Галич Александр

…Покатились всячины и разности,

Поднялось неладное со дна!

— Граждане, Отечество в опасности!

Граждане, Отечество в опасности!

Граждане, гражданская война!

Был май без края и конца.

Жестокая весна!

И младший брат, сбежав с крыльца,

Сказал: «Моя вина!»

У Царскосельского дворца

Стояла тишина.

И старший брат, сбежав с крыльца,

Сказал: «Моя вина!»

И камнем в омут ледяной

Упали те слова…

На брата брат идёт войной.

На брата брат идёт войной!..

Но шелестит над их виной

Забвенья трын-трава!

…А Кузьмин Кузьма Кузьмич выпил

рюмку хлебного,

А потом Кузьма Кузьмич закусил

севрюжкою,

А потом Кузьма Кузьмич,

взяв перо с бумагою,

Написал Кузьма Кузьмич буквами

печатными,

Что, как истый патриот,

верный сын Отечества,

Он обязан известить власти предержащие…

А где вы шли, там дождь свинца,

И смерть, и дело дрянь!

…Летела с тополей пыльца

На бронзовую длань —

Там, в Царскосельской тишине,

У брега сонных вод…

И нет как нет конца войне,

И скоро мой черёд!

…Было небо в голубиной ясности,

Но сердца от холода свело:

— Граждане, Отечество в опасности!

Граждане, Отечество в опасности!

Танки входят в Царское Село!

А чья вина? Ничья вина!

Не верь ничьей вине,

Когда по всей земле война

И вся земля в огне!

Пришла война — моя вина!

И вот за ту вину

Меня песочит старшина,

Чтоб понимал войну.

Меня готовит старшина

В грядущие бои.

И сто смертей сулит война,

Моя война, моя вина, —

Моя война, моя вина! —

И сто смертей — мои!

…А Кузьмин Кузьма Кузьмич выпил

стопку чистого,

А потом Кузьма Кузьмич закусил

огурчиком,

А потом Кузьма Кузьмич,

взяв перо с бумагою,

Написал Кузьма Кузьмич буквами

печатными,

Что, как истый патриот,

верный сын Отечества,

Он обязан известить дорогие органы…

А где мы шли, там дождь свинца,

И смерть, и дело дрянь!

…Летела с тополей пыльца

На бронзовую длань

У Царскосельского дворца,

У замутнённых вод…

И нет как нет войне конца,

И скоро твой черёд!

Снова, снова — громом среди праздности,

Комом в горле, пулею в стволе:

— Граждане, Отечество в опасности!

Граждане, Отечество в опасности!

Наши танки на чужой земле!

Вопят прохвосты-петухи,

Что виноватых нет,

Но за враньё и за грехи

Тебе держать ответ!

За каждый шаг и каждый сбой

Тебе держать ответ!

А если нет, так чёрт с тобой,

На нет и спроса нет!

Тогда опейся допьяна

Похлёбкою вранья!

И пусть опять — моя вина,

Моя вина, моя война, —

Моя вина, моя война! —

И смерть — опять моя!

…А Кузьмин Кузьма Кузьмич хлопнул

сто молдавского,

А потом Кузьма Кузьмич закусил

селёдочкой,

А потом Кузьма Кузьмич,

взяв перо с бумагою,

Написал Кузьма Кузьмич буквами

печатными,

Что, как истый патриот,

верный сын Отечества,

Он обязан известить всех, кому положено…

И не поймёшь, кого казним,

Кому поём хвалу?!

Идёт Кузьма Кузьмич Кузьмин

По Царскому Селу!

Прозрачный вечер. У дворца —

Покой и тишина.

И с тополей летит пыльца

На шляпу Кузьмина…

Чтоб не бредить палачам по ночам,

Ходят в гости палачи к палачам,

И радушно, не жалея харчей,

Угощают палачи палачей.

На столе у них икра, балычок,

Не какой-нибудь — «КВ» коньячок,

А впоследствии — чаёк, пастила,

Кекс «Гвардейский» и печенье «Салют».

И сидят заплечных дел мастера

И тихонько, но душевно поют:

«О Сталине мудром, родном и любимом…»

— Был порядок! — говорят палачи.

— Был достаток! — говорят палачи.

— Дело сделал, — говорят палачи, —

И пожалуйста — сполна получи!..

Белый хлеб икрой намазан густо,

Слезы кипяточка горячей…

Палачам бывает тоже грустно.

Пожалейте, люди, палачей!

Очень плохо палачам по ночам,

Если снятся палачи палачам,

И как в жизни, но ещё половчей,

Бьют по рылу палачи палачей.

Как когда-то, как в годах молодых —

И с оттяжкой, и ногою в поддых.

И от криков и от слез палачей

Так и ходят этажи ходуном,

Созывают «неотложных» врачей.

И с тоскою вспоминают о Нём,

«О Сталине мудром, родном и любимом…»

— Мы на страже! — говорят палачи.

— Но когда же?! — говорят палачи.

— Поскорей бы! — говорят палачи. —

Встань, Отец, и вразуми, поучи!

Дышит, дышит кислородом стража,

Крикнуть бы, но голос как ничей…

Палачам бывает тоже страшно.

Пожалейте, люди, палачей!

Королевич, да и только!

В сумке пиво и «сучок».

Подрулила птица-тройка,

Сел стукач на облучок.

И — айда, и трали-вали,

Всё белым-бело вокруг,

В леспромхозе на канале

Ждёт меня любезный друг.

Он не цыган, не татарин и не жид,

Он надёжа мой — камаринский мужик!

Он утеха на обиду мою!

Перед ним бутыль с рябиновою!

Он сидит, винцо покушивает,

Не идёт ли кто, послушивает.

То ли пеший, то ли конный,

То ли «Волги» воркотня…

И сидит мужик законный,

Смотрит в сумрак заоконный,

Пьёт вино и ждёт меня.

Ты жди, жди, жди, обожди,

Не расстраивайся!

Значит, так… На Урале

В предрассветную темь

Нас ещё на вокзале

Оглушила метель.

И стояли пришельцы,

Барахлишко сгрузив,

Кулаки да лишенцы —

Самый первый призыв!

Значит, так… На Урале

Холода — не пустяк.

Города вымирали

Как один — под иссяк!

