлкает, касса щёлкает,

Засекается ваш крючок!

И трясёт она рыжей чёлкою,

А касса щёлк, щёлк, щёлк…

Ах, весёлый разговор!

Уж любила она дочку, растила,

Оглянуться не успела — той двадцать!

Ой, зачем она в продмаг зачастила,

Ой, зачем ей улыбается Званцев?!

А как свадебку сыграли в июле,

Было шумно на Песчаной на нашей.

Говорят в парадных добрые люди,

Что зовёт её, мол, Званцев «мамашей».

И сидит она в своей кассе,

А у ней внучок в первом классе.

А касса щёлкает, касса щёлкает,

Не копеечкам — жизни счёт!

И трясёт она белой чёлкою,

А касса: щёлк, щёлк, щёлк…

Ах, веселый разговор!

Я научность марксистскую пестовал,

Даже точками в строчке не брезговал.

Запятым по пятам, а не дуриком

Изучал «Капитал» с «Анти-Дюрингом».

Не стесняясь мужским своим признаком,

Наряжался на праздники «Призраком»,

И повсюду, где устно, где письменно,

Утверждал я, что всё это истинно.

От сих до сих, от сих до сих, от сих до сих,

И пусть я псих, а кто не псих? А вы не псих?

Но недавно случилась история —

Я купил радиолу «Эстония»,

И в свободный часок на полчасика

Я прилёг позабавиться классикой.

Ну, гремела та самая опера,

Где Кармен свово бросила опера,

А когда откричал Эскамилио,

Вдруг своё я услышал фамилиё.

Ну, чёрт-те что, ну, чёрт-те что, ну, чёрт-те что!

Кому смешно, мне не смешно. А вам смешно?

Гражданин, мол, такой-то и далее —

Померла у вас тётка в Фингалии,

И по делу той тёти Калерии

Ожидают вас в Инюрколлегии.

Ох, и вскинулся я прямо на дыбы:

Ох, не надо бы вслух, ох, не надо бы!

Больно тема какая-то склизкая,

Не марксистская, ох, не марксистская!

Ну прямо срам, ну прямо срам, ну, стыд и срам!

А я ведь сам почти что зам! А вы не зам?

Ну, промаялся ночь, как в холере, я, —

Подвела меня падла Калерия!

Ну, жена тоже плачет, печалится —

Культ — не культ, а чего не случается?!

Ну, бельишко в портфель, щётка, мыльница, —

Если сразу возьмут, чтоб не мыкаться.

Ну, являюсь, дрожу аж по потрохи,

А они меня чуть что не под руки.

И смех и шум, и смех и шум, и смех и шум!

А я стою — и ни бум-бум. А вы — бум-бум?

Первым делом у нас — совещание,

Зачитали мне вслух завещание —

Мол, такая-то, имя и отчество,

В трезвой памяти, всё честью по чести,

Завещаю, мол, землю и фабрику

Не супругу, засранцу и бабнику,

А родной мой племянник Володечка

Пусть владеет всем тем на здоровьечко!

Вот это да, вот это да, вот это да!

Выходит так, что мне — туда! А вам куда?

Ну, являюсь на службу я в пятницу,

Посылаю начальство я в задницу,

Мол, привет, по добру, по спокойненьку,

Ваши сто мне — как насморк покойнику!

Пью субботу я, пью воскресение,

Чуть посплю — и опять в окосение.

Пью за родину, и за не родину,

И за вечную память за тётину.

Ну, пью и пью, а после счёт, а после счёт,

А мне б не счёт, а мне б ещё. И вам ещё?!

В общем, я за усопшую тётеньку

Пропил с книжки последнюю сотенку,

А как встал, так друзья мои, бражники,

Прямо все как один за бумажники:

— Дорогой ты наш, бархатный, саржевый,

Ты не брезговай, Вова, одалживай! —

Мол, сочтёмся когда-нибудь дружбою,

Мол, пришлёшь нам, что будет ненужное.

Ну, если так, то гран мерси, то гран мерси,

А я за это вам — джерси. И вам — джерси.

Наодалживал, в общем, до тыщи я,

Я ж отдам, слава Богу, не нищий я,

А уж с тыщи-то рад расстараться я —

И пошла ходуном ресторация…

С контрабаса на галстук — басовую!

