Галицко-Волынская Русь

Известный знаток истории древнерусских городов Μ. Н. Тихомиров, поднимая проблему борьбы горожан за «городские вольности» в XII–XIII вв., писал: «Историк Древней Руси сталкивается с одним в высокой степени замечательным фактом — несомненным усилением политической роли городов и городского населения. Летописи пестрят указаниями на вмешательство горожан в политические дела. Горожане сажают на княжеский стол своих кандидатов или, наоборот, отказывают некоторым князьям в помощи. На городских площадях разыгрываются бурные сцены, и княжеская власть отступает перед разъяренными народными массами. Это усилившееся значение городского населения в политических делах с наибольшей отчетливостью заметно в крупных городских центрах, подобных Киеву и Новгороду»[843].

Бурный рост вечевой активности в крупнейших городах Древней Руси во второй половине XI–XII вв. отмечал Б. Д. Греков. Этот факт, по мысли ученого, был обусловлен падением значения Киева и ростом местных политических центров, выразившимся в подъеме «политического значения крупных городов». «В этих городах вырастает значение вечевых собраний, с которыми приходится считаться и пригородам и князьям». Последние не только должны были прислушиваться к голосу вечников, но и порой идти им на уступки[844]. Сходные суждения высказывали и другие советские историки старшего поколения, в частности, Μ. Н. Покровский и П. И. Лященко[845], их можно встретить и в работах Л. В. Черепнина[846].

Наблюдения этих авторов во многом сохраняют свою научную актуальность. Как установлено новейшими исследованиями, в истории Древней Руси, как и любого другого общества, наступает такой период, когда в силу объективных причин, вытекающих из общих закономерностей социально-политического развития, «повышается общественноустроительное значение князя и дружины», растет престиж княжеской власти, расширяются ее общественные полномочия, что в конечном счете приводит к «аккумуляции князем и дружиной публичной власти»[847]. Причинами, вызывающими подобные изменения, являются интенсивный распад родоплеменных отношений и отмирание прежних социально-политических структур, функционировавших в родоплеменную эпоху, что неизбежно порождало глубокий общественный кризис, столь зримо проявившийся в киевском обществе на рубеже X–XI в.[848]

Но по мере того, как формируются и утверждаются территориально-административные связи, набирает силу городская община, развиваются и крепнут ее организационные структуры, «городская община стремительно превращается в доминанту политического быта, а вече (народное собрание) — в верховный орган власти, подчинивший себе в конечном счете княжескую власть»[849]. Вече, таким образом, в политическом плане начинает играть примерно ту же роль, какая принадлежала народному собранию в период так называемой «военной демократии», т. е. еще в родоплеменную эпоху — верховного органа власти, решающего все главные вопросы политической жизни общины[850]. Отсюда и возникло у некоторых историков представление о возрождении веча в конце XI–XII вв. и о его временном замирании в X — начале XI вв.[851]

Первой среди городских общин Древней Руси достигает главенства в политических делах, выразившегося в приоритете веча перед князем, община Киева. В событиях 1068 г., названных И. Я. Фрояновым «общинной революцией», горожане добиваются того, что киевское вече отныне «вводилось в круг высших институтов, направлявших течение общественной жизни» и брало в свои руки дело изгнания и призвания князей, утверждая тем самым «верховенство общины над князем»[852]. В полной мере этот принцип реализуется киевлянами три четверти века спустя в событиях 1146 г., когда претендент на киевский стол, чтобы получить его, должен был «целовать крест» «на всей воле» киевлян, т. е. клятвенно обязывался соблюдать все условия, выдвинутые общиной[853].

Обязанность князей вступать в договорные отношения с общиной, принимая на себя определенные обязательства, несоблюдение которых влекло за собой лишение стола и изгнание из города — таков результат, к которому тем или иным путем приходит развитие отношений князя и городской общины Древней Руси[854]. Можно также сказать, что право «вольности в князьях», реализуемое городскими общинами Киева, Новгорода, Переяславля, Смоленска, Полоцка, Владимира, Ростова, Суздаля и др. в XII — начале XIII вв.[855] — один из главных итогов политического развития общины в домонгольский период.

1. «Общинная революция» и начало становления демократического принципа государственного устройства.

Уже в конце XI в. становится очевидным фактом рост вечевой активности во Владимире-Волынском. Владимирское вече в ряде случаев «предстает на страницах летописи как сложившийся и устоявшийся политический институт, как основной элемент социально-политической структуры владимирской волости-земли»[856]. Рассматривая события 1098–1099 гг. в аспекте развития отношений князя и городской общины, князя и веча, можно вслед за Т. В. Беликовой признать, что «положение князя, его судьба зависели от желания "вечников" "биться" за него»[857]. Однако, дело не в одном только желании. Необходимо учитывать, что как в случае с Давыдом Игоревичем, так затем и в случае с Ярославом Святополчичем (1117–1118 гг.), решающее влияние на внутриобщинные отношения и, в частности, на отношения общины с князем оказывал внешний фактор.

Волынская земля тогда была в центре крупных межволостных конфликтов, вела напряженную борьбу со своими внешнеполитическими противниками, а жители волынской столицы Владимира испытывали непосредственную угрозу военного поражения и захвата города[858]. Поэтому неприемлемы однозначные трактовки отношения владимирцев к своим князьям, в частности, к Давыду Игоревичу, как только негативного[859] или, наоборот, исключительно позитивного[860]. Правильнее было бы говорить, что владимирцы в силу крайне сложной и в целом неблагоприятной внешнеполитической обстановки были вынуждены лавировать между различными силами и для решения собственных политических задач, главной из которых было удержание первенства среди остальных городов Юго-Западной Руси, прибегать к помощи сильнейшего[861]. Иногда помощь сильнейшего покупалась даже ценой собственной независимости.

Видная роль в деле политического самоопределения общины принадлежит боярам. Об этом весьма красноречиво свидетельствует случай с владимирским князем Ярославом Святополчичем, от которого в решительный момент «отступиша» «бояре его»[862]. Это событие не есть лишь частный поступок каких-то лиц боярского сословия, «боярской партии», с которой не поладил князь[863]. В данном случае нужно говорить об акции, предпринятой всей общиной в отношении князя, не оправдавшего ее надежд. Недаром в некоторых источниках говорится об изменении отношения к князю «воев», т. е. всего населения[864]. Инициаторами его были бояре, общинные лидеры, а простые «люди», ставшие во время войны «воями», последовали за своими «передними мужами», выражая недоверие князю и отказывая ему в поддержке, что при создавшемся положении было равносильно изгнанию.

Нельзя не заметить, что произошедшая тогда перемена далеко выходит за рамки простой замены одного князя другим. По сути дела, речь тогда шла не столько о судьбе княжеского стола, сколько о политическом будущем самой владимирской общины. Ведь на смену Ярославу Святополчичу, проводившему, пусть не совсем удачно, самостоятельную политику, когда Волынь фактически приобрела независимость от Киева[865], пришел сын киевского князя Владимира Мономаха[866] В итоге владимирская община надолго оказалась под тяжелой рукой киевских правителей, и эта зависимость крайне негативно сказалась на последующем политическом развитии Волыни.

В таких условиях вообще стало невозможным нормальное внутриполитическое развитие общины, основным содержанием которого было постепенное утверждение приоритета веча как высшего органа власти земли, свободно распоряжающегося княжеским столом. Необходимой предпосылкой для этого должна была стать политическая независимость, полный суверенитет перед внешним миром. Убедительное подтверждение этому представляет история ближайшей соседки Волыни — Галичины, сумевшей отстоять независимость как перед Киевом так и перед Владимиром и встать на путь самостоятельного развития

Важное значение в этой связи имеют события 1145 г. в Галиче, нередко называемые историками народным восстанием, бунтом, антифеодальным движением городских низов[867]. Не вдаваясь здесь в анализ социальной природы конфликта[868], мы должны подчеркнуть, что для объективной оценки случившегося необходимо внимательно рассмотреть не только сами эти события, но и сделать это на более широком фоне основных политических процессов, развивавшихся в юго-западном регионе в середине XII в. По верному замечанию Μ. Н. Тихомирова, «как и в других русских землях, движение галицких горожан начинает развиваться в тесной связи с княжескими усобицами. Борьба между князьями открыла возможности для попыток горожан оказать влияние на выбор князей»[869].

Добавим к этому, что и сами княжеские усобицы, и борьба между князьями зачастую были отражением, внешним проявлением политической борьбы возглавляемых ими городских общин, исход которой во многом мог зависеть и от личных качеств князя, его связей и положения в княжеской среде. Таким образом, внешнеполитический фактор — противоречия и столкновения межволостных интересов и личных амбиций князей — оказывал воздействие на развитие внутриобщинных отношений, в частности, отношений общины с князем, стимулируя или, наоборот, разрушая его основные тенденции. Выше мы говорили о влиянии внешнего фактора на политические судьбы Волынской земли в первой половине XII в. Теперь попытаемся раскрыть и обосновать его влияние на внутриполитическое развитие галицкой общины.

Новый галицкий князь Владимирко Володаревич продолжал политику предшественников, одной из главных целей которой, как справедливо отмечают исследователи, было не допустить усиления основного соперника Галичины — Волыни, что неизбежно создало бы реальную угрозу независимости «Червонной Руси»[870]. Подтверждение находим в сообщении Ипатьевской летописи о «которе» Владимирка с киевским князем Всеволодом Ольговичем: «В то же лето роскоторостася Всеволодъ с Володимеркомъ про сына, — оже седе сынъ его (Всеволода, Святослав. — А.М.) Володимири, — и почаста на ся искати вины, и Володимерко възверже емоу грамотоу хрестьноую. Всеволодъ же с братею иде на нь»[871]. Соединение Волыни и Киевщины под властью одного князя, произошедшее после того, как в 1142 г. Всеволод Ольгович посадил во Владимире своего сына[872], было тем более опасным, что киевский князь имел тогда крепкие союзнические связи с Польшей[873]. Все это «создавало очень грозную для Галичины силу» и принудило Владимирка к ответным мерам[874]. Но сказанным нельзя ограничиться в рассмотрении данного вопроса.

Другой не менее важной целью политики галицких князей, как и вообще князей Древней Руси, заставлявшей решать трудные внешнеполитические задачи, было недопущение «разорения» и «погубления» своей земли врагами. Это правило непосредственно вытекает из основного исконного предназначения князя — оберегать землю, обеспечивать ее внешнюю безопасность[875]. Князя, успешно справлявшегося с этой задачей, высоко ценили и почитали на Руси. Примером здесь может стать другой галицкий князь Ярослав Осмомысл, «замкнувший на замок» свои рубежи и «славенъ полкы»[876]. Обеспечить внешнюю безопасность земли, прежде всего, значило не допустить вторжения превосходящих вражеских сил и крупномасштабных боевых действий на своей территории, неизбежно влекущих за собой тяжелые материальные и людские потери[877].

Для этого галицким князьям необходимо было постоянно учитывать расстановку основных внешнеполитических сил, поддерживая, в зависимости от меняющихся обстоятельств, союзнические отношения то с киевским[878], то с владимиро-волынским князем[879] и, кроме того, принимать активное участие в вооруженных конфликтах за пределами своей земли на стороне сильнейшего. Давно замечено, что участие в делах такого рода было средством и возможностью легкого обогащения[880]. Но это было также верным средством военного и политического усиления. Как показывают новейшие исследования, посредничество и военная «помочь» третьей стороны, помимо очевидных значительных материальных приобретений (военная добыча), нередко вознаграждалась передачей городов и целых волостей, а также другими важными политическими уступками[881].

Не вызывает сомнения, что такая политика князя полностью отвечает интересам общины и является важным свидетельством ее внешнеполитического суверенитета. Подтверждением тому является проводимая Галичем с середины XII в. независимая политика в отношении иностранных государств, в частности Византии, что способствовало быстрому росту международного авторитета новой днестровской столицы и ее князей[882]. Говоря о результатах этой политики, надо заметить, что помимо укрепления воинских сил земли и роста ее политического престижа перед внешним миром, создавалась возможность стабильного внутреннего развития, накопления материальных и людских ресурсов, благополучия и процветания. Неудивительно, что всякий успех князя, достигнутый на данном поприще — это и успех общины. Вот почему так высоко ценили в Галиче и вообще на Руси князя Ярослава Осмомысла именно за то, что он «честенъ в земляхъ, и славенъ полкы, где бо бяшеть емоу обида, самъ не ходяшеть полкы своими, [но посылал полки с вое]водами. Бе бо ростроилъ землю свою…»[883].

Более подробно и точно говорит об этом В. Н. Татищев: «Сей князь (Ярослав Осмомысл. — А.М.) был честен и славен во всех землях. Сам на войну не ходил, но войска его посылал в помочь другим, яко венгром, поляком и русским князем с воеводами. Со всеми князи жил в любви и совете, паче прилежал о устроении земли, и тако всем соседем был страшен. Никто не смел на него нападать, зане воеводы, непрестанно греком, венгром и чехом помогая, искусны в воинстве и храбры в битве были. Земля же его во всем изобиловала, процветала и множилася в людех, зане ученые хитрецы и ремесленники от всех стран к нему приходили и грады населяли, которыми обогосчалась земля Галицкая во всем»[884].

Владимирко Володаревич, конечно, не мог еще иметь таких результатов, как его сын Ярослав. Но он ставил и пытался решать те же задачи: поддерживать союзнические отношения с сильнейшими русскими князьями, участвовать в военных действиях на чужой территории, оказывая «помочь» союзникам, противодействовать соединению Киева и Волыни под властью князей одной династической линии, чреватому опасным изменением внешнеполитической конъюнктуры. По свидетельству В. Н. Татищева, «Владимирко галицкий, умиряся с братом Ростиславом, обсче с братаничи, Васильковыми детьми, воевали с болгары и греки. И обладав всеми грады до Дуная, мир с греки и болгары учинил»[885]. Это настолько укрепило силу и авторитет галицкого князя в Червенской земле, что никто из обойденных им младших сородичей уже «не могши силе его противиться»[886].

Вполне закономерно, что деятельность Владимирка в целом полечила высокую оценку исследователей: «Владимирко много сделал для усиления своего княжества, — пишет А. Я. Ефименко. — Оно расширил: свои границы, главным образом вниз по течению Днестра, Прута и Серета до берегов Дуная и Черного моря. Русь прокладывает себе новый путь в Византию взамен старого днепровского, заложенного степным хищниками. Таким образом, Галицкое княжение стало расширять свои торговые сношения, что дало толчок к развитию экономической деятельности и внутри страны, а вместе с тем к увеличению богатства служащего опорою и для политического могущества»[887].

Внешнеполитические задачи галицкого князя и руководимой им общины носили разноплановый характер, в них сочетались подчас противоречивые интересы. Этим и объясняется внешне противоречивая непоследовательная линия поведения Владимирка в сложной обстановке 40-х годов XII в. Так, в 1140 г. Владимирко, тогда еще перемышльский князь, вместе с княжившим в Галиче Иваном Васильковичем с полной готовностью принимает участие в походе киевского князя — Всеволода Ольговича на Волынь, где княжил тогда Изяслав Мстиславич[888], но затем меняет ориентацию, «привабиша к собе» Изяслава[889]. В 1142 г. Владимирко по поручению Всеволода вместе с другими князьями идет с войском в Польшу в «помочь» князю Владиславу, родственнику киевского князя; войска возвращаются из похода, «боле вземше мирных Ляховъ, нежели ратных»[890]. О союзнических отношениях Владимирка со Всеволодом свидетельствует и «хрестьная грамота», которую галицкии князь «възверже емоу»[891]. Все это, однако, не помешало Владимирко пойти на полный разрыв отношений с Киевом, что, по сути дела, было равносильно объявлению войны[892].

Совершив этот шаг, галицкий князь, видимо, переоценил свои силы, что обернулось большой бедой. Осенью 1144 г. многочисленное войско противника, собранное Всеволодом со всей «Русской земли», к которому присоединились волынский, туровский и смоленский полки, а также половцы и ляхи, вторглось в пределы Галицкой земли[893]. Силы сторон были явно не равны[894], и все же галицкое войско сумело оказать сопротивление. Целую неделю галичане сдерживали продвижение войск противника, не позволяя им переправиться через р. Серет, и после того Владимирко, занимая более выгодные позиции, не давал Всеволоду использовать свой численный перевес[895]. В решительный момент дрогнули «галичане» — жители собственно Галича, — бывшие в войске Владимирка: узнав, что противник заходит с тыла и начинает угрожать их городу, галичане «съчьнуше рекуче: "Мы еде стоимы, а онамо жены наша возмут!"»[896] После этого Владимирко был вынужден покориться Всеволоду и заплатить значительную денежную контрибуцию[897].

Говоря о неудаче Владимирка, историки не без основания замечают, что «галичане» оказались «не слишком стойки»[898], что во время распри со Всеволодом проявилось «недовольство галичан своим князем»[899], что галичане фактически принудили князя заключить мир[900]. Недовольство галичан поведением своего князя, руководившего борьбой с противником, проявилось еще в момент битвы со Всеволодом и в дальнейшем вылилось в открытый конфликт. Нам представляется, что это недовольство, как и недостаток стойкости в решающей битве, были вызваны теми же причинами, что и последовавшие за окончанием войны вооруженное выступление галицких жителей против Владимирка и попытка заменить его другим князем.

Дело в том, что Владимирко Володаревич во время войны повел себя совсем не так, как подобало галицкому князю, т. е. князю, имевшему свой стол в Галиче и, следовательно, считавшему этот город «главным» городом, столицей земли. Вместо того, чтобы употребить все силы на защиту Галича и самому оставаться в «старшем городе», до последнего защищая его от врагов, как в подобных обстоятельствах должны были поступать князья Древней Руси, Владимирко ушел защищать «пригороды» — Теребовль и Звенигород[901].

Мы, конечно, не хотим сказать, что древнерусские князья в случае нападения врагов ограничивались лишь «сидением» в «старшем городе», оставляя волость беззащитной. Имеется немало фактов, когда князья со всеми силами земли встречали врагов на своих внешних границах («рубежах»)[902]. Однако это никогда не делалось за счет безопасности столицы, которая, безусловно, стояла выше безопасности «пригородов». Владимирко же не только сам ушел защищать Теребовль и Звенигород, но еще и увел с собой из Галича часть местного войска («галичан»)[903]. Это было явным ущемлением прерогатив новой столицы «Червоной Руси», фактически брошенной князем на произвол судьбы, ведь обычно в таких случаях, наоборот, «пригороды» оказывали военную помощь «старшему городу»[904] и даже приносились в жертву ради его спасения[905].

В Галицкой земле все вышло иначе. Видимо, Галич еще не успел в должной мере укрепить свое положение стольного города. К тому же, большой политический вес сохраняли старые городские центры, как, например, Звенигород, который в рассматриваемое время «сам был уже городом с сильными вечевыми традициями», а его жители «не хотели отвечать заглавную городскую общину»[906].

То же можно сказать и о Перемышле, вблизи которого по-прежнему находилась княжеская резиденция, где Владимирко хранил свои богатства[907]. О выдающейся политической роли Перемышля говорит существование здесь (с конца XI в.) собственного летописания[908], а также раннее учреждение перемышльской епископии (упоминается Я. Длугошем под 1104 г.; по свидетельству В. Н. Татищева, учрежденная в Перемышле епископия затем была перенесена в Галич)[909]. Все это позволяет согласиться с И. П. Крипякевичем, полагавшим, что в конце XI — первой половине XII в. Перемышль «был, очевидно, важнейшим городом» среди городов Поднестровья и Прикарпатья[910]. Неудивительно, что когда в 1152 г. Галицкая земля вновь подверглась вражескому нашествию, галицкий князь двинул войска на защиту Перемышля, лично возглавив оборону города[911]. Можно согласиться с Т. В. Беликовой, полагающей, что «перемещение столицы из Перемышля в Галич еще не означало полного поражения Перемышля в его соперничестве с Галичем за первенство в земле и. несло в себе, в первое время, распространение влияния перемышльской общины на галичан через князя Владимира Володаревича»[912].

Недовольство галичан политической ориентацией своего князя, приведшее к открытому вооруженному выступлению против него, безусловно, не могло обойтись без последствий для отношений общины с князем. Галичане, судя по всему, заставили Владимирка пойти на определенные уступки. И когда в начале 1146 г. киевский князь Всеволод Ольгович во главе огромного войска всех своих союзников вторично вторгся в пределы Галицкой земли и подошел к Звенигороду, Владимирко Володаревич ограничился лишь тем, что направил в помощь звенигородцам воеводу Ивана Халдеевича[913], а сам с главными силами, как видно, остался в Галиче.

Конечно, нельзя исключать и того, что неприязнь галичан к Владимира подогревалась его дипломатическими и военными неудачами, приведшими в итоге к фактическому поражению от киевского князя[914] и выплате значительной денежной суммы[915]. Однако, и военное поражение, и даже унижающая общину выплата контрибуции врагу сами пс себе совсем не обязательно должны были стать причиной для изгнания князя. Вспомним, к примеру, случаи, имевшие место в соседнем Владимире-Волынском с княжившими там Давыдом Игоревичем (1098 г и Ярославом Святополчичем (1117 г.). Потерпев крупные военные поражения, стоившие больших жертв земле, князья не были немедленно лишены столов; для этого по их вине должны были произойти еще известные события, усугубляющие ответственность князей[916]. То же можно сказать и о выступлении киевлян против Изяслава Ярославича в 1068 г.: изгнание князя было ответом общины не столько на поражение возглавляемого им войска, сколько на отказ князя продолжить борьбу с половцами, раздав киевлянам оружие из княжеского арсенала[917]. Поэтому, на наш взгляд, нельзя ограничиваться указанием на военную неудачу как на непосредственную причину изгнания.

Поводом для выступления стал отъезд Владимирка из Галича на охоту. Воспользовавшись моментом, «послашася Галичане по Ивана по Ростиславича въ Звенигородъ и въведоша к собе в Галичь. Володимиръ же, слышавъ, съвкоупи дроужиноу, и прииде на нь к Галичю, и ста около города И выездяче из города, бьяхоуся крепко, и мнози падахоу от обоихъ, и бишася оль 3 неделе. В неделю же мясопоусноую, на ночь, выстоупи на не Иванъ с Галичаны, и много бишася. И побита оу Ивана дроужины много, и застоупиша и от града, и нелзе бяше възъвратитися емоу оу градъ. И пробеже сквозе полкъ к Доунаю, и оттоуда полемъ прибеже ко Всеволодоу Киевоу. Галичане же всю неделю бишася по Иване с Володимиром, и ноужею отворишася в неделю маслопосноую. Володимеръ же, вшедъ в Галичь, многы люди исече, а иныя по[казни] казнью злою»[918].

В последнее время историки отказываются от прежних оценок галицких событий 1145 г., отличавшихся, надо сказать, широким разнообразием суждений, порой диаметрально противоположных — от народного восстания «угнетенных простых людей»[919] до дворцового боярского переворота[920], — и сходятся на том, что в Галиче имело место вечевое собрание, постановившее заменить проштрафившегося Владимирка другим князем[921]. Тем самым «галицкое вече реализовало свое право изгнания и призвания князей, свойственное вечевым собраниям волостных центров Древней Руси»[922].

К сказанному нам остается добавить, что то был первый случай такого рода в Галицкой земле, первая попытка галицкого веча взять в свои руки дело распоряжения судьбой княжеского стола, В этом мы видим закономерный итог политического развития суверенной галицкой общины, вступившей в середине XII в. в этап постепенного утверждения приоритета веча как высшего органа власти земли. Указанный процесс протекает в форме напряженной политической борьбы, в острых внутриобщинных столкновениях.

За выступлением 1145 г. последовали известные события 1159 г. когда галичане вторично призвали Ивана Берладника на галицкий стол, занятый тогда Ярославом Осмомыслом[923] По сообщению летописи, галичане прислали к Берладнику послов, «веляче ему всести на коне, и темь словомъ пооущивають его к собе, рекуче: "Толико явишь стягы, и мы отступимъ от Ярослава"»[924], Показательно, что община обращается к Берладнику, невзирая на то, что последний только что вместе с половцами и берладниками «повоевал» южное порубежье Галицкой земли[925]. При обычных условиях такой поступок полностью бы отвратил от него галичан. Наделе же произошло обратное. Это выдает настойчивое стремление земских сил, использующих всякий удобный случай, добиться права распоряжения княжеским столом и через это возможности влиять на политику своего князя.

Но княжеская власть на первых порах еще достаточно сильна и оказывает решительное сопротивление, С другой стороны, простые общинники, «людье» еще должны приобрести необходимый опыт организованной политической борьбы, преодолеть некоторые стереотипы сознания, определяющие взаимоотношения общины с князем, сложившиеся в период распада родоплеменного строя и становления территориально-административных общественных связей. Поэтому утверждение главенствующей роли веча — длительный и постепенный процесс.

Подтверждением этому является опыт политического развития киевской общины, история которой гораздо лучше обеспечена источниками. Исследования И. Я. Фроянова, А. Ю. Дворниченко и др. создают необходимую теоретическую основу для сопоставления и сравнительного анализа однотипных социально-политических организмов, каковыми являлись города-государства Древней Руси[926].

Нам представляется, что галицкие события 1145 г., рассматриваемые с точки зрения эволюции внутриобщинных отношений, тождественны киевским событиям 1068 г. и открывают собой тот же этап политического развития, в который киевская община вступила на три четверти столетия раньше галицкой[927] Как в Киеве, так и в Галиче решение веча о замене князя выглядит как непосредственная реакция общины на военные неудачи, постигшие князей[928]. В то же время причины недовольства были глубже и серьезнее. Киевляне смотрели на Изяслава Ярославича как на клятвопреступника, греховность которого стала вредить благополучию общины и была несовместима с занимаемым положением[929]. Галичане же не могли простить Владимирко Володаревичу, что тот в момент смертельной опасности бросил Галич на произвол судьбы, направив все силы на защиту его «пригородов», а по сути основных политических конкурентов — Звенигорода и Теребовля.

И в первом, и во втором случае князь не подчинился решению веча, и вечникам пришлось с оружием в руках отстаивать свою правоту[930]. Княжеская сторона в итоге взяла верх — Изяслав и Владимирко вернули себе киевский и галицкий столы[931]. Сказался, видимо, известный недостаток политической зрелости вечевой общины, решимости до конца отстаивать свои интересы перед князем. Это в полной мере проявилось в колебаниях киевлян в оценке содеянного: «Мы уже зло створили есмы, князя своего прогнавше»[932]. Но победа князей не означала полного поражения общины, поскольку и в Киеве, и в Галиче «людье» добились от князя важных политических уступок. В Киеве это выразилось в переводе городского веча на новое место вблизи Софийского собора и княжеской резиденции[933], что символизировало вхождение веча «в круг высших институтов, направляющих течение общественной жизни»[934]. Галицкое вече также, несомненно, упрочило свой политический статус, заставив князя считаться прежде всего с интересами галицкой общины. И когда через год последовало новое вторжение врагов в пределы Галицкой земли, Владимирко Володаревич не рискнул более испытывать судьбу и остался с главными силами защищать Галич[935], укрепляя тем самым его значение как стольного города.

При всей очевидной схожести киевских и галицких событий, обусловленной общими для всех земель Древней Руси тенденциями политического развития и примерно одинаковым уровнем зрелости вечевой традиции Киева второй половины XI в. и Галича середины XII в., налицо также явные черты различия, отражающие специфику развития регионов. Остановимся на одной из них, на наш взгляд, особенно примечательной.

Изяславу Ярославичу, чтобы вернуть себе киевский стол, понадобилось искать военной помощи извне, так как никто в «Русской земле» такой помощи ему не оказал; только силами польского короля Изяслав смог добиться своего[936], что дало повод историкам обвинить его в национальной измене[937]. Галицкий же князь Владимирко при аналогичных обстоятельствах сумел обойтись, по сообщению летописи, силами собственной «дружины»[938]. Мы полностью разделяем мнение тех историков, кто видит в ней не просто отряд княжеских слуг, его ближайшее окружение[939], а войско, которое князь собрал по городам Галицкой земли, не желавшим подчиняться вечевому решению «старшего города», иначе говоря, — признавать старшинство Галича[940]. В отличие от Киевской земли, где административно-территориальная структура во второй половине XI в. уже прочно сложилась[941], а сам Киев опирался на многовековую традицию главного политического центра[942], «Червонная Русь» в середине XII в. переживала болезненный процесс перестройки старых административных связей: Галич, бывший теребовльский «пригород», постепенно получал значение «старшего города» земли, подчиняя своему влиянию и Теребовль, и Перемышль, и Звенигород[943].