Нежно пальцы на горле

Им сводила зима…

А деревни не мёрли,

Но сходили с ума!

Значит, так… На Урале

Ни к чему лекаря:

Всех непбмерших брали —

И в тайгу, в лагеря!

Четвертак на морозе,

Под охраной, во вшах!..

А теперь в леспромхозе

Я и сам в сторожах.

Нету рая спасённым,

Хоть и мёртвый, а стой.

Вот и шнырю по сёлам

За хурдою-мурдой:

Как ворьё по закону —

Самозваный купец —

Где добуду икону,

Где резной поставец!

А московская наедет сволота —

Отворяю я им, сявкам, ворота:

Заезжайте, гости милые, пожаловайте!..

Славно гукает машина.

Путь-дорожка — в два ряда,

Вьюга снегу накрошила,

Доберёмся — не беда!

Мы своротим на просёлок,

Просигналим: тра-та-та!

Принимай гостей весёлых,

Отворяй нам ворота!

Ты любезный мой, надёжа из надёж!

Всю вселенную проедешь — не найдёшь!

Самый подлинный-расподлинный.

Не носатый, не уродливый,

А что зубы подчистую — тю-тю,

Так, верно, спьяну обломал об кутью!

Не стесняйся, было — сплыло,

Кинь под лавку сапожки,

Прямо с жару, прямо с пылу

Ставь на стол «сучок» и пиво,

Печь лучиной разожги!

Ты жги, жги, жги, говори.

Поворачивайся!..

Что ж… За этот, за бренный,

За покой на душе!

Гость с шофёром — по первой,

Я — вторую уже.

Сладок угорь балтийский.

Слаще закуси нет!

Николай Мирликийский

Запеленут в пакет.

Что ж… Хихикайте, падлы,

Что нашли дурака!

Свесив сальные патлы.

Гость завёл «Ермака».

Пой, легавый, не жалко,

Я и сам поддержу,

Я подвою, как шавка,

Подскулю, подвизжу.

Что ж — попили, попели,

Я постелю стелю.

Гость ворочает еле

Языком во хмелю,

И гогочет, как кочет.

Хоть святых выноси,

И беседовать хочет

О спасенье Руси.

Мне б с тобой не в беседу,

Мне б тебя на рога!

Мне бы зубы, да нету!

Знаешь слово «цинга»?

Вертухаево семя!

Не дразни — согрешу!

Ты заткнись про спасенье,

Спи, я лампу гашу!

…А наутро я гостей разбужу,

Их, похмельных, провожу к гаражу:

Заезжайте, гости милые, наведывайтесь.

О, как мне хотелось, мальчишке,

Проехаться на велосипеде.

Не детском, не трёхколёсном —

Взрослом велосипеде!

И мчаться навстречу солнцу,

Туда, где сосны и ели,

И чтоб из окна глядели,

Завидуя мне, соседи:

— Смотрите, смотрите, смотрите!

Смотрите, мальчишка едет

На взрослом велосипеде!..

…Ехал мальчишка по улице

На взрослом велосипеде.

— Наркомовский Петька, умница, —

Шептались в окне соседи.

Я крикнул: — Дай прокатиться! —

А он ничего не ответил,

Он ехал медленно-медленно,

А я бы летел, как ветер!

А я бы звоночком цокал,

А я бы крутил педали,

Промчался бы мимо окон —

И только б меня видали!..

…Теперь у меня в передней

Пылится велосипед,

Пылится уже, наверно,

С добрый десяток лет.

Но только того мальчишки

Больше на свете нет,

А взрослому мне не нужен

Взрослый велосипед!

О, как мне хочется, взрослому,

Потрогать пальцами книжку

И прочесть на обложке фамилию —

Не чью-нибудь, а мою!..

Нельзя воскресить мальчишку,

Считайте — погиб в бою…

Но если нельзя — мальчишку,

И в прошлое ни на шаг,

То книжку-то можно?! Книжку!

Её почему — никак?!

Величественный, как росчерк,

Он книжки держал под мышкой.

— Привет тебе, друг-доносчик,

Привет тебе, с новой книжкой!

Партийная Илиада!

Подарочный холуяж!

Не надо мне так, не надо.

Пусть тысяча — весь тираж!

Дорого с суперобложкой? —

К чёрту суперобложку!

Но нету суперобложки,

И переплёта нет…

Немножко пройдёт, немножко,

Каких-нибудь тридцать лет.

И вот она, эта книжка, —

Не в будущем, в этом веке!

Снимает её мальчишка

С полки в библиотеке!

А вы говорили — бредни!

А вот — через тридцать лет!..

…Пылится в моей передней

Взрослый велосипед.

Все шло по плану, но немножко наспех,

Спускался вечер, спал Младенец в яслях,

Статисты робко заняли места,

И Матерь Божья наблюдала немо,

Как в каменное небо Вифлеема

Всходила Благовещенья звезда.

Но тут в вертеп ворвались два подпаска

И крикнули, что вышла неувязка,

Что праздник отменяется, увы,

Что римляне не понимают шуток, —

И загремели на пятнадцать суток

Поддавшие на радостях волхвы.

Стало тихо, тихо, тихо,

В крике замерли уста,

Зашипела, как шутиха,

И погасла та звезда.

Стало зябко, зябко, зябко,

И в предчувствии конца

Закудахтала козявка,

Вол заблеял, как овца.

Все завыли, захрипели!..

Но, не внемля той возне,

Спал Младенец в колыбели

И причмокивал во сне.

Уже светало. Розовело небо.

Но тут раздались гулко у вертепа

Намеренно тяжёлые шаги,

И Матерь Божья замерла в тревоге,

Когда открылась дверь и на пороге

Кавказские явились сапоги.

И разом потерявшие значенье

Столетья, лихолетья и мгновенья

Сомкнулись в безначальное кольцо.

А он вошёл и поклонился еле,

И обратил неспешно к колыбели

Забрызганное оспою лицо.

«Значит, вот он — этот самый

Жалкий пасынок земной,

Что и кровью, и осанной

Потягается со мной…

Неужели, неужели

Столько лет и столько дней

Ты, сопящий в колыбели,

Будешь мукою моей?!

И меня с тобою, пешка,

Время бросит на весы?» —

И недобрая усмешка

Чуть приподняла усы.

А три волхва томились в карантине.

