Галич Александр

Нам сосиски и горчицу —

Остальное при себе.

В жизни может всё случиться —

Может «А», а может «Б».

Можно жизнь прожить в покое,

Можно быть всегда в пути…

Но такое, но такое!

Это ж — Господи, прости!

Дядя Лёша, бог рыбачий,

Выпей, скушай бутерброд,

Помяни мои удачи

В тот апрель о прошлый год.

В том апреле, как в купели,

Голубели невода,

А потом — отголубели,

Задубели в холода!

Но когда из той купели

Мы тянули невода,

Так в апреле преуспели,

Как порою за года!

Что нам Репина палитра,

Что нам Пушкина стихи:

Мы на брата — по два литра,

По три порции ухи!

И айда за той, фартовой,

Закусивши удила,

За той самой, за которой

Три деревни, два села!

Что ни вечер — «Кукарача»!

Что ни утро, то аврал!

Но случилась незадача —

Я документ потерял!

И пошёл я к Львовой Клавке:

— Будем, Клавка, выручать,

Оформляй мне, Клавка, справки,

Шлёпай круглую печать!

Значит, имя, год рожденья,

Званье, член КПСС… —

Ну, а дальше — наважденье,

Вроде вдруг попутал бес.

В состоянии помятом

Говорю для шутки ей:

— Ты давай, мол, в пункте пятом

Напиши, что я — еврей!

Посмеялись и забыли,

Крутим дальше колесо,

Нам всё это — вроде пыли…

Но совсем не вроде пыли,

Но совсем не вроде пыли

Дело это для ОСО!

Вот прошёл законный отпуск,

Начинается мотня:

Первым делом сразу допуск

Отбирают у меня.

И зовёт меня Особый,

Начинает разговор:

— Значит, вот какой особый,

Прямо скажем, хитрожопый,

Прямо скажем, хитрожопый

Оказался ты, Егор!

Значит, все мы, кровь на рыле,

Топай к светлому концу, —

Ты же будешь в Израиле

Жрать, подлец, свою мацу!

Мы стоим за дело мира,

Мы готовимся к войне!

Ты же хочешь, как Шапиро,

Прохлаждаться в стороне!

Вот зачем ты, вроде вора,

Что желает — вон из пут,

Званье русского майора

Променял на «пятый пункт»!

Я ему, с тоской в желудке,

Отвечаю, еле жив:

— Это ж я за-ради шутки,

На хрена мне Тель-Авив!

Он как гаркнет: — Я не лапоть!

Поищи-ка дурачков!

Ты же явно хочешь драпать!

Это ж видно без очков!

Если ж кто того не видит,

Растолкуем в час-другой!..

Нет, любезный, так не выйдет.

Так не будет, дорогой!

Мы тебя — не то что взгреем,

Мы тебя сотрём в утиль!

Нет, не зря ты стал евреем!

А затем ты стал евреем,

Чтобы смыться в Израиль!

И пошло тут, братцы-други,

Хоть ложись и в голос вой!..

Я теперь живу в Калуге,

Беспартийный, рядовой.

Мне теперь одна дорога,

Мне другого нет пути:

Где тут, братцы, синагога?!

Подскажите, как пройти!

Уезжаете?! Уезжаете —

За таможни и облака!

От прощальных рукопожатий

Похудела моя рука.

Я не плакальщик и не стража

И в литавры не стану бить.

Уезжаете? Воля ваша!

Значит, так по сему и быть!

И плевать, что на сердце кисло,

Что прощанье как в горле ком…

Больше нету ни сил, ни смысла

Ставить ставку на этот кон.

Разыграешься только-только,

А уже из колоды — прыг! —

Не семёрка, не туз, не тройка —

Окаянная дама пик!

И от этих усатых шатий,

От анкет и ночных тревог —

Уезжаете? Уезжайте!

Улетайте — и дай вам Бог!

Улетайте к неверной правде

От взаправдашних мёрзлых зон…

Только мёртвых своих оставьте —

Не тревожьте их мёртвый сон:

Там, в Понарах и в Бабьем Яре,

Где поныне и следа нет, —

Лишь пронзительный запах гари

Будет жить ещё сотни лет,

В Казахстане и в Магадане,

Среди снега и ковыля, —

Разве есть земля богоданней.