Историки, давая оценку выступлению галичан против Владимирка и попытке поменять его на Ивана Берладника, высказывали различные предположения по поводу существовавших тогда отношений между галицким князем и горожанами, так или иначе сопоставляя положение дел в данной сфере, сложившееся в основных политических центрах Руси[944]. Согласно В. В. Мавродину, в Галиче произошло «восстание горожан, стремившихся отделаться от непопулярного и деспотического князя и пригласить на "стол" другого, связанного определенным договором, "рядом" и обязанного, по-видимому, править, прислушиваясь к голосу горожан, купечества в первую очередь»[945]. В. Т. Пашуто полагал, что галичане «въведоша» к себе Ивана Ростиславича как князя, «видимо полностью принявшего условия горожан»[946].

Подобные предположения не имеют никакой опоры в источниках и, надо думать, вытекают из достаточно распространенного среди историков представления о равнозначности в социально-политическом отношении галицких событий 1145 г. и известных киевских событий 1146 г.[947], в ходе которых «кияне» добиваются права принимать князя на киевский стол «на всей своей воле»[948], т. е. ставить перед князем-претендентом свои условия, обязательные для последнего[949]. Но то был результат длительной борьбы вечевой общины за право «вольности в князьях», итог длительного пути ее политического самоутверждения, занявшего почти столетие[950]. То же самое можно сказать и о вечевых общинах других волостных центров Древней Руси, в частности Новгорода[951].

Лишь на первый взгляд может показаться уместным сближение Галицкой и киевской общины середины XII в., отождествление положения Ивана Берладника в Галиче и Игоря Ольговича в Киеве, Киевляне не захотели быть у Ольговичей, «акы в задничи», — и никто, и ничто не смогло принудить их к этому[952]. Галичане же, как ни стремились отделаться от «непопулярного и деспотического» Владимирка, как ни хотели иметь у себя «популярного в народе» Берладника[953], ничего не смогли добиться. Должно было пройти еще не одно десятилетие, прежде чем галицкая община смогла политически усилиться и организационно окрепнуть настолько, чтобы воплотить в жизнь свое стремление свободно распоряжаться судьбой княжеского стола, научиться защищать и отстаивать свою волю[954]. Пока же мы имеем все основания говорить о несомненных чертах сходства галицкой общины 40-х годов XII в. и киевской 60-х годов XI в., что и проявилось в рассматриваемых нами событиях.

Еще одним обстоятельством, роднящим в социальном плане выступление галичан против Владимирка и киевлян против Изяслава, является общий в обоих случаях характер летописных известий. Киевляне и галичане выступают на страницах летописей единой недифференцированной в социальном и ранговом отношениях массой. Это — «кыяне», «галичане», «людье»[955]. Рассуждения историков о могущественных боярах и боярских партиях, манипулирующих простыми людьми в собственных узкокорпоративных интересах[956], в данном случае лишены достаточного основания[957]. Из массы горожан, выступивших тогда против князей, очень трудно вычленить кого-либо и представить особо, в частности, проследить за действиями общинных лидеров, бояр, кто должен был стать в авангарде движения, будучи инициатором тех или иных мер, того или иного решения общины.

Между тем, с течением времени картина начинает меняться. В сообщениях летописей о киевских событиях 1113 и 1146 годов, равно как и галицких 1170 (1173) и 1187–1190 годов община, по-прежнему сохраняя социально-политическое единство[958], представлена уже более широким набором социальных терминов, свидетельствующим о формировании определенных ранговых различий среди ее членов. Наряду с прежними терминами: «кыяне», «галичане», «людье» появляются новые: «мужи», «лепшие мужи» и «бояре»[959], фиксируются имена наиболее видных деятелей общины[960]. Все это есть свидетельство дальнейшего развития общины, развития и укрепления ее внутренней организации, что выразилось в росте политической мобильности городских жителей, в стремительном превращении веча в доминанту политической жизни.

Возвращаясь к киевским событиям 1068 г. и галицким 1145 г., мы можем только угадывать по некоторым косвенным признакам участие в них людей, выполнявших роль, объективно соответствующую роли бояр — лидеров общины, инициаторов вечевого решения о замене проштрафившихся князей и затем, после поражения общины, расплатившихся жизнью за содеянное всей общиной. Сын Изяслава Мстислав, войдя в Киев, «исече кияны, иже беша высекли Всеслава числом 70 чади, а другыя слепиша, другыя же без вины погуби, не испытавъ»[961]. Конечно, нельзя согласиться с мнением Π. П. Толочко, что «под термином "чадь" или "нарочитая чадь" в летописи всегда имеется в виду дружина или вооруженная личная охрана князя, боярина»[962]. В данном случае термин «чадь» употребляется по отношению к «киянам»: «исече кияны числом 70 чади».

Сам этот термин, неоднократно встречающийся в памятниках старославянского и древнерусского языка, был весьма многозначен и мог означать людей вообще или какую-то группу людей (друзей, детей, младших родственников, слуг), состоявших под чьей-либо властью, опекой, покровительством в широком смысле (как частный случай из этого — княжескую или боярскую дружину)[963]. Называя казненных киевлян «чадью» (подразумевая, очевидно, принадлежность этой «чади» к Изяславу), летописец, видимо, имеет в виду то, что киевляне выразили вернувшемуся из Польши князю свою полную покорность: «Изяславу же идущю къ граду, изидоша людье противу с поклоном, и прияша князь свой кыяне»[964].

В Галиче наблюдается такое же положение. Владимирко, силой оружия заставивший галичан покориться, «многы люди исече, а иныя по[казни] казнью злою»[965]. Термины «люди» и «чадь» в приведенных текстах не дают представления об общественном положении казненных, так как относятся к горожанам вообще и могут быть применимы к любой группе и части свободных общинников (за исключением, разве что, княжеской дружины)[966]. Политическая же роль этих людей достаточно ясна — они лидеры набирающей силу вечевой общины, наиболее активные участники и предводители или, как говорит летописец, «начальники» веча.

В этом убеждаемся из сообщения летописей о звенигородском вече 1146 г. Не желая сражаться за галицкого князя Владимирка и тем признавать старшинство Галича, звенигородцы принимают решение на вече сдать город киевскому князю Всеволоду[967]. Но, как и в рассмотренных только что случаях с киевлянами и галичанами, звенигородцы в итоге пасуют перед княжеской властью, представленной в лице галицкого воеводы Ивана Халдеевича, который «изоима оу нихъ моужа 3, и оуби я, и когождо ихъ, перетенъ наполъ, поверже я изъ града. Темь и загрози имъ, и начата ся Звенигородьци оттоле бити безъ льсти»[968]. Некоторые летописи уточняют, что репрессиям подверглись «мужи», «иже беша началници вечю тому»[969]. Как видим, упомянутые «мужи» были инициаторами вечевого решения о сдаче города, а по существу выступления против галицкого князя. Простые «люди» пошли за ними на вече как за своими вожаками. Это позволяет историкам заключить, что то были «не простолюдины»[970], что то были местные бояре[971]. С такими выводами можно согласиться.

Таким образом, то, что современные историки называют «общинной революцией», ломающей прежний порядок общественно-политических отношений, не укладывается в рамки одноразовой акции, единичного события, а является целой чередой раскатов социальной энергии, происходящих один за другим и представляющих собой этап в процессе политического самоопределения городской общины[972].

В различных регионах это происходит в разные сроки. Сравнивая политическое развитие городских общин Галича и Киева, мы видим, что в Киеве потенциал «общинной революции» реализуется на несколько десятилетий раньше, зато в Галиче этот процесс протекает гораздо интенсивнее и укладывается в значительно меньший промежуток времени. Иные результаты дает сравнение исторического пути галицкой и владимиро-волынской общин. Не сумев в свое время добиться политической самостоятельности, владимирцы надолго оказались под властью Киева, что сделало невозможным нормальное внутриполитическое развитие общины, далеко отодвинуло перспективы демократических преобразований.

Важным результатом демократических завоеваний, осуществляемых посредством «общинной революции», становится усиление и рост политического значения боярства. Все более четко определяется роль бояр как лидеров общины, непосредственно связанных с простыми людьми общностью коренных политических интересов. Этим единством сильна община. Оно находит множество проявлений и в военных, и в гражданских делах, направленных на достижение как внутри-, так и внешнеполитических целей[973]. В итоге княжеская власть вынуждена полностью пересмотреть и перестроить свои отношения с общиной. Демократическое начало в государственном строе Древней Руси берет верх над монархическим.

2. Иван Берладник: Грамота 1134 г., Берладь и берладники

В течение без малого двух десятилетий на страницах летописей неоднократно встречаются упоминания «берладского князя» Ивана Ростиславича[974]. Впервые летопись говорит о нем в известии под 1144 г. когда галичане призвали Ивана, княжившего тогда в Звенигороде, на княжение в Галич, но тот не сумел отстоять галицкий стол в борьбе с Владимирком Володаревичем и бежал на Дунай, а затем в Киев[975]. В 1146 г. покровительствовавший Ростиславичу киевский князь Всеволод Ольгович попытался вернуть ему звенигородский стол, но безуспешно[976]. Вскоре Всеволод умер, и в жизни Ивана Ростиславича началась новая полоса, когда он превратился в служилого князя, легко и часто меняющего хозяев и свободно перемещающегося по русским землям, не только южным, но и северным. Такая деятельность сделала князя широко известным и прочно закрепила за ним прозвище «Берладник», видимо, потому, что Ивана повсюду сопровождала боевая дружина, набранная им из числа своевольных подунайских берладников.

В 1146 г. мы видим Берладника на службе у новгород-северского князя Святослава Ольговича[977], но уже в следующем 1147 г. Иван Ростиславич перебрался к смоленскому князю Ростиславу Мстиславичу[978], а в 1148 г. «берладский князь» был уже в Суздале на службе у Юрия Долгорукого[979]. Насколько можно судить, став князем-наемником, Иван Ростиславич не отличался особой верностью своим хозяевам. Когда приютивший его Святослав Ольгович стал терпеть неудачи в войне с Изяславом Мстиславичем, Берладник бросил его, силой отняв при этом 12 гривен золота и 200 гривен серебра под видом платы, причитавшейся за службу[980].

Наиболее длительные отношения Ивана Берладника связывали с Юрием Долгоруким, однако их пришлось прекратить, когда Юрий стал киевским князем. По просьбе своего зятя, галицкого князя Ярослава Осмомысла, злейшего врага Берладника, Долгорукий согласился выдать Ивана. В цепях его доставили из Суздаля в Киев, однако здесь за него решительно вступилось духовенство во главе с митрополитом, под давлением которого Юрий отменил свое решение и распорядился везти Берладника обратно в Суздаль. По дороге Ивана отбил и увез к себе черниговский князь Изяслав Давыдович[981].

После смерти Юрия Долгорукого киевским столом завладел новый покровитель Берладника Изяслав Давыдович. Чтобы принудить его выдать Ивана, Ярослав Осмомысл в 1159 г. собрал для похода на Киев целую коалицию с участием поляков и венгров. Не дожидаясь развязки, Берладник бежал к половцам и затем прибыл на Дунай («ста в городехъ Подунаискых»), Отсюда, с Дуная, собрав шеститысячное войско берладников и дождавшись прихода половцев, Иван Ростиславич начал поход, на Галич, но не сумел продвинуться дальше пограничных городов Кучелмина и Ушицы[982]. После этой неудачи Берладник возвратился в Киев, и в том же 1159 г. его покровитель киевский князь Изяслав Давыдович совершил новый поход на Галицкую землю, «ища волости» Ивану[983]. Все это в итоге привело к настоящей войне между Киевом и Галичем, в которой Изяслав Давыдович погиб, а на киевском столе обосновался недруг Берладника Ростислав Мстиславич.

Неудачи не сломили Ивана Ростиславича, и он продолжил борьбу теперь уже и с киевским князем. В 1160 г. берладники напали на расположенный в низовьях Днепра киевский порт Олешье. В погоню за ними киевский князь направил воевод Георгия Нестеровича и Якуна «в насадехъ», и те, «постигше я оу Дциня, избиша я и полонъ взяша»[984]. Последнее известие летописи об Иване Берладнике помещено под 1162 г.: в нем сообщается о трагической гибели князя, находившегося тогда в Фессалониках, отравленного, вероятно, людьми Ярослава Осмомысла[985].

Фигура Ивана Ростиславича Берладника во многих отношениях весьма примечательна. Она привлекала внимание еще наших поздних летописцев, пытавшихся установить происхождение князя, носившего столь странное прозвище[986]. Оценивая наполненный разнообразными приключениями и тяжелыми испытаниями жизненный путь этого необыкновенного героя, современные исследователи отмечают. «Едва ли в истории Древней Руси можно отыскать еще одного такого незадачливого претендента на княжеский стол, такого князя-изгоя, такого князя-авантюриста, такого князя-кондотьера, такого князя — народного вожака, словом, такого колоритнейшего представителя Рюриковичей как Иван Ростиславич Берладник»[987].

Память об Иване Берладнике сохранилась не только в летописях. Образ его, проникнутый сочувствием и симпатией, встречается в некоторых произведениях фольклора. Об этом можно судить по одной украинской колядке, исследованной М. П. Драгомановым, где в поэтической форме отразилась реальная судьба героя. Сперва Берладник гуляет «на лугах, на барз широких», где «горить терновий огник», однако затем его выслеживают и хватают панские слуги[988]. Как отмечает Μ. П. Драгоманов, имя Ивана Берладника — единственное собственное имя, сохранившееся в южнорусских исторических преданиях и песнях «великокняжеских времен»[989].

Личность Берладника столь же героическая, сколь и загадочная. С его именем связана так называемая Грамота князя Ивана Ростиславича Берладника, датированная 1134 г. Со времени первой публикации грамоты (1860 г.)[990] она оказалась в центре повышенного внимания исследователей, ей посвящена весьма обширная литература. «Происхождение этого документа, — отмечал в докладе на VІІІ Археологическом съезде (1890 г.) А. И. Соболевский, — покрыто сказочным туманом»[991]. С тех пор прошло уже достаточно много времени, но мало что прояснилось в истории памятника. Одни исследователи отвергают его как безыскусную подделку[992], другие, напротив, доказывают подлинность грамоты и принимают содержащиеся в ней сведения как исторически достоверные[993].

Приведем текст памятника в том виде, в каком его обычно рассматривают исследователи: «У име отца и сына [и святого духа]: аз, Иванко Ростиславовичь от стола Галичского, кнезь Берладсъкы сведчую купцем [меси]бриськьм да не платет мыт у граде нашем [у Ма]лом у Галичи на изклад, разве у Берлади и у Текучом и о[у г]радох наших. А на исъвоз розьным товаром тутошным и угръськым и руськым и чес[кым], а то да платет николи жь разви у Малом у Галичи. А кажить воевода. А на том обет. [В лето] от рожьства Христова, тисещу и сть и тридесять и четире лет месяца мае 20 день»[994].

По своему языку и орфографии грамота, как было установлено еще А. И. Соболевским и поддержано большинством исследователей, чрезвычайно близка молдавским грамотам ХIV–XV вв., испытывающим сильное влияние среднеболгарского языка. Это дает основание думать, что памятник возник или был переписан и отредактирован именно в данное время, поскольку в документах предшествующей эпохи подобные языковые особенности не встречаются. Однако сами по себе приведенные замечания не могут быть доказательством фальсификации. В свое время по этому поводу вполне определенно высказался Д. И. Иловайский: «Что касается языка, то вопрос: какую историю прошла грамота, пока дошла до нас? Очень может быть, что она несколько раз переписывалась, искажалась и подвергалась различным влияниям. Если бы мы имели дело с подлинником, тогда мы судили бы по языку и орфографии»[995].

Но даже если признать грамоту позднейшей подделкой, нельзя не видеть, что в основе своей документ отражает реалии той эпохи, к которой он приурочен. Более того, мы можем утверждать, что в нем нет ничего такого, чтобы противоречило нашим представлениям об истории Галицкой земли XII в, почерпнутым из достоверных источников или могло быть с их помощью убедительно опровергнуто. Это и не удивительно, ведь подделка (если таковая имела место в XIV–XV вв.) могла возникнуть, скорее всего, с целью подтвердить историческим прецедентом торговые льготы дунайских купцов и поэтому должна была содержать достоверную, не вызывающую сомнений информацию, не могла допускать существенных искажений и модернизаций картины не столь уж далекого и забытого прошлого.

Начнем с реалий. Таковыми в грамоте являются личность князя Ивана Берладника, факт русского присутствия на Нижнем Дунае, международных торговых связей данного региона, названия населенных пунктов. Впрочем, последнее требует дополнительного комментария. Некоторые исследователи отвергают грамоту именно за то, что упоминающиеся в ней города в XII в. еще не существовали. К числу таковых Н. А. Мохов относит Месемврию и Малый Галич[996], Η. Ф. Котляр — Малый Галич и Текучий[997], а В. Б. Перхавко прибавляет еще и Берладь[998].

Сразу скажем, что сомнения насчет существования в XII в. болгарского города Месемврии (совр. Несебр) лишены всякого основания. Этот город упоминает еще Константин Багрянородный (сер. X в.) в своем описании пути, по которому в империю прибывают «росы»: «…они достигают области Месеврии — тех мест, где завершается их мучительное и страшное, невыносимое и тяжкое плавание»[999]. Как полагают исследователи, в Месемврии оставалась большая часть торговых судов, а также большинство гребцов и воинов, ожидая пока из Константинополя вернуться те послы и купцы, которые имели право проживать и торговать в столице[1000]. Таким образом, еще в X в. Месемврия был крупным и хорошо известным торговым центром. Об этом городе имеются упоминания и в византийских источниках XI в.[1001]

Несколько сложнее обстоит дело в отношении Малого Галича, отождествляемого с современным румынским городом Галацем на Дунае. Но как бы то ни было, нельзя категорически отрицать существование этого города в XII в. В нашем распоряжении имеется свидетельство арабского географа ал-Идриси, автора хорошо известного в средние века произведения «Нузхат ал-муштак» («Развлечение истомленного в странствии по областям»), датируемого 1154 г., в котором, как отмечают современные специалисты, содержится немало ценной информации, в частности, о городах Нижнего Подунавья и Юго-Западной Руси[1002]. Правда, специфика названного источника такова, что работа с ним требует особой осторожности и критического отношения.

Города Юго-Западной Руси упоминаются ал-Идриси в четвертой секции шестого климата «Развлечения…», в первый раз — при характеристике маршрута, ведущего из Польши в Поднестровье: «От Ратислаба (Вроцлава) до Сармали сто миль. От Сармали до Зака двенадцать переходов. От Зака до Бармуни сто восемьдесят миль. От Бармуни до Галисийа двести миль. Бармуни и Галисийа принадлежат к стране ар-Русийа». Далее автор еще раз возвращается к упомянутым городам, уточняя их местоположение и русскую принадлежность: «Из ее (Руси. — А.М.) городов к этой секции относятся Сармали, Зака, Бармуни и Галисийа. Что касается города Сармали, то он стоит к северу от реки Данаст. Эта река течет на восток, пока не достигнет города Зака, между ними двенадцать переходов. От города Зака, который расположен на упомянутой реке, до города Бармуни девять переходов. От Бармуни до [города] Галисийа двести миль». Сармали, Зака, Бармуни и Галисийа являются «наиболее отдаленными» городами Руси, и на всех картах четвертой и пятой секций шестого климата они помещены на левом берегу Днестра, начиная с его верховьев[1003].

Все исследователи отмечают несоответствие текстового описания и картографических данных ал-Идриси[1004], что крайне затрудняет возможность локализации упоминаемых им объектов. Ясно, что четверку названных в источнике «наиболее отдаленных» русских городов (Сармали, Зака, Бармуни и Галисийа) невозможно полностью разместить по течению Днестра, не входя в противоречие с цифровыми данными о расстояниях между ними.

Детальное изучение сочинения ал-Идриси показывает, что автору было знакомо только верхнее и среднее течение Днестра, где он и поместил (на карте) известные ему четыре окраинных города Руси; с землями, расположенными южнее, вплоть до Дуная и Черного моря, он не был детально знаком, хотя знал, что они также принадлежали Руси[1005]. Из маршрутного описания следует, что только первые два города, Сармали и Зака, имели непосредственное отношение к Днестру, располагаясь, один «к северу от реки», а другой «на упомянутой реке». Но где могли находиться два других города? И. Г. Коновалова отмечает, что относительно Бармуни и Галисийа ал-Идриси «располагал очень ограниченной информацией, зная лишь, что они являются русскими, причем пограничными населенными пунктами. Поэтому на карте оба города оказались на левом берегу Днестра — там, где для ал-Идриси начиналась русская земля, хотя реально маршрут мог иметь и другое направление»[1006].

Это другое направление простирается на юг от Среднего Поднестровья, в область нижнего течения Дуная. Еще в 1865 г. известный знаток галицкой старины А. Петрушевич выдвинул предположение о том, что у ал-Идриси имеется в виду не Галич на Днестре, а Галич на Дунае, о котором говорится в Грамоте Берладника[1007]. Такая интерпретация в дальнейшем была отвергнута, но единственно по причине сомнений в подлинности грамоты[1008]. Неосновательность подобного решения недавно аргументированно показал Р. А. Рабинович: историки отказываются от подтверждения сведений Грамоты Берладника данными независимого источника из-за сомнений в подлинности грамоты[1009]. Налицо явное противоречие с принципами исторического исследования.

Между тем, подтверждение локализации Галисийа именно на Нижнем Дунае можно найти у самого ал-Идриси. В сокращенной редакции его труда, так называемом «Малом Идриси» города Зака (Зана), Бармуни (Бармунийа) и Галисийа дополнительно упоминаются в пятой секции седьмого климата. Причем о них говорится при описании маршрута, проходящего в районе Нижнего Дуная, и сами они расположены относительно городов, находящихся на Дунае и к югу от него — в Добрудже и Болгарии. В качестве центра, куда сходились торговые пути из Зана, Бармунийа и Галисийа выделяется Преславец на Дунае (Барасклафиса)[1010]. На основании приведенных данных И. Г. Коновалова приходит к выводу, что «маршрут, описанный в 4 секции VI климата "Нузхат ал-муштак", будет целиком относиться к городам Галицко-Волынской Руси и к входившей в сферу ее влияния территории до Дуная. Сармали и Зака в соответствии с текстом следует искать в районе верховий Днестра — это… Перемышль и, по всей вероятности, Звенигород… От Зака маршрут пойдет на юг, где по Сирету, Пруту и другим рекам пролегал торговый путь из Галицко-Волынской Руси на Дунай и в Византию»[1011].

Историки обращают внимание на необыкновенную формулу княжеского титула Ивана Ростиславича — «от стола Галичского кнезь Берладськы» — и, не находя этому титулу должного объяснения, относят его на счет несуразностей позднейшего фальсификатора. По мнению одного из наиболее решительных критиков Грамоты И. И. Богдана, данное выражение, «неясное само по себе и не находящее объяснение в дипломатических нормах», может быть истолковано либо «в смысле происхождения», либо «в смысле зависимости». Однако, продолжает исследователь, «по происхождению Иван Ростиславич не имел никаких прав на Галич, а в зависимости от него не мог состоять, потому что:

1) он был непримиримым врагом галицких князей, сначала Владимирка, потом Ярослава Осмомысла и уж, конечно, не мог получить от них удела "Берладского";

2) в 1134 г. соединенное Червонно-Русское княжество еще не существовало: оно создалось только в 1144 г.»[1012].

Утверждение о том, что Иван Ростиславич не имел никаких прав на галицкий стол, выглядит чересчур поспешным. Правда, вопрос о происхождении Берладника весьма запутан, чему немало поспособствовали еще наши поздние летописцы, считавшие его сыном смоленского князя Ростислава Мстиславича[1013], а также некоторые исследователи, специалисты по генеалогии, видевшие в Берладнике (без особых оснований) то сына перемышльского князя Ростислава Владимировича (ум. 1126 г.)[1014], то сына Ростислава Васильковича, внука Василька Теребовльского[1015] Тем не менее, большинство исследователей приходят к вполне определенному выводу, что отцом Берладника был княживший в Перемышле Ростислав Володаревич, умерший предположительно ок. 1143 г.[1016] Ростислав являлся старшим среди сыновей Володаря Ростиславича. Это обстоятельство давало Берладнику важные преимущества перед другими князьями, претендовавшими на галицкий стол, в особенности перед Ярославом Осмомыслом (не случайно борьба двух последних носила столь ожесточенный и бескомпромиссный характер). Права Берладника на галицкий стол признавали и сами галичане, не раз призывавшие его к себе на княжение, а затем, спустя несколько десятилетий после смерти Берладника вспомнившие о его сыне, которого в Галиче так и именовали «Берладничич», приглашая занять княжеский стол[1017].

Впрочем, как нам представляется, формула Грамоты 1134 г. «от стола Галичского кнезь Берладськы» могла иметь в виду вовсе не тот Галич, о котором обычно принято думать. Днестровский город Галич в это время еще не стал столицей, т. е. главным городом объединенной Галицкой земли. Свой князь в этом городе впервые упоминается только под 1140 г. и таковым был не Иван Берладник, а его тезка, Иван Василькович[1018]. Говорить о существовании в Галиче княжеского стола до этого времени проблематично, С другой стороны, в тексте грамоты упоминается еще один город с тем же названием. Речь идет о располагавшемся на Нижнем Дунае русском городе Малый Галич, в котором, собственно говоря, и княжил Берладник, именующий его «градом нашим». Малый Галич фигурирует первым в списке городов, где дунайские купцы могли пользоваться торговыми льготами. Его первенствующее положение специально подчеркивается в грамоте: Малый Галич отдельно назван князем «градом нашим», в то время как все прочие города, куда распространялась власть Берладника, именуются собирательно («и о[у г]радох наших»), В Малом Галиче купцы получали право беспошлинно держать оптовый склад («изклад»), но зато должны были платить особую пошлину за пользование причалом для выгрузки судов («исъвоз»), что свидетельствует о значении этого города как ведущего торгового центра в регионе.

Недоумения и разного рода критические замечания вызывает у исследователей датировка Грамоты Берладника. Если использованную при этом христианскую эру (счет лет от Рождества Христова) можно считать результатом пересчета, произведенного в XIV–XV вв., когда документ подвергся переписыванию и редактированию, то сама дата издания грамоты — 1134 г. — состоит в некотором противоречии с фактами жизни и деятельности Берладника, известными по летописям. До 1144 г., указывают критики грамоты, Иван Ростиславич правил в Звенигороде, его деятельность в Подунавье и Галиче началась только после 1144 г.[1019] Чтобы объяснить подобное несоответствие, делались различные предположения о возможной ошибке при пересчете даты, допущенной позднейшим переписчиком: документ предлагали датировать 1144 г. (ошибка на 10 лет)[1020] или даже 1154 г. (переписчик мог перепутать внешне похожие буквы, использованные в оригинале для числовых обозначений)[1021].

Необходимость в подобных допущениях и искусственной привязке грамоты к летописным известиям о появлении Берладника на галицком столе в 1144 г. отпадает сама собой, если мы согласимся признать, что титул «князь Берладский от стола Галицкого» имеет в виду не днестровскую столицу, с которой Берладник до 1144 г., действительно, никак не был связан, а дунайский город Галич, более известный в русских источниках под именем Малого Галича, а в сочинении ал-Идриси именуемый Галисийа.

Летописные известия, которым, разумеется, принадлежит приоритет перед свидетельством грамоты Берладника, не только не опровергают последнюю, но, наоборот, содержат достаточно ощутимое подтверждение ее данных. Сказанное, прежде всего, касается связей Берладника с южными окраинами Галицкой земли, причем эти связи возникли задолго до первого появления Берладника на столе в Галиче и характеризуют его как правителя и военного предводителя, пользовавшегося широкой поддержкой приграничного населения. Так, потерпев поражение от Владимирка Володаревича, Иван Берладник из-под Галича бежит не к своему главному покровителю, киевскому князю Всеволоду Ольговичу, на помощь которого он мог рассчитывать, а отправляется на Дунай и уже оттуда через «поле» прибывает в Киев[1022].