Их в карантине быстро укротили:

Лупили и под вздох, и по челу,

И римский опер, жаждая награды,

Им говорил: «Сперва колитесь, гады,

А после разберёмся, что к чему».

И, понимая, чем грозит опала,

Пошли волхвы молоть, что ни попало.

Припоминали даты, имена…

И полетели головы. И это

Была вполне весомая примета,

Что новые настали времена.

«Потные, мордастые евреи,

Шайка проходимцев и ворья,

Всякие Иоанны и Матфеи

Наплетут с три короба вранья!

Сколько их посыпет раны солью,

Лишь бы им взобраться на Синай!

Ладно, ладно, я не прекословлю:

Ты был первый — Ты и начинай.

Встань — ив путь по городам и весям,

Чудеса и мудрости твори!

Отчего ж Ты, Господи, невесел?

Где они, соратники Твои?

Бражничали, ели, гостевали,

А пришла беда — и след простыл!

Нет, не зря Ты ночью в Гефсимани

Струсил и пардону запросил.

Где Твоих приспешников орава

В смертный Твой, в последний час земной?

И смеётся над Тобой Варавва…

Он бы посмеялся надо мной!..

Был Ты просто-напросто предтечей.

Не творцом, а жертвою стихий!

Ты не Божий сын, а человечий,

Если мог воскликнуть: «Не убий!»

Душ ловец, Ты вышел на рассвете

С бедной сетью из расхожих слов —

На исходе двух тысячелетий

Покажи, велик ли Твой улов?

Слаб душою и умом не шибок,

Верил Ты и Богу, и царю…

Я не повторю Твоих ошибок.

Ни одной из них не повторю!

В мире не найдётся святотатца,

Чтобы поднял на м е н я копьё…

Если ж я умру — что может статься, —

Вечным будет царствие моё!»

Он один! А ему неможется,

И уходит окно во мглу…

Он считает шаги, и множится

Счёт шагов — от угла к углу!

От угла до угла потерянно

Он шагает, как заводной!

Сто постелей ему постелено —

Не уснуть ему ни в одной.

По паркетному полу голому —

Шаг. И отдых. И снова шаг.

Ломит голову. Ломит голову,

И противно гудит в ушах.

Будто кто-то струну басовую

Тронул пальцем — и канул прочь.

Что же делать ему в бессонную,

В одинокую эту ночь?

Вином упиться?

Позвать врача?

Но врач — убийца.

Вино — моча…

Вокруг потёмки,

И спят давно

Друзья — подонки,

Друзья — говно!

На целом свете

Лишь сон и снег,

А он — в ответе

Один за всех!

И, как будто стирая оспины,

Вытирает он пот со лба:

Почему, почему, о Господи,

Так жестока к нему судьба?

То предательством, то потерею

Оглушают всю жизнь его!

«Что стоишь ты там, за портьерою?

Ты не бойся меня, Серго!

Эту комнату неказистую

Пусть твоё озарит лицо,

Ты напой мне, Серго, грузинскую,

Ту, любимую мной, кацо!

Ту, что деды певали исстари,

Отправляясь в последний путь…

Спой, Серго, и забудь о выстреле,

Хоть на десять минут забудь!

Но полно, полно,

Молчи, не пой!

Ты предал подло —

И пёс с тобой!

И пёс со всеми —

Повзводно в тлен!

И все их семьи

До ста колен!»

Повсюду злоба,

Везде — враги!

Ледком озноба —

Шаги, шаги!..

Над столицами поседевшими

Ночь и темень — хоть глаз коли.

Президенты спят с президентшами,

Спят министры и короли.

Мир, во славу гремевший маршами,

Спит в снегу с головы до пят,

Спят министры его и маршалы…

Он не знал, что они не спят,

Что, притихшие, сводки утренней

В страхе ждут — и с надеждой ждут.

А ему всё хужей, всё муторней,

Сапоги почему-то жмут…

Неприказанный, неположенный

За окном колокольный звон…

И, упав на колени: «Боже мой! —

Произносит бессвязно он, —

Молю, Всевышний,

Тебя, Творца,

На помощь вышли

Скорей гонца!

О, дай мне, дай же

Не кровь — вино!..

Забыл, как дальше…

Но всё равно!

Не ставь отточий

Конца пути,

Прости мне, Отче!

Спаси!..

Прости…»

Вечер, поезд, огоньки,

Дальняя дорога…

Дай-ка, братец, мне трески

И водочки немного.

Басан, басан, басана[5],

Басаната, басаната…

Что с вином, что без вина —

Мне на сердце косовато.

Я седой не по годам

И с ногою высохшей.

Ты слыхал про Магадан?

Не слыхал?! Так выслушай.

А случилось дело так:

Как-то ночью странною

Заявился к нам в барак

Кум со всей охраною.

Я подумал, что — конец.

Распрощался матерно…

Малосольный огурец

Кум жевал внимательно.

Скажет слово — и поест,

Морда вся в апатии.

«Был, — сказал он, — говны, съезд

Славной нашей партии.

Про Китай и про Лаос

Говорились прения,

Но особо встал вопрос

Про Отца и Гения».

Кум докушал огурец

И закончил с мукою:

«Оказался наш Отец

Не отцом, а сукою…»

Полный, братцы, ататуй!

Панихида с танцами!

И приказано статуй

За ночь снять на станции.

Ты представь — метёт метель,

Темень, стужа адская,

А на Нём — одна шинель,

Грубая, солдатская.

И стоит Он напролом,

И летит, как конница!..

Я сапог Его — кайлом,

А сапог не колется…

Огляделся я вокруг —

Дай-ка, мол, помешкаю!

У статуя губы вдруг

Тронулись усмешкою…

Помню, глуп я был и мал,

Слышал от родителя,

Как родитель мой ломал

Храм Христа Спасителя.

Басан, басан, басана,

Чёрт гуляет с опером…

Храм и мне бы — ни хрена:

Опиум как опиум!

А это ж — Гений всех времён,

Лучший друг навеки!

Все стоим — ревмя ревём,

И вохровцы, и зэки.

Я кайлом по сапогу

Бью, как неприкаянный,

И внезапно сквозь пургу

Слышу голос каменный:

«Был я Вождь вам и Отец,

Сколько мук намелено!

Что ж ты делаешь, подлец?!