Чем безбожная та земля? —

И под мраморным обелиском

На распутице площадей,

Где, крещённых единым списком.

Превратила их смерть в людей!..

А над ними шумят берёзы —

У деревьев своё родство, —

А над ними звенят морозы

На Крещенье и Рождество.

…Я стою на пороге года —

Ваш сородич и ваш изгой,

Ваш последний певец исхода…

Но за мною придёт Другой!

На глаза нахлобучив шляпу,

Дерзкой рыбой, пробившей лёд,

Он пройдёт не спеша по трапу

В отлетающий самолёт!

Я стою… Велика ли странность?!

Я привычно машу рукой.

Уезжайте! А я останусь.

Я на этой земле останусь.

Кто-то ж должен, презрев усталость,

Наших мёртвых стеречь покой!

Телефон, нишкни, замолкни —

Говорить — охоты нет.

Мы готовимся к зимовке,

Нам прожить на той зимовке

Предстоит немало лет.

Может, десять, может, девять.

Кто подскажет наперёд?!

Что-то вроде надо делать…

А вот то и надо делать,

Что готовиться в поход.

Будем в списке ставить птички,

Проверять по многу раз:

Не забыть бы соль и спички,

Не забыть бы соль и спички,

Взять бы сахар про запас.

Мы и карту нарисуем!

Скоро в путь!

Ничего, перезимуем!

Как-нибудь перезимуем.

Как-нибудь!

Погромыхивает еле

Отгулявшая гроза…

Мы заткнём в палатке щели,

Чтобы люди в эти щели

Не таращили глаза.

Никакого нету толка

Разбираться — чья вина?!

На зимовке очень долго,

На зимовке страшно долго

Длятся ночь и тишина.

Мы потуже стянем пояс —

Порастай, беда, быльём!

Наша льдина не на полюс,

Мы подальше, чем на полюс, —

В одиночество плывём!

Мы плывём и в ус не дуем,

В путь — так в путь!

Ничего, перезимуем!

Как-нибудь! Перезимуем

Как-нибудь!

Годы, месяцы, недели

Держим путь на свой причал,

Но, признаться, в самом деле

Я добравшихся до цели

Почему-то не встречал.

Зажелтит заката охра,

Небо в саже и в золе.

Сквозь зашторенные окна

Строго смотрят окна в окна

Все зимовки на земле.

И не надо переклички,

Понимаем всё и так.

Будем в списке ставить птички:

Не забыть бы соль и спички,

Сахар, мыло и табак.

Мы, ей-Богу, не горюем.

Время — в путь.

Ничего, перезимуем.

Как-нибудь перезимуем,

Как-нибудь.

Я в путь собирался всегда налегке

Без долгих прощальных торжеств,

И маршальский жезл не таскал в рюкзаке,

На кой он мне, маршальский жезл!

Я был рядовым и умру рядовым —

Всей щедрой земли рядовой,

Что светом дарила меня даровым,

Поила водой даровой.

До старости лет молоко на губах,

До тьмы гробовой — рядовой.

А маршалы пусть обсуждают в штабах

Военный бюджет годовой!

Пускай заседают за круглым столом

Вселенской охоты псари!

А мудрость их вся заключается в том,

Что два — это меньше, чем три.

Я сам не люблю старичков-ворчунов

И всё-таки — истово рад,

Что я не изведал бесчестья чинов

И низости барских наград.

Земля под ногами и посох в руке

Торжественней всяких божеств,

А маршальский жезл у меня в рюкзаке —

Свирель, а не маршальский жезл!

Бывали ль вы у Спаса на Крови?

Там рядом сад с дорожками.

И кущи.

Не прогуляться ль нам, на сон грядущий,

И поболтать о странностях любви?

Смеркается.

Раздолье для котов.

Плывут косые тени по гардине,

И я вам каюсь, шёпотом, в гордыне,

Я чёрт-те в чём покаяться готов!

