Галич Александр

Спрашивает мальчик: почему?

Спрашивает мальчик: почему?

Двести раз и триста: почему?

Тучка набегает на чело.

А папаша режет ветчину,

А папаша режет ветчину,

Он сопит и режет ветчину

И не отвечает ничего.

Снова замаячили быль, боль,

Снова рвутся мальчики в пыль, в бой!

Вы их не пугайте, не отваживайте,

Спрашивайте, мальчики, спрашивайте,

Спрашивайте, мальчики, спрашивайте,

Спрашивайте, спрашивайте!

Спрашивайте: как и почему?

Спрашивайте: как и почему?

Как, и отчего, и почему —

Спрашивайте, мальчики, отцов!

Сколько бы ни резать ветчину,

Сколько бы ни резать ветчину,

Сколько бы ни резать ветчину, —

Надо ж отвечать, в конце концов!

Но в зрачке-хрусталике — вдруг муть,

А старые сандалики — ух, жмут!

Ну и не жалейте их, снашивайте!

Спрашивайте, мальчики, спрашивайте!

Спрашивайте, мальчики, спрашивайте,

Спрашивайте, спрашивайте!

Я спросонья вскочил — патлат,

Я проснулся, а сон за мной,

Мне приснилось, что я — атлант,

На плечах моих — шар земной!

И болит у меня спина,

То мороз по спине, то жар,

И, с устатку — пьяней пьяна, —

Я роняю тот самый шар!

И, ударившись об Ничто,

Покатился он, как звезда,

Через Млечное решето

В бесконечное Никуда!

И так странен был этот сон,

Что ни дочери, ни жене

Не сказал я о том, что он

Этой ночью приснился мне!

Я и сам отогнал ту боль,

Будто наглухо дверь забил,

И к часам десяти ноль-ноль

Я и вовсе тот сон забыл.

Но в двенадцать ноль-ноль часов

Простучал на одной ноге

На работу майор Чистов,

Что заведует буквой «Г»!

И открыл он моё досье,

И на чистом листе, педант,

Написал он, что мне во сне

Нынче снилось, что я атлант!..

Ох, ему и всыпали по первое…

По дерьму, спелёнутого, волоком!

Праведные суки, брызжа пеною,

Обзывали жуликом и Поллоком!

Раздавались выкрики и выпады,

Ставились искусно многоточия,

А в конце, как водится, оргвыводы:

Мастерская, договор и прочее…

Он припёр вещички в гололедицу

(Все в один упрятал узел драненький)

И свалил их в угол, как поленницу, —

И холсты, и краски, и подрамники.

Томка вмиг слетала за «Кубанскою»,

То да сё, яичко, два творожничка…

Он грамм сто принял, заел колбаскою

И сказал, что полежит немножечко.

Выгреб тайно из пальтишка рваного

Нембутал, прикопленный заранее…

А на кухне тёща из Иванова,

Ксенья Павловна, вела дознание.

За окошком ветер мял акацию,

Билось чьё-то сизое исподнее…

— А за что ж его? — Да за абстракцию.

— Это ж надо! А трезвону подняли!

Он откуда родом? — Он из Рыбинска.

— Что рисует? — Всё натуру разную.

— Сам еврей? — А что? — Сиди не рыпайся!

Вон у Лидки — без ноги да с язвою…

Курит много? — В день полпачки «Севера».

— Лидкин, дьявол, курит вроде некрута,

А у них ещё по лавкам семеро…

Хорошо живёте? — Лучше некуда!..

— Лидкин, что ни вечер, то с приятелем,

Заимела, дура, в доме ворога…

Значит, окаянный твой с понятием:

В день полпачки «Севера» — недорого.

Пить-то пьёт? — Как все, под воскресение.

— Лидкин пьет, вся рожа окорябана!

…Помолчали, хрустнуло печение,

И, вздохнув, сказала тёща Ксения:

— Ладно уж, прокормим окаянного…

Постелилась я и в печь — уголёк,

Накрошила отурцов и мясца,

А он явился, ноги вынул и лёг —

У мадам у его — месяца.

А он и рад тому, сучок, он и рад,

Скушал водочки — ив сон наповал!..

А там — в России — где-то есть Ленинград,

А в Ленинграде том — Обводный канал.