Бежать на Дунай князь мог только с одной целью, — той целью, которая затем привела его в Киев — искать военной помощи для продолжения борьбы. Значит, на Дунае были силы, которые такую помощь могли предоставить, пойти за Берладником в военный поход. А это в свою очередь означает, что Берладник прибыл сюда не впервые, он был здесь достаточно хорошо известен и имел какую-то опору среди местного населения. Дополнительное подтверждение этому находим в летописном сообщении о событиях 1159 г., когда Берладник, собираясь в новый поход на Галич, вербует себе сторонников на Дунае, собрав в итоге шеститысячное войско берладников[1023]. Следовательно, существующая датировка Грамоты Берладника (1134 г,), вопреки утверждениям некоторые исследователей, не противоречит и не расходится с данными более надежных источников и потому не нуждается в пересмотре или уточнении.

Значительные затруднения и разницу во взглядах вызывают у исследователей вопросы о местонахождении и времени возникновения легендарной Берлади, реальности Берладского княжества, происхождении, этническом составе и социальном статусе берладников. Последним особенно много внимания уделяла советская историография, пытавшаяся также решить вопрос о политическом статусе Берлади. Со времен Μ. Н. Тихомирова ее стали считать «особым княжеством, принадлежащим боковой линии галицких князей»[1024]. Прямым предшественником Молдавского государства называл Берладь Н. А. Мохов[1025]. Кульминации эта тенденция достигает у И. П. Русановой и Б. А. Тимощука, представивших Берладское княжество фактически как особое государство с определенными границами, территориальной и этносоциальной структурой[1026]. В то же время существует и совершенно противоположное отношение к рассматриваемой проблеме. «Долгое время, — пишет И. О. Князький, — некоторые историки полагали, что в южной части Днестровско-Карпатских земель в XII в. существовало Берладское княжество с центром на месте современного города Бырлада. Углубленное изучение письменных источников и привлечение археологических материалов показало, что это мнение не соответствует истине»[1027].

В последнее время интерес к Берлади и берладникам вновь оживился: предложены новые данные насчет ее возможной локализации, содержащие неожиданное свидетельство в пользу достоверности Грамоты Ивана Ростиславича. Вопреки общепринятому мнению, отождествляющему летописную Берладь с расположенным на берегу одноименной реки (левого притока Серета) современным румынским городом Бырладом, упоминающимся в источниках только с XV в.[1028], находит подтверждение высказанное еще в XIX в. предположение о том, что древняя столица берладников находилась в Добрудже, на правом берегу Дуная, недалеко от румынского города Чернаводы, на месте несуществующего ныне села с характерным названием Эски-Бырлат (Старый Бырлат)[1029]. Расположенный непосредственно в пределах византийских владений, этот анклав, притягивавший беглое русское население, был под пристальным вниманием правительства империи, стремившегося, безусловно, поставить под надежный контроль дунайскую вольницу. Не удивительно, что неугомонный предводитель берладников Иван Ростиславич закончил свою жизнь в византийском плену в Фессалониках[1030]; «ини тако молвяхуть, яко съ отравы бе ему смерть», — говорит по этому поводу летопись[1031].

Как показывают исследования Р. А. Рабиновича, имеющиеся в распоряжении современной науки археологические, топонимические и лингвистические данные, а также сообщения письменных источников дают гораздо больше оснований для локализации летописной Берлади именно в Добрудже, а не на юге Запрутской Молдавии[1032]. Есть немало исторических свидетельств того, как византийские императоры жаловали русским князьям волости в Нижнем Подунавье, как, например, сыновьям умершего в Киеве Юрия Долгорукого: «Идоста Гюргевича Царюгороду Мьстиславъ и Василко съ матерью, и Всеволода молодого пояша со собою, третьего брата; и дасть царь Василкови в Дунай 4 гор(од)ы, а Мьстиславу дасть волость Отскалана»[1033]. Видимо, не является лишь совпадением тот факт, что новые пожалования русские князья получили сразу же после гибели Берладника: оба эти известия летопись помещает под одним годом — 6670 (1162).

Впрочем, и новые правители нижнедунайских городов продержались там недолго. Об этом можно судить по известию византийского историка Иоанна Киннама, относящемуся к 1165 г. Рассказывая о приготовлениях к войне с венграми императора Мануила I Комнина, историк сообщает: «В то же время и Владислав, один из династов в Тавроскифской стране (т. е. русских князей. — А.М.), с детьми, женой и всеми своими людьми добровольно перешел к ромеям. Ему была отдана земля у Истра, которую некогда василевс дал пришедшему Василику, сыну Георгия, который среди филархов Тавроскифской страны обладал старшинством»[1034]. В. Б. Перхавко справедливо связывает приведенное известие с цитированным выше сообщением Ипатьевской летописи, полагая, что в обоих источниках говорится об одних и тех же русских князьях, и эти сведения имеют отношение к общему развитию ситуации на Нижнем Дунае 60-х годов XII в.[1035]

Чем объяснить подобную политику византийского правительства в отношении русских князей и выходцев из Руси вообще? Ответ на этот вопрос можно почерпнуть из материалов исследований В. Г. Васильевского, посвященных отношениям империи с печенегами второй половины XI в. Начиная с указанного времени, византийские власти усиленно поощряли переселение на правый берег Дуная оседлого населения, убегающего от разных жизненных невзгод. Эти меры были продиктованы необходимостью создать на собственной границе более или менее надежную опору в борьбе с вышедшими из-под контроля кочевниками, — прежде всего, печенегами, переселившимися на территорию, подвластную Византии еще в конце 1040-х годов[1036].

На Руси, надо сказать, хорошо знали об усилиях византийцев по обустройству дунайского пограничья и с готовностью относились к возможному переселению «в Греческую землю». Именно так, как представляется, следует понимать слова киевлян, адресованные возвращавшемуся в 1069 г. с польскими войсками Изяславу Ярославичу, намеревавшемуся расправиться с виновниками своего изгнания: горожане предупреждают князя, что, если он не откажется от своих намерений, то «зажегше град свой, ступим въ Гречьску землю»[1037]. С этим известием следует сопоставить пророчество некоего волхва, помещенное в Повести временных лет под 1071 годом: «В си же времена приде волхвъ, прелщенъ бесомъ; пришедъ бо Кыеву глаголаше, сице поведая людемъ, яко на пятое лето Днепру потещи вспять и землямъ преступати на ина места, яко стати Гречьскы земли на Руской, а Русьскей на Гречьской, и прочимъ землямъ изменитися»[1038].

Нижнее Подунавье, куда грозились перебраться киевляне, воспринималось на Руси как «Греческая земля», на месте которой, по предсказанию волхва, должна «стать» «Русская земля», т. е. поселиться русские люди. Приходится признать, что это пророчество доморощенного оракула исполнилось, если, конечно, согласиться с локализацией летописной Берлади на Нижнем Дунае, а в берладниках видеть переселенцев из русских земель. Важным доказательством последнего служат слова владимиро-суздальского князя Андрея Боголюбского, которые он велел передать опальным Ростиславичам в 1174 г.: «"Не ходите в мое воли. Ты же, Рюриче, поиди въ Смолньскъ къ брату, во свою отчиноу" А Давиду рци: "А ты поиди въ Берладь, а в Руськои земли не велю ти быти"»[1039].

Как видим, Берладь, в понимании владимирского князя, лежала за пределами Русской земли. В то же время, хорошо известно свидетельство Слова о полку Игореве, дважды подчеркивающего, что во времена княжения Ярослава Осмомысла (т. е. во времена самого Ивана Берладника) Галицкая земля простиралась вплоть до Дуная: Ярослав княжил, «затворивъ Дунаю ворота», «суды рядя до Дуная»[1040]. Следовательно, и пределы Русской земли на Юго-Западе ограничивались нижним течением Дуная. Земли берладников, не подвластные русским князьям, где находили пристанище разного рода беглецы и изгнанники, «выгонцы», как выражается несколько позднее Галицко-Волынская летопись[1041], должны были лежать южнее, скорее всего, за противоположным дунайским берегом.

Объяснить наличие топонимов, созвучных названию Берладь в районе современного румынского города Бырлада, который по археологическим данным мог возникнуть только в золотоордынское время, не ранее второй половины ХIII в.[1042], можно, учитывая весьма распространенный в средневековье феномен переноса городов. Явления такого рода, когда в силу определенных причин один средневековый город приходил в упадок и полностью забрасывался жителями, а затем на новом месте возникал другой город, но с тем же названием, встречаются, например, в истории Молдавии (город Старый Орхей)[1043]. «Именно последнее наблюдение, — по признанию Р. А. Рабиновича, — подсказало мысль, что современный город Бырлад мог и не входить в летописную Берладь, а связан названием с прежним, другим местом локализации данного формирования»[1044]. Другие исследователи, в принципе признавая возможность переноса названий старых, заброшенных пунктов на новые поселения, отказываются допустить подобное в отношении Берлади: «… в данном случае эта версия не может быть принята на веру, так как у Бырлада, Галаца и Текуча не обнаружено никаких более древних предшественников»[1045].

Разрешение вопроса, как видим, требует новых аргументов. Мы не располагаем прямыми археологическими доказательствами существования древнего предшественника Бырлада, но твердо знаем (из сообщений древнерусских летописей) о существовании Берлади и берладников в середине XII в., причем летописная Берладь и ее обитатели помещались именно на Дунае, где находил пристанище и откуда начинал свой поход на Галич в 1159 г. «берладский князь» Иван Ростиславич. Что же касается феномена переноса городов, то подобные явления имели место не только в сопредельной Молдавии, они отмечаются и непосредственно на территории Галицкой земли. Речь идет о тех самых городах, которые фигурируют в летописи в связи с упомянутым походом Берладника на Галич — Ушице и Кучелмине.

Древнерусский город Ушица находился на месте современного села Старая Ушица Каменец-Подольского района Хмельницкой обл., впоследствии город был перенесен на новое место[1046]. Аналогичной участи, как представляется, подвергся и Кучелмин, о чем свидетельствует наличие нескольких населенных пунктов с созвучными названиями (с. Куча близ Ушицы, с. Кучурмик возле г. Снятии Ивано-Франковской обл.)[1047], расположенных в стороне от древнерусского городища[1048]. Главной причиной изменения местоположения Ушицы и Кучелмина следует признать их пограничное положение, близость к степи и связанные с этим опасности. Примерно в таком же положении пребывала и расположенная на Нижнем Дунае летописная Берладь, отдаленный русских анклав, вопрос о принадлежности которого к Галицкой земле требует отдельного рассмотрения.

Обратимся теперь к вопросу о южной границе Галицкой земли, также привлекающему повышенное внимание исследователей и дающему немало поводов для дискуссии. Для его решения одного свидетельства поэтического памятника, разумеется, недостаточно, хотя оно имеет важное значение для характеристики власти галицкого князя времен Ярослава Осмомысла. Опираясь на это свидетельство, большинство исследователей приходят к однозначному мнению, что южная граница Галицкой земли, по крайней мере, в 80-е годы XII в. достигала Нижнего Дуная[1049], Главным основанием здесь является выражение Слова «суды рядя до Дуная» в обращении к Осмомыслу: «Галичкы Осмомысле Ярославе. Высоко седиши на своемъ златокованнемъ столе, подперъ горы Угорскыи своими железными плъки, заступивъ королеви путь, затворивъ Дунаю ворота, меча бремены чрезъ облаки, суды рядя до Дуная. Грозы твоя по землямъ текутъ, отворяеши Киеву врата, стрелявши съ отня злата стола салтани за землями. Стреляй, господине, Кончака, поганого кощея, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святославлича!»,

Смысл фразы «суды рядя» не вызывает никаких сомнений: «суды рядити», как и подобные ему выражения «ряды правити» и «ряды рядити» в древнерусском языке имеет вполне определенное значение и указывает на правительственную, в частности, судебно-административную деятельность[1050]. Слово дает возможность судить и о пределах подвластной Осмомыслу территории — «до Дуная». «Нельзя сводить вопрос лишь к обладанию Галицкими князьями территорией по нижнему Дунаю, — возражает своим оппонентам Η. Ф. Котляр: в этом случае было бы "на Дунае", а не "до Дуная". Отсюда следует, что южная граница Галицкой Руси в 80-х годах XII в. проходила, по меньшей мере, по левому берегу нижнего Дуная»[1051]. Однако исследователь при этом сам допускает неточность, не замечая другого указания памятника, что Ярослав правит в Галиче, «затворивъ Дунаю ворота». Естественнее всего было бы полагать, что галицкий князь, хотя и не имел власти над всем течением Нижнего Дуная, приобрел какие-то опорные пункты в его устье, дунайской дельте. Таким пунктом, как представляется, вполне мог быть город Канарка или какой-то другой, расположенный поблизости, из числа тех, о которых говорится в Списке русских городов — своеобразном документе, дошедшем в составе нескольких летописей в качестве особого дополнения к основным летописным известиям[1052].

Скептически настроенный к свидетельству Слова о полку Игореве, как и других памятников, сообщающих о русском присутствии в Подунавье (Грамота Ивана Ростиславича и Список русских городов), Η. Ф. Котляр отказывается признать возможность вхождения в состав Галицкой земли территории между средним течением Днестра и нижним течением Дуная. Такого же взгляда придерживается румынская историография, вообще отрицая какое-либо влияние Руси в районе Нижнего Подунавья в XII в. и отводя доминирующую роль в жизни данного региона половцам и Византии[1053].

Подробно и обстоятельно рассмотрев вопрос о южном пограничье Галицкой земли конца XII — начала XIII в., Η. Ф. Котляр приходит к выводу, что названная граница не проходила далее Среднего Поднестровья, южнее которого лежало «дикое поле», «ничья земля»[1054]. Однако на деле, как нам представляется, все усилия Η. Ф. Котляра сводятся лишь к доказательству того, что крайними южными городами Галицкой земли XII–XIII в. были Кучелмин, Ушица, Микулин, Онут, Василев, Бакота[1055]. Этот факт, действительно, можно считать вполне доказанным и причем задолго до исследований Η. Ф. Котляра, сперва на основании письменных источников[1056], а затем и археологических[1057]. Но едва ли этого будет достаточно для решения вопроса о южной границе земли.

Отсутствие населенных пунктов к югу от линии Василев — Онут — Бакота — Ушица — Кучелмин — Калиус отнюдь не доказывает, что данная территория являлась ничейной пустыней, и что в ее пределах не было никакого населения. Как раз наоборот, из самого исследования Η. Ф. Котляра явствует, что означенные земли были обитаемы: здесь проживали половцы («команы» византийских источников), а также восточные романцы — волохи[1058]. А если так, то, значит, существовало население, которое и могло попасть, пусть на время, под власть Галицкого князя, платить дань и даже подчиняться княжескому суду.

Недавно археологами сделаны новые интересные открытия, способные внести важные коррективы в наши представления о южных рубежах Галицкой земли. На севере современной Молдавии у с. Мерешовка Окницкого района на правом берегу Днестра обнаружено хорошо укрепленное древнее городище XII–ХIII вв. Вещевой материал и особенно керамика с городища находят полное соответствие с материальными памятниками Галицкой Руси домонгольского времени. Изучавшие вновь открытое поселение исследователи приходят к выводу, что «южные рубежи Галицкой Руси располагались значительно южнее от городищ, традиционно считавшихся южными пределами Галицкой Руси»[1059]. Возможно, городище Мерешовка, как считают И. Власенко и Н. Тельнов, является остатками летописного города Кучелмина, считающегося самым южным укрепленным пунктом Галицкой земли, местоположение которого вызывает значительные разногласия у исследователей[1060].

Установить суверенитет над землями между Днестром и Дунаем для русских князей было тем более естественно, что данная территория издревле была заселена восточными славянами — племенами уличей и тиверцев: «А Улучи и Тиверьци седяху бо по Днестру, приседяху к Дунаеви. Бе множьство их; седяху бо по Днестру оли до моря, и суть гради их и до сего дне», — читаем в Повести временных лет[1061]. О многочисленном народе Unłizi, имевшем 318 городов, говорит Баварский географ, источник середины IX в.[1062] Впоследствии, под натиском печенегов славяне вынуждены были уйти на север[1063]. Однако с тех пор русские князья не оставляли попыток вновь утвердиться на Нижнем Дунае и, соответственно, в днестровско-дунайском междуречье. Вспомним хотя бы успешные действия Владимира Мономаха, который в 1116 г. «по-сажа посадники по Дунаю»[1064]. Возможно, что и вновь открытое городище Мерешовка являлось одним из опорных пунктов власти галицких князей в указанном регионе.

Нет никаких оснований, чтобы опровергнуть свидетельство Слова о полку Игореве о распространении власти Ярослава Осмомысла вплоть до Дуная. Более того, в нашем распоряжении имеются и другие свидетельства, содержащие ту же информацию. Так, в Истории В. Н. Татищева, во времена которого Слово не было известно, говорится о том, что еще отец Осмомысла, Владимирко Володаревич, «обладав всеми грады до Дуная, мир с греки и болгары учинил»[1065]. В другом месте читаем, что, готовясь к войне с киевским князем Изяславом Мстиславичем, Владимирко «велел немедленно всем своим войскам от Дуная и сея страны Днестра к Галичу собираться»[1066]. Ярослав же Осмомысл, согласно татищевским известиям, «по Дунаю грады укрепил, купцами населил»[1067].

О владениях Руси, достигавших в XII в. Дуная и Черного моря, свидетельствуют иностранные источники, В уже рассматривавшемся нами сочинении арабского географа ал-Идриси, во вводной части к пятой секции шестого климата находим авторское перечисление стран, расположенных вдоль черноморского побережья; «На южном берегу этого моря, там, где он соприкасается с западным, лежит страна Хараклийа (Гераклея Понтийская), затем [следуют] страна ал-Калат (Галатия), страна ал-Бунтим (Понт), страна ал-Xазарийа, страна ал-Куманийа, [страна] ар-Русийа и земля бурджан (дунайских болгар)»[1068]. Владения Руси помещены здесь между Половецкой землей (Куманией), простиравшейся, согласно карте ал-Идриси до Днепра, и Дунайской Болгарией, северной границей которой являлся Нижний Дунай, Другой арабский ученый Ибн Халдун (вторая половина XIV — начало XV в,), оставивший в одном из своих сочинений описание карты ал-Идриси, дважды подчеркивает, что Русь и Болгария лежат на побережье Черного моря и имеют общую протяженную границу; «Русь окружает страну бурджан» с запада, севера и востока[1069].

Слово о полку Игореве говорит об установлении власти Ярослава Осмомысла «до Дуная» в контексте других громких успехов князя. Привлекает внимание фраза: «стрелявши съ отня злата стола салтани за землями». Как установили востоковеды, употребляющаяся здесь редкая форма салтани (винит. падеж множ. числа от салтан) восходит а арабскому титулу sultan через промежуточную форму *soltanъ[1070]. Еще Д. Н. Дубенский предположил, что автор Слова имеет в виду возможное участие галицких полков в третьем крестовом походе 1189–1192 гг. против султана Саладина[1071]. Косвенным подтверждением может служить тот факт, что русские воины участвовали в первом крестовом походе, после чего в Иерусалиме возникло постоянное поселение русских монахов[1072].

Тем не менее, указанное предположение нельзя признать корректным, ведь, согласно летописи, Ярослав умер 1 октября) 187 г.[1073], и поэт, обращавшийся к нему как к живому, разумеется, не мог говорить о событии, которое состоялось только после смерти князя. Поэтому принимающие данное предположение исследователи вынуждены делать разного рода оговорки, прибегать к новым и новым допущениям; в итоге само участие галичан в крестовом походе становится, скорее, эвентуальным, нежели реальным[1074]. Своеобразным усовершенствованием версии Д. Н. Дубенского выглядит попытка увязать упоминание о «салтанах» с иконийским султаном Килидж-Арсланом II, предводителем сельджуков, в трагической для Византии битве при Мириакефалоне 17 сентября 1176 г. в которой, возможно, участвовали галичане[1075]. Однако все это — не более чем догадка, не имеющая ни малейшей опоры в источниках.

Употребляемая в Слове множественная форма салтани наводит на мысль, что в данном случае едва ли имеется в виду какой-то конкретный правитель с титулом султана. В то же время, выражение «за землями» («стреляеши… салтани за землями») совсем не обязательно понимать как указание на далекие заморские страны. С. А. Плетнева предлагает, на наш взгляд, более простое и убедительное решение. В составленном в начале XIV в. в одном из крымских городов Половецком словаре (Codex Cumanicus)[1076] помещена любопытная номенклатура титулов половецкой знати. Верховному титулу хан здесь соответствует латинское imperator и персидское шах. А следующим по старшинству значится титул солтан, соответствующий латинскому rех. «Этот титул, — поясняет С. А. Плетнева, — большинству исследователей представляется поздним, возникшим в золотоордынское время… Однако в конце XII в. в "Слове о полку Игореве" этот титул упоминается в обращении киевского князя к Ярославу Осмомыслу… Мне кажется, что факт упоминания этого титула в двух источниках, имеющих прямое отношение к половцам, позволяет нам все же говорить о существовании его у половцев»[1077]. К аналогичному решению приходит Б. А. Рыбаков, указывающий, что слово «солтан» в значении знатного человека вплоть до нашего времени сохраняется в крымско-татарском языке[1078].

Дополнительным подтверждением в пользу версии С. А. Плетневой выступают данные топонимики в XIX в. на берегу Северского Донца (т. е. в местах обитания донецких половцев) было известно городище Салтановское, отмеченное в историко-статистическом описании Харьковской епархии 1857 г.[1079] «Солтанами» могли именоваться главы отдельных половецких орд, которых летописи иногда называют «лепшими князьями»[1080]. Следовательно, врагами Ярослава Осмомысла, в которых он стрелял со своего стола, скорее всего, были те самые половецкие князья, с которыми постоянно воевали и Ярослав, и другие герои Слова. Упоминание именно этих «салтанов» логически увязывается с непосредственно следующим затем призывом стрелять в поганого Кончака, за землю Русскую, за раны Игоревы.

Заметим, что среди половецких князей, с которыми воевал Осмомысл, были и «салтаны за землями», достичь их кочевий можно было, только совершив далекий поход в глубь степей, И такие походы не раз совершали галицкие полки, посылаемые Ярославом. Ближайший пример — организованный киевскими князьями-соправителями Святославом Всеволодовичем и Рюриком Ростиславичем поход 1184 г., закончившийся славной победой русских воинов на реке Орели; среди участников похода летопись отмечает «из Галича от Ярослава помочь»[1081]. Источники содержат еще немало примеров того, как волынские и Галицкие князья во главе своих полков воюют со степняками и, добившись победы, захватывают значительную военную добычу[1082]. В 1160 г. «Володимеръ Андреевичь, и Ярославъ Изяславичь, и Галичане избиша Половци межи Мунаревомъ и Ярополчемъ и много душь ополониша, иже бяхуть взяли Половци»[1083]. А в другой раз «толико взяша полона множьство, яко же всимъ Рускимъ воемъ наполнитися до изобилья: и колодникы, и чагами, и детми ихъ, и челядью, и скоты, и конми»[1084].

В числе враждебных галицкому князю половецких солтанов, в кого он должен был стрелять, были, разумеется, и те, что стремились захватить кочевья в богатых степях междуречья Днестра и Дуная, т. е. на тех землях, которые в Галиче считали своим Подолом или Понизьем[1085]. Новейшие исследования показывают, что понятие Понизье имеет более узкое и специальное значение, употребляемое преимущественно в отношении Галицкой земли; в историко-этнографическом и историкогеографическом плане Понизье включает земли в среднем и нижнем течении Днестра — Прута — Дуная[1086].

На вопрос, имели ли галицкие князья постоянный контроль над этими землями, при всей неполноте и неоднозначности имеющихся у нас сведений, думается, следовало бы дать, скорее, отрицательный ответ. Но бесспорно другое: Галич постоянно стремился взять эту территорию под свой контроль, поскольку считал Понизье своим, галицким. Особого уважения в глазах галичан заслуживали те князья, кто мог удержать понизовские земли, поскольку это, не говоря уже о политических выгодах, давало важные преимущества для торговли и рыболовства[1087].

Впрочем, Понизье нередко мыслилось и как отдельная от Галича земля, где даже могли быть свои князья. Вспомним, как Мстислав Удалой, уступая галицкий стол венгерскому королевичу, мечтал себе «взять» Понизье[1088], а затем просил Понизье у Даниила, предлагая взамен помощь в борьбе за Галич[1089]. В летописи находим и такое известие: в 1241 г. боярин Доброслав Судьич, попов внук, войдя в город Бакоту, все Понизье забрал без княжеского повеления[1090]. На обособленный статус галицкого Понизья указывает наличие там собственной столицы, в качестве которой в ХIII в. стал восприниматься город Бакота[1091]. Но, с другой стороны, является очевидным фактом настойчивое стремление галичан восстановить власть днестровской столицы над мятежным Понизьем. С этой целью в свое время отправлялся в поход боярин Судислав Бернатович, фактический правитель города при королевиче Андрее. Князья, которые не могли удержать власть в Понизье, лишались доверия галичан и теряли власть в самом Галиче, как это случилось, к примеру, с Мстиславом Удалым[1092].

Подводя итог нашим наблюдениям, следует признать, что вопрос о южной границе Галицкой земли не может иметь однозначного решения. В период политического подъема Галича во второй половине XII в. власть его князей распространялась вплоть до нижнего течения Дуная, однако в пору лихолетья начала XIII в. эта власть сжималась, утрачивая контроль над окраинными территориями, каковыми являлись Понизье или, скажем, «горная страна Перемышльская». Властвовать в понизовских землях для Галича было не просто, ведь в большинстве своем то были необжитые русскими людьми степи, на которые претендовали соседние народы, прежде всего, кочевники, и куда из самого Галича и, видимо, других русских земель бежал или изгонялся разного рода люд, объединенный враждебным настроем к своим гонителям. И. тем не менее, восстановление власти в Понизье воспринималось в Галине как важнейшая стратегическая задача, и для ее решения было потрачено немало усилий.

В заключение остается рассмотреть еще один вопрос — об этническом составе населения Берлади, тех, кого принято называть берладниками, а позднее «подунайцами» и «галицкими выгонцами». Как нам представляется, едва ли есть основания смешивать их с известными по летописным данным XII–XIII вв. другими обитателями южнорусских степных окраин — бродниками[1093]. Как показывают новейшие исследования, бродники в целом имели иное этническое происхождение и, так сказать, более древнюю этническую историю, являясь потомками ираноязычного скифо-сарматского населения[1094]. Ранее высказывались мнения о том, что бродники или, по крайней мере, та их часть, которая обитала к востоку от Днепра, являлись остатками населения Хазарского каганата[1095], либо чрезвычайно пестрым в этническом плане конгломератом, который составляли аланы, болгары, половцы, а также русские изгои[1096]. Так или иначе, мы видим, что исследователи, обращавшиеся к вопросу об этнической природе бродников, находили в них, целиком или по большей части, неславянское население, ведущее свое происхождение от кочевых этносов, в разное время обитавших в восточноевропейских степях.

Берладники же и «выгонцы» — русские люди. Об этом, помимо прочего, свидетельствуют приведенные в летописи имена их предводителей: Юрий Домажирич и Держикрай Володиславич[1097], а также многочисленные археологические материалы русского происхождения и характерные для русского быта, в изобилии представленные на правобережье Нижнего Дуная[1098]. Русское присутствие в этих землях продолжалось и после гибели Ивана Берладника, когда само название «берладники» по каким-то причинам вышло из употребления. Ему на смену в конце XII в. пришло другое — «подунайцы». Под 1190 годом Ипатьевская летопись сообщает, что в Торческ к Ростиславу Рюриковичу прибыли «лепшие мужи» черных клобуков со словами: «Се Половце сее зимы воюють ны часто. А не ведаемь, Подоунаици ли есмъ, что ли?!»[1099]

Чтобы уяснить смысл этих слов, нужно вспомнить, как несколько ранее в летописи сообщалось о совместном походе русских князей и черных клобуков против днепровских половцев в тот момент, когда последние «бяхоуть шли в Доунаи, и не бе ихъ дома в вежахъ своихъ»[1100]. Приведенные известия не оставляют сомнений в том, что «подунайцы» мыслились как особое этнополитическое образование, которое нельзя смешивать ни с половцами, ни с черными клобуками: и первые, и вторые противопоставляют себя «подунайцам»; одни видели в них добычу, другие — какой-то чуждый, далекий народ, участь которого они не желали бы разделять («Подоунаици ли есмъ, что ли?!»). И только русские князья проявляли иногда заботу о далеких «подунайцах», приходя к ним на помощь в трудную минуту. Так, видимо, было во время половецкого нашествия на Дунай зимой 1188/89 г., когда по приказу русских князей черные клобуки атаковали половцев с тыла. И в дальнейшем нападения половцев на Нижний Дунай вызывали ответные меры со стороны русских князей, по своему характеру напоминающие акции возмездия. Под 1192 г. летопись вновь рассказывает, что русские князья получили известия от черных клобуков о нападении половцев на Дунай; в поход отправились два молодых князя Святослав и Ростислав Владимировичи, однако дело тогда закончилось ничем из-за предательства черных клобуков[1101].