Пора сменить — уставших — на кресте,

Пора надеть на свитер эполеты

И хоть под старость выбиться в поэты,

Чтоб ни словечка больше в простоте!

Допустим, этак:

Медленней, чем снег,

Плывёт усталость — каменная птица.

Как сладко всем в такую полночь спится!

Не спит — в часах — песочный человек.

О, этот вечнотающий песок,

Немолчный шелест времени и страха!

О Парка, Парка, сумрачная пряха,

Повремени, помедли хоть часок!..

А ловко получается, шарман!

О, как же эти «О!» подобны эху…

Но, чёрт возьми, ещё открыт шалман!

Вы видите, ещё открыт шалман!

Давайте, милый друг,

Зайдём в шалман!

Бессмертье подождёт, ему не к спеху!

Ах, шалман, гуляй, душа,

Прочь, унынье чёрное!

Два учёных алкаша

Спорят про учёное:

— Взять, к примеру, мю-мезон:

Вычисляй и радуйся!

Но велик ли в нем резон

В рассужденьи градуса?..

Ух, шалман,

Пари, душа!

Лопайтесь, подтяжки!

Работяга не спеша

Пьёт портвейн из чашки.

— Все грешны на свой фасон,

Душу всем изранили!

Но уж если ты мезон,

То живи в Израиле!..

Ну, шалман!

Ликуй, душа!

Света! Света! Светочка!

До чего же хороша,

Как в бутылке веточка!

Света пиво подает

И смеётся тоненько.

Три — пустые — достаёт

Света из-под столика.

— Это, Света, на расчёт,

И вперёд — в начало!..

Работяга, старый чёрт,

Машет ручкой:

— Чао!..

Вот он встал, кудлатый чёрт,

Пальцами шаманя.

Уваженье и почёт

Здесь ему, в шалмане!

Он, подлец, — мудрец и стоик,

Он прекрасен во хмелю!

Вот он сел за крайний столик

К одинокому хмырю.

— Вы, прошу простить, партейный?

Подтвердите головой!..

Хмырь кивает.

Работяга улыбается:

— Так и знал, что вы партейный.

Но заходите в питейный —

И по линии идейной

Получаетесь как свой!

Эй, начальство!

Света, брызни!

Дай поярче колорит!..

— Наблюдение из жизни! —

Работяга говорит.

И, окинув взглядом тесный

Зал на сто семнадцать душ,

Он, уже почти что трезвый,

Вдруг понёс такую чушь!..

— На троллейбусной остановке

Все толпятся у самой бровки,

И невесело, как в столовке,

На троллейбусной остановке.

Хоть и улица — а накурено,

И похожи все на Никулина —

Ну, того, что из цирка, клоуна, —

Так же держатся люди скованно.

Но попробуй у них спроси:

«Где тут очередь на такси?!»

А где очередь на такси,

Там одни «пардон» и «мерси».

Там грузины стоят с корзинками

И евреи стоят с грузинками,

И глядят они вслед хитро

Тем, кто ехать решил в метро.

И вдогонку шипят: «Ай-вай!..»

Тем, кто топает на трамвай.

А трамвайная остановка —

Там особая обстановка:

«Эй, ты — в брючках, пшено, дешёвка,

Ты отчаливай, не форси!

Тут трамвайная остановка,

А не очередь на такси!..»

И, платком заместо флага

Сложный выразив сюжет,

Наш прелестный работяга

Вдруг пропел такой куплет:

— А по шоссе, на Калуги и Луги,

В дачные царства, в казённый уют,

Мчатся в машинах народные слуги,

Мчатся — и грязью народ обдают!..

У хмыря — лицо, как тесто,

И трясётся голова.

Но приятный гром оркестра

Заглушил его слова.

Был оркестр из настоящих

Трёх евреев, первый сорт!

А теперь упрятан в ящик

Под названием «Аккорд».

И ведёт хозяйство это

Ослепительная Света.

И пускает, в цвет моменту,

Отобрав из сотни лент,

Соответственную ленту

В соответственный момент.

Вот сперва завыли трубы:

Всё, мол, в жизни трын-трава!..

У хмыря трясутся губы

И трясётся голова.