Не «Столичную» пьём, а «Особую»!

И какие-то две с перманентиком

Всё назвать норовят меня Эдиком.

Гуляем день, гуляем ночь и снова ночь,

А я не прочь, и вы не прочь, и все не прочь.

С воскресенья и до воскресения

Шло у нас вот такое веселие,

А очухался чуть к понедельнику,

Сел глядеть передачу по телику.

Сообщает мне дикторша новости

Про успехи в космической области.

Я гляжу на экран, как на рвотное:

То есть как это так, всё народное?!

Это ж наше, кричу, с тётей Калею,

Я ж за этим собрался в Фингалию!

Негодяи, бандиты, нахалы вы!

Это всё, я кричу, штучки Карловы!

.. Ох, нет на свете печальнее повести,

Чем об этой прибавочной стоимости!

А я ж её от сих до сих, от сих до сих!

И вот теперь я полный псих! А кто не псих?!

Поколение обречённых!

Как недавно — и ох как давно —

Мы смешили смешливых девчонок,

На протырку ходили в кино.

Но задул сорок первого ветер —

Вот и стали мы взрослыми вдруг.

И вколачивал шкура-ефрейтор

В нас премудрость науки наук.

О, суконная прелесть устава —

И во сне позабыть не моги,

Что любое движенье направо

Начинается с левой ноги.

А потом в разноцветных нашивках

Принесли мы гвардейскую стать

И женились на разных паршивках,

Чтобы всё поскорей наверстать.

И по площади Красной, шалея,

Мы шагали — со славой на «ты», —

Улыбался нам Он с мавзолея,

И охрана бросала цветы.

Ах, как шаг мы печатали браво,

Как легко мы прощали долги!..

Позабыв, что движенье направо

Начинается с левой ноги.

Что же вы присмирели, задиры?!

Не такой нам мечтался удел.

Как пошли нас судить дезертиры,

Только пух, так сказать, полетел.

— Отвечай, солдат, как есть на духу!

Отвечай, солдат, как есть на духу!

Отвечай, солдат, как есть на духу!

Ты кончай, солдат, нести чепуху:

Что от Волги, мол, дошёл до Белграда,

Не искал, мол, ни чинов, ни разживу…

Так чего же ты не помер, как надо,

Как положено тебе по ранжиру?

Еле слышно отвечает солдат,

Еле слышно отвечает солдат.

Еле слышно отвечает солдат:

— Ну, не вышло помереть, виноват.

Виноват, что не загнулся от пули,

Пуля-дура не в того угодила.

Это вроде как с наградами в ПУРе[4],

Вот и пули на меня не хватило!

— Всё морочишь нас, солдат, стариной?!

Всё морочишь нас, солдат, стариной!

Всё морочишь нас, солдат, стариной —

Бьёшь на жалость, гражданин строевой!

Ни деньжат, мол, ни квартирки отдельной,

Ничего, мол, нет такого в заводе,

И один ты, значит, вроде идейный,

А другие, значит, вроде Володи!

Ох, лютует прокурор-дезертир!

Ох, лютует прокурор-дезертир!

Ох, лютует прокурор-дезертир! —

Припечатает годкам к десяти!

Ах, друзья ж вы мои, дуралеи, —

Снова в грязь непроезжих дорог!

Заколюченные параллели

Преподали нам славный урок —

Не делить с подонками хлеба,

Перед лестью не падать ниц

И не верить ни в чистое небо,

Ни в улыбку сиятельных лиц.

Пусть опять нас тетёшкает слава,

Пусть друзьями назвались враги, —

Помним мы, что движенье направо

Начинается с левой ноги!

Ать-два, левой-правой,

Три-четыре, левой-правой,

Ать-два-три,

Левой, два-три!

Отправлен взвод в ночной дозор

Приказом короля.

Выводит взвод тамбурмажор,

Тра-ля-ля-ля-ля-ля!

Эй, горожане, прячьте жён,

Не лезьте сдуру на рожон!

Выводит взвод тамбурмажор —

Тра-ля-ля-ля!

Пусть в бою труслив, как заяц,

И деньжат всегда в обрез,

Но зато — какой красавец!

