Галицко-Волынская Русь

В конце XII — начале XIII в. внутриполитическое положение Юго-Западной Руси значительно осложнилось. Обострились старые противоречия между Волынью и Галичиной: владимирская община возобновила претензии на роль политического лидера в регионе, стремясь подчинить своему влиянию галичан. Межволостной конфликт усугублялся постоянным вмешательством внешних сил, прежде всего Венгрии и Польши, преследовавших собственные политические интересы.

С другой стороны, резко обострились внутриобщинные отношения по линии противостояния вечевой общины и князя. Сказанное в первую очередь относится к галицкой общине, В конце XII в. в Галиче пресеклась старая княжеская династия, с которой было связано более ста лет стабильного развития, и галицкий стол начал переходить из рук в руки, от одних правителей к другим, быстрой чередой друг друга сменявшим. Всех их объединяло только одно: будучи в той или иной мере ставленниками внешних сил, они очень мало заботились интересами галицкой общины, стремились силой подавить ее суверенитет, разрушить демократические завоевания предшествовавшего времени.

Еще одним фактором внутриполитической жизни Юго-Западной Руси первой трети ХIII в. стала усиливающаяся напряженность в отношениях «старших городов» с «пригородами», что представляло собой общее явление древнерусской действительности той поры и, несомненно, также накладывало отпечаток на состояние общественных отношений.

1. «Свирепый» Роман и «неверные» бояре: политическая борьба и внутриобщинные отношения на рубеже XII–XIII вв.

В 1199 г. в Галиче умер последний князь династии Ростиславичей Владимир[1495]. На этом, собственно, обрываются известия русских летописей о галицких делах и возобновляются только спустя несколько лет. Сведения о вокняжении Романа в Галиче и его отношениях с галичанами можно получить почти исключительно из польских источников — Хроники магистра Винцентия Кадлубка[1496], Хроники Великопольской[1497] и позднейших исторических компиляций, прежде всего сочинений Я. Длугоша[1498].

Использование этих источников сопряжено с серьезными трудностями, В отечественной историографии утвердилось крайне критическое отношение к польским известиям по истории Древней Руси, близкое к полному неприятию. Особенно доставалось Хронике Кадлубка, современника и непосредственного участника многих событий русско-польских отношений конца XII — начала XIII в, включенных в Хронику[1499], к которой так или иначе восходят соответствующие известия позднейших компиляций[1500]. Со времен В. Н. Татищева их принято было называть «бесстыдными лжами», «фантастическими баснями», «пристрастным и сомнительным повествованием», «бомбастичним і повним очевидних переборщень оповіданнем»[1501]. В итоге к русским известиям польских хроник стали относится как к сугубо «второстепенному источнику», обращение к которому целесообразно лишь при недостатке соответствующих западноевропейских свидетельств[1502].

Правда, с недавних пор положение стало постепенно меняться. Прежде всего изменился подход к изучению русско-польских отношений домонгольского времени: если раньше среди историков преобладало убеждение об их изначально враждебном характере, то теперь получила признание мысль, что перед лицом растущей опасности со стороны Германии (с середины XI в.) у обеих стран не было заинтересованности в территориальной экспансии в отношении друг друга, а, наоборот, развивалась тенденция к союзническим отношениям[1503]. Новейшие исследования также говорят об отсутствии серьезных противоречий и взаимного неприятия между Русью и западнославянскими странами, в том числе Польшей вплоть до ХIV в., когда общественный строй стран Центральной Европы сближается с западноевропейским, а Русь развивается по самостоятельному пути, когда на первый план выходит борьба католичества и православия[1504].

Результатом этого стало более широкое привлечение польских источников для изучения истории Древней Руси и, в частности, Хроники Кадлубка[1505] а также новое понимание значения привлекаемых материалов, новое отношение к возможностям их использования. «Подлинная значимость польских латиноязычных памятников X–ХIII вв., — пишет Н. И. Щавелева, — обнаруживается при тщательном изучении каждого свидетельства и всего произведения в целом… Тенденциозность автора может быть объяснима в каждом конкретном случае: за гиперболой или умалчиванием усматривается действительная история»[1506].