Брось кайло немедленно!»

Но тут шарахнули запал,

Применили санкции, —

Я упал, и Он упал —

Завалил полстанции…

Ну, скостили нам срока,

Приписали в органы.

Я живой ещё — пока,

Но, как видишь, дёрганый…

Басан, басан, басана,

Басаната, басаната!

Лезут в поезд из окна

Бесенята, бесенята…

Отвяжитесь, мертвяки,

К чёрту, ради Бога!..

Вечер, поезд, огоньки,

Дальняя дорога…

То-то радости пустомелям!

Темноты своей не стыжусь:

Не могу я быть Птолемеем,

Даже в Энгельсы не гожусь.

Но, от вечного бегства в мыле,

Неустройством земным томим,

Вижу — что-то неладно в мире,

Хорошо бы заняться им.

Только век меня держит цепко,

С ходу гасит любой порыв,

И от горестей нет рецепта,

Все, что были, — сданы в архив.

И всё-таки я, рискуя прослыть

Шутом, дураком, паяцем,

И ночью, и днём тверяу об одном:

Ну не надо, люди, бояться!

Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,

Не бойтесь мора и глада,

А бойтесь единственно только того,

Кто скажет: «Я знаю, как надо!»

Кто скажет: «Идите, люди, за мной,

Я вас научу, как надо!»

И, рассыпавшись мелким бесом

И поклявшись вам всем в любви,

Он пройдёт по земле железом

И затопит её в крови.

И наврёт он такие враки,

И такой наплетёт рассказ,

Что не раз тот рассказ в бараке

Вы помянете в горький час.

Слезы крови не солонее,

Даровой товар, даровой!

Прёт история — Саломея

С Иоанновой головой.

Земля — зола, и вода — смола,

И некуда вроде податься,

Неисповедимы дороги зла.

Но не надо, люди, бояться!

Не бойтесь золы, не бойтесь хулы,

Не бойтесь пекла и ада,

А бойтесь единственно только того,

Кто скажет: «Я знаю, как надо!»

Кто скажет: «Всем, кто пойдёт за мной,

Рай на земле — награда!»

Потолкавшись в отделе винном,

Подойду к друзьям-алкашам,

При участии половинном

Побеседуем по душам.

Алкаши наблюдают строго,

Чтоб ни капли не пролилось.

«Не встречали, — смеются, — Бога?»

— «Ей-же-Богу, не привелось».

Пусть пивнуха не лучший случай

Толковать о добре и зле,

Но видали мы этот «лучший»

В белых тапочках на столе.

Кому «сучок», а кому коньячок,

К начальству — на кой паяться?!

А я всё твержу им, как дурачок:

Да не надо, братцы, бояться!

И это бред, что проезда нет

И нельзя входить без доклада,

А бояться-то надо только того,

Кто скажет: «Я знаю, как надо!»

Не верьте ему!

Гоните его!

Он врёт!

Он не знает — как надо!

Аве Мария!..

Дело явно липовое — всё, как на ладони,

Но пятую неделю долбят допрос.

Следователь-хмурик с утра на валидоле.

Как пророк, подследственный бородой оброс.

…А Мадонна шла по Иудее!

В платьице, застиранном до сини,

Шла Она с котомкой за плечами,

С каждым шагом становясь красивей,

С каждым вздохом делаясь печальней,

Шла, платок на голову набросив, —

Всех земных страданий средоточьем.

И уныло брёл за Ней Иосиф,

Убежавший славы Божий отчим…

Аве Мария…

Упекли пророка в республику Коми,

А он и перекинься башкою в лебеду.

А следователь-хмурик получил в месткоме

Льготную путевку на месяц в Теберду.

… А Мадонна шла по Иудее!

Оскользаясь на размокшей глине,

Обдирая платье о терновник,

Шла Она и думала о Сыне

И о смертных горестях Сыновних.

Ах, как ныли ноги у Мадонны,

Как хотелось всхлипнуть по-ребячьи!..

А вослед Ей ражие долдоны

Отпускали шутки жеребячьи.

Аве Мария…

Грянули впоследствии всякие хренации,

Следователь-хмурик на пенсии в Москве,

А справочку с печатью о реабилитации

Выслали в Калинин пророковой вдове.

…А Мадонна шла по Иудее!

И всё легче, тоньше, всё худее

С каждым шагом становилось тело…

А вокруг шумела Иудея

И о мёртвых помнить не хотела.

Но ложились тени на суглинок,

И таились тени в каждой пяди —

Тени всех бутырок и треблинок,

Всех измен, предательств и распятий…

Аве Мария!..

Я считал слонов и в нечет, и в чет,

И всё-таки я не уснул.

И тут явился ко мне мой чёрт

И уселся верхом на стул.

И сказал мой чёрт:

— Ну как, старина?

Ну как же мы порешим?

Подпишем союз — и айда в стремена,

И ещё чуток погрешим!

И ты можешь лгать, и можешь блудить,

И друзей предавать гуртом!

А то, что придётся потом платить,

Так ведь это ж, пойми, — потом!

Аллилуйя, аллилуйя,

Аллилуйя, — потом!

Но зато ты узнаешь, как сладок грех

Этой горькой порой седин,

И что счастье не в том, что один за всех,

А в том, что все — как один!

И ты поймёшь, что нет над тобой суда,

Нет проклятия прошлых лет,

Когда вместе со всеми ты скажешь «да»

И вместе со всеми — «нет»!

И ты будешь волков на земле плодить

И учить их вилять хвостом!

А то, что придётся потом платить,

Так ведь это ж, пойми, — потом!

Аллилуйя, аллилуйя,

Аллилуйя, — потом!

И что душа? — Прошлогодний снег!

А глядишь — пронесёт и так!

В наш атомный век, в наш каменный век

На совесть цена пятак!

И кому оно нужно, это добро,

Если всем дорога — в золу?!

Так давай же, бери, старина, перо

И вот здесь распишись, в углу!

Тут чёрт потрогал мизинцем бровь

И придвинул ко мне флакон…

И я спросил его:

— Это кровь?

— Чернила! — ответил он.

Аллилуйя, аллилуйя!

— Чернила! — ответил он.

В новогодний бедлам, как в обрыв

на крутом вираже,

Все ещё только входят, а свечи погасли уже,

И лежит в сельдерее, убитый злодейским ножом,

Поросёнок с бумажною розой, покойник-пижон.