Вот — поддал ударник жару,

Показал, бродяга, класс!

А уж после — под гитару

Произнёс нахальный бас:

— Доля, доля, злая доля,

Протрубила б ты отбой!

Сверху небо, снизу поле,

Посерёдке — мы с тобой.

Мы с тобою посерёдке,

Ты — невеста,

Я — жених.

Нам на личность по селёдке

И пол-литра на двоих.

Мы культурно свет не застим.

Взять судьбу не можем в толк.

И поёт нам: «С новым счастьем!»

Наш парторг — тамбовский волк.

Он поёт — один в гордыне.

Как свидетель на суде:

«С новым счастьем, молодые,

И с успехами в труде!..

И чтоб первенец затукал,

Как положено в семье,

Вам партком отводит угол

В обще…»

…Тут, увы, заело ленту —

Отслужила, видно, срок.

Но, опять же в цвет моменту,

Грянул бойкий тенорок:

— Чтобы очи мои повылазили,

Чтоб не видеть мне белого дня!

Напридумали Лазари лазеры

И стараются кончить меня!..

И шалман зашёлся смехом,

Загудел, завыл шалман.

И, частушке вторя эхом,

Об стакан гремит стакан.

Света, Света, добрый друг, —

Что же ты замолкла вдруг?

Где твой Лазарь, где твой милый,

Завбуфетом в цвете лет?!

Он убит — и взят могилой,

Как сказал один поэт.

Брал он скромно, брал по праву,

Брал не с верхом, а в очко:

Было — заму,

Было — заву,

Было всем на молочко…

Уносите, дети, ноги,

Не ходите, дети, в лес —

В том лесу живет в берлоге

Лютый зверь — Обэхаэс![7]..

Всем влепили мелочишку,

Всё равно что за прогул.

Только Лазарь принял «вышку»,

Даже глазом не моргнул…

Точно так же, как когда-то

Не моргнул и глазом он,

Когда гнал его, солдата,

Дезертир из школы вон —

Мол, не так он учит деток,

Подозрительный еврей,

Мол, не славит пятилеток,

А долдонит про царей.

Заседанье педсовета

Подвело всему итог…

С ним ушла тогда и Света —

Физкультурный педагог.

Что ты, что ты, что ты, что ты,

Что ты видишь сквозь туман?

Как мотались без работы?

Как устроились в шалман?

Как, без голоса, кричала

В кислом зале горсуда?..

Эй, не надо всё сначала,

Было — сплыло навсегда!

Было — сплыло…

Тут линяет гром оркестра —

Мал в шалмане габарит.

И опять, оркестра вместо,

Работяга говорит

(А в руке гуляет кружка,

И смеётся левый глаз):

— Это всё была петрушка,

А теперь пойдёт рассказ!

Мы гибли на фронте,

Мы хрипли в комбеде.

А вы нас вели

От победы к победе!

Нам бабы кричали:

«Водицы попейте!

Умойтесь, поешьте,

Поспите хоть ночку!»

А вы нас вели

От победы к победе,

И пуля свинцовая

Ставила точку!

Мы землю долбили,

Мы грызли железо,

Мы грудь подставляли

Под дуло обреза.

Авы, проезжая

В машине «Победе»,

В окно нам кричали:

«Достройте!.. Добейте!..»

И мы забывали

О сне и обеде,

И вы нас вели

От победы к победе!

А вы:

«Победы» меняли на «Волги»,

А после:

«Волги» меняли на «ЗИМы»,

А после:

«ЗИМы» меняли на «Чайки»,

А после:

«Чайки» меняли на «ЗИЛы»…

А мы надрывались,

Долбили, грузили!

И вот уже руки

Повисли, как плети,

И ноги не ходят,

И волосы седы.

А вы нас вели

От победы к победе.

И тосты кричали

Во славу победы:

«Ну, пусть не сегодня,

Так — завтра, так — в среду!

Достройте!.. Добейте!..

Дожмём!.. Приурочим!..»

А мы, между прочим,

А мы, между прочим,

Давно — положили —

На вашу победу!..

Хмырь зажал рукою печень,

Хмырь смертельно побледнел.