Обратимся теперь непосредственно к рассказу Кадлубка, дающему немало ценных для нас сведений, и попытаемся, насколько возможно, проверить надежность этого рассказа. Согласно ему, галицкий князь Владимир Ярославич умер, «не оставив ни одного законного наследника»[1507]. Нет никаких оснований сомневаться в истинности этого известия. Оно подтверждается данными источников русского происхождения[1508], а также генеалогическими исследованиями. Законные сыновья Владимира Иван и Василько (рождены от брака с Болеславой, дочерью черниговского князя Святослава Всеволодовича) погибли, по-видимому, в Венгрии в конце 80-х годов, куда были вывезены насильно вместе с отцом королем Белой[1509]. После смерти Владимира остались только два его незаконных сына, рожденных от попадьи[1510].

С полным доверием можно относится и к следующему сообщению Кадлубка: «…русские князья кто силой, кто хитростью, кто тем и другим способом стремились захватить освободившееся княжество. Среди них был князь Роман, который, будучи соседом, имел тем большие надежды [на успех] и, кроме того, был более ловок, [чем прочие], в интригах»[1511]. С этими утверждениями согласуются данные В. Н. Татищева, непосредственно не обращавшегося к Хронике Кадлубка[1512], и черпавшего сведения о галицком княжении Романа из русских источников, возможно, из недошедшей начальной части Галицко-Волынской летописи[1513]. После похорон Владимира «галичане учинили совет послать к Рюрику и просить его о наставлении, кого князя избрать. Другие желали Романа Мстиславича. Роман, уведав о том, пременя злобу в лесть, послал к тестю своему Рюрику, прося у него просчения, а при том позволения и помочи, чтоб ему получить Галицкое княжение. Но Рюрик, опасаяся сего гордаго и властолюбиваго князя допустить ему так сильное княжение, объявил ему, что он, не учиня о том со всеми князи совета, не может учинить и звал его купно с другими князи на съезд»[1514]. О политической «ловкости» Романа, проведшего большую дипломатическую подготовку завоевания Галича, свидетельствуют многочисленные факты начала и середины 90-х годов XII в., свидетельствующие также о стремлении князя снискать популярность у галичан, добиться признания и славы на Руси вообще[1515].

Решительные возражения вызывает у ряда исследователей известие Кадлубка об обращении Романа за военной помощью к польскому князю Лешку Белому в части, касающейся условий этой помощи, «…понимая, что силы его другим неравны, настойчиво просит [Роман] князя Лешко обязать его вечным подданничеством, с тем чтобы он [Лешко] благодаря его покорности стал господином над всеми русскими князьями и управлял бы через него землями партов (половцев. — А.М.), пусть только он его не князем Галиции, а наместником своим назначит»[1516].

По мнению М. С. Грушевского, Кадлубек «только с помощью своей фантазии мог сделать из Романа "слугу" польского князя, он вовсе упустил из вида, что Роман был тогда гораздо более сильным и импозантным властителем, нежели молодой Лешко, что так непрочно сидел на своем краковском столе и играл весьма скромную роль в руках своих всевластных баронов… Не могло быть тогда и речи о присоединении Галичины к Польше ни в польских, ни в галицких боярских кругах, и такое представление дел у Кадлубка мы — в лучшем случае — можем истолковать как антиципацию событий по смерти Романа…»[1517]. «Действительно, — полагает Б. Влодарский, — нельзя верить Винцентию, что Роман, желая привлечь для своих планов краковское княжество, обещал признавать над собой верховенство Лешка и что Лешко посадил его как своего наместника. Только можно принять, что Роман оказался на галицком столе при польской поддержке, чувствуя определенные обязательства перед Лешко за эту помощь»[1518].

Не все упреки, высказанные здесь в адрес польского хрониста, можно считать в равной степени справедливыми. Признавая факт помощи Роману со стороны Польши, историки полностью отрицают зависимость, в которую вступал Роман перед 13-летним Лешком[1519]. Но насколько при этом исторически достоверны известия Кадлубка? Думается, что в решении этого вопроса следует учитывать более широкий спектр данных о внешнеполитической деятельности русских князей того периода. Как замечает Η. Ф. Котляр: «В действительности опора Романа Мстиславича на польские силы в занятии галицкого стола была обычным делом в те времена и вовсе не повлекла за собой его зависимости от польских феодалов»[1520]. Более того, и засвидетельствованное у Кадлубка обращение Романа к краковскому князю с просьбой о «вечном данничестве» и обещанием быть его покорным наместником или вассалом[1521], не являет собой чего-то из ряда вон выходящего в практике междукняжеских отношений, сложившейся тогда на Руси.