«Скифами», т. е. русскими, считали подунайских жителей византийские авторы конца XII в. О «поистрийских скифах», поддержавших освободительное восстание болгар, говорит в своей речи секретарь византийского императора Исаака Ангела Сергий Колива[1102]. Их более подробную характеристику находим у Никиты Хониата: «…те из Вор-доны, презирающие смерть, ветвь тавроскифов [т. е. русских], народ, любезный [богу войны] Арею, помогавший варварам на Беме [Балканах], склонились вместе с ними непобежденными и погибли»[1103]. Нам представляется, нет достаточных оснований толковать упоминающуюся в источнике некую «Вордону» как указание на бродников[1104]. Такое отождествление возможно лишь на основании весьма отдаленного созвучия. Кроме того, из приведенного отрывка видно, что упомянутая Вордона является, скорее, географическим понятием, названием того места, откуда пришел народ тавроскифов помогать врагам империи на Балканах. Это название отнюдь не отождествляется в источнике с этниконом «ветвь тавроскифов», поскольку обозначает явление иного смыслового порядка.

Известия русских летописей не оставляют никакого сомнения в том, что бродники и русское население Подунавья (берладники, галицкие «выгонцы») — в этническом (этнополитическом) отношении разные категории. Бродники упоминаются в летописях, когда речь идет о каких-то контактах с кочевниками, половцами или татарами. В 1146 г. близ Дедославля многие «Бродничи и Половци придоша» к Святославу Ольговичу[1105]. Вместе с половцами бродники («Cumam et Brodmci») неоднократно отмечены также венгерскими источниками вблизи границ королевства в первой половине ХIII в., а Нижнее Подунавье в венгерских документах часто именуется «Cumania et Brodinia terra»[1106].

В печально известной битве на Калке бродникам, выступившим на стороне татар, суждено было сыграть поистине роковую роль. Их предводитель по имени Плоскыня, нарушил клятву, данную русским князьям, что стоило жизни тысячам русских воинов[1107]. Ярким контрастом выглядит поведение галицких «выгонцев», также принявших участие в битве на Калке. Однако в отличие от бродников, «выгонцы» сражались на стороне русских князей, будучи частью отряда, который привел галицкий князь Мстислав Удалой[1108].

Как видим, именно в вопросе об отношении к кочевникам, с одной стороны, и к Руси — с другой, между бродниками и населением Нижнего Подунавья проходит глубокий водораздел. Первые охотно шли на союз с кочевниками и, более того, зачастую воспринимались почти как одно целое с ними. Другие, напротив, скорее, противостояли кочевникам (в этом качестве они были полезны и Византии), часто становились объектом их агрессии и в политическом отношении гораздо ближе были к интересам Руси, пользуясь к тому же ее ответной поддержкой как раз в моменты усиления натиска степняков. Единственный известный нам случай совместных действий половцев и подунайцев — берладников нисколько не колеблет нашего вывода. Тогда, в 1159 г. для похода на Галич, как мы помним, Иван Ростиславич собрал шесть тысяч берладников и союзных половцев; но эта совместная акция провалилась из-за того, что последние начали разорять русских — жителей Галичины[1109].

3. Бояре и община Галича в княжение Ярослава Осмомысла

Общественное положение и роль галицкого боярства с большей ясностью и полнотой раскрывается в событиях 50–70-х годов XII в., ставших важным этапом политического развития галицкой общины. Начиная с этого времени, галицкое боярство привлекает повышенное внимание исследователей, выдвигающих самые различные объяснения и оценки социально-политического значения бояр. Много споров в науке ведется, в частности, относительно источников влияния бояр на ход общественных дел, их высокого социального статуса вообще[1110]. Решение проблемы, как представляется в свете новейших исследований общественно-политического строя Древней Руси[1111], коренится во взаимоотношениях боярства и простых членов общины города, земли. Поэтому мы полагаем целесообразным специальное обращение к данной теме, пока еще недостаточно разработанной в научной литературе[1112].

В то же время историками немало сказано о необыкновенной роли галицкого боярства, проявлявшейся по отношению к местным князьям. «Это край, — пишет о Галицко-Волынской земле В. В. Мавродин, — богатого и влиятельного боярства, привыкшего смотреть на "Червенские города", на Прикарпатье, Понизье, на "горную страну Перемышльскую" как на свою собственную землю, где лишь формально существует верховная власть князя»[1113]. «Нигде престиж княжеской власти не падал так низко, как в Галицко-Волынской Руси, нигде боярское своеволие не достигало таких границ», — замечает Μ. Н. Тихомиров[1114].

При этом ученые по-разному решают вопрос, когда складывается данная особенность политического строя Галицкой земли и региона в целом. Одни считают, что уже ко времени присоединения к Руси Червенских городов в конце X в. местное боярство было настолько сильным и своевольным, что «присылавшиеся в Галицию князья удерживались с большим трудом»[1115]. Другие начинают отсчет «боярской оппозиции» в Галичине с событий 40-х годов XII в.[1116] Но большинство исследователей сходится на том, что начало обострения в отношениях боярства и князей приходится на время княжения в Галиче Ярослава Осмомысла[1117].

Данная точка зрения в наиболее развернутом виде представлена новейшим исследователем Юго-Западной Руси Η. Ф. Котляром. Он отмечает факт внезапного всплеска политической активности галицкого боярства, совпадающего по времени с вокняжением Ярослава. Если его отец, князь Владимирко Володаревич, «все вопросы внутренней и внешней политики… решал единолично», то с вокняжением Ярослава «положение изменяется и, судя по летописи, как бы внезапно». Отныне галицкое боярство «неизмеримо более активно, чем волынское, вмешивается в политическую жизнь своей земли и княжества в целом»[1118].

Основание для такого заключения исследователь находит в рассказе летописи, как киевский посланник к галицкому князю Петр Борисович, возвращенный в Галич новым князем Ярославом, находит последнего сидящим на княжеском столе в окружении «всех мужей его»[1119]. Другим основанием является сообщение о том, как галицкие «мужи» говорят своему молодому князю перед битвой: «Ты еси молодъ, а поеди прочь и нас позоруи…»[1120]. За этими известиями (а других известий на сей счет не существует) Η. Ф. Котляр в итоге усматривает тенденцию к захвату боярами всей полноты власти в княжестве: «Эти мужи, — пишет он, — чрезвычайно быстро захватывают власть в княжестве и берут верх над Ярославом»[1121]. Поэтому мы остановимся подробнее на приведенных им свидетельствах источников и на возможном прочтении этих свидетельств.

Итак, в феврале 1153 г. киевский посланник Петр, выехавший из Галича после провала переговоров с князем Владимирком, неожиданно был вновь призван к галицкому князю: «Петръ же поеха въ градъ (Галич. — А.М.) и приеха на княжь дворъ. И ту свидоша противу ему съ сеней слугы княжи, вси в черних мятлих. И видивъ се, Петръ и поди-вися: "Что се есть?" И яже взиди на сени, и види Ярослава, седяща на отни месте в черни мятли и въ клобуце, тако же и вси мужи его»[1122]. Привлеченный текст, на наш взгляд, совершенно определено показывает, что удивление Петра вызвано вовсе не тем, на чем концентрирует свое внимание Η. Ф. Котляр. Киевский посланник, только накануне с позором покинувший Галич и теперь не ждавший ничего хорошего от этого нового визита[1123], прибыв на княжий двор, удивляется, видя траурные одежды встречавших его слуг, а затем увидев на княжеском столе вместо Владимирка его сына Ярослава, также одетого в траур, как и бывшие при нем галицкие «мужи». Именно эти перемены, действительно произошедшие внезапно, удивили и поразили Петра.

Что же касается присутствия возле князя «мужей», то, в отличие от Η. Ф. Котляра, ни сам Петр, ни летописец не придают этому факту ни малейшего значения. И дело здесь отнюдь не в какой-то особой проницательности новейшего исследователя, сумевшего разглядеть то, что ускользнуло от взоров современников событий. По нашему убеждению, для того, чтобы понять подлинный смысл летописного повествования, необходимо смотреть на описываемые события по возможности именно глазами их современников. Реализовать такой подход в наши дни можно путем учета научных данных о том, насколько то или иное явление социальной и политической действительности было характерным для своего времени, насколько часто оно встречалось в общественной практике и какое значение имело[1124].

Возвращаясь к наблюдаемой Петром картине (галицкий князь сидит на столе в окружении всех своих «мужей»), мы должны отметить, что речь здесь идет о боярах: «боярами» именует их Лаврентьевская летопись[1125], в качестве бояр воспринимают этих мужей современные исследователи[1126]. «Мужи»-бояре всегда и повсюду непременные спутники князей, их постоянное окружение, «Летописи, — пишет И. Я. Фроянов, обобщая соответствующий фактический материал, — пестрят рассказами о князьях, находящихся в боярской компании при самых различных жизненных ситуациях, общественных и бытовых»[1127]. Это и не удивительно, ведь бояре — советники князя и его ближайшая опора, и такое положение является нормальным, обычным[1128], В нем не содержится ни намека на какие бы то ни было попытки бояр подчинить себе князя и взять в свои руки всю полноту власти в княжестве. То, что киевский посланник застал в тереме галицкого князя бояр, было для него столь же обычным делом, как и то, что он застал там самого князя. Не присутствие при новом галицком князе «мужей»-бояр, а траурные одежды на них вызвали недоумение киевлянина, ничего не знавшего о смерти прежнего князя[1129]. Таков подлинный смысл данного эпизода.

Из дальнейших сообщений летописи видно, что эти самые «мужи», окружающие Ярослава во время визита Петра, достались новому Галицкому князю от отца вместе с княжеским столом, и свои отношения с новым князем они хотели бы строить на тех же основаниях, что и с его предшественником. «Како ны будеть отецъ твои кормилъ и любилъ, — говорят они Ярославу, — а хочемъ за отца твоего честь и за твою головы своя сложити»[1130]. Все это также не дает никакого повода заподозрить бояр в стремлении узурпировать верховную власть в княжестве.

Когда же в феврале следующего 1154 г., во время похода на Галич киевского князя Изяслава Мстиславича, бояре предлагают своему молодому князю не участвовать в опасной битве, это вовсе не означает покушения на права князя как военачальника. Трудно согласиться с Б. А. Рыбаковым, считавшим, что этим предложением «галицкие бояре нанесли неслыханное оскорбление своему князю»[1131]. Свою просьбу, высказанную в самых лояльных выражениях, бояре мотивируют так: «Ты еси оу нас князь одинъ, оже ся тобе што оучинить, то што нам деяти»[1132]. Бояре, следовательно, заинтересованы в благополучии своего князя и стремятся не избавиться от него, чтобы присвоить княжескую власть, а обеспечить князю относительную безопасность как гаранту независимости и благополучия всей Галицкой земли.

Вместе с тем «мужи»-бояре не просто отсылают князя с поля боя, чтобы он отсиделся за стенами города[1133]. На самом деле, как нам представляется, бояре предлагают князю свой план предстоящей боевой операции, в котором князю отводится весьма важная роль именно как военачальнику, решающему ответственную боевую задачу. Бояре формулируют ее так: «А поеди, княже, к городу (Теребовлю. — А.М.), ать мы ся бьемъ сами съ Изяславомъ, а кто нас будетъ живъ, а прибегнеть к тобе»[1134]. Отправляя князя в Теребовль, бояре говорят: «…а поеди прочь и нас позоруи»[1135]. Значит, князь должен был не прятаться за стенами города, а внимательно следить за ходом битвы с тем, чтобы держать общую ситуацию под своим контролем, как и подобает главному военачальнику. После «злой» битвы галичане, сдержав натиск превосходящего численностью противника и нанеся ему ощутимый урон, «въбегоша… в городъ свои Теребовелъ»[1136]. Следовательно, задача князя, согласно плану галицких «мужей», состояла в том, чтобы он, заняв город, не только бы своевременно защитил его от наступавшего противника[1137], но тем самым обеспечил бы надежный тыл основному галицкому войску[1138].

Таким образом, вырисовывается еще одно смысловое значение всего разбираемого эпизода. Перед нами совет князя с боярами накануне решающего сражения, на котором распределяются обязанности между руководителями войска (князем и «мужами»-боярами) на время проведения боевых действий.

Ничего необыкновенного в такой ситуации нет. Князь запросто обращается за советом к своим боярам, «смысленым мужам», равно как и «мужи» не упускают случая высказаться перед князем по поводу тех или иных решений и планов. Если же князь пренебрегал советом с боярами или действовал вопреки их мнению, то это оборачивалось для него, как правило, крайне неблагоприятными последствиями[1139]. Тем более нуждался князь в совете с боярами в напряженной обстановке предстоящего сражения, требовавшей принятия ответственного решения.

Интересную аналогию находим в событиях 1093 г.[1140] Тогда русские полки во главе с киевским князем Святополком выступили к Треполю для отражения нашествия половцев. Когда оба войска приблизились друг к другу, дойдя до р. Стугны, «Святополкъ же, и Володимеръ, и Ростиславъ созваша дружину свою на советь, хотяче поступите чересъ реку, и нача думати. И глаголаше Володимеръ, яко "Сде стояче чересъ реку, в грозе сеи, створимъ миръ с ними". И пристояху совету сему смыслении мужи, Янь и прочий»[1141], «Смысленых мужей» данного эпизода историки справедливо отождествляют с боярами[1142]. На этом аналогия заканчивается, ибо киевляне — основная сила, участвующая в походе, — «не всхотеша совета сего», а «взълюбиша» другой «съвет» — переправляться через Стугну навстречу половцам[1143]. Причина такого поведения киевлян, на наш взгляд, в том, что предложение стоять на своем берегу до заключения мира с половцами, исходившее не от киевского князя или бояр (его высказал Мономах), не нашло должной поддержки ни у киевского князя, ни у бояр[1144], поэтому вполне закономерно неприятие его и киевлянами.

Можно с уверенностью говорить, что перед нами не единичный факт (результат случайного совпадения позиций «думцев»-бояр и остальной общины), а одно из многочисленных проявлений глубоко укоренившегося в общественной практике правила: советы бояр князья (когда дело касается общины) всегда учитывают интересы и настроения общины и никогда открыто не противоречат им.

Приведем только несколько примеров, хронологически относящихся к интересующему нас времени. В 1147 г. Изяслав Мстиславич собрал «бояры своя, и всю дроужину свою, Кияне», объявив о намерении воевать с Юрием Долгоруким. Киевляне наотрез отказались поддержать князя: «Не можемъ на Володимере племя роукы вздаяти»[1145]. Бояре и дружина на страницах летописи безмолвствуют[1146], но за них отвечает община («кияне»), бояре здесь растворяются в единой массе киевлян их молчание свидетельствует о согласии с мнением всей общины.

Еще более показательно известие 1151 г., наступление на Киев войск Юрия Долгорукого заставило его противников — Изяслава, Вячеслава и Ростислава — «думати» об ответных мерах. Если Изяслав с братией настаивал на решительных действиях против Юрия («хотяшеть противу имъ бится»), то «дроужина Вячеславля, и Изяславля, и Ростиславля, и всих князии оустягывахоуть от того, и Кияне, наипаче же Чернии Клобуци, от того оустягоша». После обмена мнениями князья «послоушавше дроужины своея, и Киян, и Черных Клобоуковъ»[1147].

Имея в виду прежде всего интересы общины (киевских «людей»), «мужи»-бояре говорят на совете новому киевскому князю Ростиславу, собравшемуся воевать с черниговским князем Изяславом (1154 г.): «Се Богъ поялъ стрыя твоего Вячеслава, а ты ся еси еще с людми Киеве не оутвердилъ. А поеди лепле в Киевъ же с людми оутвердися»[1148]. Бояре как бы дают князю понять, что пока он не «утвердился» с общиной, он не может заниматься своими политическими делами, не рискуя при этом остаться без поддержки общины. Отвергая этот совет бояр, Ростислав должен действовать исключительно на свой страх и риск, лишаясь поддержки общины. Потерпев неудачу, он не может вернуться в Киев и вынужден бесславно распрощаться с киевским столом[1149]. Видимо, община не прощает князю пренебрежения ее интересами в угоду личным амбициям.

В 1167 г. княживший в Котельнице Владимир Мстиславич в очередной раз задумал выступить против киевского князя Мстислава Изяславича. С намерением привлечь силы общины Владимир «посла к Рагуилови Добрыничю, и къ Михалеви, и къ Завидови, являя имъ думу свою»[1150]. Но на сей раз бояре отказались поддержать князя: «А собе еси, княже, замыслилъ, а не едемъ по тобе, мы того не ведали»[1151]. Получив отказ бояр, князь остался и без поддержки военных сил общины (войска, полка) и должен был искать союзников среди берендеев, что привело его к полному краху. «А я оуже погинулъ и душею, и жизнью», — с горечью констатирует князь. После провала своей затеи Владимир, как и Ростислав в предыдущем примере, и не помышляет о том, чтобы вернуться в свою волость, и долго потом скитается по Руси в поисках приюта[1152]. Порывая с местным боярством, князь тем самым непоправимо расстраивает свои отношения с общиной в целом.

Пренебрег советом с «лепшими мужами» и также лишился поддержки общины княживший в Киеве Святослав Всеволодович (1180 г.). Составив заговор против Давыда Ростиславича и скрыв свои намерения от киевских бояр, Святослав, как и Владимир в 1167 г., мог действовать, опираясь только на силы собственной дружины. Потерпев неудачу и сознавая, что поступал без одобрения киевлян, Святослав не может рассчитывать и на их поддержку в дальнейшем. Непрочность своего положения, ставшая следствием разлада с общиной, заставляет князя добровольно покинуть поднепровскую столицу[1153].

Таким образом, бояре — представители общины на совете с князем. Их голос — это, как правило, голос общины, во всяком случае, тогда, когда обсуждаются вопросы, непосредственно затрагивающие ее интересы. «Совет» бояр, нам представляется, мог иметь значение как способ выяснения возможной реакции общины на те или иные начинания князя.

В. И. Сергеевич писал по этому поводу: «Князю надо было убеждать думцев в целесообразности своих намерений. Общее действие возможно было только тогда, когда думцы соглашались с князем. В противном случае князю приходилось отказываться от задуманного им действия»[1154]. Полагаем, что убеждать «думцев» в своей правоте имело смысл для князя только при том условии, что через них можно было привлечь к осуществлению своих намерений силы общины, особенно когда дело касалось мобилизации войска. Ближе к истине точка зрения М. С. Грушевского, объяснявшего значение совета с боярами стремлением князя «осведомиться о настроении общины или заручиться помощью влиятельных членов ее для проведения того или иного плана»[1155].

Связующую роль боярского совета в отношениях князя с общиной с некоторыми оговорками признают и советские историки. «При обсуждении дел, касавшихся вольных городов, в которых князь правил по "ряду", в совете участвовали представители магистратов», — пишет В. Т. Пашуто, подразумевая в последних летописных «мужей градских», являвшихся не княжескими дружинниками, а представителями городской общины[1156]. Поэтому для князя так важно, чтобы этот «совет» был достаточно представительным и авторитетным. Прямая и непосредственная зависимость прочности положения князя в земле-волости от его добрых отношений с «думцами»-боярами ясно видится в известном афоризме Даниила Заточника: «С добрым бо думцею князь высока стола додумается, а с лихим думцею думает — и малого стола лишен будет»[1157].

Вместе с тем «совет» с боярами выступал как средство обратить внимание князя на те или иные нужды общины, найти эффективные меры для их удовлетворения[1158]. Именно поэтому, надо думать, община всегда так болезненно реагирует на любые попытки князя уклониться от совета с «лепшими мужами», «передней», «большей дружиной»[1159], ведь в таких случаях «людем не доходити княже правды»[1160]. Если князь отвергал «передних мужей», то это воспринималось современниками как стремление к единовластию («хотя самовластен быти») в такой же степени, как и устранение со своего пути князей-соперников[1161].

Наши замечания о значении княжеского совета с боярами, безусловно, касаются и военно-политической сферы, в особенности же тех напряженных моментов, когда решалось политическое будущее общины, как это было под Теребовлем в 1153 г.

В чем причина столь высокого значения «совета» бояр (по военным делам) для князя? Почему князь обращается к боярам, когда нуждается в военной поддержке общины? Почему князь так внимателен к мнению бояр, когда ведет войско на неприятелей? Наконец, почему отказ бояр поддержать военные начинания князя оборачивается неучастием в них и земского войска? Ответы на эти вопросы мы рассчитываем почерпнуть из событий военной истории Галичины 50–70-х годов XII в.

Как уже сказано, в битве под Теребовлем имело место разделение обязанностей между князем и боярами как предводителями земского войска в целях успешного выполнения стоящей перед ним боевой задачи. Основная часть войска галичан остается тогда без князя и успешно сражается с неприятелем (на ее счету решающий вклад в достижение победы), руководимая, следовательно, собственными предводителями, действующими независимо от князя. О том, что это войско не безначальная масса, а упорядоченная, самоуправляющаяся организация, можно судить по факту наличия в нем «лучших мужей»[1162] — тех же бояр и военачальников.

Особое отношение к «лучшим мужам» галичан проявляют их неприятели — воины Изяслава Мстиславича[1163], это определенно указывает на особое положение «лучших мужей» в собственном войске. В войске киевлян, вторгшемся в Галичину в 1152 г., также имеются «лучшие мужи» («Кыяны лутшии»); их участие в походе специально отмечается летописцем[1164]. Думается, это сделано неспроста. Есть факты, показывающие, что войско, оставшееся без «лучших («добрых») мужей», становится неуправляемым и теряет боеспособность[1165]. Особая роль «лучших мужей» в войске, по-видимому, состоит в том, что они являются начальниками первичных войсковых подразделений и вместе с тем наиболее боеспособными воинами. В некоторых эпизодах «лучшие мужи» представляют собой всадников и противопоставляются пешим воинам[1166].

Самостоятельность военных сил галицкой общины прослеживается и в целом ряде других эпизодов. Так, под 1159 г. читаем в летописи: «Мьстиславъ, и Володимиръ, и Ярославъ, и Галичане идуть Киеву»[1167]. Здесь самоуправляющееся галицкое войско представлено как самостоятельный участник антикиевской коалиции (притом, что с этим войском шел в поход и галицкий князь) наравне с войсками, выступавшими под руководством князей. В дальнейшем галицкий князь и вовсе перестает участвовать в военных походах за пределы Галицкой земли, и галицкое войско, таким образом, приобретает полную самостоятельность. В 1160 г. «Володимеръ Андреевичь, и Ярославъ Изяславичь, и Галичане избиша Половци межи Мунаревомъ и Ярополчемъ и много душь ополониша, иже бяхуть взяли Половци»[1168]. В 1169 г. «Мьстиславъ же Изяславичь, съ братомъ съ Ярославомъ, съ Галичаны поиде къ Дорогобужю на Володимира на Андреевича»[1169].

В источниках находим сведения и такого рода: в 1160 г. дважды упоминается «Галичьская помочь», оказывавшая содействие Святославу Ольговичу в борьбе с Изяславом Давыдовичем[1170]. Начиная с этого времени самодеятельная «Галичьская помочь» постоянно фигурирует в летописях как военная сила, равная по значению «войскам» и «полкам», управляемым князьями[1171]. Особого внимания заслуживает известие об обстоятельствах вокняжения в Киеве Мстислава Изяславича (1170 г.): «И вшедъ в Киевъ (Мстислав. — А.М.), вземъ ряды съ братьею, съ Ярославомъ и Володимиромъ Мьстиславичемъ, съ Галичаны, и съ Всеволодковичемъ, и Святополкомъ Гюргевичемъ, и с Кияны»[1172].

И. Я. Фроянов и А. Ю. Дворниченко резонно замечают, что «летописец называет галичан и киян "братьею" наравне с князьями, подчеркивая тем самым равенство сторон»[1173]. Рассматривая сообщения источников, ученые констатируют: «Галицкая городская община, галицкое ополчение упоминаются часто даже без непосредственных военачальников, она сама доминанта в военной сфере»[1174]. Это, разумеется, не значит, что галицкое войско, действительно в некоторых случаях выступающее (на страницах летописи) как бы само по себе, могло обходиться без непосредственных военачальников. Ведь, как известно, любая военная организация обладает четкой структурой и внутренней иерархией и строится, как правило, на принципе единоначалия. В нашем распоряжении имеются также и прямые свидетельства того, что войско галичан управляется собственными предводителями. Некоторых из них мы знаем по именам. Это — воеводы Иван Халдеевич[1175], Тудор Елчич[1176], Константин Серославич[1177], «ведшие» войско и «державшие» в нем «весь наряд»[1178].

В самостоятельности и умелости этих воевод, как военачальников — сила и слава галицкого войска. В летописном некрологе на смерть Ярослава Владимировича сказано: «Бе же князь… славенъ полкы, где бо бяшеть емоу обида, самъ не ходяшеть полкы своими водами»[1179]. Последнюю фразу следует понимать так: «…когда бывала ему от кого обида, то он сам не ходил с полками, а посылал воевод»[1180]. В. Н. Татищев дополняет данную характеристику словами не дошедшего до нас источника о том, что никто не смел нападать на Ярослава Галицкого, потому что галицкие воеводы, беспрестанно помогая грекам, чехам и венграм, были умелыми в ратных делах и храбрыми в битве[1181].

Таким образом, галицкие бояре — «Лепшие мужи» и воеводы — во всех рассмотренных эпизодах предстают перед нами как руководители воинских сил суверенной общины. Они лично участвуют в боевых действиях. Их гибель, пленение или, наоборот, счастливое спасение от гибели и плена — события, отмечаемые летописью наряду с фактами участия в битвах князей и сведениями об их судьбе. Связь бояр с войском теснее и глубже связи войска с князем. Галицкое войско во множестве случаев свободно обходится без всякого участия князя, но без участит своих бояр — никогда. Бояре осуществляют непосредственное руководство войском (воеводы) и, вероятно, составляют его лучшие, ударные силы («лепшие мужи»). Недаром, поэтому, термин «боярин», как показывают исследования лингвистов, в русском языке производится корня бой в значении битва, сражение[1182].

Связь бояр с общиной не ослабевает и в мирное время, когда воеводы и «лепшие мужи», возвратившись из похода, возвращаются та· же, как и рядовые воины, к делам и заботам мирной жизни. Остается неизменным и характер этой связи: в мирное время бояре по-прежнему непосредственные участники и руководители общины во всех важнейших ее делах.

Примером здесь должны стать бурные события в Галиче начале 1170-х годов, неизменно вызывающие живой интерес исследователей. Рассказ о них помещен под 1173 г.[1183] Источник сообщает: «В том же лете выбеже княгини изъ Галича въ Ляхи сыномь съ Володимиромъ и Кстятинъ Серославичъ, и мнози бояре с нею быша тамо 8 месяции и начаша ся слати к ней Святополкъ и ина дружина, вабяче ю опять князя ти имемь". Володимеръ же посла ко Святославу къ Мьстиславичю, прося оу него Червьна: "Ать ми будетъ ту седячи добро слати в Галичъ, аже ти сяду в Галичи, то Бужьскъ твои возъворочю и 3 городы придамъ к тому". Святославъ же да ему и крестъ къ нему целова помагати ему. И поиде Володимиръ къ Червьну и с матерью, и оустрете и весть от Святополка из Галича: "Поедь стряпять! Отца ти есмы яли и приятели его, Чаргову чадъ, избиле. А се твои ворогъ — Настаська". Галичани же, накладъше огнь, сожгоша ю, а сына ея в заточение послаша, а князя водивше ко кресту, яко ему имети княгиню въ правду. И тако уладивъшеся»[1184].

Первое, что можно вынести из этого рассказа, — княгиню и княжича, бежавших из Галича, сопровождают «мнози бояре» во главе с Константином (Коснятином) Серославичем, неоднократно возглавлявшим галицкое войско и пользовавшимся большим авторитетом галичан[1185]. Значит, перед нами не семейный конфликт князя с женой и сыном, а гораздо более широкое в социальном плане движение с явно выраженной политической окраской, цель которого, как верно замечено некоторыми исследователями, оградить князя и общину от растущего влияния «чарговой чади» и всех ее «приятелей», олицетворяемого княжеской любовницей Настаськой[1186].