А полковник-пижон, что того поросенка принёс,

Открывает боржом и целует хозяйку взасос.

Он совсем разнуздался, подлец, он отбился от рук!..

И следят за полковником три кандидата наук.

А хозяйка мила, а хозяйка чертовски мила!

И уже за столом, как положено, куча-мала —

Кто-то ест, кто-то пьёт, кто-то ждёт,

что ему подмигнут,

И полковник надрался, как маршал,

за десять минут.

Над его головой произносят заздравную речь

И суют мне гитару, чтоб общество

песней развлечь…

Ну помилуйте, братцы, какие тут песни, пока

Не допили ещё, не доели цыплят табака!

Вот полковник желает исполнить

романс «Журавли»,

Но его кандидаты куда-то поспать увели.

И опять кто-то ест, кто-то пьёт,

кто-то плачет навзрыд…

— Что за праздник без песни?! —

мне мрачный сосед говорит.

Я хотел бы, товарищ, от имени всех попросить:

Не могли б вы, товарищ,

нам что-нибудь изобразить?..

И тогда я улягусь на стол на торжественный тот

И бумажную розу засуну в оскаленный рот,

И под чей-то напутственный возглас,

в дыму и в жаре, —

Поплыву, потеку, потонув поросячьем желе…

Это будет смешно, это вызовет хохот до слез,

И хозяйка лизнёт меня в лоб,

как признательный пёс.

А полковник, проспавшись, возьмётся опять

за своё,

И, отрезав мне ногу, протянет хозяйке её…

.. А за окнами снег, а за окнами белый мороз,

Там бредёт чья-то белая тень мимо белых берёз.

Мимо белых берёз, и по белой дороге, и прочь —

Прямо в белую ночь, в петроградскую Белую Ночь,

В ночь, когда по скрипучему снегу,

в трескучий мороз,

Не пришёл, а ушёл — мы потом это поняли —

Белый Христос.

И позёмка, следы заметая, мела и мела…

…А хозяйка мила, а хозяйка чертовски мила!

Зазвонил телефон, и хозяйка махнула рукой:

— Подождите, не ешьте, оставьте

кусочек-другой! —

И уже в телефон, отгоняя ладошкою дым:

— Приезжайте скорей, а не то мы его доедим!

И опять все смеются, смеются, смеются до слез…

.. А за окнами снег, а за окнами белый мороз,

Там бредёт моя белая тень мимо белых берёз…

У жены моей спросите, у Даши,

У сестре её спросите, у Клавки:

Ну, ни капельки я не был поддавши,

Разве только что — маленько — с поправки!

Я культурно проводил воскресенье,

Я помылся и попарился в баньке,

А к обеду, как сошлась моя семья,

Начались у нас подначки да байки!

Только принял я грамм сто, для почина

(Ну, не более чем сто, чтоб я помер!),

Вижу — к дому подъезжает машина,

И гляжу — на ней обкомовский номер!

Ну, я на крылечко — мол, что за гость,

Кого привезли, не чеха ли?!

А там — порученец, чернильный гвоздь:

«Сидай, — говорит, — поехали!»

Ну, ежели зовут меня,

То — майна-вира!

В ДК идёт заутреня

В защиту мира!

И Первый там, и прочие — из области.

Ну, сажусь я порученцу на ноги,

Он — листок мне, я и тут не перечу.

«Ознакомься, — говорит, — по дороге

Со своею выдающейся речью!»

«Ладно, — мыслю, — набивай себе цену,

Я ж в зачтениях мастак, слава Богу!»

Приезжаем, прохожу я на сцену

И сажусь со всей культурностью сбоку.

Вот моргает мне, гляжу, председатель:

Мол, скажи своё рабочее слово!

Выхожу я

И не дробно, как дятел,

А неспешно говорю и сурово:

«Израильская, — говорю, — военщина

Известна всему свету!

Как мать, — говорю, — и как женщина

Требую их к ответу!

Который год я вдовая,

Всё счастье — мимо,

Но я стоять готовая

За дело мира!

Как мать вам заявляю и как женщина!..»

Тут отвисла у меня прямо челюсть,

Ведь бывают же такие промашки! —

Это сучий сын пижон-порученец

Перепутал в суматохе бумажки!

И не знаю — продолжать или кончить,

В зале вроде ни смешочков, ни вою…

Первый тоже, вижу, рожи не корчит,

А кивает мне своей головою!

Ну, и дал я тут галопом — по фразам

(Слава Боту, завсегда всё и то же!).

А как кончил —

Все захлопали разом,

Первый тоже — лично — сдвинул ладоши.

Опосля зазвал в свою вотчину

И сказал при всём окружении:

«Хорошо, брат, ты им дал, по-рабочему!

Очень верно осветил положение!»

Не хвастаю нисколько я,

Поймите-ка,

Но очень дело тонкое —

П о л и т и к а

Спи, Семён, спи,

Спи, понимаешь, спи!

Спи, а то придёт Кощей,

Растудыть его в качель!

Мент приедет на «козе»,

Зафуячит в КПЗ!

Вот такие, брат, дела —

Мышка кошку родила.

Спи, Семён, спи,

Спи, понимаешь, спи!

В две тысячи семьдесят третьем году

Я вечером, Сеня, в пивную зайду,

И пива спрошу, и услышу в ответ,

Что рижского нет, и московского нет,

Но есть жигулёвское пиво —

И я просияю счастливо!

И робот-топтун, молчалив и мордаст,

Мне пиво с горошком мочёным подаст.

И выскажусь я, так сказать, говоря:

— Не зря ж мы страдали,

И гибли не зря!

Не зря мы, глаза завидущие,

Мечтали увидеть грядущее!

Спи, Семён, спи,

Спи, понимаешь, спи!

Спи, а то придёт Кощей,

Растудыть его в качель!

Мент приедет на «козе»,

Зафуячит в КПЗ!

Вот такие, брат, дела —

Мышка кошку родила.

Спи, Семён, спи,

Спи, понимаешь, спи!

Спи!..

…Все смеются на бюро:

— Ты ж как витязь —

И жилплощадь, и получка по-царски!

Ну, а я им:

— Извините, подвиньтесь!

Я ж за правду хлопочу, не за цацки!