А там мамонька жила с папонькой,

Называли меня «лапонькой»,

Не считали меня лишнею,

Да им дали обойм высшую!

Ой, Караганда, ты, Караганда!

Ты угольком даёшь на-гора года!

Дала двадцать лет, дала тридцать лет,

А что с чужим живу, так своего-то нет!

Кара-ган-да…

А он, сучок, из гулевых шоферов,

Он барыга, и калымщик, и жмот,

Он на торговской даёт будь здоров, —

Где за руль, а где какую прижмёт!

Подвозил он раз меня в «Гастроном»,

Даже слова не сказал, как полез,

Я бы в крик, да на стекле ветровом

Он картиночку приклеил, подлец!

А на картиночке — площадь с садиком,

А перед ней камень с Медным Всадником,

А тридцать лет назад я с мамой в том саду…

Ой, не хочу про то, а то я выть пойду!

Ой, Караганда, ты, Караганда!

Ты мать и мачеха, для кого когда,

А для меня была так завсегда нежна,

Что я самой себе стала не нужна!

Кара-ган-да!..

Он проснулся, закурил «Беломор»,

Взял пинжак, где у него кошелёк,

И прошлёпал босиком в колидор,

А вернулся — и обратно залёг.

Он сопит, а я сижу у огня,

Режу меленько на водку лучок…

А ведь всё-тки он жалеет меня,

Всё-тки ходит, всё-тки дышит, сучок!

А и спи, проспись ты, моё золотце,

А слезы — что ж, от слез — хлеб не солится,

А что мадам его крутит мордою,

Так мне плевать на то, я не гордая…

Ой, Караганда, ты, Караганда!

Если тут горда, так и на кой годна!

Хлеб насущный наш дай нам, Боже, днесь,

А что в России есть, так то не хуже здесь!

Кара-ган-да!..

Что-то сон нейдет, был, да вышел весь,

А завтра делать дел — прорву адскую!

Завтра с базы нам сельдь должны завезть,

Говорили, что ленинградскую.

Я себе возьму и кой-кому раздам.

Надо ж к празднику подзаправиться!

А пяток сельдей я пошлю мадам,

Пусть покушает, позабавится!

Пусть покушает она, дура жалкая,

Пусть не думает она, что я жадная,

Это, знать, с лучка глазам колется,

Голова на низ чтой-то клонится…

Ой, Караганда, ты, Караганда!

Ты угольком даёшь на-гора года,

А на картиночке — площадь с садиком,

А перед ней камень…

Ка-ра-ган-да!..

Не квасом земля полита,

В каких ни пытай краях:

Поллитра — всегда поллитра

И стоит везде

Трояк!

Поменьше иль чуть побольше —

Копейки, какой рожон?!

А вот разделить по-Божьи —

Тут очень расчёт нужон!

Один — размечает тонко,

Другой — на глазок берёт,

И ежели кто без толка,

Всегда норовит —

Вперёд!

Оплаченный процент отпит,

И — Вася, гуляй, беда!

Но тот, кто имеет опыт,

Тот крайним стоит всегда.

Он — зная свою отметку —

Не пялит зазря лицо.

И выпьет он под конфетку,

А чаще — под сукнецо.

Но выпьет зато со смаком,

Издаст подходящий стон

И даже покажет знаком,

Что выпил со смаком он!

И — первому — по затылку

Он двинет, шутя, пинка.

А после

Он сдаст бутылку

И примет ещё пивка.

И где-нибудь, среди досок,

Блаженный, приляжет он.

Поскольку —

Культурный досуг

Включает здоровый сон.

Он спит,

А над ним планеты —

Немеркнущий звёздный тир.

Он спит,

А его полпреды

Варганят войну и мир.

По всем уголкам планеты,

По миру, что сном объят.

Развозят Его газеты.

Где славу Ему трубят!

И грозную славу эту

Признали со всех сторон!

Он всех призовёт к ответу,

Как только проспится Он!

Куется Ему награда,

Готовит харчи Нарпит…

Не трожьте Его!

Не надо —

Пускай человек поспит!..

Жили-были несчастливые волшебники,

И учёными считались, и спесивыми,

Только самые волшебные учебники

Не могли их научить, как быть

счастливыми.

И какой бы ни пошли они дорогою —

Всё кончалось то бедою, то морокою!