Далее. В событиях, изложенных в приведенном летописном отрывке, от начала и до конца просматривается определенная логическая последовательность. Уход из Галича вместе с княгиней влиятельных бояр тотчас находит отклик у галицкой общины («иной дружины»[1187]), лидером которой становится некий Святополк. Вдогонку беглецам эта «дружина» посылает гонца, призывая вернуться обратно и обещая «имать» князя Ярослава. Вероятно, княгиня Ольга и ее сын Владимир ответили галичанам согласием, одобрив их намерения в отношении Ярослава. На это указывают два следующих звена сюжета. После переговоров с Ольгой и ее сыном галичане приступили к активным действиям; они взяли под стражу («яли») князя и перебили ненавистную «Чаргову чадь», сделав все это еще до возвращения в Галич Ольги и Владимира. А Владимир после получения известий из Галича обратился к княжившему в соседнем Владимире-Волынском Святославу Мстиславичу[1188], прося у него Нервен для того, чтобы быть поближе к Галичу (Владимир с матерью в это время уже находился в Польше, судя по всему, в Кракове[1189]) и иметь возможность своевременно реагировать на разворачивавшиеся там события.

Вызывает недоумение интерпретация данного эпизода В. Т. Пашуто: «Именно из Польши многие бояре во главе с известным воеводой Константином Серославичем добились от Ярослава Осмомысла обещания "иметь княгиню в правду", а затем сожгли его незаконную жену Настаську, отправили в заточение ее сына Олега и перебили понизовскую дружину Ярослава»[1190]. Получается, что события, происходившие в Галиче, были делом рук бояр, находившихся в Польше, и что именно благодаря пребыванию в Польше, боярам удалось добиться своего от галицкого князя. Гораздо ближе к истине объяснение Π. П. Толочко: «Отъезд княгини Ольги с сыном Владимиром и боярами в Польшу произвел на галичан огромное впечатление. В городе вспыхнуло настоящее восстание. Ярослава посадили в собственном дворце под арест; его приятелей Чарговичей изрубили, а любовницу Настаську сожгли на костре...»[1191].

В рассмотренном эпизоде бояре и община Галича действуют вместе и заодно. Их действия, различаясь по способам, по сути направлены на одно и то же. Первыми в дело вступают бояре, и община тотчас следует их примеру. Начальным актом всей этой истории был демонстративный отъезд из Галича влиятельных бояр во главе с Константином Серославичем, который, думается, имел значение своего рода сигнала для остальной общины, побуждающего перейти к решительным действиям против «Чарговичей». Из слов Святополка видно, что община сразу же после отъезда бояр готова начать массовое выступление. Значит, намерения бояр не были для нее новостью, во всяком случае, они полностью совпадали с настроениями галичан. В едином строю против общих врагов выступают и простые жители Галича, и оставшиеся в нем бояре (во главе со Святополком), поэтому летописец в своем рассказе употребляет обобщающий термин «галичане», за которым стоит «нерасчлененная масса горожан», т. е. городская община в целом[1192].

Наши наблюдения можно подтвердить и конкретизировать, проведя параллель между событиями 1170 г. в Галиче и совершенно аналогичным случаем, имевшим место во Владимире-Залесском в 1177 г. Так же, как и галичане, владимирцы были недовольны своим князем Всеволодом за то, что он, как и Ярослав Галицкий, оказывал благоволение лицам, воспринимаемым общиной своими врагами. Как и в Галиче, так и во Владимире первыми в дело вступают бояре. «Всташа бояре и купци, рекуще: "Княже, мы тобе добра хочемъ и за тя головы свое складываемъ, а ты держишь ворогы свое просты. А се ворози твои и наши, Суждалци и Ростовци. Любо и казни, любо слепи, али дай нам"»[1193]. Всеволод «людии деля» посадил «ворогов» в поруб. Но эта полумера не удовлетворила общину и вызвала теперь уже всеобщее движение. «По мале же днии всташа опять людье вси и бояре. И приидоша на княжь дворъ многое мьножьство съ оружьемъ, рекуще: "Чего ихъ додержат»? Хочемъ слепити и! Князю же Всеволоду печалну бывшю, не могшю оудержати людии, множьства ихъ ради»[1194] Бояре и рядовые общинники здесь, как и в Галиче, слиты в одно единое «множьство», но полностью не теряются в нем. Бояре личным примером поднимают простых горожан и затем, когда движение, разгораясь, приобретает массовый размах, они оказываются как бы за спиной простых горожан[1195], но не покидают их до наступления полной развязки.

Бурные события в Галиче 1170 г. не исчерпали конфликта внутри галицкой волостной общины, продолжавшегося в течение всей последней четверти ХІІ в., время от времени обострявшегося с новой силой и все более вовлекавшего в свою орбиту интересы соседней волынской общины.

В 1173 г.[1196] вновь начался разлад между Ярославом Осмомыслом и его сыном Владимиром. На этот раз происходящее в княжеской семье не вызвало со стороны галицкой общины того отклика, как в 1170 г. однако неверно было бы думать, что галицкие бояре и вся община оставались при этом совершенно безучастными[1197]. Позиция галичан в возобновившемся семейном конфликте князя отчетливо видна из сообщений летописи, хотя прямо и не заявляется. Когда Владимир бежал от отца к луцкому князю Ярославу Изяславичу («бе бо ялъся (Ярослав. — А.М.) ему волость искати»), галицкому князю понадобилось прибегнуть к посторонней помощи, чтобы смирить своего строптивого отпрыска и сквитаться с его незадачливым покровителем. «Пославъ Ярославъ Галичькыи. — читаем в летописи, — приведе Ляхи на помочь собе и да имъ 3000 гривенъ серебра, [съжже] два города и нача слати къ Ярославу: "Пусти сына моего къ мне, аль пойду на тя ратью". Онъ же оубоявься пожьженья волости своея и пусти Володимира къ Михалькови вь Торьцкыи и съ матерью…»[1198].

Обращение галицкого князя за помощью не к вечу, общине[1199], а приглашение иноземных наемников, свидетельствует, безусловно, об определенной позиции, занятой общиной в этом конфликте[1200]. Но дело здесь, как нам кажется, не в каких-то особенных симпатиях галичан по отношению к Владимиру[1201], напротив, как показывают дальнейшие события, он, как правитель, пользовался гораздо меньшей популярностью и поддержкой общины, чем его отец, и, начиная новый конфликт с отцом, Владимир рассчитывал, конечно, не на содействие галичан, а на помощь луцкого князя.

Чтобы прояснить роль галичан в событиях 1173 г., нужно провести параллель со сходной по своим предпосылкам и результатам коллизией, возникшей в отношениях князя и общины в Киеве в 1147 г. и рассказанной летописцем с необходимыми подробностями. Князь собрал вече и обратился к нему с такими словами: «Се есмъ с братею своею сгадалъ. с Володимеромъ и съ Изяславомъ Давыдовичема, и съ Всеволодичем Святославомъ: хочемъ поити на Гюргя. на стрыя своего и на Святослава к Соуждалю, занеже приялъ ворога моего Святослава Олговича…»[1202]. На это вече отвечало: «Княже, ты ся на нас не гневай, не можемъ на Володимере племя роукы въздаяти, оня же Олгович — хотя и с детми»[1203].

Как видим, князь обращается к вечу с просьбой поддержать его в борьбе со своими «ворогами», которых община, руководствуясь собственными интересами, в данном случае расходящимися с интересами князя, врагами не считает, и это становится достаточным основанием, чтобы отказать князю в поддержке. Заметим, что такое решение могло принять только вече, на котором сошлись и «бояре», и «дружина», и «кияне», т. е. вся городская община[1204], при условии единодушия большинства собравшихся — как бояр, так и простых общинников. И хотя летопись ничего не говорит о созыве веча галицким князем, как и вообще умалчивает о каком-либо участии общины в интересующих нас событиях, из действий самого князя видно, что он, как и киевский князь в 1147 г., для достижения своей цели должен обходиться собственными силами. А это, как показывает практика подобных отношений, могло быть только в тех случаях, когда община принимала решение не оказывать князю поддержки.

Единодушие, с каким община выступает в этих и подобных им эпизодах, исключает возможность говорить о существовании в ее среде в это время каких-то отдельных политических группировок, сколько-нибудь влиятельных «партий», ведущих борьбу друг против друга вразрез с интересами общины. Между тем, существует давняя историографическая традиция рассматривать некоторые случаи обострения социальных отношений в древнерусский период сквозь призму борьбы различных «партий», возглавляемых боярами, стремившимися взять верх над «партиями» соперников и навязать свою волю всей общине. Боярские «партии» историки находят в различных землях Древней Руси[1205], но особенно охотно о них говорят в связи с историей Галицко-Волынской земли[1206].

Для такого взгляда, как нам кажется, нет ни достаточно твердых фактических оснований, ни должных теоретических предпосылок. Остановимся на этом подробнее.

В свое время о несостоятельности представлений об ожесточенном противоборстве боярских группировок в Галицкой Руси, стремящихся утвердить на княжеском столе своего ставленника и тем самым подчинить себе всю землю, говорил Η. П. Дашкевич. Собрав и детально проанализировав летописные свидетельства, которые чаше всего использовали в своих построениях сторонники «партийности» галицкого боярства, историк сделал вывод, что в большинстве случаев боярство не знало подобного разделения, «и князья были вводимы в Галич или изгоняемы из него не отдельными партиями, но всем боярством»[1207]. В те же моменты, «когда мы замечаем отдельные партии, дело шло вовсе не о преобладании одной кучки бояр над другими»[1208]. То было «просто разногласие, исходившее из того, что одни считали лучшим одного князя, другие другого, но это еще не приводило партии к вооруженной борьбе, и торжество князя одной партии не влекло за собою преследования и бегства другой. Вообще мы видим полное отсутствие явлений, неразлучных с борьбой партий и столь часто упоминаемых в новгородских летописях. Бегая из страны, галицкие бояре ожидали преследования не от своей же братии, а от князей, и не думавших опираться на какую-нибудь боярскую партию… Вообще же все бояре оставались в стране, хотя бы в Галиче садился и такой князь, которому некоторые из них не сочувствовали. Они покорялись необходимости, и мы не видим, чтобы одна партия шла на другую»[1209].

Большинством исследователей замечания Η. П. Дашкевича не были услышаны. Спустя много лет их поддержала (впрочем, без ссылки на предшественника) К. А. Софроненко. «Нельзя согласиться с мнением многих историков, — пишет она, — о коренном отличие галицких бояр от бояр других княжеств по признаку постоянного деления первых на партии. Боярских партий в Галицкой Руси не было, а имели место лишь разногласия между отдельными группами бояр, основная же линия всех бояр была едина — сделать свое господство несокрушимым»[1210].

Не все приведенные здесь положения в равной степени могут быть нами приняты. В частности, это касается утверждения, что только бояре вводили или изгоняли из Галича князей, руководствуясь при этом лишь своими узкокорпоративными задачами. Источник такого взгляда кроется в неверном истолковании летописного термина «галичане», под которыми Η. П. Дашкевич и многие другие исследователи подразумевали исключительно бояр[1211]. На самом деле, термин «галичане» как и равное по смыслу выражение «галицкие мужи» относятся ко всей галицкой общине, имея в виду и бояр и простых граждан[1212]. Тем не менее, наблюдения Η. П. Дашкевича над конкретными фактами политической жизни Галицкой земли конца XII — начала ХIIІ вв., вскрывающие отсутствие реальных признаков межпартийного разобщения и вражды, можно признать заслуживающими доверия.

Одним из главных аргументов доказательства «партийности» населения Галичины и других древнерусских земель принято считать встречающиеся в летописях известия о наличии у того или иного князя неких «приятелей», поддерживающих его, например, при замещении вакантного стола. Еще одним аргументом служат случаи призвания на княжеский стол за спиной у здравствующего князя другого кандидата (имеем в виду, прежде всего, историю с сыном Ивана Берладника Ростиславом) или же эпизоды расправы и гонений в отношении некоторых лиц, происходящие в связи с переменами на княжеском столе. Заметим, что все эти и подобные им факты поддаются и совсем иному восприятию.

Прежде всего, в понятие «приятели», действительно, в ряде случаев имеющее политический оттенок, входят приверженцы какого-нибудь князя, не только из числа жителей земли или города, в котором он княжит, но также и князья других земель, союзники данного князя[1213]. Это понятие, таким образом, имеет весьма общее значение — сторонники, союзники вообще, и, следовательно, в каждом конкретном случае требуется специальная проверка и уточнение его смысла. Далее. Призвание Берладнича, исходившее от неких «галицких мужей» («партии сторонников Берладника»), на деле оказалось, как говорит сам летописец, «лестью», т. е. ложью, обманом[1214], что достаточно определенно характеризует саму эту «партию». Наконец, в преследованиях и расправах, совершаемых князьями в отношении каких-либо лиц после приобретения или восстановления княжеского стола, на наш взгляд, гораздо больше оснований видеть не результаты сведения «межпартийных» счетов, а акты мести князя тем, кого он считал виновными в своих «обидах», на ком вымещал свою «досаду», т. е. акции, носившие личный характер.

О том, что подобная практика была весьма распространенным и даже обычным делом, свидетельствует такой факт. Оплакивая смерть смоленского князя Ростислава Мстиславича, его вдова говорит. «Многия досады прия от Смолнянъ, и не виде тя, господине, николи же противоу ихъ злоу никотораго зла въздающа»[1215]. Смещение же или призвание князей, как показывают исследования И. Я. Фроянова по истории Новгорода, было делом рук отнюдь не отдельных «партий», возглавляемых всемогущими боярами, а результатом волеизъявления всей городской общины, без чего никакие сколько-нибудь значительные политические изменения попросту невозможны[1216].

Мы не можем принять идею о существовании «партий» в древнерусский период и в силу еще одного важного соображения, вскрывающего отсутствие должного теоретического обоснования этой идеи. В нашем понимании в условиях непосредственной демократии, являвшейся основополагающим принципом государственно-политического устройства земель-волостей Древней Руси[1217], могла существовать только одна-единственная партия — партия большинства. Всякая политическая деятельность, противоречащая воле и интересам большинства, как показывают многочисленные фактические данные, была заранее обречена, поскольку общегородские и общеземские интересы всегда стоят выше интересов отдельных группировок, какими бы они ни были.

Общинный идеал совместного решения всех важнейших внешне- и внутриполитических дел, особенно же остро стоящих проблем, доминирует в сознании людей древнерусской эпохи, что проявляется в фактах консолидации общины, сплачивавшейся в единое целое перед лицом опасности, когда общим интересам полностью подчиняются любые частные интересы и стремления. В итоге, как представляется, можно говорить только о наличии в определенный момент среди горожан сторонников или противников того или иного князя, того или иного политического решения, появление которых было ответом на вызов конкретных политических обстоятельств, а не следствием социальных противоречий внутри общины.

Итак, мы попытались проследить в событиях военной и политической истории Галичины 50–70-х годов XII в. связь, скреплявшую отношения между боярами и простыми общинниками. Эта связь неизменно обнаруживается во всех важнейших мероприятиях общины: в военных действиях против внешних врагов и в разрешении внутренних неурядиц. Сделанные нами наблюдения на местном материале еще раз подтверждают справедливость и обоснованность общего вывода, что в период Киевской Руси «бояре предстают перед нами прежде всего как лидеры, управляющие обществом, т. е. выполняющие известные общеполезные функции»[1218].

Боярство — существенный и необходимый элемент общинной организации, ее руководящее звено. В этом, на наш взгляд, основной и важнейший источник высокого социального статуса бояр. Бояре непосредственно руководят деятельностью общины в таких ее сферах, как осуществление военных мероприятий, будь то отражение внешней агрессии или оказание помощи союзникам за пределами своей территории (здесь бояре полностью и с успехом замещают князя). Авторитет, добытый боярами на полях сражений, где они — предводители войска и его наиболее боеспособные участники, «работает» на них и в мирной обстановке: их мнению доверяется община в такой же степени, как и мнению самого князя («Аще ли не на добро было, не бы сего князь и бояре прияли», — говорят простые люди[1219]).

Но если вдруг князь начнет поступать в ущерб интересам общины, бояре первыми заявляют об этом, и община чутко откликается на их голос, готовая делом поддержать своих «лепших мужей». Интересы галицкого боярства в рассматриваемое время не существуют в отрыве от интересов остальной общины, узкокорпоративные связи и отношения не имеют той силы, чтобы отделить и противопоставить бояр и простых горожан в социальном смысле. Глубоко справедливыми представляются замечания Л. В. Даниловой относительно целостности городской общины периода Киевской Руси как единого социального организма, когда «представители разных сословий входили в одни и те же общинные организации», а «растущая имущественная и сословноклассовая дифференциация не разорвала еще общинной оболочки»[1220]. Поэтому, в нашем понимании, сила галицкого боярства, неоднократно отмечаемая исследователями, — это сила самой галицкой общины, действительно значительно окрепшая и возросшая во время княжения Ярослава Владимировича[1221]. Истоки политического могущества Юго-Западной Руси, столь зримо проявившиеся уже в конце ХII в., на наш взгляд, следует искать именно в событиях 50–70-х годов, имевших место в Галичине.

4. Внутриобщинные отношения в событиях 1187–1189 годов

В рассмотренных нами перипетиях 50–70-х годов XII в. видна растущая самостоятельность галичан в проведении своих политических интересов, что свидетельствует о зрелой внутренней организации и консолидации общины, в полный голос заявивших о себе в последующем. Особый интерес в этой связи представляют события 1187–1189 годов. Наше обращение к ним обусловлено тем, что в рассказе летописца, сохранившем многочисленные детали и обстоятельства происходящего, заимствованные непосредственно из Галицкого источника[1222], вскрываются важные стороны внутриобщинных отношений второй половины XII в., что придает рассматриваемому сюжету особую значимость.

Почуяв близкую смерть, галицкий князь Ярослав Осмомысл «созва моужа своя и всю Галичкоую землю, позва же и зборы вся, и манастыря, и нищая, и силныя, и хоудыя и тако глаголяше, плачася, ко всемь: "Отци, и братья, и сынове! Се оуже отхожю света сего соуетьнаго и ндоу ко творчю своемоу. А сгрешихъ паче всихъ, якоже инъ никто же сгреши, отци (и) братья, простите и отдайте!" И тако плакашеться по три дни передо всими сборы и передо всими людми и повеле раздавали имение свое манастыремь и нищимъ… И се молвяшеть моужемь своимъ: "Се азъ, одиною хоудою своею головою ходя, оудержалъ всю Галичкоую землю. А се приказываю место свое Олгови, сынови своемоу меншемоу, а Володимероу даю Перемышль". И оурядивъ ю, и приводи Володимера ко хрестоу и моужи Галичкыя на семь, яко емоу не искать, подъ братомъ Галича…»[1223].

Перед нами в целом вполне типичная ситуация: князь желает передать свой стол любимому сыну в обход других претендентов и должен, как того требует традиция, ставшая с середины XII в. правилом, заручиться согласием общины[1224]. Однако меры, принятые для этого Ярославом, выглядят достаточно нетрадиционно. Чтобы лучше расположить галичан к сыну ненавистной всем Настаськи, князь не ограничивается созывом обычного вечевого собрания, а устраивает какое-то особое мероприятие, в котором наряду с «галицкими мужами» участвует духовенство — черное («монастыря») и белое («зборы»), и даже нищие.

Историки не раз указывали на особый характер этого собрания, как по составу участников, так и по причине созыва[1225]. В. Т. Пашуто называет его «собором» и начинает с него отсчет существования на Руси данного учреждения[1226]. Нужно заметить, что для полноправного употребления указанного термина не достает фактических оснований: в летописном тексте термин «собор» фигурирует для обозначения представителей духовенства[1227]. Кроме того, нельзя согласиться с утверждением историка, будто «собор» имел характер «сословного собрания» и был порожден желанием князя «подкрепить свои действия поддержкой разных групп правящего сословия»[1228], ведь в источнике сказано, что князь созвал «и нищая, и силныя, и хоудыя»[1229]. Тем не менее, использование данного термина позволяет отличить традиционные вечевые собрания от тех, которые иногда устраивались князьями с конца XII в., чаще всего, в связи с решением вопроса о замещении княжеского стола и имели более широкий состав участников.

Можно привести несколько случаев такого рода. В 1211 г. владимиро-суздальский князь Всеволод Большое Гнездо, желая передать княжеский стол младшему сыну Юрию в обход старшего Константина, «созва всех бояр своих с городов и с волостей, епископа Иоана и игумены, и попы, и купце, и дворяны, и вси люди, и да сыну своему Юрью Володимерь по собе. И води всех к кресту, и целоваша вси лидие на Юрьи»[1230]. Этому собранию историки уделяют повышенное внимание. Еще в XIX в. его стали отличать от обычного веча, именуя «собором»[1231]. В советской историографии этот «собор» получил новую оценку: его воспринимали как сословно-представительный орган при князе, складывающийся примерно со второй половины XII в. и напоминающий позднейшие земские соборы; новый орган сословного представительства был противоположен старому вечевому строю и тем самым способствовал его угасанию[1232]. Против подобной интерпретации высказывается Ю. В. Кривошеев: «Собрание 1211 г. не являлось ни феодальным съездом, ни земским собором сословных представителей… Для земских соборов, как для особой политической формы, не настало еще время»; «состоявшееся в 1211 г. во Владимире собрание — это вечевое собрание»[1233].

Мы не можем согласиться с отождествлением мероприятий 1211 г. с обычной вечевой сходкой. Даже те исследователи, которые доказывали вечевой характер данного собрания, признавали наличие в нем некоторых отличительных свойств, в частности, более широкий, нежели обычно, состав участников[1234]. Нам думается, что указанное мероприятие следует рассматривать с учетом общерусской политической практики. Действительно, если попытаться расширить количество свидетельств, относящихся к проведению аналогичных мероприятий, можно заметить, что в них наряду с традиционными для вечевых сходок участниками — «мужами» или «людьми» — обязательно фигурируют представители различных разрядов духовенства, княжеские дружинники, а также более широкий состав земских сил — «вси люди», «вся сторона», «от мала до велика» и т. п. В 1180 г. черниговский князь Святослав Всеволодович для решения вопроса о войне с Киевом и Смоленском «съзва все сыны своя и маложьшюю братью, и совокоупи всю Черниговьскоую стороноу, и дроужиноу свою и поча доумати»[1235]. В 1287 г. во Владимире-Волынском Мстислав Данилович «созва бояры Володимерьскыя брата своего, и местиче Роусци, и Немце, и повеле передо всими чести грамотоу братноу о даньи земле и всех городовъ, и столного города Володимера. И слышаша вси от мала и до велика»[1236]. Необычным выглядит и обращение князя к участникам таких собраний. Собравшихся галичан Ярослав Осмомысл приветствует: «Отци, и братья, и сынове!», в то время как к участникам обычного веча князь обращается: «Братья!»[1237].

Три дня князь «плакался» перед этим собранием и одновременно раздавал свое имущество нищим и монастырям, совершая тем самым подобающие случаю ритуальные действия[1238], воспринимавшиеся всегда с большим одобрением обществом. Но все это является лишь прелюдией к главному мероприятию, последовавшему тотчас по окончании княжеских покаяний и раздач. Круг его участников значительно сужается, в нем остаются лишь «галицкие мужи» (или «свои мужи» галицкого князя)[1239], к ним одним обращены дальнейшие слова князя, с ними он «урядился», с них же взял присягу.

Для понимания сути происходящего необходимо выяснить значение летописного термина «галицкие мужи» применительно для данного эпизода. Большинство исследователей в один голос утверждают, что умирающий Ярослав имел дело с боярами[1240]. Однако такое понимание противоречит общему смысловому значению термина «муж», употреблявшегося (за исключением случаев, когда термин «муж» сопровождается предикатом «княжий») для обозначения свободного человека вообще[1241], кроме того, оно совершенно не вяжется с другими обстоятельствами разбираемого эпизода. Во-первых, вопрос о наследовании княжеского стола мог быть решен только на вече, — это непреложное правило действовало в древнерусских волостях на протяжении всего домонгольского периода[1242], и Галич в этом смысле не был и не мог быть исключением[1243]. Во-вторых, если мы признаем в «галицких мужах» одних только бояр, то выйдет, что для выражения всенародного предсмертного покаяния князь созвал лишь попов, монахов, нищих и бояр. Такая избирательность сама по себе выглядит более чем странно, и, кроме того, в летописи ясно сказано, что князь созвал «всю Галичкоую землю».

Итак, по нашему мнению, галицкий князь Ярослав Осмомысл с целью обеспечить передачу княжеского стола любимому сыну Олегу организовал и провел не одно, а сразу два мероприятия, каждое из которых, таким образом, имело политический смысл[1244]. Первое мы, вслед за В. Т. Пашуто, условно будем именовать «собором», вторым же было традиционное, обязательное в таких случаях вече. «Собор», конечно, не был вправе принимать решения о престолонаследии, так как это — исключительная прерогатива веча, но покаянные речи и щедрые раздачи князя, думается, должны были оказать соответствующее влияние на умонастроения тех его участников, которым через некоторое время предстояло решать судьбу княжеского стола на вече.

Так или иначе, высказанные соображения дают ключ к пониманию значения термина «галицкие мужи» применительно к событиям 1187 г. Это — вечники, люди, имевшие право присутствовать на вече и принимать участие в его решениях.

Говоря об участниках вечевых собраний, летописец использует предельно общие термины и выражения: «народ», «гражане», «людье», «мужи» или в зависимости от места собрания — города, земли — «кияне», «новгородцы», «владимирцы», «галичане», «смолняне», либо «киевские мужи (людье)», «галицкие мужи» и пр. Подобная терминология, свидетельствующая о демократическом характере древнерусского веча, о прямом и непосредственном участии в нем широких слоев населения городов-государств Древней Руси, нуждается в расшифровке в части, касающейся определения некоторых характерных признаков древнерусских вечников, отличающих их от остальной массы свободного населения.

В целом ряде случаев, когда сообщения летописей о деятельности вечевых собраний достаточно обстоятельны и полны, мы видим, что участники веча принимают решения, затрагивающие не только их самих, но также их детей, не присутствующих на сходке[1245]. Причем, из этих свидетельств явствует, что речь идет не о малолетних, а о вполне взрослых людях, способных носить оружие и участвовать в боевых действиях наравне со своими отцами.

Так, в 1147 г. киевляне говорят на вече своему князю Изяславу Мстиславичу, зовущему их выступить в поход против Юрия Долгорукого: «Княже! Ты ся на насъ не гневай, не можемъ на Володимире племя рукы възняти, оня же Олговичь хотя и с детми»[1246]. Другой пример: сидевший в Курске Мстислав Изяславич, узнав, что против него идут Глеб Юрьевич и Святослав Ольгович, рассказал об этом курянам и услышал в ответ. «Оже се идуть Ольговичь ради ся за тя бьемъ и съ детьми, а на Володимре племя, на Гюргевича, не можемъ рукы подьяти»[1247]. В 1159 г. лишенный княжеского стола Рогволод Борисович решил сам добывать себе волость и обратился к дручанам, предлагая свою кандидатуру на местный княжеский стол. На это дручане с радостью отвечали: «Поеди, княже, не стряпай, ради есме тобе. Аче ны ся и съ детми бити за тя, а ради ся бьем за тя»[1248].

Не следует думать, что перед нами всего лишь риторический оборот, гипербола, не имеющая ничего общего с действительностью, что, заявляя о своей готовности идти на войну вместе с детьми, горожане выражали не действительное намерение, а лишь бросали ни к чему не обязывающую фразу. Факты показывают, что вечники не только обещают сражаться за князя вместе с детьми, но и выполняют данное обещание, когда ему приходит срок. Начиная войну с Ольговичами, киевский князь Изяслав Мстиславич напоминает киевскому вечу об обещании поддержать его в этой войне, говоря: «Доспевайте от мала и до велика!». Киевляне же отвечали: «Ради… идемъ по тобе и с детми, якоже хощеши»[1249].

О том, что участие «детей» в боевых действиях наравне с «мужами» не фикция, а реальность, свидетельствует и новгородское известие о событиях 1218 г.: возмущенные поведением посадника Твердислава и князя Святослава «поидоша ониполовици и до детии въ брънехъ, акы на рать, а неревляне такоже», после чего между «ониполовцами» и «неревлянами», с одной стороны, и жителями Людина конца и Прусской улицы, с другой, произошла «сеця у городьныхъ воротъ»[1250].