Чёрт возьми, какой красавец!

И какой на вид храбрец!

Ать-два, левой-правой,

Три-четыре, левой-правой,

Ать-два-три,

Левой, два-три!

Проходит пост при свете звёзд,

Дрожит под ним земля,

Выходит пост на Чёртов мост,

Тра-ля-ля-ля-ля-ля!

Чеканя шаг, при свете звёзд

На Чёртов мост выходит пост,

И, раскачавшись, рухнул мост —

Тра-ля-ля-ля!

Целый взвод слизнули воды,

Как корова языком.

Потому что у природы

Есть такой закон природы —

Колебательный закон!

Ать-два, левой-правой.

Три-четыре, левой-правой,

Ать-два-три,

Левой, два-три!

Давно в музей отправлен трон,

Не стало короля,

Но существует тот закон,

Тра-ля-ля-ля-ля-ля!

И кто с законом не знаком.

Пусть учит срочно тот закон,

Он очень важен, тот закон,

Тра-ля-ля-ля!

Повторяйте ж на дорогу

Не для кружева-словца,

А поверьте, ей-же-Боту,

Если все шагают в ногу —

Мост об-ру-ши-ва-ет-ся!

Ать-два, левой-правой,

Три-четыре, правой-левой,

Ать-два-три,

Левой, правой —

Кто как хочет!

Когда в городе гаснут праздники,

Когда грешники спят и праведники,

Государственные запасники

Покидают тихонько памятники.

Сотни тысяч — и все похожие! —

Вдоль по лунной идут дорожке,

И случайные прохожие

Кувыркаются в неотложки!

И бьют барабаны!..

На часах замирает маятник,

Стрелки рвутся бежать обратно:

Одинокий шагает памятник,

Повторённый тысячекратно.

То он в бронзе, а то он в мраморе,

То он с трубкой, а то без трубки,

И за ним, как барашки на море,

Чешут гипсовые обрубки!

И бьют барабаны!..

Я открою окно, я высунусь,

Дрожь пронзит, будто сто по Цельсию!

Вижу: бронзовый генералиссимус

Шутовскую ведёт процессию!

Он выходит на место лобное —

Гений всех времён и народов! —

И, как в старое время доброе,

Принимает парад уродов!

И бьют барабаны!..

Прёт стеной мимо дома нашего

Хлам, забытый в углу уборщицей, —

Вот сапог громыхает маршево,

Вот обломанный ус топорщится!

Им пока — скрипеть да поругиваться,

Да следы оставлять линючие,

Но уверена даже пуговица,

Что сгодится ещё при случае!

И будут бить барабаны!..

Утро родины нашей — розово,

Позывные летят, попискивая.

Восвояси уходит бронзовый,

Но лежат, притаившись, гипсовые.

Пусть до времени покалечены,

Но и в прахе хранят обличие.

Им бы, гипсовым, человечины —

Они вновь обретут величие!

И будут бить барабаны!..

Баю-баю-баю-бай!

Ходи в петлю, ходи в рай,

Баю-баюшки-баю!

Хорошо ль тебе в раю?

Улетая — улетай!

Баю-баю-баю-бай!

Баю-бай!

Но в рай мы не верим, нехристи,

Незрячим к чему приметы!

А утром пропавших без вести

Выводят на берег Леты.

Сидят пропавшие, греются,

Следят за речным проливом.

А что им, счастливым, грезится?

Не грезится им, счастливым.

Баю-баю-баю-бай!

Забывая — забывай!

Баю-бай!

Идут им харчи казённые.

Завозят вино — погуливают,

Сидят палачи и казнённые,

Поплёвывают, покуривают.

Придавят бычок подошвою,

И в лени от ветра вольного

Пропавшее наше прошлое

Спит под присмотром конвойного.

Баю-баю-баю-бай!

Ходи в петлю, ходи в рай!

Гаркнет ворон на плетне:

Хорошо ль тебе в петле?

Помирая — помирай,

Баю-баю-баю-бай!

Баю-бай!

Ой не шейте ж вы, евреи, ливреи!

Не ходить вам в камергерах, евреи!

Не горюйте вы зазря, не стенайте —

Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате.