Но когда маэстро Скрипочкин —

Ламца-дрица, оп-ца-ца! —

И давал маэстро Лампочкин

Синий свет из-за кулис, —

Выходили на просцениум

Два усатых молодца,

И восторженная публика

Им кричала: «Браво, бис!»

В никуда взлетали голуби,

Превращались карты в кубики,

Гасли свечи стеариновые —

Зажигались фонари!

Эйн, цвей, дрей!

И отрезанные головы

У желающих из публики,

Улыбаясь и подмигивая,

Говорили: «Раз, два, три!»,

Что в дословном переводе означает:

«Эйн, цвей, дрей!»

Ну а после, утомлённые до сизости,

Не в наклеенных усах и не в парадности,

Шли в кафе они куда-нибудь поблизости,

Чтоб на время позабыть про неприятности,

И заказывали ужин два волшебника —

Два стакана молока и два лапшевника.

А маэстро Балалаечкин —

Ламца-дрица, оп-ца-ца! —

И певица Доремикина

Что-то пела про луну!

И сидели очень грустные

Два усталых мудреца

И тихонечко, задумчиво

Говорили: «Ну и ну!»

А вокруг гудели парочки,

Пили водку и шампанское,

Пил маэстро Балалаечкин

Третью стопку на пари —

Эйн, цвей, дрей!

И швырял ударник палочки,

А волшебники, с опаскою

Наблюдая это зрелище,

Говорили: «Раз, два, три!»,

Что, как вам уже известно, означает:

«Эйн, цвей, дрей!»

Так и шли они по миру безучастному,

То проезжею дорогой, то обочиной…

Только тут меня позвали к Семичастному,

И осталась эта песня неоконченной.

Объяснили мне, как дважды два учебники,

Что волшебники — счастливые

волшебники!

И не зря играет музыка —

Ламца-дрица, оп-ца-ца!

И не зря чины и звания —

Вроде ставки на кону,

И не надо бы, не надо бы

Ради красного словца

Сочинять, что не положено

И не нужно никому!

Я хотел бы стать волшебником,

Чтоб ко мне слетались голуби,

Чтоб от слов моих, таинственных,

Зажигались фонари —

Эйн, цвей, дрей!

Но, как пёс, гремя ошейником,

Я иду, повесив голову,

Не туда, куда мне хочется,

А туда, где:

— Ать — два — три!

Что ни капли не похоже

На волшебное:

«Эйн, цвей, дрей!»

Кивал с эстрады ей трубач,

Сипел трубой, как в насморке,

Он и прозвал ее, трепач,

Принцессой с Нижней Масловки,

Он подтянул, трепач, штаны

И выдал румбу с перчиком,

А ей, принцессе, хоть бы хны,

Едва качнула плечиком.

Мол, только пальцем поманю —

Слетятся сотни соколов,

И села, и прочла меню,

И выбрала — бефстроганов.

И все бухие пролетарии,

Все тунеядцы и жулье,

Как на комету в планетарии,

Глядели, суки, на нее…

Румба, та-да-ра да-ра-да-ра-да,

Румба, та-да-ра-да-ра-да-ра!

Бабье вокруг, издавши стон,

Пошло махать платочками,

Она ж, как леди Гамильтон,

Пила ситро глоточками.

Бабье вокруг — сплошной собес! —

Воздев, как пики, вилочки,

Рубают водку под супец,

Шампанское под килечки.

И, сталь коронок заголя,

Расправой бредят скорою —

Ах, эту б дочку короля

Шарахнуть бы «Авророю»!

И все бухие пролетарии,

Смирив идейные сердца,

Готовы к праведной баталии

И к штурму Зимнего дворца!

Румба, та-да-ра-да-ра-да-ра-да,

румба, та-да-ра-да-ра-да-ра!

Душнеет в зале, как в метро,

От пергидрольных локонов.

Принцесса выпила ситро

И съела свой бефстроганов.

И вновь таращится бабье

На стать её картинную —

На узком пальце у нее

Кольцо за два с полтиною.

А время подлое течет,

И, зал пройдя, как пасеку,

«Шестерка» ей приносит счет —

И всё, и крышка празднику!

А между тем пила и кушала,

Вложив всю душу в сей процесс,

Благополучнейшая шушера,

Не признающая принцесс.