Подобные приемы особенно были в ходу у галицких князей, когда они остро нуждались в поддержке извне. Вспомним, как вернувшийся из венгерского плена галицкий князь Владимир Ярославич обращается к могущественному владимиро-суздальскому князю Всеволоду Большое Гнездо с просьбой по сути аналогичного содержания: «Отче, господине! Оудержи Галичь подо мною, а азъ Божии и твои есмь со всим Галичем, а во твоей воле есмь всегда»[1522]. Несколько ранее другой галицкий князь Ярослав Осмомысл просит киевского князя Изяслава Мстиславича: «Ныне, отче, кланяютися. Прими мя. Яко сына своего Мьстислава, якоже и мене. Ать ездить Мъстиславъ подле твои стременъ по одинои стороне тебе, а я по другой стороне подле твои стремень еждю [с] всими своими полкы»[1523]. Наконец, сам Роман Мстиславич, начавший враждовать с киевским князем Рюриком Ростиславичем, рассчитывая на польскую помощь, но потерпевший сокрушительное поражение[1524], должен был просить прощения у Рюрика и клясться «въ его воле быти и зрети на нь»[1525].

Во всех случаях, разумеется, речь идет о признании галицкими князьями политической (вассальной) зависимости от правителей других земель[1526], но при этом вовсе не идет речи о присоединении Галичины к Киевской и тем более Владимиро-Суздальской волости. Да и сами вассальные обязательства галицких князей не являлись для них по-настоящему обязательными и могли быть легко разорваны или забыты[1527].

В русле той же традиции ведет себя по отношению к малопольскому князю Лешко Роман Мстиславич: получив галицкий стол, он действует как полноправный правитель, не связанный никакими обязательствами, ограничивающими его суверенитет[1528]. Все это показывает, каково было истинное значение обещаний Романа, которые, на самом деле, никого тогда не могли обмануть ни на Руси, ни в Польше. В этом причина отказа Роману в помощи его тестя, киевского князя Рюрика Ростиславича, к которому Роман обращался, как пишет В. Н. Татищев, «пременя злобу в лесть»[1529]. «Лесть» распознали в просьбе и обещаниях Романа и советники польского князя Лешко, о чем недвусмысленно дает понять Кадлубек, повествуя об их осторожном и даже скептическом отношении к обещаниям Романа: «Но некоторым показалось слишком вольной эта просьба: и потому, что небезопасно из подчиненного делать себе равного, и потому, что гораздо полезнее самому обладать чем-либо большим и нужным, нежели передать другому; и узы союза чужеземца с чужеземцем редко бывают неразрывны. Поэтому если кто-то и сходится [с чужеземцем] ради выгоды, то терпит его лишь до тех пор, пока выгодно»[1530].

Нельзя согласиться с М. С. Грушевским, отвергавшим рассказ Кадлубка из-за его мнимой противоречивости в данном пункте: «Тут уже, как видим, рассказ сам себе противоречит: Роман перед тем просит дать ему Галичину как наместнику — non principem Galiciae, sed piocuratorem ibi suum constituat, а теперь выходит, что Галичину он должен получить как вполне самостоятельный князь, равный Лешко. Ниже Роман снова считается только польским наместником: "in spe — in vestri persona nobis imperare velitis an in substituta", — говорят бояре Лешко»[1531]. На самом же деле повествование Винцентия отличается стройной последовательностью и отражает реальное противоречие интересов участвующих в событиях сторон — русского князя Романа Мстиславича и польского князя Лешко с его окружением, — преследовавших собственные политические интересы, стремясь при этом «переиграть» друг друга.

Дальнейшие известия польских хроник высвечивают роль галицкого боярства в истории вокняжения Романа в Галиче. «Еще не дошли [польские войска] до границ Руси, — говорится у Кадлубка, — как галицкая знать бросается [Лешко] навстречу и склоняет перед ним головы, обещает ему полное повиновение, полную покорность, подчинение всех своих людей, вечную и всяческую гарантию, добровольно избирают его королем и защитником своего спокойствия. "Пусть, говорят, достоинство Вашего суждения удостоит решить, желаете ли Вы нами повелевать лично или через [Вашего] ставленника? Мы же ни о чем другом не просим, как только, чтобы слава вашего имени была над нами, ибо не можем выносить спеси, раздоров и зависти князей земли нашей»[1532].