Собравшиеся на вече «мужи» принимают решения за своих «детей» и по другим вопросам, имеющим важное значение для общины, в частности, при заключении общиной договора с князем и принесении сторонами взаимной присяги. Так, в 1146 г. по решению веча, утвердившего условия договора с новым князем Игорем Ольговичем «целоваше вси Кияне хрестъ и с детми, оже подъ Игоремъ не льстити, подъ Святославомъ»[1251].

Отмеченные нами факты вызывают необходимость обратиться к научным данным о порядках, действовавших в сфере семейных отношений и, прежде всего, о форме семейной организации в Древней Руси. Многочисленные свидетельства письменных источников XI–ХII вв. говорят о существовании большесемейных коллективов, состоящих не менее чем из трех поколений ближайших родственников. Большая семья или одна из ее переходных форм — неразделенная семья, в которой до смерти отца взрослые сыновья жили вместе со своими родителями, — достаточно зримо и полновесно проявляет себя в памятниках эпохи, как на уровне внутрисемейных отношений, так и во взаимоотношениях с внешним миром[1252]. При этом правовое положение детей в древнерусской семье отличается высокой степенью зависимости от родителей, прежде всего от отцов. Такая зависимость распространяется не только на имущественное положение детей, но и касается личности последних, их гражданской свободы и в некоторых случаях даже самой жизни[1253].

Согласно современным этнографическим данным, у многих народов мира приобретение гражданского полноправия, в том числе права личного участия в деятельности органов общественного управления (например, племенного совета), для молодых мужчин не зависело от физического совершеннолетия, а наступало вследствие достижения определенного социального статуса, связываемого со вступлением в брак или прохождением специальных инициаций. Этот обычай восходит к системе возрастных классов — социально-возрастных подразделений, объединявших индивидов определенного возраста, которому соответствовал определенный уровень общественных обязанностей и прав. Система возрастных классов, как утверждают современные ученые, в том или ином виде «существовала некогда у всех земледельческих и скотоводческих народов мира, начиная от эпохи первобытности и до времени ранней государственности включительно», и в сочетании с семейно-клановыми отношениями образовывала единую систему общественных связей[1254].

Такая система, несомненно, существовала и у славян. Следы ее закрепились в языке, о чем свидетельствуют данные лингвистического анализа. Так, во всех славянских языках основным значением термина «муж» является супруг, женатый человек, мужчина в зрелом возрасте, и в целом ряде случаев к нему добавляется также воин и гражданин[1255]. В то же время, для передачи понятия мальчик-подросток употребляется слово «отрок» (старшее значение подросток, юноша, несовершеннолетний), образованное от корня — рок/речь с помощью отрицательной приставки от-, которое этимологически связывается с понятием не говорящий в смысле «не имеющий речи, права голоса в жизни рода или племени»[1256].

Неполнота гражданских прав, связываемая с ограничением права участия в деятельности вечевых собраний, была свойственна также отдельным категориям свободного населения городов-государств Древней Руси вне зависимости от семейного или возрастного статуса. Рассмотренный нами выше эпизод 1187 г. в Галиче предоставляет уникальный материал для решения данного вопроса. Из приглашенного князем множества людей на вече остаются только те, кто обладал гражданским полноправием. Таковых летописец именует «галицкими мужами», — только с ними князь вел переговоры о судьбе галицкого стола, с ними он «урядился», их же «водил ко кресту». Из круга участников веча, прежде всего, выпадает духовенство: рядовые священнослужители из числа белого и черного духовенства принадлежали к церковным административно-политическим организациям, управлявшимся епископами[1257]; в работе вечевых совещаний могли участвовать только церковные иерархи. За пределами веча остаются и те, кого летописец именует «нищие» и «худые» при том, что они составляют неотъемлемую часть свободного населения земли и включаются в понятие «вся Галицкая земля».

В итоге мы имеем основания, позволяющие уточнить и конкретизировать значение летописного термина «галицкие мужи», равно как и «мужи» вообще. Нельзя согласиться с широко распространенным мнением, что таковыми являются исключительно бояре, но также нельзя отождествлять их со свободным населением вообще, поскольку не каждый лично свободный житель городов-государств Древней Руси являлся полноправным гражданином и мог участвовать в вечевых собраниях. Таким правом пользовались только главы больших семей, домохозяева и лица, достигшие определенного социально-правового статуса, вышедшие из состояния «детей». Кроме того, из круга вечников исключалось рядовое духовенство, а также нищие, живущие подаянием.

«Галицкие мужи» остаются главными участниками всех дальнейших событий. «По смерти же Ярославле, — читаем в летописи, — бысть мятежь великъ в Галичкои земли. И сдоумавъ же моужи Галичкыи с Володимеромъ перестоупишеть хрестьное целование и выгнаша Олга из Галича»[1258]. Если исходить из употребления в приведенном тексте термина «сдумать», характерного для древнерусских летописцев способа передачи сведений о вечевых решениях[1259], а также из предмета самого принятого тогда решения — изгнания князя, — то перед нами предстает факт нового вечевого собрания, и участниками его являются все те же «галицкие мужи». При этом происходящее трактуется летописцем как «мятежь великъ в Галичкои земли», т. е. движение, охватившее всю Галицкую землю. Значит, решение, принятое «мужами» распространялось на всех жителей земли, в том числе и тех, кто не имел привилегии полноправного гражданина.

Свергнутый галичанами Олег «Настасьчич» сначала отправился за помощью к киевскому князю Рюрику Ростиславичу: «и бежа Олегъ оттоудоу во Вроучии к Рюрикови»[1260]. О дальнейшей судьбе князя со ссылкой на польские источники говорит автор позднейшей Густынской летописи (ХVII в.): Олег «пойде в Ляхи ко Казимеру королю, прося его, да поможетъ ему на княжение, обещая ему во всемъ, яко своему королю и отцу, послушным быти»[1261]. Одержав победу над Владимиром и галичанами, Казимир «посади» Олега в Галиче, но жители, «понеже не любяху его», все равно избавились от такого князя, «умориша его отравою». Только после этого, как утверждает источник, галичане «призваша себе на княжение» Романа Мстиславича[1262].

Рассказ Густынской летописи, как показал М. С. Грушевский, является результатом позднейшей переработки сообщений ряда польских источников о походе Казимира Справедливого на русский город Берестье, восходящих к Хронике магистра Винцентия Кадлубка и Великопольской хронике[1263]. Среди историков нет единого мнения в вопросе о времени этого события и его главных участниках с русской стороны[1264], поскольку польские хроники не содержат на этот счет ясных указаний[1265], а русские летописи (за исключением оперирующей польскими данными Густынской) вообще ничего не знают о таком походе. Тем не менее, данное известие принимается исследователями как заслуживающее доверия[1266]. Для нас оно ценно как иллюстрация растущей политической самостоятельности вечевой общины Галича в отношениях с князьями; для достижения своей цели галицкие жители не останавливаются даже перед использованием крайних средств, таких как убийство неугодного и навязанного силой правителя.

Между тем, внутреннее положение в Галиче по-прежнему оставалось неспокойным. Выбор «галицких мужей» в пользу Владимира Ярославича оказался не вполне удачным, и поэтому его княжение в Галиче продлилось недолго. Через год обнаружилось, что «моужи Галичкии не добро живоуть с князем своимь»[1267]. Причин тому, по свидетельству летописи, было несколько: Владимир оказался «любезнивъ питию многомоу, и доумы не любяшеть с моужми своими, и поя оу попа женоу и постави собе женоу…», кроме того, князю вменялось в вину, что он, «где оулюбивъ женоу или чью дочерь, поимашеть насильем»[1268].

Исследователи справедливо отмечают, что главным среди перечисленных обвинений было пренебрежение «думой» со «своими мужами»[1269]. При этом «думцев»-«мужей» данного эпизода принято относить к числу «земских» галицких бояр[1270]. Они, безусловно, также являются участниками «мятежа», как и остальные «галицкие мужи», но не теряются полностью в их общей массе. Так, по сведениям В. Н. Татищева, черпавшего их из недошедшего до нас источника[1271], посланцы «обсчего совета» галичан говорят Владимиру: «Княже, прислали нас все вельможи и народ земли Галицкой…»[1272]. О роли боярства в рассматриваемых событиях свидетельствует и главное обвинение, предъявленное галичанами своему князю, инициированное, судя по всему, именно боярами, — обвинение в пренебрежении боярской думой. Такое положение вредит интересам общины в целом, подрывает нормальное функционирование ее руководящих структур, нарушает связь общины со своим князем[1273]. Боярство же, как это происходило и в других подобных случаях, выступает в авангарде общины. И пусть даже оно втайне преследует при этом какой-то свой узкокорпоративный эгоистический интерес[1274], но объективно оно защищает и отстаивает интересы всей общины.

Новый поворот событий связан с вовлечением в их орбиту интересов соседней волынской общины. Владимиро-волынский князь Роман Мстиславич сперва выдает дочь за старшего сына галицкого князя, а затем, узнав о неладах в Галицкой земле, начинает «слати без опаса к моужемь Галичкимъ, подътыкая ихъ на князя своего, да быша его выгнале изъ отчины своея, а самаго быша прияли на княжениие»[1275]. В действиях Романа сквозит настойчивое стремление тем или иным путем овладеть галицким столом. По данным польских источников, он даже обратился за помощью к своему родственнику малопольскому князю Казимиру Справедливому, и такая помощь ему была оказана[1276]. Думается, волынская община не оставалась безучастной к стремлениям своего князя, ведь Галич был прежде «пригородом» Владимира, долгое время боровшимся за независимость со «старшим» городом[1277], и рецидивы этой борьбы в той или иной форме не раз давали о себе знать[1278], что было характерно и для других земель Древней Руси[1279].

Действия Романа увенчались успехом: «Моужи же Галичкыи, приимше светъ Романовъ, совокоупивше полкы своя и оутвердившеся крестомъ, и восташа на князь свои. И не смеша его изымати, ни оубити зане не вси бяхоуть в доуме той, бояхоу бо ся приятелевъ Володимеревыхъ»[1280]. Приведенный текст еще раз свидетельствует о «галицких мужах» как об участниках вечевого собрания, поскольку вопрос изгнания и замены одного князя другим состоял в исключительной компетенции веча[1281]. О том, что галичане намеревались сместить Владимира и заменить его другим князем, узнаем со слов В. Н. Татищева, дополняющих рассказ Ипатьевской летописи: посланцы «обсчего совета» говорят Владимиру, чтобы он как того хотел покойный Ярослав Осмомысл, «без пролития крови шел в свой Перемышль»[1282].

Не следует думать, что решение веча об изгнании Владимира было обязательным не для всех галичан, что существовала некая партия сторонников («приятелей») Владимира, на членов которой это решение бы не распространялось, и что галицкая община, таким образом, оказалась расколотой на два противоборствующих лагеря, вследствие чего, как писал М. С. Грушевский, «Владимировы враги не отважились на открытое восстание»[1283]. Источники не дают оснований для суждений такого рода. Наоборот, они ясно показывают, что «галицкие мужи» единодушно решили принять «совет» волынского князя Романа, т. е. согласились взять его к себе на княжение, прогнав прежнего князя Владимира. И помешать этому никто не смог, да и, судя по летописи, не пытался.

Разногласия среди галичан касались лишь того, взять ли им под стражу («изымати») проштрафившегося князя Владимира или даже убить, либо ограничиться просто изгнанием. Выбрали последнее, и это вечевое решение стало обязательным для всех галичан, в том числе и для тех, кто придерживался противоположного мнения. Так, по свидетельству В. Н. Татищева, «злодеи же его (Владимира. — А.М.) хотя довольно знали и могли его поймать, но, избегая смятения, довольны были его уходом»[1284]. Что же касается выражения летописи «не вси бяхоуть в доуме той», то, как следует из конструкции самого текста источника, сказанное относится не к намерению галичан свергнуть Владимира, а объясняет причину, по которой они не прибегли к более жестким санкциям в отношении князя.

Остается попытаться ответить, кто же были те «приятели» Владимира, которых опасались галичане? Два обстоятельства, как представляется, позволяют приблизиться к решению этого вопроса. То, что «приятели» Владимира в источнике противопоставляются «галицким мужам», участникам веча, и то, что, вопреки обыкновению, никто из «галицких мужей» не разделил судьбу опального князя, позволяет думать, что княжескими «приятелями» в данный момент были лишь его собственные дружинники, так как лишь одна дружина сопровождала князя и его семью, покидающих Галич[1285]. Все прочие «приятели», если они и были у князя, оставили его, подчиняясь вечевому приговору.

Представляет интерес свидетельство источника о том, что «галиц-кие мужи» восстают против князя, «совокоупивше полкы своя». Историки издавна толкуют это место как сбор боярами своих полков против князя, видя в этом доказательство всесилия галицкого боярства и воспринимая выступление общины против князя Владимира исключительно как боярский заговор: «Вероятно, — писал, например, В. О. Ключевский, — как областные правители, они (галицкие бояре. — А.М.) имели при себе «свои» полки, с которыми восставали против князей»[1286]. По нашему убеждению, в приведенном летописном известии речь идет не о боярах, точнее, не об одних только боярах, ведь решение о выступлении против князя принимало вече, а термин «галицкие мужи», как было показано выше, предполагает как раз участников вечевого собрания, всех без исключения, и в равной мере относится и к боярам, и к простым «мужам». В нашем понимании общий смысл данного известия заключается в следующем: галицкие «мужи» по решению веча[1287] собрались в ополчение, чтобы выступить против князя.

О силе и самостоятельности галицкого ополчения, руководимого собственными независимыми от князя военачальниками, мы имеем множество красноречивых свидетельств источников[1288]. Не случайно в летописном некрологе, посвященном Ярославу Осмомыслу, говорится, что князь сам с полками не ходил, а посылал воевод[1289]. Вероятно, организованным и достаточно подготовленным в военном отношении было выступление галичан против князя в 1170 г., о чем можно судить по его результатам: князь был схвачен и взят под стражу, а его «приятели» перебиты[1290]. Наконец, слово «полкъ» в древнерусском языке означало, прежде всего, войско и употреблялось летописцами для обозначения народного ополчения в противоположность княжеской дружине[1291]. Нет никакой нужды приписывать этому слову вовсе не свойственное ему значение каких-то боярских полков, видя в них некую третью силу, вмешивающуюся в отношения общины и князя.

В итоге мы приходим к выводу, что «галицкие мужи» — участники веча — являются в то же самое время и участниками народного ополчения, войска. Именно так представляет дело и сам летописец, говоря: «Моужи же Галичкыи, приимше светъ Романовъ, совокоупивше полкы своя и оутвердившеся крестомъ, и восташа на князь свои»[1292]. Одни и те же «галицкие мужи» сперва сходятся на вече, где решают заменить неугодного им князя другим, затем собираются в ополчение и начинают действовать, выполняя принятое решение[1293]. Поэтому вече, в случае необходимости, могло устраиваться прямо во время похода, и участниками веча становились воины, участвующие в походе[1294].

Свергнутый галичанами Владимир не собирался признавать поражения. Он поспешил за помощью к венгерскому королю, и тот «со всими полны» пошел на Галич. Роман, «не мога стати противоу емоу», бежал из города. «Король же, — продолжает летописец. — не посади в немь (в Галиче. — А.М.) Володимера, но дади весь нарядъ Галичанамъ и посади в немь сына своего Андрея. А Володимера поя с собою во Оугры опять ноужею…»[1295]. Рассказ Ипатьевской летописи подтверждается данными Хроники Винцентия Кадлубка, являвшегося современником описываемых событий: изгнанный Владимир «умоляет венгерского короля Белу помочь ему вернуться. Король [Бела] тотчас же не столько из-за сострадания к изгнанному, сколько в надежде завладеть королевством прогоняет поставленного короля [Романа], занимает королевство, сажает [там] своего сына; изгнанника же, дабы не чинил препятствия, связав, заключает в Венгрии в темницу»[1296].

Действия венгерского короля некоторые исследователи объясняют его решением «попросту присоединить Галицкую землю к Венгерскому королевству»[1297]. С этим нельзя согласиться, как нельзя согласиться с мнением, что вокняжение в Галиче его сына вызвало возмущение горожан[1298]. Само появление на галицком столе венгерского королевича отнюдь не свидетельствует о потере Галичем независимости, точно так же, как нельзя сказать о подчинении Галичины соседней Волыни после появления на галицком столе владимиро-волынского князя Романа. Прежде чем вокняжиться в Галиче, Роман, вероятно, по требованию галицкой общины клятвенно навсегда отказался от владимирского стола: «…боле ми того не надобе Володимера»[1299]. Что же касается венгерского короля, то каковы бы ни были его планы в отношении Галича, он не мог не считаться с политической и военной силой галицкой общины.

Прежде чем посадить в Галиче своего сына, король «дади весь нарядъ Галичанамъ». Что кроется за этой загадочной фразой источника? Основным значением выражения «наряд» в древнерусском языке является: «Порядок, устройство, правопорядок, организация»[1300]. С таким значением данное слово используется в летописях, начиная с самых ранних известий о призвании варяжских князей и их деятельности по устроению Русской земли[1301]. Отличительной чертой летописных сообщений, в которых речь идет о «наряде», является их общая смысловая направленность: «наряд», как правило, устанавливается князем и имеет отношение ко всей «земле» или «людям». «Земля наша велика и обилна, а наряда в ней нетъ», — говорят посланцы северорусских племен варягам[1302]. «Почя Олегъ городы ставити, и дани устави, и всь наряд устави Руской земли»[1303]. «И тако нарядъ створше в собе князи, и дружина, и Чернии Клобуци, и Кияне, и тако не удумаша ити лротиву имъ полкомъ ити биться, но припустяче с к собе, ту же ся бити с ними»[1304]. «И иде Михалко к Суждалю, а изъ Суждаля к Ростову, и створи людем весь наряд, и крестнымъ целованиемъ утвердися с ними»[1305].

Как видим, установление «наряда» или отсутствие такового — это проблема общественной важности, затрагивающая общие интересы самых различных категорий населения, общины в целом. Поэтому мы не можем согласиться с теми исследователями, кто утверждает, будто установления венгерского короля в Галиче касались одних только бояр. «Управу дал галицким боярам», — так квалифицировал действия короля М. С. Грушевский[1306]. «Венгерский король Андрей, захватив Галичину, поручил управление боярам», — читаем у И. П. Крипякевича[1307]. Еще менее основательно выглядит интерпретация В. Т. Пашуто: венгерский король, захватив Галич, «дал "весь наряд" в управление тем боярам, которые отпустили заложников в Венгрию»[1308].

По нашему убеждению, «весь наряд», о котором говорит летописец, предназначался всей галицкой общине. На это указывает и термин «Галичане», который по смыслу гораздо шире, чем «галицкие бояре», и, как мы уже видели, относится к самым широким слоям свободного населения. Прежде чем посадить в Галиче своего сына, король Бела устанавливает мир и порядок, что должно было найти выражение в договоре со всей вечевой общиной[1309]. Точно так же поступают и русские князья, добивавшиеся расположения общины. В уже цитированном нами отрывке Московской летописи говорится, что князь Михалко «створи людем весь наряд, и крестнымъ целованиемъ утвердися с ними»[1310].

Сказанное характеризует венгерского правителя и его сына отнюдь не как завоевателей, а галичан отнюдь не как порабощенную массу. Местная городская община полностью сохранила свою политическую силу и значение, что подтверждается также и последующими событиями. Следовательно, венгерский королевич мог занять галицкий стол не силой оружия, сломив сопротивление горожан, а с обоюдного согласия, в основе которого лежала какая-то договоренность, удовлетворившая общину. Слова источника о том, что король Бела «дади весь нарядъ Галичанамъ» можно воспринимать как свидетельство предоставления галицкой общине и ее лидерам — боярам — каких-то более широких политических прав в сравнении с существовавшей ранее практикой.

Выбор галичан не покажется странным, если учитывать их негативное отношение в тот момент к Владимиру Ярославичу, только что изгнанному из города и теперь пытавшемуся вернуть себе княжеский стол с помощью иноземцев. Об общем негативном отношении галичан к Владимиру можно судить по приведенным В. Н. Татищевым словам короля Белы, обвинившего Владимира в том, что тот «вел его (на Галич. — А.М.) лестно…»[1311]. Это, на наш взгляд, было вызвано именно отсутствием среди галичан симпатий к Владимиру, без чего трудно было добиться для него галицкого стола. В то же время условия договора с королевичем Андреем, видимо, были для галичан предпочтительнее условий договора с волынским князем Романом, что также должно было влиять на выбор общины. Вот почему не противоречит действительному ходу событий сообщение В. Н. Татищева, что прибывший в Галич король Бела был «принят от всех с честию»[1312].

Но вернемся к обстоятельствам появления на княжеском столе в Галиче венгерского королевича. Приближение венгерских полков, надо думать, стало причиной некоторой перемены в настроениях галичан и способствовало появлению среди них «приятелей» Владимира, о чем можно судить по словам В. Н. Татищева, объясняющим причину бегства из Галича Романа Мстиславича: «Роман, услыша, что король со Владимиром идет, и ведая, что в галичанех есче много Владимиру приятелей, не смея онаго ожидать, но убрался со всеми своими людьми»[1313]. Не стоит преувеличивать роль этих «приятелей»: они сумели лишь напугать Романа, который теперь не рискнул полагаться на поддержку галичан, но они ничего не смогли и, видимо, не слишком-то старались сделать для восстановления своего князя на галицком столе.

Все это, на наш взгляд, объясняется тем, что появление названных «приятелей» было вызвано не деятельностью какой-то постоянной «партии сторонников Владимира»[1314] или же «патриотической партии», державшейся князей из династии Ростиславичей[1315] и собиравшей под свои знамена галичан, а было проявлением непосредственной реакции общины на колебания политической конъюнктуры. Каждый полноправный член общины обладал правом лично принимать любые политические решения, касающиеся всей общины[1316], партии же если и могли возникать и существовать, то лишь в краткие промежутки от одного вечевого решения до другого.

Роман Мстиславич, хотя и бежал из Галича, не думал прекращать борьбы за него. При этом он, как и Владимир Ярославич, сделал ставку на помощь извне, а не на поддержку эфемерных галицких «приятелей». Роман немедленно отправился на Волынь, но здесь его подстерегала неприятная неожиданность: «затворися братъ от него в Володимере Всеволодъ»[1317]. Ясно, что Всеволода, выступившего против старшего брата, поддерживало население Владимира, местная городская община[1318]. Причина, по которой владимирцы не хотели иметь дело с Романом, скорее всего, была в том, что, уйдя из Владимира, он нанес тяжелую обиду общине — променял свой «отний и дедний стол» на Галич, бывший владимирский «пригород»[1319]. Получив отказ владимирцев, Роман «иде в Ляхы», но и здесь его ждала неудача, и тогда он «иде к Рюрикови ко отю своемоу в Белъгородъ», где, наконец, смог получить поддержку[1320].

Заслуживает серьезного внимания сообщение летописи о том, что вместе с Романом из Галича бежали «Галичаны». В дальнейшем источник поясняет, что то были «мужи», «котории же его ввели бяхоуть в Галичъ» и «Галичанъкы», т. е. их жены[1321]. Следовательно, указанные «мужи» бежали из Галича вместе с семьями. Этих людей трудно назвать партией Романа в том смысле, в каком это выражение обычно употребляется историками, поскольку иначе придется признать, что в этой партии наряду с «галицкими мужами» стояли также их жены и дети.

Что же стало причиной бегства этих людей из Галича? Ясно, что эта причина политического свойства. Но она, как нам кажется, вызвана не борьбой различных групп населения внутри общины, а обусловлена реакцией общины на поступки отдельных своих членов, приведшие к нежелательным последствиям для всей общины. Наказывая таких людей, община возлагала на них всю ответственность за эти последствия и таким путем стремилась их преодолеть.

Приведем несколько характерных примеров. Так, в 1098 г. князья Василько и Володарь Ростиславичи осаждают Владимир-Волынский, чтобы отомстить его жителям за ослепление Василька, но удовлетворяются выдачей им лиц, признанных главными виновниками случившегося[1322]. Исследователями отмечалось, что выданные владимирцами Лазарь и Василь расплачивались за волынского князя Давыда Игоревича[1323]. Однако к преступлению против Василька была причастна и владимирская община в лице некоторых видных своих членов, да и выданные на расправу Василь и Лазарь, по всей видимости, были влиятельными представителями владимирской общины[1324].

В 1176 г. суздальцы, стремясь задобрить владимирского князя Михалка, одержавшего в бою верх над прежним суздальским князем Мстиславом, за которого они только что сражались с владимирцами, заявляют о своей невиновности, возлагая всю ответственность на своих бояр: «потом же прислашася Михалкови князю Суждалци, рекуще "Мы, княже, на полку томъ со Мстиславом не были, но были с ним боляре; а на нас лиха сердца не держи, но поеди к нам"»[1325]. Разумеется, в данном известии речь идет не о всех суздальских боярах, а лишь о тех из них, которые наиболее активно выступали против Михалка[1326].

В 1146 г. после въезда в Киев нового князя Изяслава Мстиславича «бояры многы изоимаша Данила Великаго и Гюргя Прокопьча, Ивора Гюргевича, Мирославля вноука, и инъх изоимаша много в городе Киеве, и тако техъ на искоупе поустиша»[1327]. Община здесь наказывает тех своих бояр, на которых ложится ответственность за принятие киевлянами на княжеский стол Игоря Ольговича, не сумевшего угодить общине. В 1137 г. из Новгорода вслед за свергнутым и изгнанным князем Всеволодом Мстиславичем «бежа» посадник новгородский Константин «и инех добрых мужь неколико»[1328] а после того, как «приде князь Мьстиславець Всеволод Плъскову, хотя сести опять на столе своемь Новегороде, позван отаи новгородьскыми и пльсковьскыми мужи, приятели его», новгородцы подвергли «приятелей» Всеволода новым санкциям — изгнанию и разграблению[1329]. Примеры ответственности перед общиной княжеских «приятелей» за поддержку неугодного ей князя можно продолжить[1330].

Важно подчеркнуть, что во всех названных случаях против лиц, признанных виновниками той или иной неудачи, постигшей общину, выступает вся община, а не какая-то ее часть или какая-то отдельная группировка, и решение о санкциях в отношении их — результат всенародного волеизъявления, выраженного, судя по всему, на вече, во всяком случае, обвиняются и наказываются такие лица о имени всей общины — новгородцев, суздальцев, владимирцев и киевлян. Кроме того, из приведенных примеров видно, что ответственность за действия общины ложится не на рядовых ее членов, а; главным образом, на видных общественных деятелей — бояр и «добрых мужей», и эту ответственность вместе с ними разделяют и члены их семей, о чем, помимо известий о событиях в Галиче, можно судить по свидетельству новгородского летописца о мерах, принятых в отношении бояр, ратовавших, вопреки воле большинства, за князя Всеволода: новгородцы «възяша на разграбление домы их, Къснятин, Нежатин и инех много…»[1331].

Таким образом, в бегстве «галичан», «приятелей» Романа, мы видим проявление ответственности боярства перед своей общиной тех галицких бояр, по вине которых она оказалась ввергнутой в пучину тяжелых испытаний[1332]. Существование института ответственности боярства перед своей общиной и санкции, применявшиеся в отношении виновных, явно не способствовали появлению в его среде постоянных партий из числа сторонников того или иного князя, династии и пр., последовательно проводивших свою линию. Судьба князя, а заодно и его «приятелей» решалась всей общиной посредством прямого участия каждого полноправного ее члена. Столкновения отдельных бояр из-за престижных и доходных должностей, особенно характерные для внутриполитической жизни новгородской общины, как показал И. Я. Фроянов, «проходили при деятельном участии народных масс, решающих в конечном счете исход этих столкновений»[1333].

Положение королевича Андрея в Галиче на первых порах было достаточно прочным: «галицкие мужи» оказывали ему полную поддержку и, как видно, не желали для себя другого князя. Так, когда Роман Мстиславич попытался с помощью киевского князя вернуть Галич, то встретил дружный отпор венгров и галичан. Ему удалось подойти лишь к пограничному Плеснеску, но жители «затворишася», а тем временем главные силы — «Оугре же и Галичане» — напали на воинов Романа с тыла, «инехъ изимаша, а друзии утекоша»[1334]. В итоге незадачливый искатель галицкого стола должен был отказаться от своих планов[1335].

Не следует думать, будто поддержка галичанами нового правителя была обусловлена лишь тем обстоятельством, что его отец, король Бела III, покидая Галич, увез с собой заложников — сыновей и братьев некоторых «галицких мужей», о чем узнаем из дальнейших слов летописи о разногласиях, возникших среди горожан: «Моужи же Галичкии не бяхоуть вси во одинои мысли, но чии бяхоуть сынове и братьия оу короля, то ти держахоуться крепко по королевичи»[1336].