Румба, та-да-ра-да-ра-да-ра-да,

Румба, та-да-ра-да-ра-да-ра!

Держись, держись, держись, держись,

Крепись и чисти перышки!

Такая жизнь — плохая жизнь —

У современной Золушки,

Не ждет на улице ее

С каретой фея крестная.

Жует бабье, сопит бабье,

Придумывает грозное!

А ей не царство на веку —

Посулы да побасенки,

А там — вались по холодку,

«Принцесса» с Нижней Масловки!

И вот она идет меж столиков

В своем костюмчике джерси.

Ах, ей далеко до Сокольников,

Ах, ей не хватит на такси!

Румба, та-да-ра-да-ра-да-ра-да,

румба, та-да-ра-да-ра-да-ра!

Кто разводит безгласых рыбок,

Кто, забавник, свистит в свирельку, —

А я поеду на Птичий рынок

И куплю себе канарейку.

Все полета отвалю, не гривну,

Принесу её, суку, на дом,

Обучу канарейку гимну,

Благо слов никаких не надо!

Соловей, соловей, пташечка.

Канареечка жалобно поёт!

Канареечка, канарейка,

Птица малая, вроде мухи.

А кому судьба — карамелька,

А кому она — одни муки.

Не в Сарапуле и не в Жиздре —

Жил в Москве я, в столице мира,

А что видел я в этой жизни,

Окромя верёвки да мыла?

Соловей, соловей, пташечка.

Канареечка жалобно поёт!

Ну, сносил я полсотни тапок,

Был загубленным, был спасённым…

А мне, глупому, лучше б в табор,

Лошадей воровать по сёлам.

Прохиндей, шарлатан, провидец —

И в весёлый час под забором

Я на головы всех правительств

Положил бы тогда с прибором!

Соловей, соловей, пташечка,

Канареечка жалобно поёт!

Собаки бывают дуры

И кошки бывают дуры,

Но дурость не отражается

На стройности их фигуры.

Не в глупости и не в дикости —

Все дело в статях и в прикусе:

Кто стройные — те достойные,

А прочие — на-ка, выкуси!

И важничая, как в опере,

Шагают суки и кобели,

Позвякивают медальками,

Которыми их сподобили.

Шагают с осанкой гордою,

К любому случаю годною,

Посматривают презрительно

На тех, кто не вышел мордою.

Рожденным медаленосителями

Не быть никогда просителями,

Самой судьбой им назначено

В собачьем сидеть президиуме.

Собаки бывают дуры

И кошки бывают дуры,

И им по этой причине

Нельзя без номенклатуры.

Егор Петрович Мальцев

Хворает, и всерьёз:

Уходит жизнь из пальцев,

Уходит из желез,

Из прочих членов тоже

Уходит жизнь его,

И вскорости, похоже,

Не будет ничего.

Когда нагрянет свора

Савёловских родных,

То что же от Егора

Останется для них?

Останется пальтишко,

Подушка, чтобы спать,

И книжка, и сберкнижка

На девять двадцать пять.

И таз, и две кастрюли,

И рваный подписной,

Просроченный в июле

Единый проездной.

И всё. И нет Егора!

Был человек — и нет!

И мы об этом скоро

Узнаем из газет.

Пьют газировку дети

И пончики едят,

Ему ж при диабете —

Всё это чистый яд!

Вот спит Егор в постели,

Почти что невесом,

И дышит еле-еле,

И смотрит дивный сон:

В большом красивом зале,

Резону вопреки,

Лежит Егор, а сзади

Знамёна и венки.

И алым светом залит

Большой его портрет,

Но сам Егор не знает,

Живой он или нет.

Он смаргивает мошек,

Как смаргивал живой,

Но он вращать не может

При этом головой.

И дух по залу спёртый,

Как в общей душевой,

И он скорее мёртвый,

Чем всё-таки живой.

Но хором над Егором

Краснознамённый хор

Краснознамённым хором

Поёт: «Вставай, Егор!

Вставай, Егор Петрович,

Во всю свою длину,

Давай, Егор Петрович,

Не подводи страну!

Центральная газета

Оповестила свет,

Что больше диабета

В стране Советской нет!

Пойми, что с этим, кореш.

Нельзя озорничать,

Пойми, что ты позоришь

Родимую печать!