А сидеть вам в Соловках да в Бутырках,

И ходить вам без шнурков на ботинках,

И не делать по субботам лехаим,

А таскаться на допрос с вертухаем.

Если ж будешь торговать ты елеем,

Если станешь ты полезным евреем,

Называться разрешат Рос… синантом

И украсят лапсердак аксельбантом.

Но и ставши в ремесле этом первым,

Всё равно тебе не быть камергером

И не выйти на елее в Орфеи…

Так не шейте ж вы ливреи, евреи!

Говорят, что есть на свете острова,

Где растёт на берегу забудь-трава,

Забудь о гордости, забудь про горести,

Забудь о подлости! Забудь про хворости!

Вот какие есть на свете острова!

Говорят, что где-то есть острова,

Где с похмелья не болит голова,

А сколько есть вина, пей всё без просыпу,

А после по морю ходи, как по суху!

Вот какие есть на свете острова!

Говорят, что где-то есть острова,

Где четыре не всегда дважды два,

Считай хоть дослепу — одна испарина,

Лишь то, что по сердцу, лишь то и правильно.

Вот какие есть на свете острова!

Говорят, что где-то есть острова,

Где неправда не бывает права!

Где совесть — надобность, а не солдатчина,

Где правда нажита, а не назначена!

Вот какие я придумал острова!

Первача я взял ноль-восемь, взял халвы.

Пару «Рижского» и керченскую сельдь,

И отправился я в Белые Столбы

На братана да на психов поглядеть.

Ах, у психов жизнь —

Так бы жил любой:

Хочешь — спать ложись.

Хочешь — песни пой!

Предоставлено

Им — вроде литера —

Кому от Сталина,

Кому от Гитлера!

А братан уже встречает в проходной,

Он меня за опоздание корит.

Говорит: — Давай скорее по одной,

Тихий час сейчас у психов, — говорит.

Шизофреники —

Вяжут веники,

А параноики

Рисуют нолики,

А которые

Просто нервные —

Те спокойным сном

Спят, наверное.

А как приняли по первой первача,

Тут братана прямо бросило в тоску.

Говорит, что он зарежет главврача,

Что тот, сука, не пустил его в Москву!

А ему ж в Москву

Не за песнями,

Ему выправить

Надо пенсию,

У него в Москве

Есть законная…

И ещё одна есть —

Знакомая.

Мы пивком переложили, съели сельдь,

Закусили это дело косхалвой,

Тут братан и говорит мне: — Сень, а Сень,

Ты побудь здесь за меня денёк-другой!

И по выходке,

И по роже мы

Завсегда с тобой

Были схожими,

Тебе ж нет в Москве

Вздоха-продыха,

Поживи здесь, как

В доме отдыха!..

Тут братан снимает тапки и халат,

Он мне волосы легонько ворошит,

А халат на мне — ну, прямо в аккурат,

Прямо вроде на меня халат пошит!

А братан — в пиджак

Да и к поезду,

А я — булавочкой

Деньги к поясу

И иду себе

На виду у всех…

А и вправду мне

Отдохнуть не грех!

Тишина на белом свете, тишина!

Я иду и размышляю не спеша:

То ли стать мне президентом США,

То ли взять да и окончить ВПШ!..

Ах, у психов жизнь —

Так бы жил любой:

Хочешь — спать ложись,

Хочешь — песни пой!

Предоставлено

Нам — вроде литера —

Кому от Сталина,

Кому от Гитлера!..

Старики управляют миром,

Суетятся, как злые мыши,

Им по справке, выданной МИДом,

От семидесяти и выше.

Откружили в боях и в вальсах,

Отмолили годам продленье

И в сведённых подагрой пальцах

Держат крепко бразды правленья.

По утрам их терзает кашель,

И поводят глазами шало

Над тарелками с манной кашей

Президенты Земного Шара!

Старики управляют миром.

Где обличья подобны маскам,

Пахнут вёсны — яичным мылом.

Пахнут зимы — камфарным маслом.

В этом мире — ни слов, ни сути,

В этом мире — ни слез, ни крови!

А уж наши с тобою судьбы

Не играют и вовсе роли!

Им важнее, где рваться минам,

Им важнее, где быть границам…

Старики управляют миром,

Только им по ночам не спится.