Сопоставим это известие с сообщением Великопольской хроники — памятника, возникшего примерно на столетие позже Хроники Кадлубка и в своей первой части (до 1202 г.) основанного на ее данных[1533]. Храбрый Лешек вторгается во владения Руси. Навстречу ему выходят первые люди Галиции со склоненными выями. Обещают ему свое послушание, свою клиентелу, свое полное подчинение, а также своих людей] навеки верность и выплату подати. Его выбирают королем и желают [видеть] в нем защитника своего спасения. "Пусть достоинство зашей светлости соблаговолит решить, [будет ли] править нами лично или через установленное лицо. Мы ни о чем другом не просим, только бы слава вашего имени воссияла над нами"»[1534].

Оба источника при всем несомненном стремлении подчеркнуть достоинства польского князя как сильного и славного правителя и приниженное положение галичан, галицкого боярства, признают, что галичане в лице своих «первых людей» «добровольно избирают» Лешко королем», поскольку русские князья и особенно Роман Мстиславич не удовлетворяют общину по своим личным качествам. Община таким образом реализует свое завоеванное в предыдущий период право вольности в князьях», распространяя его, как то уже было однажды в конце 80-х годов XII в.[1535], не только на русских, но и на иноплеменных правителей.

Об этом же говорит и отношение галичан к новому претенденту. Как и в случае с венгерским королевичем Андреем (1189 г.), давшим галичанам «весь наряд»[1536], так и теперь, в случае с малопольским князем Лешком, галичане не есть лишь безропотно пресмыкающаяся перед чужой силой масса. Их обещания покорности и верности, старательно усиливаемые специальными литературными приемами польскими хронистами[1537], отнюдь не беспредельны и не безусловны. В этом убеждаемся из свидетельств самих хроник о посольстве галицких бояр, а также из сообщений о дальнейших событиях. Галицкие бояре-послы обещают «полное повиновение» и «вечную верность» «всех своих людей» при условии, что Лешко станет «защитником» их «спокойствия», «защитником» их «спасения»[1538]. Смысл этих слов, как представляется, состоит в том, что новый князь будет править в Галиче, соблюдая и оберегая сложившийся порядок в отношениях горожан и князя. Речь идет здесь, конечно, не о прихоти «избалованного и кичившегося самостоятельностью галицкого боярства», самовольно распоряжавшегося судьбами земли[1539], а о «вольностях» волостной общины, ее внутреннем и внешнем суверенитете.

Однако договору об избрании Лешко галицким князем не суждено было сбыться. Польская хроника всю вину за это возлагает на галичан: «они (галицкие бояре. — А.М.) [говорили] это с хитростью, дабы захватить [поляков] беззаботных и беспечных, но вскоре само дело выдало их хитрости. Ибо первые их города не смиренно сдавались, а сопротивлялись в упорных сражениях. А когда же [войска Лешко], наконец, разорив и покорив их, решают осадить Галич, то находят там скопища врагов, многочисленных как песок»[1540].

Как нам представляется, причина военного столкновения поляков с галичанами с очевидностью явствует из свидетельств самих же польских источников: «их (галичан. — А.М.) города и укрепления оказывают сопротивление Лешку и восстают против него»[1541] в ответ на то, что польский князь ввел войска в Галичину и начал боевые действия, т. е. повел себя отнюдь не как «свой» князь, «защитник спокойствия» и «спасения», а как чужой завоеватель и грабитель.

Примечательно, что, списывая всю вину на галичан, поляки обвиняют их в «хитрости», в тайном умысле «захватить беззаботных и беспечных» поляков. Так же точно ведут себя венгры во главе с княжившим в Галиче королевичем Андреем, когда через несколько месяцев относительного благополучия между ними и галичанами возник конфликт, спровоцированный, как мы пытались показать выше, венграми. Венгры тогда обвинили галичан в «лести», потребовали принесения новой присяги и стали прибегать к репрессиям[1542], а когда галичане начали в ответ «искать себе русского князя», венгры ввели в город войска и развязали массовый террор[1543]. Теперь, десять лет спустя, галичане действуют таким же образом: когда Лешко открывает военные действия в Галицкой земле, попирая тем самым договоренность с общиной, они обращаются за помощью к русским князьям и всей землей ополчаются на поляков.