Вставай, Егор Петрович,

Во всю свою длину,

Давай вставай, Петрович,

Загладь свою вину!»

И сел товарищ Мальцев,

Услышав эту речь,

И жизнь его из пальцев

Не стала больше течь.

Егор трусы стирает,

Он койку застелил,

И тает, тает, тает

В крови холестерин…

По площади по Трубной

Идёт он, милый друг,

И всё ему доступно,

Что видит он вокруг!

Доступно кушать сласти

И газировку пить…

Лишь при Советской власти

Такое может быть!

Непричастный к искусству,

Не допущенный в храм, —

Я пою под закуску

И две тысячи грамм.

Что мне пениться пеной

У беды на краю?

Вы налейте по первой,

А уж я вам спою!

А уж я позабавлю —

Вспомню Мерю и Чудь,

И стыда ни на каплю,

Мне не стыдно ничуть!

Спину вялую сгорбя,

Я ж не просто хулу,

А гражданские скорби

Сервирую к столу!

— Как живёте, караси?

— Хорошо живём, мерси!

…Заходите, люди добрые!

(Боже правый, помоги!)

Будут песни, будут сдобные,

Будут с мясом пироги!

Сливы-ягоды солёные,

Выручайте во хмелю…

Вон у той — глаза зелёные,

Я зелёные люблю!

Я шарахну рюмку первую,

Про запас ещё налью.

Песню новую, непетую

Для почина пропою:

«Справа койка у стены, слева койка,

Ходим вместе через день облучаться…

Вертухай и бывший «номер такой-то» —

Вот где снова довелось повстречаться!

Мы гуляем по больничному садику,

Я курю, а он стоит на атасе,

Заливаем врачу-волосатику,

Что здоровье — хоть с горки катайся!

Погуляем полчаса с вертухаем,

Притомимся — и стоим, отдыхаем.

Точно так же мы «гуляли» с ним в Вятке,

И здоровье было тоже в порядке!

Справа койка у стены, слева койка…»

Опоздавшие гости

Прерывают куплет.

Их вбивают, как гвозди,

Ибо мест уже нет.

Мы их лиц не запомним.

Мы как будто вдвоём,

Мы по новой наполним

И в охотку допьём.

Ах, в мундире картошка,

Разлюбезная Русь!

И стыжусь я… немножко,

А верней — не стыжусь!

Мне, как гордое право,

Эта горькая роль, —

Эта лёгкая слава

И привычная боль!

— Как жуёте, караси?

— Хорошо жуём, мерси!

Колокольчики-бубенчики,

Пьяной дурости хамёж!

Где истцы, а где ответчики —

Нынче сразу не поймёшь.

Все подряд истцами кажутся,

Всех карал единый Бог,

Все одной зелёнкой мажутся —

Кто от пуль, а кто от блох…

Ладно, пейте, рюмки чистые,

Помолчите только впредь.

Тише, черти голосистые!

Дайте ж, дьяволы, допеть:

«Справа койка у стены, слева койка,

А за окнами февральская вьюга.

Вертухай и бывший «номер такой-то» —

Нам теперь невмоготу друг без друга.

И толкуем мы о разном и ясном —

О больнице и больничном начальстве,

Отдаём предпочтение язвам,

Помереть хотим в одночасье.

Мы на пенсии теперь, на покое,

Наши койки, как суда на приколе,

А под ними на паркете из липы —

Наши тапочки, как дохлые рыбы.

Спит больница, тишина, всё в порядке…

И сказал он, приподнявшись на локте:

— Жаль я, сука, не добил тебя в Вятке,

Больно ловки вы, зэка, больно ловки…

И упал он, и забулькал, заойкал,

И не стало вертухая, не стало…

И поплыла вертухаева койка

В те моря, где ни конца, ни начала.

Я простынкой вертухая накрою…

Всё снежок идёт, снежок над Москвою,

И сынок мой по тому ль по снежочку

Провожает вертухаеву дочку…»

…Голос глохнет, как в вате,

Только струны бренчат.

Все — приличия ради —

С полминуты молчат.

А потом, под огурчик

Пропустив стопаря:

— Да уж, песня — в ажурчик,

Приглашали не зря!

— Да уж, песенка в точку,

Не забыть бы стишок —

Как он эту вот дочку

Волокёт на снежок!..