А девчонка гуляет с милым,

А в лесу раскричалась птица!

Старики управляют миром,

Только им по ночам не спится.

А в саду набухает завязь,

А мальчишки трубят: «По коням!»

И острее, чем совесть, — зависть

Старикам не даёт покоя!

Грозный счёт покорённым милям

Отчеркнёт пожелтевший ноготь.

Старики управляют миром…

А вот сладить со сном — не могут!

Врач сказал: «Будь здоров! Паралич!»

Помирает Иван Ильич…

Ходят дети с внуками на цыпочках,

И хотя разлука не приспела,

Но уже месткомовские скрипочки

Принялись разучивать Шопена.

Врач сказал: «Может, день, может, два,

Он и счас уже дышит едва».

Пахнет в доме горькими лекарствами,

Подгоревшим давешним обедом,

Пахнет в доме скорыми мытарствами

По различным загсам и собесам.

Врач сказал: «Ай-ай-ай, вот те раз!

А больной-то, братцы, помер у нас».

Был он председателем правления,

Но такая вещь житьё-бытьё:

Не напишешь просьбу о продлении,

Некому рассматривать её.

Врач сказал: «Извиняюсь, привет!»

Ждал врача подгоревший обед.

Установлены сроки и цены

(По морям, по волнам),

И в далёкий путь между рифами

(По морям, по волнам)…

Установлены сроки и цены,

И в далёкий путь между рифами

Повезли нам из Венецуэлы

Два контейнера с новыми рифмами

По морям, по волнам, по морям, по волнам,

По морям, по волнам!

Так, с пшеницей и ананасами

(По морям, по волнам),

Плыли рубленые и дольные

(По морям, по волнам)…

Так, с пшеницей и ананасами,

Плыли рубленые и дольные,

Современные, ассонансные, —

Не какие-нибудь глагольные!

По морям, по волнам, по морям, по волнам,

По морям, по волнам…

Не снимает радист наушники

(По морям, по волнам),

А корабль подплывает к пристани

(По морям, по волнам)…

Не снимает радист наушники,

А корабль подплывает к пристани,

Но биндюжники есть биндюжники! —

Два бочонка с рифмами свистнули.

По морям, по волнам, по морям, по волнам,

По морям, по волнам…

Хоть всю землю шагами выстели

(По морям, по волнам),

Хоть расспрашивай всех и каждого

(По морям, по волнам)…

Хоть всю землю шагами выстели,

Хоть расспрашивай всех и каждого,

С чем рифмуется слово ИСТИНА —

Не узнать ни поэтам, ни гражданам!

По морям, по волнам, по морям, по волнам,

По морям, по волнам…

Виноваты во всём биндюжники!

Я не чикался на курсах, не зубрил сопромат,

Я вполне в научном мире личность лишняя.

Но вот чего я усёк:

Газированной водой торговал автомат,

За копейку — без сиропа, за три — с вишнею.

И с такой торговал вольностью,

Что за час его весь выпили.

Стаканы наливал полностью,

А людям никакой прибыли!

А людям никакой выгоды,

Ни на зуб с дуплом компенсации!..

Стали люди искать выхода

Из безвыходной ситуации.

Сели думать тут ребятки, кто в беде виноват,

Где в конструкции ошибка, в чём неправильность,

Разобрали тут ребята весь как есть автомат,

Разобрали, устранили в нём неправедность.

А теперь крутись, а то выпорем!

Станешь, дура, тогда умною!

Приспособим тебя к выборам —

Будешь в ёлках стоять урною!

Ты кончай, автомат, школьничать,

Ты кончай, автомат, умничать —

Мы отучим тебя вольничать,

Мы научим тебя жульничать.

Он повкалывал недельку — с ним обратно беда:

Весь затрясся он, как заяц под стужею,

Не поймёшь, чего он каплет — не сироп, не вода,

Может, краска, может, смазка, может, хужее.

И стоит, на всех шавкой злобится,

То он плачет, то матюкается,

Это люди — те приспособятся,

А машина — та засекается!

Так и стал автомат шизиком,

Всех пугает своим видиком,

Ничего не понять физикам,

Не понять ничего лирикам!