Польские хроники далее сообщают о битве галичан с поляками у стен Галича, завершившейся поражением его защитников[1544]. Неудача заставляет галичан, «уже не притворно клянясь жизнью, и с исполненными крайнего смирения молитвами» «еще ниже, чем прежде, склониться к ногам князя Лешко», «поскольку они видят, что силы их князей, на многочисленность которых они полагались, совершенно иссякли»[1545]. В. Н. Татищев, отдававший предпочтение русским источникам, представляет дело иначе: «Роман, получив онаго (Лешка. — А.М.), пошел к Галичу. А галичане ожидали ведомости от Рюрика, уповая, что им сына своего Ростислава даст, чрез так долгое время отповеди не получили, А уведав, что король венгерский с войски по поступке, принужденной ему от Владимира, готовится и полки его уже в горы пограничные пришли, приняли Романа без отрицания»[1546]. Известия польских хроник, хотя и расходятся с данными татищевского свода в частностях, в целом не противоречат им, согласуются и дополняют их в ряде важных моментов. Так, в Хронике Кадлубка читаем: «Стеснили их (галичан. — А.М.) отовсюду беды: нет никакой надежды на возобновление войны, так как почти все их помощники ночью бежали…»[1547].

Таким образом, по сведениям как польских, так и русских источников, галичане соглашаются принять Романа, только полностью исчерпав свои возможности к сопротивлению, все военные и дипломатические средства[1548]. Возникает вопрос, чем вызвано столь негативное и враждебное отношение галичан к Роману? Историки потратили немало усилий в поисках ответа. Нельзя сказать, чтобы этот князь скомпрометировал себя чем-либо перед галичанами во время своего первого княжения в Галиче. Напротив, он приобрел там немало влиятельных сторонников, последовавших за ним в изгнание[1549]. В поисках причины охлаждения галичан к Роману М. С. Грушевский предпринял целое расследование, но так и не смог найти определенного ответа; «число сторонников Романа среди галицкого боярства за это десятилетие, что минуло со времени, когда бояре впервые призвали Романа в Галич, могло уменьшиться, симпатии к нему могли остыть; хотя, с другой стороны, можно думать, что такой изворотливый человек, как Роман, положив глаз на Галичину, мог и постараться для своего дела и удерживать в дальнейшем себе партию среди местного боярства»[1550].

Историки, с большим доверием относящиеся к сообщениям польских хроник, указывают вслед за ними на «деспотизм» Романа, «тиранство» и «коварство» этого чересчур «энергичного» князя[1551], находя тому подтверждения и в других источниках[1552], и этим объясняют возникшую у галичан и, прежде всего, у галицких бояр антипатию к владимирскому князю[1553]. Высказывалось также мнение, что «в рассказе Винцентия можно видеть опасение бояр перед Романом, который мог мстить за переход бояр на сторону венгров после того, когда Роман в первый раз овладел Галичем»[1554].

Мы не можем считать приведенные соображения в должной мере отвечающими на интересующий нас вопрос. Существо проблемы сводится лишь к княжеско-боярским отношениям, к борьбе боярских партий, поддерживавших или противившихся вокняжению Романа в Галиче. Князю Роману приписывается целенаправленная антибоярская политика, продиктованная стремлением «усилить княжескую власть и перенять государственные доходы, которые захватывали бояре»; в своей борьбе Роман последовательно делал ставку на поддержку городских верхов («лепших мужей»)[1555]. При этом остается совершенно в стороне другой, более значимый и в данном случае решающий фактор — политическое соперничество галицкой и владимирской общин. Кроме того, предлагаемые решения не учитывают некоторых важных свидетельств источников, имеющихся в распоряжении науки.