В этой акции нет ничего, что нарушало бы суверенитет галицкой общины и тем более свидетельствовало о подчинении Галичины Венгрии. Подобная практика существовала и на Руси: князья, посылавшие своих младших родственников на княжение в чужие земли по просьбе местных общин, получали от них в качестве гарантов соблюдения договора «талей» — заложников. Так, в 1139 г. новгородцы прислали к киевскому князю Всеволоду Ольговичу «дети свое в тали, рекуще "Поусти к нам Святослава". И посла к ним Святослава княжити»[1337]. А в следующем 1140 г., когда новгородцы восстали против Святослава Ольговича, Всеволод решил послать к ним своего сына, но прежде отправил к новгородцам посла, «прося оу нихъ моужь лепшихъ»[1338]. Отмеченные факты относятся к эпохе, начавшейся после событий 1136 г. когда были ликвидированы остатки власти Киева над Новгородом Следовательно, взятие киевским князем заложников у новгородцев не лишало их независимости, а было способом обеспечения необходимых гарантий со стороны новгородцев ввиду «политической нестабильности» в Новгороде[1339].

Далее, предоставление заложников совершается на основании договора и с обоюдного согласия сторон: новгородцы посылают за Святославом, «заходивъше роте»[1340], а галичане принимают королевича Андрея, получив от него «весь наряд». Наконец, предоставление заложников не является для общины непреодолимым препятствием на пути к изгнанию или отказу в поддержке неугодного ей князя: так было в Новгороде в случае со Святославом Ольговичем, а затем со Святославом Всеволодовичем, так же вышло и в Галиче в случае с королевичем Андреем.

Заложниками, представляемыми общиной, становились бояре, «лепшие мужи» или же их дети; трудно допустить, чтобы противоположная сторона могла удовлетвориться в таких случаях рядовыми представителями общины. Заложники лично отвечали за нарушения общиной тех обязательств, гарантами которых они выступали. Так, когда Всеволод Ольгович узнал о восстании новгородцев против своего брата, то «не поусти сына своего Святослава, ни моужии Новгородьскыхъ, иже то бы привелъ к собе» и затем, присоединив к ним участников новгородского посольства во главе с епископом, «держа оу собе зимоу же и лето»[1341].

Несмотря на первоначальные успехи, княжение Андрея в Галиче было недолгим. Причина тому, как нам видится, не его иноземное происхождение, хотя это обстоятельство также сыграло определенную роль[1342]. Чтобы удержаться на галицком столе, Андрею, как и любому другому князю, необходима была постоянная поддержка общины. Пользуясь этой поддержкой в первые месяцы своего княжения, он затем полностью ее утратил, что тотчас привело к конфликту с галичанами, втайне позвавшими на галицкий стол сына популярного в городе Ивана Берладника Ростислава: «Того же лета послашася Галичькии моужи к Ростиславоу к Берладничичю, зовоуще его в Галичь на княжение»[1343].

Причина недовольства галичан Андреем и попыток заменить его «русским князем» явственно проступает в рассказе летописи, непосредственно предшествующем сообщению о призвании Ростислава: «В лето 6697 (1189). Приела король ко Святославоу, тако река: "Брате! Пришли сына своего ко мне. Чимъ ти ся еемь обещалъ, то ти исполню, яко ти еемь крестъ целовалъ". Святослав же, оутаився Рюрика, оуохотяся, творяще, яко же дадять, емоу Галичъ, и посла сына своего Глеба ко королеви»[1344]. Этот красноречивый факт в свое время привлек внимание Д. И. Зубрицкого, резонно предположившего существование между королем Белой и киевским князем Святославом Всеволодовичем тайного сговора и каких-то политических обязательств первого перед вторым: «По соображении всех обстоятельств, — писал историк, — можно предполагать, что это случилось минувшего года, когда он (король Бела. — А.М.) присвоил себе Галич, и что обещание состояло в уступке части Галицкого владения, может быть княжества Перемышльского или Теребовльского»[1345].

Реакция галицкой общины была незамедлительной: в Смолено где у князя Давыда Ростиславича жил «Берладничич», поспешили послы звать его в Галич. Но эта реакция оказалась слишком спонтанней и, видимо, не вполне согласованной, так как «галицкие мужи», как выяснилось впоследствии, «не бяхоуть вси во одинои мысли», — те, чьи родственники были в заложниках у короля, стояли за королевича[1346] Сложившуюся в Галиче обстановку некоторые историки рассматривали как новый итог межпартийной борьбы. «Между тем, — писал Н. И. Костомаров, — в Галиче образовалась партия, находившая себе выгоду в иноземном владычестве. Явилась другая, призывавшая сын: Берладникова, Ростислава»[1347]. Мы не можем согласиться с данным мнением, получившим чрезвычайно широкое распространение в литературе[1348]. Нам представляется, что в основе происходящего, как и прежде, лежала непосредственная реакция общины, обусловленная поведением князя.

«Галицких мужей», сносившихся с «Берладничичем», нельзя считать кучкой заговорщиков, оторванных от массы горожан. В этом убеждают слова летописи, объясняющие мотивы ответных действий венгров: «Оугры же ведаюче лелесть Галичькоую, аже Галичане ищють себе князя Роуского…»[1349]; речь здесь, несомненно, идет о движении, охватившем всю общину или, по крайней мере, большинство горожан Этим же объясняется и чрезвычайный характер и масштаб мероприятий, предпринятых венграми: король Бела прислал на помощь Андрею «полкы Оугорьския многи», а сам Андрей стал заново «водити ко крестоу» «галицких мужей»[1350].

Те, кто звал Ростислава, несомненно, действовали с учетом и с оглядкой на позицию большинства. Н. В. Молчановский верно подметил, что призвание сына Берладника осуществлялось именно в расчете на симпатии к нему галичан и преследовало цель поднять их на борьбу против «тягостного галицкого режима»[1351]. Иначе говоря, само появление у городских стен популярного «русского князя» должно было произвести мобилизующий эффект и развеять сомнения у тех, у кого они еще оставались. И действительно, как только стяг «Берладничича» увидели в Галиче, «неколко моужь Галичкых», пристали к нему. Однако в этот момент дали о себе знать меры, своевременно предпринятые венграми: основная часть галицкого полка осталась в лагере королевича, а те галичане, кто переметнулся было к Ростиславу, увидев это, тотчас «отстоупиша от него», повинуясь большинству[1352].

Наконец, поведение самого Ростислава, решившего, несмотря ни на что, продолжать борьбу до конца, показывает, что путем такого самопожертвования он хотел вызвать перелом в настроении галичан, рассчитывая не на поддержку какой-то несуществующей партии своих сторонников, полностью от него отступившихся, а полагаясь на непосредственную реакцию всей общины. И когда тяжело раненого князя внесли в город, «Галичани же возьмятошася, хотячи и изотяти оу Въгоръ и прията собе на княжение». В ответ венгры умертвили Ростислава, «приложивше зелье смертьное к ранамъ»[1353].

Таким же образом, на наш взгляд, решается вопрос о существовании в Галиче «партии» приверженцев королевича Андрея. Летопись поясняет, что на стороне королевича были лишь те, «чии бяхоуть сынове и братьия оу короля». Следовательно, этих людей нельзя назвать партией в том смысле, какой вкладывается в данное понятие исследователями, сторонниками идеи партийности населения Галичины, ибо эти люди, как явствует из слов летописи, держались королевича поневоле[1354].

Вероломное убийство Ростислава окончательно испортило отношения венгров и галичан. Последние опять начали тайно искать себе нового князя, о чем со временем стало известно венграм, прибегнувшим в ответ к грубой силе «Оугре же, — говорит летописец, — ведаюче лелесть Галичькоую, аже Галичане ищють собе князя Роуского, и почаша насилье деяти во всемь: и уо моужии Галичкыхъ почаша отимати жены и дщери на постеле к собе, и в божницахъ почаша кони ставляти и в ызбахъ, иная многа насилья деяти»[1355].

Развязка наступила после того, как Владимиру Ярославичу удалось бежать из венгерского плена. Подробности этого дела сохранились и в польских, и в русских источниках, что позволяет довольно полно представить картину происходящего. В Хронике Винцентия Кадлубка читаем: «В конце концов [Владимир], подкупив стражу, совершает тайный побег из темницы и только претерпев многочисленные лишения, с опасностью для самой своей несчастной жизни обретает спасительную гавань там, где опасался мелей»[1356]. Русская летопись знает о побеге и «многочисленных лишениях» Владимира больше. Князь бежал «из веже каменое» вместе с женой («попадьею») и двумя детьми; беглецам удалось спуститься по веревкам, «изрезавъ шатеръ», поставленный «на вежи»[1357].

В поисках убежища и подмоги Владимир сначала (весна 1189 г.) направился «ко цареви Немецкомоу», как именует летопись императора Фридриха I Барбароссу (1152–1190)[1358]. Русскому князю был оказан доброжелательный прием, что объясняется киевским летописцем его родством с владимиро-суздальским князем Всеволодом Большое Гнездо (Владимир Ярославич приходился последнему «сестричем», т. е. племянником)[1359]. Однако есть основания говорить о существовании давних дружественных отношений Фридриха не только с Суздалем, но и с Галичем[1360]. В любом случае обращение Владимира за помощью к германскому императору не было случайным. За эту помощь русский князь даже обещал выплачивать ежегодную дань в 2000 гривен серебpa[1361], но император, готовясь в очередной крестовый поход[1362], не смог лично участвовать в делах изгнанника, а поручил это своему вассалу — малопольскому князю Казимиру: «Царь… преставя к немоу (к Владимиру. — А.М.) моужь свои и посла его Казимироу в Ляхи, веля емоу доправити Галича по своей воле»[1363].

Без воли императора едва ли польский князь стал помогать Владимиру, поскольку в бытность галицким князем последний, как говорит Кадлубек, «неожиданно нападал с разбойниками на земли Казимировы и, похитив жен у знатных [мужей], увозил их по праву добычи в далекие края варваров»[1364]. Придворный хронист объясняет оказанную Казимиром помощь исключительно его снисходительностью: «Но так как он (Владимир. — А.М.) с мольбами отдается во власть благочестивого Казимира, ему удается добиться снисхождения, на которое он, казалось, не мог надеяться»[1365]. Краковский князь дает в помощь Владимиру своего палатина Николая, который «выгоняет, хотя это казалось всем на Востоке невозможным, сына короля [Белы] со всей роскошной и могущественной свитой паннонцев, а изгнанника восстанавливает в королевстве»[1366].

Русская летопись подтверждает факт польской помощи, говоря: «Казимиръ же, пристава к немоу (Владимиру. — А.М.) моужь свои Миклая, и посла его в Галичь»[1367]. Однако, как явствует из дальнейших слов летописца, на Руси, в отличие от всего католического «Востока», не считали изгнание венгерского королевича чем-то невероятным и не робели перед его «роскошной и могущественной свитой». Без особого участия польской помощи, которая, по верному замечанию М. С. Грушевского, едва ли могла быть значительной[1368], «Галичькии моужи сретоша его (Владимира. — А.М.) с радостью великою, князя своего и дедича, а королевича прогнаша изъ земля своея. А Володимеръ седе на столе деда своего и отца своего на Спасовъ день»[1369].

По свидетельству В. Н. Татищева, некоторые «вельможи галицкие» «великих награждений ради от короля продавали свое отечество, думая, что таким неправо полученным богатством вовек сами и дети их будут веселиться. Но вскоре потом сами и с имением неправедным погибли»[1370]. Речь в данном известии идет об отдельных боярах, принявших сторону венгров из корыстных побуждений и оторвавшихся от своей общины. Они нисколько не смогли поколебать решимости галичан избавиться от ставшего ненавистным королевича и вновь посадить у себя на столе Владимира Ярославича. На этих бояр, по-видимому, община возлагает ответственность за принятие на галицкий стол Андрея и все дальнейшие последствия этого шага, когда венгры, стремясь силой подчинить себе галичан, подвергали их жестоким издевательствам. Гибель названных бояр происходит на фоне всеобщего раскаяния галичан («Галичане почаша тоужити велми и много каяшася, прогнавше князя своего») и «великой радости» при встрече вернувшегося из плена Владимира[1371], что в известной мере позволяет предполагать сакральный (искупительный) смысл в гибели изменников-бояр, в результате которой между князем и общиной полностью восстанавливаются прежние добрые отношения.

Итак, анализ событий 1187–1189 годов позволяет проследить некоторые важные черты внутриобщинных отношений, сложившиеся в середине — второй половине XII в. В это время галицкие князья для решения сложных политических вопросов, вызывающих неоднозначную реакцию граждан, начинают практиковать новую форму выражения всенародного волеизъявления, получившую также общерусское распространение. Условно ее можно назвать «собором», что подчеркивает более широкий и многообразный характер участвующих в нем сил по сравнению с обычной вечевой сходкой. «Собор», разумеется, не может заменить собой веча, но, тем не менее, как и вече, он приобретает политическое значение. Созываемый по инициативе князя, «собор» способствует формированию благоприятного для него общественного мнения, подготавливая почву для принятия нужного решения. Это происходит, надо думать, потому, что на «собор» приглашаются те общественные элементы, которые в гораздо большей степени, нежели полноправные граждане, участники веча, испытывают зависимость от княжеской власти: это — и княжеская дружина, и всякого рода княжий служилый люд, и рядовое духовенство, и иноземцы, и, наконец, городской плебс — «нищие» и «убогие».

События 1187–1189 годов дают редкую возможность прояснить социальный смысл летописного выражения «галицкие мужи», равно как и «мужи» вообще (по отношению к любой другой русской земле). В них нельзя видеть одних только бояр или, наоборот, все без исключения свободное население древнерусских земель-волостей. Это — особая категория, состоящая из лиц, обладающих гражданским полноправием, в том числе правом личного участия в деятельности вечевых собраний и тем самым в решении важнейших политических вопросов жизни города и земли. Эта категория включает в себя и бояр, и простых «мужей», каковыми являются только главы больших семей, домохозяева.

Важная роль во внутриобщинных делах, в том числе во взаимоотношениях вечевой общины с князем принадлежит боярам. Прежде всего, бояре проявляют себя, как и в предшествующие десятилетия, в роли общинных лидеров, выступая в авангарде общины против проштрафившегося перед ней князя. Как лидеры общины бояре ответственны перед ней за те или иные действия, предпринятые общиной по их инициативе, которые в дальнейшем оборачивались тяжелыми негативными последствиями, как, например, принятие на княжеский стол кандидата, не сумевшего угодить общине. Ответственность бояр в таких случаях носит персональный характер, о чем говорят приводимые источниками поименные перечни опальных бояр. Обвиняются и наказываются такие бояре от имени всей общины, а не какой-то отдельной группировки или партии. Отдельные бояре, становясь «приятелями» неугодного общине князя и идя наперекор большинству, отрываются от своей общины и полностью утрачивают свою силу и влияние в ней; никакие материальные приобретения не способны восполнить эту потерю. Бояре в случае обострения политической обстановки выступают в качестве гарантов лояльности общины к князю, становятся заложниками, лично отвечающими за выполнение общиной договора с князем.

Мы решительно не согласны с распространенными среди историков представлениями о непрерывной борьбе между боярскими партиями различной политической ориентации, раздирающей общину на враждующие лагеря. Наоборот, во всех рассмотренных эпизодах мы наблюдаем политическое единство общины, каждый член которой неукоснительно подчиняется вечевому приговору, даже если первоначально он придерживался противоположного мнения. Характерной чертой летописного рассказа о событиях 1187–1189 годов является употребление для обозначения их участников общего выражения «галицкие мужи». Этим летописец как бы подчеркивает политическую консолидацию общины, не допуская возможности противопоставления боярства и простых «мужей».

В этом единстве — источник силы галицкой общины, достигшей важных результатов в своем политическом развитии, ведь в конце 1180-х годов галичане, вслед за киевлянами, новгородцами и пр. утвердили за собой право «по своей воле» распоряжаться галицким княжеским столом. Горожане в нарушение своих прежних обязательств отказывают в поддержке сыну ненавистной всем Настаськи Олегу, изгоняют его, а затем и умерщвляют. Столь же свободно и требовательно они ведут себя в отношении других правителей, занимавших галицкий стол — Владимира Ярославича и королевича Андрея. Даже военное вмешательство извне не может сломить волю галичан, уже ощутивших себя политической силой, осознавших свои суверенные права и необходимость их защищать и отстаивать. Борьба за эти права, начавшаяся с событий 1145 г. на наш взгляд, составляет основную суть галицких «мятежей» и «крамол» второй половины XII в.

5. Особенности политического развития Волыни во второй половине XII в.

Мы рассмотрели основные события галицкой истории середины — второй половины XII в., ярко иллюстрирующие тенденцию политического роста и усиления общины, постепенного утверждения вечевого суверенитета в сфере внутриобщинных отношений. К сожалению, события волынской истории этого периода дошли до нас в виде крайне скупых и беглых известий, не содержащих прямых указаний по интересующим нас вопросам и вообще почти не касающихся состояния внутриобщинных отношений. В частности, ничего не известно о деятельности веча на Волыни, о каких-либо проявлениях самостоятельности горожан во внутриполитических делах[1372]. Данное положение М. С. Грушевский относит исключительно на счет субъективизма летописца, который должен был «кое о чем умалчивать, так как земля переживала слишком важные перемены в своей политической жизни, чтобы оставаться лишь их пассивным свидетелем»[1373]. Нам представляется, что здесь были и свои объективные причины.

В первой половине XII в. Волынь, в отличие от Галичины, не сумев отстоять политической независимости, на долгие десятилетия попала под власть киевских правителей. В результате, как уже говорилось выше, нормальное внутриполитическое развитие общины было крайне затруднено, оказались на время утраченными важные завоевания общины. В подтверждение сказанному приведем следующий очевидный факт, Владимирское вече, в полный голос заявившее о себе уже в конце XI в.[1374], когда горожане заставляют князя подчиниться воле общины[1375], в XII в, практически сходит со страниц летописей, не подавая зримых признаков существования. При таких условиях исследователю, воссоздающему картину внутриполитической жизни общины, не обойтись без обращения к косвенным данным, не избежать допущений и гипотетических построений, базирующихся на общем понимании процессов развития городских общин в Древней Руси.

Политическая активность владимирской общины, проявляющаяся в стремлении отстаивать собственные интересы, постепенно оживает по мере того, как начинает слабеть и затем полностью прекращается зависимость Волыни от Киева. По мнению исследователей, полную самостоятельность Волынская земля приобретает в середине XII в., в 1150-е годы[1376]. Вплоть до этого времени киевским князьям без особых затруднений удавалось держать под контролем княжеский стол во Владимире. Каждая перемена на киевском столе сопровождалась соответствующей переменой на столе владимирском — киевский князь, начиная с Владимира Мономаха, предоставлял его своим сыновьям или другим младшим родственникам, полностью от него зависимым.

В 1150 г.[1377] эта традиция была, наконец, прервана. Захвативший Киев Юрий Долгорукий подобно своим предшественникам попытался также подчинить Волынь, куда отступил побежденный Изяслав Мстиславич, «Выжену Изяслава, а волость его всю перейму», — с этими словами Юрий вместе с братом Вячеславом и «съ всими детьми своими» пошел на Луцк, где тогда княжил брат Изяслава Владимир[1378]. Осуществиться намерению Юрия помешало героическое сопротивление лучан, выдержавших шестинедельную осаду превосходящего силами противника, во время которой едва не лишился жизни один из сыновей киевского князя Андрей, будущий Боголюбский[1379]. В 1155 г. вновь ставший киевским князем Юрий предпринимает новую попытку подчинить Волынь. К Луцку, где княжил Мстислав Изяславич[1380], киевский князь посылает своего «подручника» Юрия Ярославича[1381]. Но и на этот раз планы Юрия разбиваются о стойкое сопротивление лучан[1382].

Полтора года спустя, в декабре 1156[1383], Юрий совершает третью попытку вернуть Волынь под власть Киева, Во главе большого войска, в котором участвовал и его давний союзник галицкий князь Ярослав Осмомысл «с Галичаны», Долгорукий осадил Владимир с целью посадить там своего племянника Владимира Андреевича[1384]. Летописец сообщает об упорном сопротивлении, оказанном владимирцами: «Гюрги же стоя оу Володимеря 10 днин…, и многы крови проливахутся межи ими, друзии же, оуязвляеми, оумираху»[1385]. Тогда Владимир Андреевич попытался овладеть владимирским «пригородом» Червеном. Подъехав под городские стены, князь «нача молвити: "Я есмь не ратью пришелъ к вамъ, зане [вы] есте людие, милии отцю моему, а язъ вамъ свои княжичь. А отворитеся!"»[1386]. В ответ кто-то с городской стены, «потягнувъ стрелою, оудари в горло» незадачливого претендента[1387].

И. Я. Фроянов и А. Ю. Дворниченко видят здесь нежелание жителей «пригорода» «идти вразрез с политикой главного города»[1388]. Важным подтверждением этому служит известие, содержащееся в татищевском своде и дополняющее сообщение Ипатьевской летописи: на домогательства Владимира Андреевича первенцы «отвечали с честию: "Когда Владимер обладаешь, тогда мы тебе покорны будем"»[1389]. Решительный отпор владимирцев и первенцев заставил Юрия и его союзников полностью отказаться от своих планов в отношении Волыни и ни с чем разойтись по домам.

Нельзя не видеть за приведенными фактами самостоятельной политической позиции городских общин Волынской земли — владимирской и луцкой, прежде всего, их неуклонной воли покончить с зависимостью от киевского центра, губительной для интересов и целей суверенного развития, О том, что столкновения 50-х годов на Волыни не есть лишь междукняжеский конфликт, обусловленный борьбой за «отчинные» права нескольких претендентов, определенно говорят указания источников на участие в боевых действиях владимирских и луцких «воев», земского войска, сила и упорство которого решают исход дела, г Другим проявлением растущей политической силы местных общин, свидетельствующим об определенном уровне зрелости внутри-общинных отношений, являются новые попытки (после перерыва, вызванного господством киевских правителей) добиться права решать судьбу княжеского стола «по своей воле». Эта тенденция также просматривается в событиях 50-х годов. Владимирцы, лучане и первенцы решительно отвергают претензии на княжеский стол Юрия Ярославича и Владимира Андреевича, несмотря на то, что оба они являлись законными «отчичами» владимирского стола[1390]. Община не доверяла этим князьям, поддерживаемым киевским князем, отдавая предпочтение тем, кто в ее глазах заслуживал большего доверия.

Еще нагляднее растущую самостоятельность общины во взаимоотношениях с князем демонстрирует случай с Владимиром Мстиславичем, княжившим некоторое время во Владимире-Волынском после смерти своего брата Изяслава (1155–1156 гг.). Владимир Мстиславич обнаружил свою слабость, когда безуспешно пытался подчинить Луцк, отколовшийся от Владимира[1391]. Возможно, эта неудача подорвала авторитет князя среди владимирцев. Последствия не замедлили сказаться, В 1156 г. племянник Владимира Мстислав Изяславич, сидевший тогда с братом Ярославом в Луцке, «еха изъездомъ на стрыя своего на Володимира [к] Володимирю, и я жену его и матерь его, и, всадивъ я на возы, везе я, [к] Лучьску посла, а стрыи его Володимеръ оутече [к] Перемышлю. А дружину его изограби и товаръ весь отя, иже бе принесла изъ Оугоръ [вдова] Мьстиславляя (мать Владимира Мстиславича — A.М.)»[1392].

Все сказанное свидетельствует о непрочном положении Владимира на владимирском столе, об отсутствии поддержки со стороны владимирской общины, что и вынудило князя позорно бежать сперва в соседнюю волость, а затем в Венгрию[1393]. По сообщению, приведенному B. Н. Татищевым, Мстислав вывез из Владимира в Луцк «також несколько знатных вельмож»[1394]. Грабеж дружины и семьи бежавшего князя, а также высылка из города поддерживавших его бояр — это верные свидетельства недовольства общины своим прежним властителем, принявшего форму организованного выступления, видимо, санкционированного вечем[1395]. Не случайно попытка Владимира Мстиславича силой вернуть себе владимирский стол, когда он, получив помощь венгров, присоединился к войскам Юрия Долгорукого и Ярослава Галицкого, осадившим в декабре 1156 г. Владимир, была встречена ожесточенным сопротивлением горожан, крепко стоявших за своего нового князя Мстислава и вместе с ним предпринявших смелую ночную вылазку из города, в ходе которой союзник Юрия Ярослав Галицкий потерял около половины своих людей[1396], время отражения агрессии соседей, говорят об усилении военной организации Волынской земли. Этому в немалой степени способствовала активная внешняя политика Изяслава Мстиславича начала 1150-х годов, когда волынское войско постоянно участвует в военных походах далеко за пределами своей земли, поддерживая князя в его борьбе за Киев[1397]. Эту политику в дальнейшем не без успеха продолжили преемники Изяслава. Успехи в делах такого рода всегда сопровождались значительными политическими и материальными выгодами для общины[1398]. В ходе военных столкновений с Киевом под суверенитет Владимира перешла территория Погорынья[1399], из-за которой Киевщина и Волынь враждовали еще со второй половины XI в.

В 1152 и 1154 гг. княживший во Владимире Святополк Мстиславич «с полком своим» принимал участие в походах на Галич в составе широкой коалиции, возглавляемой его братом киевским князем Изяславом[1400]. Цель походов не вызывает сомнений, явствуя из слов Изяслава, сказанных в адрес галицкого князя Владимирка: «…самого же имиве, а волость его възмиве»[1401]. В другой раз территориальные приращения сулит владимирскому князю Святославу Мстиславичу опальный сын Ярослава Осмомысла Владимир; в обмен на помощь в борьбе с отцом он обещает отдать Бужск и еще три города[1402]. Захватить Галич в 1152 г. союзным князьям помешал венгерский король, подкупленный галицким князем[1403]. Тем не менее, союзники не остались в накладе. После поражения галичан в битве под Перемышлем «вси вое» Изяслава, Святополка и проч. «наринуша» на богатый загородный княжеский двор, «ту бе товаръ в немъ многъ»[1404].

К обогащению «воев», побеждающих врага в далеких походах, приводили и другие мероприятия волынских князей, которые с середины 1150-х годов постоянно участвуют в межволостных и междукняжеских столкновениях на Руси[1405], а также водят свои полки против степняков[1406]. Во время одного из походов на половцев, в котором среди прочих «воев» «Русской земли» участвовали и волынцы во главе с князьями Ярославом и Ярополком Изяславичами, «толико взяша полона множьство, якоже всимъ Рускимъ воемъ наполнитися до изообилья и колодникы, и часами, и детми ихъ, и челядью, и скоты, и конми»[1407]. В другой раз владимирские и галицкие полки «много душь отполониша, иже бяхуть взяли Половци»[1408].

Захват и переселение в свою землю «полона» — это мера, которая, несомненно, способствовала дальнейшему усилению общины, и князья Юго-Западной Руси рано начали осознавать благотворность такой политики, Вспомним, что еще в конце XI в. теребовльский князь Василько Ростиславич строил планы «переяти болгары дунайскые и посадити я у собе»[1409]. А Ярослава Осмомысла современники высоко почитали за то, что земля при нем «множилася в людех, зане ученые хитрицы и ремесленники от всех стран к нему приходили и грады населяли, которыми обогосчалась земля Галицкая во всем»[1410].

Похоже, что и владимирские князья второй половины XII в. достигли немалых успехов на данном поприще. Под 1171 г. летопись сообщает, что в ходе войны с дорогобужским князем Владимиром Андреевичем владимиро-волынский князь Мстислав Изяславич, захватив несколько погорынских городов, «пригородов» Дорогобужа, «взъведе городъ Шюмескъ, и посла Володимерю, посадника Паоука, кормилця Володимиря, тамо же посла»[1411]. Исследователи переводят эта слова источника так: «И вывел он (Мстислав Изяславич. — А.М.) [жителей] города Шумска, и послал [их] к [городу] Владимиру, [и] посадника Паука, кормильца Владимира [Андреевича], он туда же послал»[1412].

Укрепление воинских сил земли, рост мобильности военной организации, включавшей в древнерусский период, как известно, всех свободных боеспособных общинников[1413], — важнейшие предпосылки и признаки политического усиления общины. В неразрывной связи с данной тенденцией, как мы видели на примере истории Галицкой земли, стоит повышение политической роли веча, становящегося высшим органом власти земли и утверждающего свой приоритет перед княжеской властью. Ведь вечники — это те же «вой», так как воин в Древней Руси являлся полноправным гражданином и мог реализовать свои гражданские права участием в вечевых собраниях[1414]. Неудивительно, поэтому, что вече могло происходить прямо во время военных походов, когда участниками его становились непосредственно участники похода[1415].