Так давайте ж друг у друга не воруйте идей,

Не валите друг на друга свои горести,

И вот чего я вам скажу:

Может, станут автоматы не глупее людей,

Только очень это будет не вскорости!

В понедельник (дело было к вечеру

Голова болела — прямо адово)

Заявляюсь я в гараж к диспетчеру,

Говорю, что мне уехать надобно.

Говорю, давай путёвку выпиши,

Чтоб куда подале да посеверней!

Ты меня не нюхай, я не выпивши,

Это я с тоски такой рассеянный.

Я гулял на свадьбе в воскресение,

Тыкал вилкой в винегрет, закусывал,

Только я не пил за счастье Ксенино

И вообще не пил, а так… присутствовал.

Я ни шкалика и ни полшкалика,

А сидел жевал горбушку чёрного,

Всё глядел на Ксенькина очкарика,

Как он строил из себя учёного.

А я, может, сам из семинарии,

Может, шоферюга я по случаю,

Вижу, даже гости закемарили,

Даже Ксенька, вижу, туча тучею.

Ну а он поёт, как хор у всенощной,

Всё про иксы, игреки да синусы,

А костюмчик — и взглянуть-то не на что:

Индпошив, фасончик «на-ка, выкуси»!

И живёт-то он не в Дубне атомной,

А в НИИ каком-то под Каширою,

Врёт, что он там шеф над автоматною

Электронно-счётною машиною.

Дескать, он прикажет ей: помножь-ка мне

Двадцать пять на девять с одной сотою —

И сидит потом, болтает ножками,

Сам сачкует, а она работает.

А она работает без ропота,

Огоньки на пульте обтекаемом!

Ну, а нам-то, нам-то среди роботов,

Нам что делать, людям неприкаянным?!

В общем, слушал я, как замороженный,

А потом меня как чтой-то подняло.

Встал, сказал: — За счастье

новорожденной!

Может, кто не понял — Ксенька поняла!

И ушёл я, не было двенадцати,

Хлопнул дверью — празднуйте, соколики!

И в какой-то вроде бы прострации

Я дошёл до станции «Сокольники».

В автомат пятак засунул молча я,

Будто бы в копилку на часовенку,

Ну а он залязгал, сука волчая,

И порвал штаны мне снизу доверху.

Дальше я не помню, дальше — кончики!

Плакал я и бил его ботинкою,

Шухера свистели в колокольчики,

Граждане смеялись над картинкою.

Так давай, папаша, будь союзником,

До суда поезжу дни последние,

Ах, обрыдла мне вся эта музыка,

Это автоматное столетие!

Ты можешь найти на улице копейку

И купить коробок спичек,

Ты можешь найти две копейки

И позвонить кому-нибудь из автомата,

Ну, а если звонить тебе некому,

Так зачем тебе две копейки?

Не покупать же на две копейки

Два коробка спичек!

Можно вообще обойтись без спичек,

А просто прикурить у прохожего,

И заговорить с этим прохожим,

И познакомиться с этим прохожим,

И он даст тебе номер своего телефона,

Чтоб ты позвонил ему из автомата…

Но как же ты сможешь позвонить ему из

автомата,

Если у тебя нет двух копеек?!

Так что лучше уж не прикуривать у прохожего,

Лучше просто купить коробок спичек.

Впрочем, и для этого сначала нужно

Найти на улице одну копейку…

— Он не то чтобы достиг — он подлез…

— А он ей в ЦУМе — пылесос и палас…

— А она ему: «Подлец ты, подлец!..»

— И как раз у них годичный баланс…

А на дворе — то дождь, то снег,

То дождь, то снег — то плач, то смех.

И чей забой — того казна…

А кто — в запой, а кто — в «козла».

«Пользуйтесь услугами Аэрофлота,

Экономьте время», и тра-ля-ля!

— В общежитии замок на двери…

— В нос шибает то пивком, то потком…

— Отвори, — она кричит, — отвори!..

— Тут его и цап-царап на партком!..

А на дворе — то дождь, то снег,

Сперва — чуть-чуть, а там — и сверх,

Кому — во Львов, кому — в Казань,

А кто — в любовь, а кто — в «козла»!