Как хотите — на доске ль, на бумаге ль,

Цельным цехом отмечайте, не лично.

Мы ж работаем на весь наш соцлагерь,

Мы ж продукцию даём на «отлично»!

И совсем мне, — говорю, — не до смеху,

Это чьё ж, — говорю, — указанье,

Чтоб такому выдающему цеху

Не присваивать почётное званье?!

А мне говорят

(Все друзья говорят —

И Фрол, и Пахомов с Тонькою):

— Никак, — говорят, — нельзя, — говорят, —

Уж больно тут дело тонкое!

А я говорю (матком говорю!):

— Пойду, — говорю, — в обком! — говорю.

А в обкоме мне всё то же:

— Не суйся!

Не долдонь, как пономарь поминанье.

Ты ж партейный человек, а не зюзя,

Должен, всё ж таки, иметь пониманье!

Мало, что ли, пресса ихняя треплет

Всё, что делается в нашенском доме?

Скажешь — дремлет Пентагон?

Нет, не дремлет!

Он не дремлет, мать его, он на стрёме!

Как завёлся я тут с полоборота:

— Так и будем сачковать?!

Так и будем?!

Мы же в счёт восьмидесятого года

Выдаём свою продукцию людям!

А мне говорят:

— Ты чего, — говорят, —

Орёшь, как пастух на выпасе?!

Давай, — говорят, — молчи, — говорят, —

Сиди, — говорят, — и не рыпайся!

А я говорю, в тоске говорю:

— Продолжим наш спор в Москве! — говорю.

…Проживаюсь я в Москве, как собака.

Отсылает референт к референту.

— Ты и прав, — мне говорят, — но, однако,

Не подходит это дело к моменту.

Ну, а вздумается вашему цеху.

Скажем, — встать на юбилейную вахту?

Представляешь сам, какую оценку

Би-би-си дадут подобному факту?!

Ну, потом — про ордена, про жилплощадь,

А прощаясь, говорят на прощанье:

— Было б в мире положенье попроще,

Мы б охотно вам присвоили званье.

А так, — говорят, — ну, ты прав, — говорят, —

И продукция ваша лучшая!

Но всё ж, — говорят, — не драп, — говорят, —

А проволока колючая!..

«Ну, что ж, — говорю, —

Отбой! — Говорю. —

Пойду, — говорю, —

В запой!» — говорю.

Взял — и запил.

…Ой, доля моя жалкая.

Родиться бы слепой!

Такая лета жаркая —

А он пошёл в запой.

Вернусь я из магазина,

А он уже, блажной.

Поёт про Стеньку Разина

С персидскою княжной.

А жар — ну, прямо, доменный,

Ну, прямо, градом пот.

А он, дурак недоеный,

Сидит и водку пьёт.

Ну, думаю я, думаю,

Болит от мыслей грудь:

«Не будь ты, Дарья, дурою —

Придумай что-нибудь!»

То охаю, то ахаю —

Спокоя нет как нет!

И вот —

Пошла я к знахарю,

И знахарь дал совет.

И в день воскресный, в утречко,

Я тот совет творю:

Вплываю, словно уточка,

И Климу говорю:

— Вставай, любезный-суженый,

Уважь свой родный дом,

Вставай давай, поужинай,

Поправься перед сном!

А что ему до времени?

Ему б нутро мочить!

Он белый свет от темени

Не может отличить!

А я его, как милочка,

Под ручки — под уздцы,

А на столе —

Бутылочка,

Грибочки, огурцы.

Ой, яблочки мочёные

С обкомовской икрой,

Стаканчики гранёные

С хрустальною игрой,

И ножички, и вилочки —

Гуляйте, караси!

Но только в той бутылочке

Не водка:

Ка-ра-син!

Ну, вынула я пробочку —

Поправься, атаман!

Себе — для вида — стопочку,

Ему — большой стакан.

— Давай, поправься, солнышко,

Давай, залей костёр!..

Он выпил всё, до донышка,

И только нос утёр.

Грибочек — пальцем — выловил,

Завёл туманно взгляд,

Сжевал грибок

И вымолвил:

— Нет, не люблю маслят!

…Попробуйте в цехе найти чувака,

Который бы мыслил не то!

Мы мыслим, как наше родное ЦК,

И лично…

Вы знаете — кто!

…И пусть кой-чего не хватает пока,

Мы с Лениным в сердце зато!

И мыслим, как наше родное ЦК,

И лично…

Вы знаете — кто!

…Чтоб нашей победы приблизить срока,

Давайте ж трудиться на то!

Давайте же мыслить, как наше ЦК,

И лично…

Вы знаете — кто!..

…А уж пыль-то вы пускать мастера!

Мастера вы!

Да не те времена!

Мы на проценты сравним, мистера,

Так и нет у вас, пардон, ни хрена!..

Потому что всё у вас —

Напоказ.

А народ для вас — ничто и никто.

А у нас — природный газ.

Это раз.

И ещё — природный газ…

И опять — природный газ…

И по процентам, как раз,

Отстаёте вы от нас

Лет на сто!

Начинается день и дневные дела

Но треклятая месса уснуть не дала.

Ломит поясницу и ноет бок,

Бесконечной стиркою дом пропах…

— С добрым утром, Бах, — говорит Бог.

— С добрым утром, Бог, — говорит Бах.

С добрым утром!..

…А над нами с утра, а над нами с утра,

Как кричит вороньё на пожарище,

Голосят рупора, голосят рупора:

«С добрым утром! Вставайте, товарищи!»

А потом, досыпая, мы едем в метро,

В электричке, в трамвае, в автобусе,

И орут, выворачивая нутро,

Рупора о победах и доблести.

И спросонья бывает такая пора,

Что готов я в припадке отчаянья

Посшибать рупора, посбивать рупора —

И услышать прекрасность молчания…

Под попреки жены исхитрись-ка изволь

Сочинить переход из це-дура в ха-моль!..

От семейных ссор, от долгов и склок

Никуда не деться, и дело — швах…

— Но не печалься, Бах, — говорит Бог.

— Да уж ладно, Бог, — говорит Бах.

Да уж ладно!..

…А у бабки инсульт, и хворает жена,

И того не хватает, и этого,

И лекарства нужны, и больница нужна,

Только место не светит покедова.