Нечто подобное, насколько можно судить, происходило и в волынском войске. Владимирский князь Мстислав Изяславич, в очередной раз захвативший Киев, принимается осаждать Вышгород, где засел его главный противник Давыд Ростиславич[1416]. Осада закончилась полным провалом, и Мстиславу пришлось покинуть киевский стол. Виной всему — нежелание «воев», «пособников» Мстислава, среди которых были и волынцы, продолжать этот трудный и опасный поход. Первыми князя покинули «галичане», а когда враги «яша… тысячкого Всеволодковича», «от Мьстислава же бяхоу рощлилися вси помочи, изнемогошеся»[1417].

Свидетельством завершения эволюции внутриобщинных отношений на Волыни в направлении утверждения суверенитета вечевой общины во внутриполитических делах предстает известие Галицко-Волынской летописи, датированное 1288 годом. Рассказывало кончине владимирского князя Владимира Васильковича, летописец отмечает всенародную скорбь и плач по усопшему, пользовавшемуся большой популярностью. Примечателен тот факт, что среди массы горожан особо выделяются «лепшие мужи» владимирские: «Наипаче же плакахуся по немь лепшии моужи Володимерьстии, рекоуче: "Добрый ны, господине, с тобою оумрети, створшемоу толикую свободоу, якоже и дедъ твои Романъ. [Он] свободилъ бяшеть от всихъ обидъ, ты же бяше, господине, семоу поревновалъ и наследилъ поуть деда своего. Ныне же, господине, оуже к томоу не можемъ тебе зрети, оуже бо солнче наше заиде, ны и во обиде всех остахомъ". И тако плакавшеся над нимъ все множество Володимерчевъ — моужи, и жены, и дети, Немци, и Соурожьце, и Новгородци, и Жидове плакоуся… и нищии, оубо разнии, и чернорисчи, и черничи, бе бо милостивъ на вся нищая»[1418].

Характеризуя «внутреннюю жизнь Владимира» на основе сопоставления приведенного известия с данными других источников, М. С. Грушевский делает вывод о достаточно высоком уровне социально-политической организации владимирской общины: «…уже тогда, в 1280-х гг., во Владимире городская община была организована наподобие немецких городских общин»[1419]. Этот вывод поддержал и развил М. Н. Тихомиров. В словах галицко-волынского летописца он видит «намек на существование особых городских пожалований, в первую очередь "лепшим" мужам Владимира — богатейшим горожанам, верхушке купеческого и ремесленного населения»[1420]. Ученый справедливо отмечает: «В таких же выражениях говорят летописи о привилегиях Великого Новгорода: "Новгород выложиша вси князи в свободу: кде им любо, ту же собе князя поимають"», а «ссылка владимирских горожан на князя Романа Мстиславича ведет нас, по крайней мере, к концу XII — началу ХIII в. Начало привилегий владимирских горожан относится к этому времени»[1421].

Вызывает возражение стремление М. Н. Тихомирова связать «городские пожалования» преимущественно с верхушкой владимирской общины. Для такого ограничения, на наш взгляд, нет оснований. «Лепшие мужи» в сцене оплакивания Владимира Васильковича произносят свои слова, несомненно, от имени всей общины, ведь правом «вольности в князьях», о котором здесь говорится, пользуются не одни только «лепшие мужи», это — привилегия веча — всенародного собрания граждан. Сам термин «лепшие мужи» относится в первую очередь к боярам[1422], общинным лидерам. В этом качестве они выразители воли и настроений своей общины, а их голос — это голос самой общины[1423]. Поэтому не удивительно, что в сцене оплакивания Владимира, хотя и участвуют «весь город… и бояри вси, стари и молодии»[1424], но говорят за всех только бояре.

Обретение независимости и успешное продвижение по пути самостоятельного развития способствовали повышению политического престижа Владимира. Так, уже в 1160 г. во Владимире-Волынском было завершено строительство нового кафедрального собора Успения Богородицы, о чем сохранилось краткое упоминание в Никоновской летописи: «Того же лета князь Мстиславъ Изяславичь подписа святую церковь въ Володимери Волынскомъ, и украси ю дивно святыми и драгими иконами, и книгами, и вещми многими чюдными, и священными сосуды златыми и сребряными зъ бисеромъ и съ камениемъ драгимъ»[1425]. Собственно говоря, в приведенном известии речь идет о завершении росписи и оснащения храма, построенного, видимо, несколько раньше[1426]. «Учитывая, что строительство храма должно было занять 3–4 года, — полагает П. А. Раппопорт, — начало его можно отнести приблизительно к 1156 г., т. е. к первому году княжения Мстислава во Владимире»[1427].

Значение этого события состоит в своего рода идеологическом закреплении суверенного статуса общины, а также ее претензий на ведущую роль в юго-западном регионе Руси. Дело в том, что храмовые комплексы в древнем обществе являлись не только религиознокультовыми центрами, но и представляли собой особо важные престижные постройки, выполнявшие роль символов формирующихся городов[1428]. Храмы, возвышавшиеся в главных городах Древней Руси и почитавшиеся жителями всей волости, символизировали суверенитет местных общин[1429]. Отсюда — греховная с точки зрения христианства практика разрушения и осквернения святыней врагов, столь часто отмечаемая во время межволостных конфликтов и войн, практика, проникнутая глубоко архаическим стремлением через разрушение храмов лишить врага божьего покровительства[1430].

На это покровительство и рассчитывали владимирцы, посвящая возведенный в городе храм Богородице, в помощь и заступничество которой свято верили на Руси. Так, к примеру, киевский летописец выражает уверенность, что победа в войне с половцами одержана, благодаря помощи «креста честьнаго и [церкви] святей Матери Божии Богородици великое Десятиньнеи, и яже бяхуть от [ее] волости заяли (половцы людей и добро. — А.М.). Дааще Богъ не дасть въ обиду человека проста, егда начьнуть его обидити, аже онъ [даст в обиду] своее Матери дому?»[1431]. Таким образом, на Руси XII в. считали, что Бог особо покровительствует и защищает от врагов ту волость, где имеется храм в честь Богородицы, и жители такой волости уже не есть «простые» люди, так как с ними всегда помощь Богородицы[1432].

Следует отметить еще одно немаловажное обстоятельство. Успенский собор во Владимире-Волынском был построен в духе архитектурных традиций Киева и внешним видом напоминал главные храмы «матери городов русских» — Успенский и Софийский[1433]. Но при этом собор во Владимире своими внушительными размерами не только достигал, но и превышал киевские: по ширине он равнялся Софийскому собору, а по длине даже превосходил его[1434]. Последнее свидетельствует о намерениях владимирцев не просто закрепить и, так сказать, освятить свой суверенный статус, но также обнаруживает стремление в известном смысле встать вровень с Киевом, перенять от Киева роль главного правительственного центра всей Юго-Западной Руси.

Военно-политические успехи владимирской общины способствовали консолидации городских общин Волыни перед внешним миром: несмотря на наличие во Владимире и Луцке двух особых княжеских столов, сохранялось единство воинских сил Волынской земли в рамках общей военной организации, возглавляемой одним князем. Так, под 1174 годом в летописи читаем: «По сем же приде Ярославъ Лучьскыи на Ростиславиче же со всею Велыньско землею, ища собе старешиньства въ Олговмчехъ»[1435], Прийти «со всею землею» — это значит прийти с народным ополчением всей Волыни[1436]. Наличие общеземской военной организации, по верному замечанию И. Я. Фроянова и А. Ю. Дворниченко, — «признак известной налаженности общественного механизма Волынской земли… Волынская земля выступает здесь как самодовлеющее целое, противостоящее Киевской волости»[1437].

Тенденция политической консолидации Волыни упрочилась в период княжения во Владимире Романа Мстиславича (1170–1199 гг.), получившего в целом высокую оценку исследователей. По словам И. П. Крипякевича: «В своих политических планах Роман опирался в основном на силы Владимирского княжества. Его братья и племянники, хотя и имели свои уделы, особой политики не вели и во всем подчинялись Роману»[1438]..

Закономерным следствием возрождения военно-политического потенциала Волынской земли стало возобновление активной наступательной политики в отношении Галича, проводившейся в конце XI — начале XII в. и закончившейся тогда поражением владимирцев. Уже в середине 1150-х годов владимирские князья в коалиции с союзниками совершают завоевательные походы против южного соседа, их цель — «възяти» Галицкую волость[1439]. Полтора десятилетия спустя, в начале 1170-х годов мы становимся свидетелями того, как сперва владимирский, а затем луцкий князья оказывают поддержку опальному сыну галицкого князя Ярослава Осмомысла Владимиру, вставшему на путь вооруженной борьбы с отцом; при этом волынские князья имеют виды если не на всю Галичину, то, по меньшей мере, на часть ее территории[1440].

В дальнейшем любое осложнение внутриполитической обстановки в Галиче становится поводом для вмешательства агрессивного соседа, В 1188 г. владимирский князь Роман Мстиславич, узнав о неладах галичан с их новым князем Владимиром Ярославичем, посредством интриги овладел галицким столом, добившись «приязни» «галицких мужей»[1441]. Однако первое княжение Романа в Галиче оказалось недолгим. Виной всему было безоглядное поведение самого Романа: отправляясь в Галич, он отрекся от своего «отнего и деднего» владимирского стола («крест целова» к брату Всеволоду: «Боле ми того не надобе Володимерь»[1442]). Этим князь лишил себя поддержки владимирской общины[1443], а «приязнь» к нему галичан была слишком обманчивой. В итоге Роман не только лишился Галицкого стола, но и долго потом не мог вернуться во Владимир — горожане не желали принимать князя-отступника[1444].

Галицкие князья и галицкая община не оставались в долгу, решительно отвечая на агрессивные выпады северного соседа. Борьба растянулась на несколько десятилетий, так как ни одна из сторон вплоть до конца XII в. не могла получить решающего перевеса. Со стороны галичан в ход были пущены как политические, так и военные средства. Галицкие князья вступали в союзы с сильнейшими правителями Руси — киевским и владимиро-суздальским князьями, униженно прося их поддержки и защиты[1445], что было совершенно нехарактерно для предшествовавшего времени (первая половина XII в.), когда Волынь была политически слаба и несамостоятельна. Жесткая конфронтация в отношениях с Волынью проявлялась будь то в угрозе галицкого князя начать войну с использованием наемников и «пожечь» волость противника[1446], будь то в реальном участии галичан в военных походах на Волынь в союзе с киевскими князьями[1447]. Последний случай такого рода произошел в 1196 г. когда киевский князь Рюрик Ростиславич привлек к походу на Волынь Владимира Галицкого; союзники пожгли окрестности Перемыля и Каменца «и тако, ополонившеся челядью и скотомъ и отместившеся, возвратитася во свояси»[1448]. Как видим, целью этого похода (для галичан в том числе) была месть за старые «обиды».

И все же соперничество юго-западных волостей закончилось победой владимирцев. Немалая заслуга в этом принадлежит, как справедливо отмечают историки, самому владимирскому князю Роману, обладавшему незаурядными личными качествами — энергией, решительностью, целеустремленностью, талантом полководца и организатора[1449]. Князь в полной мере извлек уроки из своей неудачи конца 80-х годов, и, когда через десять лет вновь представился благоприятный случай овладеть галицким столом, Роман не повторил прежних ошибок и сделал все возможное для осуществления задуманного.

Значительный интерес для реконструкции внутриобщинных отношений представляет рассказ Винцентия Кадлубка о походе малопольского князя Казимира Справедливого на западноволынский город Берестье. История этого похода до сих пор остается во многом невыясненной. Известия о нем сохранились только в польских источниках, допускающих многочисленные неточности и весьма поверхностно относящихся ко всему, что не связано непосредственно с интересами польского князя. Русские же летописи не сохранили никаких сведений об этом событии. Так что трудно с полной определенностью сказать ни о времени похода, ни о том, кому из русских князей вызвался помогать Казимир.

Хроника Кадлубка сообщает, что, как только временно прекратилась вражда Казимира и великопольского князя Мешко Старого, первый немедленно занялся внешнеполитическими делами: «Вторгшись на Русь, [Казимир] нападает прежде всего на город Берестье, надежно укрепленный как воинами, так и искусными сооружениями и самим местом расположения, и осаждает его со всех сторон»[1450]. Далее хронист объясняет причину похода: Казимир решил вернуть Берестье «первородному сыну своей сестры, по ошибке отвергнутому братьями, из-за того, что мать по причинам скрытой ненависти наклеветала, будто он [ей] не сын, а был подложен, [когда] не было надежды на потомство»[1451]. Далее выясняется, что это неожиданное разоблачение, прежде всего, возмутило горожан, и их всеобщее негодование стало причиной низложения князя: «Посему горожане, считая недостойным, чтобы какой-то незаконнорожденный [отпрыск] главенствовал над другими князьями, решительно взбунтовались, более всего возмущались вожди войска»[1452].

Русским князем, лишившимся стола в Берестье, как говорит Кадлубек, был кто-то из племянников Казимира. Публикатор Хроники в «Памятниках польской истории» А. Белевский полагал, что здесь имеется в виду старший сын сестры Казимира Юдиты и венгерского королевича Бориса Кальман[1453]. Но эта версия не согласуется с данными византийских источников о том, что Борис был женат на родственнице императора Иоанна II Комнин[1454]. По мнению М. С. Грушевского, Кадлубек принимал за племянника Казимира печально известного Олега «Настасьича», внебрачного сына галицкого князя Ярослава Осмомысла, и что по времени эти события следует относить к 1188 г., когда после смерти Ярослава началась борьба между его сыновьями[1455]. Такая гипотеза основывается в большей степени на данных Великопольской хроники, которая, дополняя рассказ Кадлубка некоторыми новыми деталями, допускает очевидную путаницу, смешивая воедино два разных события — поход на Берестье, датированный здесь 1182 г., и поход на Галич 1188 г. когда Казимир помогал Роману Мстиславичу[1456].

Более предпочтительно выглядят объяснения О. Бальцера. Ученый на основании анализа широкого круга разнообразных источников — венгерских, польских и русских — приходит к выводу, что поход Казимира на Берестье следует относить к 1182 г., а не названным по имени племянником малопольского князя был сын другой его сестры, Агнешки, выданной в 1151 г. за волынского князя Мстислава Изяславича, — упоминающийся в русских летописях Святослав Мстиславич[1457], Данного решения придерживаются и современные исследователи[1458]. Таким образом, свидетельства польских хроник относятся к тому периоду в истории Волыни, который в наименьшей степени обеспечен русскими источниками, — к 70–80-м годам XII в. Киевский летописец в эти годы практически не пользуется Волынскими известиями, сосредоточившись на событиях в других землях Руси — в основном Владимиро-Суздальской, Черниговской и Киевской[1459]. Этим, надо думать, и объясняется отсутствие в летописи данных о походе поляков на Берестье.

Необходимо, однако, признать, что принятое большинством исследователей отождествление упомянутого Кадлубком племянника Казимира с русским князем Святославом Мстиславичем далеко не безупречно. Хронист утверждает, что польский князь принялся помогать «первородному сыну своей сестры, по ошибке отвергнутому братьями» и горожанами, считавшими «недостойным», чтобы незаконнорожденный «главенствовал над другими князьями», «Главенствовать» над своими братьями мог только старший, «первородный», как говорит Винцентий. Однако Святослав не мог быть старшим сыном Мстислава Изяславича, таковым, как известно, являлся Роман, княживший в «старшем» городе Волыни Владимире[1460].

Что же касается Святослава, то, насколько можно судить, он, напротив, был младшим среди известных по летописям сыновей Мстислава, и потому после смерти отца ему достался второстепенный стол в Червене[1461]. Это, пожалуй, наиболее заметная, но не единственная «неувязка» в рассказе Кадлубка. А. В. Горовенко, недавно заново проанализировавший его в сопоставлении с данными других русских и польских источников, с полным основанием мог упрекнуть отставного краковского епископа в том, что тот «совершенно не знает иерархии княжеских столов Западной Волыни и сообщает сведения, не укладывающиеся в хронологию, восстанавливаемую по русским летописям и польским родникам. Он не только не может назвать по именам всех сыновей родной сестры своего князя, но даже не уверен в том, сколько их вообще было…»[1462].

В распоряжении исследователей есть еще одно свидетельство о берестейских событиях 1182 г., приведенное в «Истории Российской» В. Н. Татищева. Это гораздо более подробное и обстоятельное сообщение, к тому же оперирующее более точными и ясными данными. Здесь также речь идет о вмешательстве поляков в конфликт русских князей из-за стола в Берестье, однако действующими лицами этого конфликта являются совершенно другие князья, вообще не имеющие отношение к династии волынских Мстиславичей.

Согласно В. Н. Татищеву, дрогичинский князь Василько Ярополчич «поссорился» с минским князем Владимиром Володаревичем, державшим также и берестейский стол. Призвав «поляков и мазовшан в помочь», Васнлъко разбил Владимира в битве на реке Буге и овладел Берестьем, но сам княжить в городе не отважился, оставив здесь «брата жены своей, князя мазовецкого, с поляки»[1463]. Тем временем Владимир Володаревич, собрав новое войско и получив помощь полоцких князей, вернулся к Берестью и «по жестоких приступах чрез девять дней Бресть взял и поляков многих побил, достальных на окуп и в размену за своих отпустил»[1464]. Продолжив наступление, Владимир нанес войскам Василька новое поражение на реке Нуре под Дрогичином, после которого «едва Василько с малыми людьми к тестю своему Лешку ушел». Последний «тотчас, есче собрав войско, пошел на Владимирка и принудил его, оставя Подляшие, область Василкову, выити к Брестю за реку Буг»[1465]. Однако воспользоваться плодами такой победы дрогичинский князь не смог. «Василко, — продолжает В. Н. Татищев, — не имея чем полякам обесчанного заплатить, котораго от него усильно требовали, пожитки бо его все Владимирко в Дрогичине и Нуре пограбил и городы разорил, уступил тестю по собе все свое владение…»[1466]. Насколько достоверно татищевское известие и как соотнести его со сведениями, сообщаемыми польскими хрониками? Этот вопрос занимал многих исследователей, но до сих пор не получил удовлетворительного решения, Н. М. Карамзин отказывался принимать рассказ Татищева, считая его смешанным «с явною ложью»[1467]. Подобного взгляда придерживаются и некоторые новейшие авторы: татищевское известие, полагает А. Б. Головко, «не согласуется со сведениями современных событию памятников и в связи с этим не может быть использовано в качестве источника по рассматриваемому вопросу (речь идет о русско-польских отношениях конца XII в. — А.М.)»[1468]. Против такого крайнего суждения высказывается А. В. Горовенко, посвятивший анализу татищевских известий специальное исследование[1469]. Историк отмечает, что сведения «последнего русского летописца» по своей надежности не уступают путаному и тенденциозному сообщению «современника событий» Винцентия Кадлубка, но поскольку источник их не может быть установлен, весь татищевский рассказ о борьбе за Берестье «приходится все же отнести к числу апокрифов»[1470].

Столь же неоднозначным было отношение к сведениям польских хроник. В польской историографии сообщения Кадлубка и его последователей о важных победах Казимира Справедливого над русскими князьями, часть из которых даже признала вассальную зависимость от него, получили полное признание[1471]. Неосновательность такого вывода в свое время доказывал М. С. Грушевский, напротив, весьма скептически оценивавший патриотические реляции Кадлубка[1472]. Неоднократно предпринимались попытки тем или иным образом «примирить» имеющиеся версии берестейских событий, в частности, допускалось, что эпизод, описанный В. Н. Татищевым, мог произойти раньше похода Казимира[1473].

Видимо, следует признать, что на рубеже 70–80-х годов XII в. на берестейский стол претендовали сразу несколько русских князей, в том числе минский и дрогичинский, имевшие на то определенные основания[1474]. Вместе с сыновьями Мстислава Изяславича, также имевшими виды на Берестье, они постоянно обращались за помощью к своим польским родственникам — юному мазовецкому князю Лешку Болеславичу и его дяде-опекуну Казимиру Справедливому, — используя польские войска при выяснении взаимных претензий[1475]. Победителем в этой напряженной, длившейся, видимо, не один год борьбе вышел княживший во Владимире-Волынском Роман Мстиславич: «Роман Мстиславич владимирский, — сообщает В. Н. Татищев, — уведав о том, что Василько Подляшие тестю уступил, пошед с войском, Василька и с тестем из Подляшия выгнал и сам всем обладал»[1476], В передаче Винцентия Кадлубка приобретение Романом берестейского стола приобретает вид пожалования могущественного польского князя; Казимир, «рассчитывая на повиновение», «отдает» Берестье «князю Владимирии» Роману[1477].

Рассказ Кадлубка, несмотря на всю его тенденциозность и поверхностное отношение к главным участникам событий с русской стороны, ценен, благодаря ряду важных деталей, дающих некоторое представление об участии в происходящем берестейских жителей, городской общины, отнюдь не являвшейся лишь сторонним наблюдателем, безучастно взиравшим на схватки князей и покорно принимавшим любой их исход.

Обращает внимание тот факт, что, по словам Винцентия, берестейский князь лишается стола в результате выступления горожан, «решительно взбунтовавшихся» против незаконнорожденного властителя. Берестяне в данном случае не только сами решают судьбу княжеского стола, но и вмешиваются в междукняжеские отношения, считая недопустимым, чтобы «незаконнорожденный [отпрыск] главенствовал над другими князьями». Речь идет именно о массовом движении, охватившем всю городскую общину. Источник не дает никаких оснований оценивать его как «бунт берестейского боярства»[1478], тем самым снижая масштаб и значение происходящего. Роль бояр, именуемых «вождями войска», в рассматриваемом эпизоде оговаривается особо: они, как это часто бывает в подобных ситуациях, являются инициаторами антикняжеского выступления общины, — таков, на наш взгляд, смысл сообщения о «вождях войска», которые «более всего возмущались» по поводу незаконнорожденного князя.

В истории Юго-Западной Руси мы уже видели примеры организованного боярами вмешательства горожан в семейные дела князей, выступления против тех из них, чье происхождение вызывало сомнения, казалось недостойным. В деталях летопись описывает выступление галичан против своего князя Ярослава Осмомысла: горожане силой заставили знаменитого князя жить с законной женой («князя водивше ко кресту, яко ему имети княгиню въ правду») и примириться с законным сыном; а ненавистную княжескую любовницу Настаську «Галичани же, накладъше огнь, сожгоша», репрессии обрушились и на ее сына Олега («а сына ея в заточение послаша»)[1479]. В происходящем ясно видна организующая и руководящая роль бояр, в частности, известного галицкого воеводы Коснятина Серославича, вокруг которого теснятся другие «мнози бояре»[1480]. Однако главными участниками событий являются сами галичане, самодеятельная городская община[1481].

Еще раз галичане столкнулись с сыном сожженной ими Настаськи, презрительно именуемым Олегом «Настасьичем», когда Ярослав Осмомысл перед смертью завещал ему галицкий стол и долго уговаривал «галицких мужей» и «всю Галицкую землю» согласиться с таким решением[1482]. Но как только старого князя не стало, галичане поспешили избавиться от его незаконнорожденного отпрыска и передали стол законному сыну Владимиру. «По смерти же Ярославле, — читаем в летописи, — бысть мятежъ великъ в Галичкои земли, И сдоумавъ же моужи Галичкыи с Володимеромъ перестоупишеть хрестьное целование и выгнаша Олга из Галича»[1483]. Употребляемое в приведенном отрывке выражение «сдумать» является характерным для древнерусских летописцев средством передачи сведений о вечевых решениях[1484], в пользу этого говорит и само принятое решение — изгнание князя, — что являлось исключительной прерогативой веча. Перед нами, таким образом, еще один акт политического волеизъявления вечевой общины, не терпящей на княжеском столе лиц недостойного происхождения.

Как мы уже знаем, за оклеветанного собственной матерью берестейского князя вступился его могущественный дядя, краковский князь Казимир Справедливый. Его войска выступили в поход. Однако жители Берестья не собирались покоряться иноземным завоевателям, оказывая им самое упорное сопротивление. Недаром Кадлубек именует поход Казимира «долгой войной», говорит, что в результате действий «немалых вражеских полчищ» поляки попали в тяжелое положение, «оплакивая звезду своей славы как уже угасшую»[1485]. Комментируя витиеватый и откровенно запутанный рассказ польской хроники, современный исследователь пишет: «Большая армия, во главе которой стоял воевода Миколай, во время осады (Берестья, — А.М.) столкнулась со значительным сопротивлением его защитников, что вызвало сначала брожение, а затем открытый бунт среди польских воинов»[1486]. И только ценой огромных усилий полякам удалось взять верх и войти в город. О накале борьбы и ожесточенности сопротивления можно судить по жертвам, которых «поглотил сытый кровью меч»; правда, Винцентий говорит лишь о потерях с русской стороны: поляки «прорываются» к цели «сквозь горы трупов»[1487].

Бороться с агрессором жителям Берестья помогают соседи. На помощь им пришли волынские князья, галичане, а также половцы и ятвяги: «А на помощь городу подходит князь Всеволод Белзский с князьями владимирскими, с галицкими мужами, с отборными наемными войсками, с тысячами партов»[1488]. Весьма примечателен тот факт, что галицкое войско значится здесь как самостоятельная военная сила, обходящаяся (в отличие от белзского и владимирского полков) без участия князя. В этом отношении известия Кадлубка полностью соответствуют нашим представлениям о военной организации Галицкой земли, полученным из свидетельств русских летописей. На протяжении многих лет «Галичане», «Галичьская помочь» постоянно фигурирует в летописных сводках как самоуправляющаяся боевая единица, действующая наравне с войсками, выступавшими под предводительством князей, но в отличие от них полностью обходящаяся без княжеского участия, возглавляемое собственными (земскими) военачальниками. Тем самым мы получаем еще одно подтверждение сделанного вывода о высокой мобильности и самостоятельности воинских сил Галичины, намного превосходящих в этом воинства других русских земель.

Одержав победу в трудном бою, Казимир овладел городом и вернул стол своему племяннику. Однако с этим не желали мириться жители Берестья, и поэтому участь навязанного им князя была предрешена, В Хронике Кадлубка читаем: «…после непродолжительного времени [его] (Казимира. — А.М.) ставленник умирает, выпив подсыпанный своими яд»[1489]. Если в данном сообщении речь идет действительно о Святославе Мстиславиче, то известие о смерти его около 1182 г. объясняет неожиданное исчезновение упоминаний о нем в русских летописях, знавших о деятельности Святослава в предыдущее десятилетие[1490].

Своевольных берестян опасается и другой навязанный силой правитель — дроги минский князь Василько Ярополчич, о котором рассказывает В. Н. Татищев. Захватив город при помощи польских войск, этот князь, несмотря на полное поражение своего соперника, потерявшего «многолюден» и ушедшего в другую землю, не рискнул остаться на добытом таким способом столе: «Обаче бояся сам тут быть, оставил в нем (в Берестье. — А.М.) брата жены своей, князя мазовецкого, с поляки, сам возвратился в Дрогичин»[1491]. Убийство берестянами одного неугодного правителя и опасения за собственную жизнь другого говорят о растущей политической силе общины, не желавшей подчиняться давлению извне и готовой любыми средствами защитить свой суверенитет.

По такому же пути осуществлялось политическое развитие других общин Юго-Западной Руси, в частности, галицкой. Вспомним, как галичане, недовольные правлением Владимира Ярославича, собирались его убить: «Моужи же Галичкыи…, совокоупивше полкы своя и оутвердившеся крестомъ, и восташа на князь свои. И не смеша его изымати, ни оубити, зане не вси бяхоуть в доуме той, бояхоу бо ся приятелевъ В о лоди меревыхъ»[1492]. Тогда дело кончилось изгнанием князя. Однако в дальнейшем галицкая община уже не прощала своих обидчиков и в отношении их действовала гораздо более решительно, В ответ на репрессии, учиненные князьями Игоревичами, когда, согласно летописи, погибло сразу пятьсот галицких бояр[1493], галичане подвергли низложенных правителей смертной казни, предварительно выкупив их из венгерского плена: «Гали чан омъ же молящимся имъ, да быша и повесили мьсти ради. Оубежени же бывши Оугре великими даръми, предан и быша на повешение месяца сентября»[1494]. Примеры подобного отношения к князьям мы можем видеть и в других землях Руси.