Даже хмырь — и тот не вечен,

Есть для каждого предел.

Работяга (в кружке пена),

Что ж ты, дьявол, совершил?

Ты ж действительного члена

Нашу партию лишил!

И пленительная Света,

Сандалетами стуча,

Срочно стала из буфета

Вызывать в шалман врача…

Какая ночь! Как улицы тихи!

Двенадцать на часах Аэрофлота.

И кажется — дойдёшь до поворота

И потекут бессмертные стихи!

Шёл дождь, скрипело мироздание,

В дожде светало на Руси,

Но ровно в семь — без опоздания —

За ним приехало такси.

И он в сердцах подумал: «Вымокну!» —

И усмехнулся, и достал

Блокнот, чтоб снова сделать вымарку,

И тот блокнот перелистал.

О, номера поминовения

Друзей и близких — А да Я!

О, номеров исчезновение,

Его печаль — от А до Я:

От А трусливого молчания

До Я лукавой похвалы,

И от надежды до отчаянья,

И от Ачана до Яйлы.

Здесь всё, что им навек просрочено,

Здесь номера — как имена,

И Знак Почёта — как пощёчина,

И Шестидневная война.

И облизнул он губы синие,

И сел он, наконец, в такси…

Давно вперёд по красной линии

Промчались пасынки тоски.

Им не нужна его отметина —

Он им и так давно знаком, —

В аэропорте «Шереметьево»

Он — как в Бутырках под замком.

От контражура заоконного

Ещё темней, чем от стыда.

Его случайная знакомая

Прошла наверх и — в никуда.

Ведь погорельцем на пожарище,

Для всех чужой, и всем ничей,

Стоял последний провожающий

В кругу бессменных стукачей.

Хоть на месяц сбежать в редколесье

Подмосковной условной глуши,

Где в колодце воды — хоть залейся

И порою весь день ни души!

Там отлипнет язык от гортани,

И не страшно, а просто смешно,

Что калитка, по-птичьи картавя,

Дребезжать заставляет окно.

Там не страшно, что хрустнула ветка

Поутру под чужим каблуком.

Что с того?!

Это ж просто соседка

Принесла нам кувшин с молоком.

Но, увы — но и здесь — над платформой,

Над антеннами сгорбленных дач,

Над берёзовой рощей покорной

Торжествует всё тот же кумач!

Он таращит метровые буквы,

Он вопит и качает права…

Только буквы, расчёртовы куклы,

Не хотят сочетаться в слова.

— Миру — мир!

— Мыру — мыр!

— Муре — мура!

— Мира — миг, мира — миф, в мире — мер.

И вникает в бессмыслицу хмуро

Участковый милиционер.

Удостоенный важной задачей,

Он — и ночью, и утром, и днём —

Наблюдает за некою дачей,

За калиткой, крыльцом и окном.

Может, там куролесят с достатка,

Может, контра и полный блядёж?!

Кумачовый блюститель порядка,

Для кого ты порядок блюдёшь?!

И, себя выдавая за знамя,

Но древко наклонив, как копьё,

Маскировочной сетью над нами

Кумачовое реет тряпьё!

Так неужто и с берега Леты

Мы увидим, как в звёздный простор

Поплывут кумачовые ленты:

— Мира — миф!

— Мира — миг!

— Миру — мор!

Мы по глобусу ползаем —

Полная блажь.

Что нам Новый Свет?

Что нам Старый Свет?

Всё давно подсчитано

Ваш на баш.

И ставок больше нет.

А ставок больше нет как нет,

А ставок больше нет,

И нам не светит Новый Свет,

И нам не светит Старый Свет.

А сколько нам осталось лет?

А ставок больше нет.

Там шумят чужие города

И чужое плещется вино…

Всё равно мы едем в никуда,

Так не всё ль равно?

Ничего — это гурнышт[8], и здесь и там,

И пора идти покупать билет.

Я бы отдал всё… Только что я отдам,

Если ставок больше нет?

А ставок больше нет как нет,

А ставок больше нет,

И нам не светит Новый Свет,

И нам не светит Старый Свет.