И меня в перерыв вызывают в местком,

Ходит пред по месткому присядкою:

«Раз уж дело такое, то мы подмогнём,

Безвозвратною ссудим десяткою».

И кассир мне деньгу отслюнит по рублю,

Ухмыльнётся ухмылкой грабительской.

Я пол-литра куплю, валидолу куплю,

Двести сыра и двести «Любительской»…

А пронзительный ветер, предвестник зимы,

Дует в двери капеллы Святого Фомы,

И поёт орган, что всему итог —

Это вечный сон, это тлен и прах!

— Но не кощунствуй, Бах! — говорит Бог.

— А ты дослушай, Бог! — говорит Бах. —

Ты дослушай!..

… А у суки-соседки гулянка в соку.

Девки воют, хихикают хахали.

Я пол-литра открою, нарежу сырку,

Дам жене валидолу на сахаре,

И по первой налью, и налью по второй,

И сырку, и колбаски покушаю,

И о том, что я самый геройский герой,

Передачу охотно послушаю.

И трофейную трубку свою запалю,

Посмеюсь над мычащею бабкою,

И ещё раз налью, и ещё раз налью,

И к соседке схожу за добавкою…

Он снимает камзол, он сдирает парик.

Дети шепчутся в детской: «Вернулся старик…»

Что ж, ему за сорок — немалый срок,

Синева, как пыль, на его губах…

— Доброй ночи, Бах, — говорит Бог.

— Доброй ночи, Бог, — говорит Бах. —

Доброй ночи!..

Ну была она жуткою шельмою,

Одевалась в джерси и мохер,

И звалась эта дамочка Ш ейлою

На гнилой заграничный манер.

Отличалась упрямством отчаянным:

Что захочет, мол, то и возьмем…

Ее маму за связь с англичанином

Залопатили в сорок восьмом.

Было все: и приютская коечка,

И засъёмочки в профиль и в фас…

А по ней и не скажешь нисколечко —

Прямо дамочка «маде ин Франс»!

Не стирала по знакомым пелёнки,

А служила в ателье на приёмке,

Оформляла исключительно шибко

И очки ещё носила для шика,

И оправа на очках роговая…

Словом, дамочка вполне роковая!

Роковая, говорю, роковая,

Роковая прямо как таковая!

Только сердце ей вроде как заперли.

На признанья смеялась — враньё!

Два закройщика с брючником запили

Исключительно через нее.

Не смеяться бы надо — молиться ей!

Жисть её и прижала за то.

…Вот однажды сержант из милиции

Сдал в пошив ей букле на пальто.

Но совсем не букле тут причиною,

А причиною — пристальный взгляд.

Был сержант этот видным мужчиною:

Рост четвертый, размер пятьдесят.

И начались тут у них трали-вали,

Совершенно то есть стыд потеряли:

Позабыли, что для нашей эпохи

Не подходят эти «ахи» и «охи».

Он трезвонит ей, от дел отвлекает:

Сообщите, мол, как жисть протекает?

Протекает, говорит, протекает…

Мы-то знаем, на чего намекает!

Вот однажды сержант из милиции

У «Динамо» стоял на посту:

Натурально, при всей амуниции,

Со свистком мелодичным во рту.

Вот он видит, идет его Шейлочка,

И, заметьте, идёт не одна!

Он встряхнул головой хорошенечко,

Видит — это и вправду она.

И тогда, как алкаш на посудинку,

Невзирая на свист и гудки,

Он бросается к Шейнину спутнику

И хватает его за грудки!

Ой, сержант, вы пальцем в небо попали!

То ж не хахаль был, а Шейнин папаня:

Он приехал повидаться с дочуркой

И не ждал такой проделки нечуткой!

Фантазия на русские темы

Он приехал из родимого Глазго,

А ему дают по рылу как назло!

Прямо назло, говорю, прямо нагло,

Прямо ихней пропаганде — как масло!

Ну начались тут трения с Лондоном,

Взяли наших посольских в клещи:

Раз, мол, вы обижаете лордов нам —

Мы вам тоже написаем в щи!

А лишь вынесли лорды решение:

Выслать тех-то и тех-то и др., —

Наш сержант получил повышение

Как борец за прогресс и за мир!

И никто и не вспомнил о Шейлочке,

Только брючник надрался, балда.

Ну а Шейлочку в «раковой шеечке»

Отвезли неизвестно куда.

Приходили два хмыря из Минздрава,

До обеда проторчали у зава…

Он уж после им сказал, на летучке,

Что в дурдоме она чуйствует лучше.

«Это ж с дури, — он сказал, — наша дружба

Не встречала в ней ответа как нужно!

Всё как нужно, — он сказал, — всё как

нужно!»

…До чего ж все, братцы, тошно и скушно!

Все было пасмурно и серо,

И лес стоял, как неживой,

И только гиря говномера

Слегка качала головой.

Не всё напрасно в этом мире

(Хотя и грош ему цена!),

Не всё напрасно в этом мире,

Покуда существуют гири

И виден уровень говна!

Я долго шел по дьявольской жаре

Я шёл и сбился с верного следа.

И вышел к дому с надписью «ЖМ»,

Что по-французски значит «никогда».

Веди меня, Вергилий, в этот ад!

Он неказист, он сумрачен и нем…

Но вдруг, увидев чей-то голый зад,

Я понял, что такое «Ж» и «М».

Уж так ли безумно намеренье —

Увидеться в жизни земной?!

Читает красотка Вермеера

Письмо, что написано мной.

Она — словно сыграна скрипкою —

Прелестна, нежна и тонка,

Следит, с удивлённой улыбкою,

Как в рифму впадает строка.

А впрочем, мучение адово

Читать эти строчки вразброд!

Как долго из века двадцатого

В семнадцатый — почта идёт!

Я к ней написал погалантнее,

Чем в наши пишу времена…

Смеркается рано в Голландии,

Но падает свет из окна.

Госпожа моя! Триста лет,

Триста лет вас всё нет как нет.

На чепце расплелась тесьма,

Почтальон не несёт письма,

Триста долгих-предолгих лет

Вы всё пишете мне ответ.

Госпожа моя, госпожа,

Просто — режете без ножа!

До кого-то доходят вести,

До меня — только сизый дым.

Мы с дворовой собакой вместе

Над бегучей водой сидим.