«Покупайте к завтраку рыбные палочки,

Вкусно и питательно», и тра-ля-ля!

— Говорят, уже не первый сигнал…

— А он им в чай и подмешай нембутал…

— А им к празднику давали сига…

— По-советски, а не как-нибудь там!..

А на дворе — то дождь, то снег,

И тот же смех, один на всех.

И, словно бой, гремит гроза,

А кто — в любовь, а кто — в «козла».

«Граждане, подписку на газеты и журналы

Оформляйте вовремя», и тра-ля-ля!

— В общем, вышло у него так на так…

— А она опять: «Подлец ты, подлец!..»

— Подождите, не бросайте пятак!..

— Ну, поставили на вид, и конец!..

А на дворе — то дождь, то снег,

Всё тот же смех и тот же снег…

И не беда, что тот же смех,

А вот беда — всё тот же век!

«Предъявляйте пропуск в развёрнутом виде

При входе и выходе», и тра-ля-ля!

Все завидовали мне: «Эко денег!»

Был загадкой я для старцев и стариц.

Говорили про меня: «Академик!»

Говорили: «Генерал! Иностранец!»

О, бессонниц и снотворных отрава!

Может статься, это вы виноваты,

Что привиделась мне вздорная слава

В полумраке санаторной палаты?

А недуг со мной хитрил поминутно:

То терзал, то отпускал на поруки.

И всё было мне так страшно и трудно,

А труднее всего — были звуки.

Доминошники стучали в запале,

Привалившись к покорябанной пальме.

Старцы в чёсанках с галошами спали

Прямо в холле, как в общественной спальне.

Я неслышно проходил: «Англичанин!»

Я «козла» не забивал: «Академик!»

И звонки мои в Москву обличали:

«Эко денег у него, эко денег!»

И казалось мне, что вздор этот вечен,

Неподвижен, точно солнце в зените…

И когда я говорил: «Добрый вечер!»,

Отвечали старики: «Извините».

И кивали, как глухие глухому,

Улыбались не губами, а краем:

«Мы, мол, вовсе не хотим по-плохому,

Но как надо, извините, не знаем…»

Я твердил им в их мохнатые уши,

В перекурах за сортирною дверью:

«Я такой же, как и вы, только хуже!»

И поддакивали старцы, не веря.

И в кино я не ходил: «Ясно, немец!»

И на танцах не бывал: «Академик!»

И в палатке я купил чай и перец:

«Эко денег у него, эко денег!»

Ну и ладно, и не надо о славе…

Смерть подарит нам бубенчики славы!

А живём мы в этом мире послами

Не имеющей названья державы…

Мы поехали за город,

А за городом дожди,

А за городом заборы,

За заборами — вожди.

Там трава несмятая,

Дышится легко,

Там конфеты мятные

«Птичье молоко».

За семью заборами,

За семью запорами,

Там конфеты мятные

«Птичье молоко»!

Там и фауна, и флора,

Там и галки, и грачи,

Там глядят из-за забора

На прохожих стукачи.

Ходят вдоль да около,

Кверху воротник…

А сталинские соколы

Кушают шашлык!

За семью заборами,

За семью запорами

Сталинские соколы

Кушают шашлык!

А ночами, а ночами

Для ответственных людей,

Для высокого начальства

Крутят фильмы про блядей!

И, сопя, уставится

На экран мурло:

Очень ему нравится

Мэрилин Монро!

За семью заборами,

За семью запорами

Очень ему нравится

Мэрилин Монро!

Мы устали с непривычки.

Мы сказали:

— Боже мой! —

Добрели до электрички

И поехали домой.

А в пути по радио

Целый час подряд

Нам про демократию

Делали доклад.

А за семью заборами,

За семью запорами.

Там доклад не слушают —

Там шашлык едят!

У лошади была грудная жаба

Но лошадь, как известно, не овца,

И лошадь на парады выезжала,

И маршалу про жабу ни словца!

А маршал, бедный, мучился от рака,

Но тоже на парады выезжал,

Он мучился от рака, но, однако,

Он лошади об этом не сказал!

Нам этот факт Великая Эпоха

Воспеть велела в песнях и стихах,

Хоть лошадь та давным-давно издохла,

А маршала сгноили в Соловках!