А сколько нам осталось лет?

А ставок больше нет.

Тишина сомкнётся, как вода,

Только ветер постучит в окно.

Всё равно мы едем в никуда,

Так не всё ль равно?

Вот шарик запрыгал, вертлявый бес.

Угадать бы — какой он выберет цвет?

Только мы не играем на интерес,

Ибо ставок больше нет.

А ставок больше нет как нет,

А ставок больше нет,

И нам не светит Новый Свет,

И нам не светит Старый Свет.

А сколько нам осталось лет?

А ставок больше нет.

Понесут, как лошади, года.

Кто предскажет, что нам суждено?

Всё равно мы едем в никуда,

Так не всё ль равно?

Здесь в окне, по утрам, просыпается свет,

Здесь мне все, как слепому, на ощупь знакомо.

Уезжаю из дома!

Уезжаю из дома!

Уезжаю из дома, которого нет.

Это дом и не дом. Это дым без огня.

Это пыльный мираж или Фата-Моргана.

Здесь Добро в сапогах рукояткой нагана

В дверь стучало мою, надзирая меня.

А со мной кочевало беспечное Зло,

Отражало вторженья любые попытки,

И кофейник с кастрюлькой на газовой плитке

Не дурили и знали своё ремесло.

Всё смешалось — Добро, Равнодушие, Зло.

Пел сверчок деревенский в московской квартире.

Целый год благодати в безрадостном мире —

Кто из смертных не скажет, что мне повезло?!

И пою, что хочу, и кричу, что хочу,

И хожу в благодати, как нищий в обновке.

Пусть движенья мои в этом платье неловки —

Я себе его сам выбирал по плечу!

Но Добро, как известно, на то и Добро,

Чтоб уметь притвориться и добрым, и смелым,

И назначить, при случае, чёрное — белым,

И весёлую ртуть превращать в серебро.

Всё причастно Добру,

Всё подвластно Добру.

Только с этим Добрынею взятки не гладки.

И готов я бежать от него без оглядки

И забиться, зарыться в любую нору!..

Первым сдался кофейник:

Его разнесло,

Заливая конфорки и воздух поганя…

И Добро прокричало, гремя сапогами,

Что во всём виновато беспечное Зло!

Представитель Добра к нам пришёл поутру,

В милицейской (почудилось мне) плащ-палатке..

От такого попробуй — сбеги без оглядки,

От такого поди-ка заройся в нору!

И сказал Представитель, почтительно-строг,

Что дела выездные решают в ОВИРе,

Но что Зло не прописано в нашей квартире

И что сутки на сборы — достаточный срок!

Что ж, прощай, моё Зло!

Моё доброе Зло!

Ярым воском закапаны строчки в псалтыри.

Целый год благодати в безрадостном мире —

Кто из смертных не скажет, что мне повезло!

Что ж, прощай и — прости!

Набухает зерно.

Корабельщики ладят смолёные доски.

И страницы псалтыри — в слезах, а не в воске,

И прощальное в кружках гуляет вино!

Я растил эту ниву две тысячи лет —

Не пора ль поспешить к своему урожаю?!

Не грусти!

Я всего лишь навек уезжаю

От Добра и из дома —

Которого нет!

В этой странной стране Манекении

Есть свои недотёпы и гении,

Есть могучие, есть увечные,

Джентльмены есть и убийцы…

Только сердца нет человечьего,

Что однажды может разбиться.

Исидор пришел на седер.

Принёс он мацу и сидр.

Но был у хозяйки сеттер —

И его боялся Исидор.

Хозяйка пропела:

— Иси-и-и-дор!

И сеттер понял:

— Иси!

Пропали маца и сидр,

А Исидор сказал:

— Мерси!

А сидр вылакал сеттер,

И, узнав по запаху сидр,

Сказала хозяйка:

— На седер

Не приносят сидр, Исидор!

Посошок напоследок

Всё равно, что вода.

То ли — так,

То ли — этак,

Мы уйдём в никуда.

Закружим суховеем

Над распутицей шпал.

Оглянуться не смеем,

Оглянулся — пропал!

И всё мы себя подгоняем — скорее!