Так, согласно данным татищевского свода, игнорировать или отвергать которые нет достаточных оснований[1556], сторонники Романа в Галиче заявляют о себе сразу после смерти Владимира, выдвигая кандидатуру Романа на княжеский стол[1557]. Однако эти сторонники очень быстро исчезают, и галицкая община во главе с боярством единым фронтом поднимается против Романа, о чем, в частности, судим по замечанию Кадлубка, что Роман стал галицким князем, «несмотря на сопротивление всей русской знати»[1558]. Значит, перемена в отношении галичан к Роману произошла не вследствие охлаждения симпатий или ослабления поддерживавшей его боярской партии за десятилетие, пока он отсутствовал в Галиче, а в силу обстоятельств ближайшего времени, возникших в период борьбы за Галич, разгоревшейся после смерти последнего представителя династии Ростиславичей.

Объяснение им, по нашему убеждению, следует искать в межволостных отношениях Волыни и Галичины с учетом их развития в предыдущий период и реалий, сложившихся к концу XII в. Как известно, основу этих отношений составляло извечное соперничество двух волостей и борьба за лидерство в регионе[1559], обострившиеся во второй половине XII в., когда Владимиро-Волынская волость, значительно усилившаяся в военно-политическом отношении, возобновляет активную наступательную политику в отношении Галичины. Поэтому галичане с опаской и недоверием относились к стремлениям владимирского князя получить княжение в Галиче и могли согласиться на это только при условии, что претендент прекратит все свои связи с владимирцами и отречется от владимирского стола.

Так ведет себя Роман, когда впервые получает галицкий стол[1560]. Видимо, и теперь галичане ожидали от Романа, вновь заявившего о претензиях на Галич, таких же шагов. И сам Роман как будто пытается решить дело миром. Согласно В. Н. Татищеву, он пробует примириться со своим врагом киевским князем Рюриком Ростиславичем[1561], союзником галичан, вместе с которым они участвовали в военных походах, в том числе и на Волынь[1562]. В ответ среди галичан раздаются голоса в пользу Романа[1563]. Однако положение быстро изменилось. Рюрик отказал в помощи и, по словам В. Н. Татищева, предпринял попытку «лишить» Романа «Владимирской области», готовя с этой целью новый съезд князей Руси[1564]. Тогда Роман сделал ставку на силовое решение вопроса, прибегнув к помощи союзных ему поляков. Насколько можно судить, Роман опирался при этом и на поддержку владимирской общины[1565], во всяком случае, на сей раз он не порывал военно-политических связей с владимирцами[1566]. И поэтому, как справедливо отмечают авторы монографии «Города-государства Древней Руси»: «Появление владимирского князя на галицком столе было, в известном смысле, успехом владимирцев в соперничестве с галичанами»[1567]. Отсюда — столь решительное и единодушное сопротивление галичан, оказанное в итоге Роману[1568].

В галицких событиях 1199 г. хорошо видна роль местных бояр как лидеров общины в судьбоносный момент ее истории. В этом качестве они проявляют себя в двух отношениях. Они, во-первых, руководители внутриобщинной жизни, которые, по словам М. С. Грушевского, «со смертью Владимира должны были взять в свои руки верховное управление Галичины»[1569], т. е. осуществлять необходимые административные функции в переходный период до избрания нового князя.

Но бояре не узурпаторы верховной власти, как порой считают некоторые историки[1570]. В Галиче по-прежнему существует и действует вече как высший политический орган, определяющий судьбу княжеского стола. Это видно из сообщения В. Н. Татищева о том, что «галичане учинили совет» для определения кандидатуры нового князя[1571]. Община, как и прежде, не в состоянии долго обходиться без княжеской власти и стремится скорее избрать себе нового князя: галичане сетуют на задержку приезда к ним сына киевского князя Рюрика Ростислава, которого они звали на галицкий стол[1572].

В вопросе выбора кандидата ведущая роль принадлежит боярству. Но его инициатива здесь ограничена интересами и волей общины. Выбор бояр — это выбор общины. По поводу аналогичного случая Η. П. Дашкевич верно заметил, что князь «опирался на избрание с их (бояр. — А.М.) стороны как на один из вошедших тогда в обычай путей к занятию столов и в поступке бояр видел обыкновенный факт самоопределения общины, на которое она имела полное право»[1573].