Незнакомые рожи

Мокнут в пьяной тоске…

И стыжусь я до дрожи,

И желвак на виске!..

— Как стучите, караси?

— Хорошо стучим, мерси!

…Всё плывет, и всё качается.

Добрый вечер! Добрый день!

Вот какая получается,

Извините, дребедень.

«Получайник», «получайница», —

Больно много карасей!

Вот какая получается,

Извините, карусель.

Я сижу, гитарой тренькаю.

Хохот, грохот, гогот, звон…

И сосед-стукач за стенкою

Прячет в стол магнитофон.

— Допекла меня все же Тонечка

Гарнитур купил ей ореховый!

Я ж не брал сперва — ни вот столечка!

А уж как начал, так поехало!

Как пошла молоть прорва адова —

Где по сотенке, где по камушку,

Намолола мне дачку в Кратове,

Намолола мне «Волгу»-матушку!

Деньги-денежки, деньги-катыши,

Вы и слуги нам, и начальники…

А у нас товар деликатнейший —

Не стандарт какой — чашки-чайники!

Чашки-чайники, фрукты-овощи!

Там кто хоть возьмёт, хоть беспомощный!

Хоть беспомощный!

А у нас товар — на любителя:

Павлы разные да Людовики.

А любителю — чем побитее,

Самый смак ему, что не новенький!

И ни-ни, чтобы по недомыслию

Спутать Францию или Швецию…

А недавно к нам на комиссию

Принесло одну старушенцию.

И в руках у ней — не хрусталика,

Не фарфоровые бомбончики,

А пластиночки с речью Сталина,

Ровно десять штук — и все в альбомчике.

А я стреляный, а я с опытом!

А я враз понял — пропал пропадом!

Пропал пропадом!

Тем речам цена — ровно тридцать «рэ»!

(И принёс же чёрт сучку-пташечку!)

Ну, какой мне смысл на такой муре

Наблюдать посля небо в шашечку?!

Вот и вникните в данный факт, друзья

(На добре ж сижу, не на ветоши!):

Мне и взять нельзя, и не взять нельзя —

То ли гений он, а то ли нет ещё?!

Тут и в прессе есть расхождения,

И вообще идут толки разные…

Вот и вникните в положение

Исключительно безобразное!

Они спорят там, они ссорятся!

Ну а я решай, а мне — бессонница!

Мне бессонница!

Я матком в душе, а сам с улыбочкой,

Выбираю слова приличные:

За альбомчик, мол, вам — спасибочко!

Мол, беру его — за наличные!

И даю я ей свои кровные,

Продавцы вокруг удивляются:

Они, может быть, деньги скромные,

Но ведь тоже зря не валяются!

И верчусь весь день, как на вертеле,

Ой, туманится небо светлое!

И хоть верьте мне, хоть не верьте мне,

А началось тут несусветное.

А я стреляный! А я с опытом!

А я враз понял — пропал пропадом!

Пропал пропадом!

Или бабку ту сам засёк народ,

Или стукнулась со знакомыми, —

Но с утра ко мне в три хвоста черёд —

Все с пластинками, все с альбомами!

И растёт, растёт гора цельная,

И наличность вся в угасании!

Указание б чьё-то ценное!

Так ведь нет его, указания!

В пух и прах пошла дачка в Кратове,

«Волга»-матушка — моё детище!

И гвоздит мне мозг многократное —

То ли гений он, а то ли нет ещё?!

«Я маленькая девочка — танцую и пою,

Я Сталина не видела, но я его люблю!»

А я стреляный, а я с опытом!

А я враз понял — пропал пропадом!

Пропал пропадом!

— А он мне всё по яйцам целится,

Этот Бобби, сука рыжая,

А он у них за то и ценится —

Мистер-шмистер, ставка высшая!

А я ему по-русски, рыжему:

«Как ни целься — выше, ниже ли,

Ты ударишь — я, бля, выживу,

Я ударю — ты, бля, выживи!

Ты, бля, думаешь, напал на дикаря?!

А я сделаю культурно, втихаря,

Я, бля, врежу, как в парадном кирпичом, —

Этот, с дудкой, не заметит нипочём!»

В общем, всё сказал по-тихому,

Не ревел.

Он ответил мне по-ихнему:

«Вери вел!»

— Ты давай из кучи выгляни,

Я припас гостинчик умнику!