Всё путаем Ветхий и Новый Завет.

А может быть, хватит мотаться, евреи,

И так уж мотались две тысячи лет?!

Мы теперь иностранцы.

Нас бессмертьем казнит

Пересадочных станций

Бесконечный транзит.

И как воинский рапорт —

Предотъездный свисток…

Кое-кто — на Восток,

Остальные — на Запад!

Под небом Австралий, Италий, Германий

Одно не забудь

(И сегодня, и впредь!),

Что тысячу тысяч пустых оправданий —

Бумаге — и той — надоело терпеть!

Паровозные встречи —

Наша боль про запас.

Те, кто стали далече, —

Вспоминают ли нас?

Ты взгляни — как тоскует

Колесо на весу…

А кукушка кукует

В подмосковном лесу!

Ну что ж, волоки чемодан, не вздыхая,

И плакать не смей, как солдат на посту.

И всласть обнимай своего вертухая

Под вопли сирен на Бруклинском мосту.

Вот и канули в Лету

Оскорбленье и вой.

Мы гуляем по свету,

Словно нам не впервой!

Друг на друга похожи,

Мимо нас — города…

Но Венеция дожей —

Это всё-таки да!

В каналах вода зелена нестерпимо,

И ветер с лагуны пронзительно сер.

— Вы, братцы, из Рима?

— Из Рима, вестимо!

— А я из-под Орши! — сказал гондольер.

О, душевные травмы,

Горечь горьких минут!

Мы-то думали:

Там вы.

Оказались — и тут.

И живём мы, не смея

Оценить благодать:

До холмов Иудеи

Как рукою подать!

А может, и впрямь мы, как те лицедеи,

Что с ролью своей навсегда не в ладах?!

И были нам ближе холмы Иудеи —

На Старом Арбате, на Чистых прудах!

Мы, как мудрые совы,

Зорко смотрим во тьму.

Даже сдаться готовы —

Да не знаем кому!

С горя вывесим за борт

Перемирья платок,

Скажем:

Запад есть Запад,

А Восток есть Восток!

И всё мы себя подгоняем:

— Скорее!

Всё ищем такой очевидный ответ,

А может быть, хватит мотаться, евреи,

И так уж мотались две тысячи лет?!

Какие нас ветры сюда занесли,

Какая попутала бестия?!

Шел крымский татарин

По рю Риволи,

Читая газету «Известия»!

Вы на письма слез не капайте,

И без них — душа враздрыг!

Мы живём на Диком Западе,

Что и впрямь изрядно дик!

Но не дикостью ковбойскою.

Здесь иную ткут игру:

Пьют, со смыслом, водку польскую

Под московскую икру.

Здесь, на Западе,

Распроданном

И распятом на пари,

По Парижам и по Лондонам,

Словно бесы, —

Дикари!

Околдованные стартами

Небывалых скоростей,

Оболваненные Сартрами

Всех размеров и мастей!

От безделья, от бессилия

Им всего любезней — шум!

И чтоб вновь была Бастилия,

И чтоб им идти на штурм!

Убеждать их глупо —

Тени же!

Разве что спросить тайком:

— А не били ль вас, почтеннейший,

По причинным — каблуком?!

Так что вы уж слез не капайте,

И без них —

Душа враздрыг!

Мы живём на Диком Западе,

Что — и впрямь — изрядно дик!

Под утро, когда устанут

Влюбленность, и грусть, и зависть,

И гости опохмелятся

И выпьют воды со льдом,

Скажет хозяйка: — Хотите

Послушать старую запись? —

И мой глуховатый голос

Войдет в незнакомый дом.

И кубики льда в стакане

Звякнут легко и ломко,

И странный узор на скатерти

Начнет рисовать рука,

И будет бренчать гитара,

И будет крутиться пленка,

И в дальний путь к Абакану

Отправятся облака.

И гость какой-нибудь скажет:

— От шуточек этих зябко,

И автор напрасно думает,

Что сам ему чёрт не брат!

— Ну, что вы, Иван Петрович, —

Ответит ему хозяйка, —

Бояться автору нечего,

Он умер лет сто назад…