Сказанное в полной мере относится и к рассматриваемому случаю. Об этом свидетельствует, в частности, то обстоятельство, что община всячески поддерживает выбор бояр, действует с ними вместе и заодно: простые галичане вслед за боярами идут в бой против поляков, когда те нарушают заключенный с «первыми людьми Галиции» договор[1574] и так же, как их лидеры, отвергают Романа, не выполнившего условий общины. Община поддерживает бояр до самой последней минуты, исчерпав военные средства, прибегает к финансовым: после военного поражения галичане, разделяя позицию своих бояр, не желавших иметь дело с Романом, пробуют откупиться и предлагают польскому князю несметные богатства и «постоянство в выплате податей» в обмен на его согласие самому стать князем в Галиче[1575].

Важно подчеркнуть, что разногласия среди галичан по поводу кандидатуры нового князя, возникшие, по словам В. Н. Татищева, после смерти Владимира Ярославича, исчезают без следа, как только было принято общее решение отвергнуть Романа и поддерживать другого претендента — сначала сына киевского князя Рюрика Ростислава, а затем малопольского князя Лешка. Подобное не могло явиться вследствие межпартийной борьбы или закулисных интриг, расколовших галичан, а должно было стать результатом непосредственной реакции общины на изменения политической обстановки.

Боярство со своей стороны также тесно связано и зависимо от общины в политических делах, где благополучие общины стоит выше корпоративных и личных выгод. Поэтому, заключив договор с князем Лешком, бояре немедленно идут на разрыв с ним, навлекая на себя гнев поляков, после того, как последние стали разорять пограничье Галицкой земли[1576], покушаясь на ее целостность и суверенитет. В решающий момент среди галичан, как и среди галицкого боярства, нет никаких политических разногласий, могущих привести общину к расколу на враждующие лагеря. Галичане единым фронтом ведут борьбу за свои интересы и сообща принимают поражение[1577].

В основе этого единства, особенно наглядно проявляющего себя в отношениях с внешним миром, лежит социально-политическая целостность общины как единого организма. Важным свидетельством тому являются терминологические данные. Используемые в польских латиноязычных источниках термины «первые люди Галиции», «галицкая знать», «русские сановники и знатные» в рассказе о галицких делах свободно заменяются термином «галичане» с тем же смысловым значением[1578], поскольку бояре являются неотъемлемой частью общины, действуют от имени простых людей и вместе с ними. То же самое, как известно, характерно и для терминологии русских летописей, где взаимозаменяются как равнозначные термины «галицкие мужи» и «галичане», обозначающие общину в целом — и бояр и простых людей[1579]. Концентрация внимания польских хроник на галицких боярах обусловлена их более активным и деятельным участием в политических событиях как лидеров общины и руководителей сопротивления агрессорам, а не всевластных вершителей судеб земли.

Во-вторых, бояре более активно и широко, чем прежде, проявляют себя в сфере внешней политики. Они представляют свою общину во взаимоотношениях с внешним миром, будь то с русскими или с иностранными князьями. Бояре являются непосредственными участниками посольств, ведущих с ними переговоры. Посольство галицких бояр встречает краковского князя на границе Галицкой земли[1580], после чего продвижение польских войск останавливается[1581], и князь Лешко ведет с боярами официальные переговоры как с полномочными представителями галицкой общины. Полномочия бояр на этих переговорах достаточно широки. Они не только предлагают Лешко занять галицкий стол, но и от имени «всех своих людей» «избирают его королем и защитником своего спокойствия», обещая взамен «полное повиновение»[1582], т. е. от имени общины заключают договор с краковским князем об избрании его на галицкий стал, в котором обе стороны — князь и городская община — принимают на себя определенные взаимные обязательства.

Практика договорных отношений вечевой общины с князем, широко распространившаяся на Руси со второй половины XII в, если судить по договорным грамотам Новгорода с великим князем Ярославом Ярославичей (древнейшим из дошедших до нас памятников такого рода), предполагала четкое определение взаимных обязательств, скрепленных взаимной присягой. Причем из формуляра договора (выработанного, как полагают исследователи, уже в середине XII в.) видна особая ритуально-символическая роль общинных руководителей, занимающих ключевые должности государственного управления и земских лидеров вообще («сановников и знатных лиц», по выражению польской хроники) в заключении договора, где они выступают от имени всей общины («всего Новагорода»); со стороны общины договор заключается «от владыки…, и от посадника…, и от тысяцькаго…, и от всех соцьскых, и от всех старейших, и от всего Новагорода»[1583].