Пёс не чистой породы, помесь,

Но премудрый и славный пес…

Как он тащится, этот поезд,

Триста лет на один откос!

И такой он ужасно гордый,

Что ему и гудеть-то лень…

Пёс мне ткнулся в колени мордой,

По воде пробежала тень.

Мы задремлем, но нас разбудит

За рекой громыхнувший джаз…

Скоро, скоро в Москву прибудет

Из Голландии дилижанс!

Вы устали, моя судьба,

От столба пылить до столба?

А у нас теперь на Руси

И троллейбусы, и такси.

Я с надеждой смотрю — а вдруг

Дилижанс ваш придёт на круг?

Дилижанс стоит на кругу…

Дилижанс стоит на кругу —

Я найти его не могу!

Он скоро, скоро, скоро тронется!

Я над водой сижу опять.

Направо — Лыковская Троица,

Налево — дача номер пять.

На этой даче государственной

Живёт светило из светил,

Кому молебен благодарственный

Я б так охотно посвятил!

За всё его вниманье крайнее,

За тот отеческий звонок,

За то, что муками раскаянья

Его потешить я не мог!

Что славен кличкой подзаборною,

Что наглых не отвёл очей,

Когда он шествовал в уборную

В сопровождены! стукачей!

А поезд всё никак не тронется!

Какой-то вздор, какой-то бред…

В вечерний дым уходит Троица,

На даче кушают обед.

Меню государственного обеда:

Бламанже.

Суп гороховый с грудинкой и гренками.

Бламанже!

Котлеты свиные отбивные

с зелёным горошком.

Бламанже!!

Мусс клубничный со взбитыми сливками.

Бламанже!!!

— Вы хотите

Бля-ман-же?

— Извините,

Я уже!

У них бламанже сторожат сторожа,

Ключами звеня.

Простите меня, о моя госпожа,

Простите меня!

Я снова стучусь в ваш семнадцатый век

Из этого дня.

Простите меня, дорогой человек,

Простите меня!

Я славлю упавшее в землю зерно

И мудрость огня.

За всё, что мне скрыть от людей не дано, —

Простите меня!

Ах, только бы шаг — за черту рубежа

По зыбкому льду…

Но вы подождите меня, госпожа,

Теперь я решился, моя госпожа,

Теперь уже скоро, моя госпожа,

Теперь я приду!..

Я к Вам написал погалантнее,

Чем в наши пишу времена.

Смеркается рано в Голландии,

Но падает свет из окна.

Научили пилить на скрипочке,

Что ж — пили!

Опер Сёма кричит:

— Спасибочки! —

Словно:

— Пли!

Опер Сёма гуляет с дамою,

Весел, пьян.

Что мы скажем про даму данную? —

Не фонтан!

Синий бантик на рыжем хвостике —

Высший шик!

Впрочем, я при Давиде Ойстрахе

Тоже — пшик.

Но под Ойстраха непростительно

Пить портвейн.

Так что в мире всё относительно,

Прав Эйнштейн!

Всё накручено в нашей участи —

Радость, боль.

Ля-диез — это ж тоже, в сущности,

Си-бемоль!

Сколько выдано-перевыдано,

Через край!

Сколько видано-перевидано —

Ад и рай!..

Так давайте ж, Любовь Давыдовна,

Начинайте, Любовь Давыдовна,

Ваше соло, Любовь Давыдовна,

Раз — цвай — драй!..

Над шалманом тоска и запахи,

Сгинь, душа!

Хорошо хоть не как на Западе:

В полночь — ша!

В полночь можно хватить по маленькой,

Боже ж мой!

Снять штиблеты, напялить валенки

И — домой!..

… Мои стрекозиные крылья

Под ветром трепещут едва,

И сосен зелёные клинья

Шумят подо мной, как трава.

А дальше —

Таласса, таласса![6] —

Вселенной волшебная стать!

Я мальчик из третьего класса,

Но как я умею летать!

Смотрите —

Лечу, словно в сказке,

Лечу сквозь предутренний дым

Над лодками в пёстрой оснастке,

Над городом вечно седым,

Над пылью автобусных станций —

И в край приснопамятный тот,

Где снова ахейские старцы

Ладьи снаряжают в поход.

Чужое и глупое горе

Велит им на Трою грести.

А мне —

За Эгейское море,

А мне ещё дальше расти!

Я вырасту смелым и сильным

И мир, как подарок, приму,

И девочка

С бантиком синим

Прижмётся к плечу моему.

И снова в разрушенной Трое

— Елена! —

Труба возвестит.

И снова…

Я, товарищи, скажу помаленьку,

Мы не где-нибудь живём — на Руси.

Кому кепка, а кому — тюбетейка,

Кто что хочет — надевай и носи.

Наше дело — это тонкое дело,

Тёмный лес, любезный друг, тёмный лес,

И обязаны мы нощно и денно

Государственный блюсти интерес.

Мы не в рюхи здесь играем, не в карты,

Здесь не баня, говорят, не вокзал.

Что для нас наиважнейшее? Кадры!

Это знаешь, дорогой, кто сказал?

Тут не с удочкой сидишь, рыболовишь,

Должен помнить, как основу основ:

Рабинович — он и есть Рабинович,

А скажи мне, кто таков Иванов?

Вот он пишет в заявлении — русский,

Истый-чистый, хоть становь напоказ,

А родился, извиняюсь, в Бобруйске,

И у бабушки фамилия Кац.

Значит, должен ты учесть эту бабку

(Иванову, натурально, молчок!).

Но положь её в отдельную папку

И поставь на ней особый значок,

и т. д.

Говорят, поршло с Калиты,

А уж дале — из рода в род.

То ли я сопру, то ли ты,

Но один, как часы, сопрёт!

То ли ты сопрёшь, то ли я,

То ли оба мы на щите…

С Калиты идёт колея —

Все воры — и все в нищете!

И псари воры, и князья,

Не за корысть воры, за злость!

Без присмотра на миг нельзя

Ни корону бросать, ни гвоздь!..

Уж такие мы удались,

Хоть всю жизнь живём на гроши.

А который спер — тот делись,

Тут как тут стоят кореши!..

И под скучный скулеж дележа,

У подъездов, дверей и оград,

Вдоль по всей Руси сторожа,

Все сидят сторожа — сторожат!