Финты-шминты с фигли-миглями —

Это, рыжий, всё на публику!

Не держи меня за мальчика,

Мы ещё поспорим в опыте!

Что ж я, бля, не видел мячика?

Буду бегать где ни попадя?!

Я стою, а он как раз наоборот…

Он, бля, режет, вижу, угол у ворот!

Натурально, я на помощь вратарю…

Рыжий — с ног, а я с улыбкой говорю:

«Думал вдарить, бля, по-близкому,

В дамки шёл?!»

А он с земли мне по-английскому:

«Данке шён!..»

— Да, игрушку мы просерили,

Протютюкали, прозяпали.

Хорошо б она на Севере,

А ведь это ж, бля, на Западе.

И пойдёт теперь мурыжево —

Федерация, хренация:

Как, мол, ты не сделал рыжего?

Где ж твоя квалификация?!

Вас, засранцев, опекаешь и растишь,

А вы, суки, нам мараете престиж!

Ты ж советский, ты же чистый,

как кристалл!

Начал делать — так уж делай, чтоб не встал!

Духу нашему спортивному

Цвесть везде!

Я отвечу по-партийному:

«Будет сде!..»

Когда собьет меня машина,

Сержант напишет протокол,

И представительный мужчина,

И представительный мужчина

Тот протокол положит в стол.

Другой мужчина — ниже чином,

Взяв у начальства протокол,

Прочтёт его в молчанье чинном,

Прочтёт его в молчанье чинном

И пододвинет дырокол.

И, продырявив лист по краю,

Он скажет: «Счастья в мире нет —

Покойник пел, а я играю,

Покойник пел, а я играю —

Могли б составить с ним дуэт!»

Не хочу посмертных антраша

Никаких красивостей не выберу.

Пусть моя нетленная душа

Подлецу достанется и шиберу!

Пусть он, сволочь, врёт и предаёт,

Пусть он ходит, ворон, в перьях сокола,

Все на свете пули — в недолёт,

Все невзгоды — не к нему, а около!

Хорошо ему у пирога,

Всё полно приязни и приятельства —

И номенклатурные блага,

И номенклатурные предательства!

С каждым днём любезнее житьё…

Но в минуту самую внезапную

Пусть ему — отчаянье моё

Сдавит сучье горло чёрной лапою!

Худо было мне люди, худо…

Но едва лишь начну про это,

Люди спрашивают: откуда?

Где подслушано? Кем напето?

Дуралеи спешат смеяться,

Чистоплюи воротят морду…

Как легко мне было сломаться,

И сорваться, и спиться к чёрту!

Не моя это вроде боль,

Так чего ж я кидаюсь в бой?

А вела меня в бой судьба,

Как солдата ведёт труба:

Тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та,

Тра-та-та!

Сколько раз на меня стучали

И дивились, что я на воле…

Ну, а если б я гнил в Сучане,

Вам бы легче дышалось, что ли?

И яснее б вам, что ли, было,

Где — по совести, а где — кроме?

И зачем я, как сторож в било,

Сам в себя колочу до крови?!

И какая, к чертям, судьба?

И какая, к чертям, труба?

Мне б частушкой по струнам влёт,

Да гитара, как видно, врёт:

Трень да брень, трень да брень,

трень да брень,

Трень да брень!

А хотелось-то мне в дорогу,

Налегке, при попутном ветре…

Я бы пил молоко, ей-Богу,

Я б в лесу ночевал, поверьте!

И шагал бы, как вольный цыган,

Никого бы нигде не трогал,

Я б во Пскове по-птичьи цыкал

И округло б на Волге окал,

И частушкой по струнам — влёт!..

Да гитара, как видно, врёт.

Лишь, мучительна и странна,

Всё одна дребезжит струна:

Динь да динь, динь да динь,

динь да динь,

Динь да динь!

Понимаю, что просьба тщетна,

Поминают — поименитей!

Ну, не тризною, так хоть чем-то,

Хоть всухую, да помяните!

Хоть за то, что я верил в чудо,

И за песни, что пел без склада…

А про то, что мне было худо,

Никогда вспоминать не надо!

И мучительна, и странна,

Всё одна дребезжит струна,

И приладиться к ней, ничьей,

Пусть попробует, кто ловчей!

А я не мог!