Кроме того, бояре, как это бывало и прежде, выступают гарантами соблюдения условий договора со стороны общины, предлагая своему контрагенту «всяческую гарантию» выполнения принимаемых обязательств[1584]. Однако, как только заключенный с поляками договор был сорван, галицкие бояре (и, судя по известиям польских хроник, те же самые лица, что участвовали в переговорах с Лешком[1585]) из дипломатических руководителей немедленно превращаются в руководителей военных и возглавляют вооруженное сопротивление галицкого войска, а также «силы их (союзных галичанам. — А.М.) князей, на многочисленность которых они полагались»[1586]. Галицкие бояре, следовательно, успели заключить военные союзы и получить помощь также каких-то, видимо, русских князей и выставить против поляков значительное количество воинов, «многочисленных как песок»[1587]. Дипломатические функции бояр, таким образом, слиты воедино с их гражданскими и военными функциями, а руководящая роль бояр проявляется во всех основных сферах политической жизни общины.

Влияние бояр в политических делах определяется их взаимоотношениями с простыми общинниками. Разобраться полностью в механизме этих отношений непросто ввиду недостатка соответствующих указаний источников, особенно русских, слишком мало интересовавшихся обыденными и общепринятыми нормами жизни. Некоторую помощь в данном вопросе, насколько можно судить, способны оказать свидетельства иностранных источников. Правда, сведения их несколько переосмыслены в духе западноевропейских социально-политических традиций и облечены в соответствующие термины. Тем не менее, ценность и адекватность их в целом не вызывает у нас сомнений.

В рассказе Великопольской хроники о борьбе за Галич в конце XII в., автор которого не ограничивается простым повторением более раннего текста Кадлубка, но также разъясняет и осмысливает его некоторые места[1588], говорится, что галицкие бояре на переговорах с Лешком «обещают ему свое послушание, свою клиентелу, свое полное подчинение, а также своих [людей]…»[1589]. Иными словами, бояре, не только от собственного имени, но и от имени простых общинников ведущие переговоры и дающие обязательства полякам, воспринимаются последними в качестве «патронов» «своих людей» — «клиентов». Конечно, эти категории, восходящие к древнеримской системе социально-правовых отношений, не могут иметь прямого соответствия в отношениях древнерусского боярства и простых людей. Заключать договоры и приносить присягу новому князю на Руси могли только свободные и полноправные граждане, участники веча[1590]. Поэтому «клиентелой» галицких бояр, лояльность которой они обещают и гарантируют польскому князю, могли быть исключительно свободные и полноправные общинники.

Поддерживая политические усилия галицкого боярства вообще, они в то же время поддерживали каждые своего «патрона» — боярина, которому прежде всего и более всего доверяли, будучи связанными с ним лично более тесными отношениями. Такие бояре могли быть лидерами кончанских и уличанских общин, главами больших семей и родственных кланов, а во время военных действий — командирами первичных войсковых соединений.

Как установлено исследователями по материалам Древнего Новгорода, кончанская и уличанская организация, объединявшая представителей всех слоев населения — бояр и простой люд, проживавших в пределах ее территории[1591], управлялась уличанскими старостами, избиравшимися, по мнению большинства историков, из числа бояр[1592]. Происхождение уличанских старост, как полагает В. А. Буров, приходится на X в.[1593], а среди их главных общественных функций было представлять свою общину в отношениях с внешним миром — с князьями и вышестоящими общегородскими институциями[1594]. Современные исследователи отмечают, что кончанско-уличанские корпорации были характерным элементом городской жизни не только Новгорода, но и других регионов Древней Руси[1595].

Еще одна важная сторона взаимоотношений боярства и простых людей, боярства и общины, открывается в ходе дальнейших событий, последовавших за вступлением Романа в права галицкого князя[1596]. Из сообщения польских хроник узнаем в подробностях об экзекуции, которой подверглись галицкие бояре — лидеры сопротивления Роману, Сообщения эти, как и весь рассказ о борьбе за Галич, не лишены известной тенденциозности[1597], но содержащиеся в них факты находят подтверждение в русских источниках и в целом соответствуют духу времени[1598].

«Едва только князь Леш ко со своими удалился, — читаем у Кадлубка, — как [Роман] неожиданно хватает галицких сатрапов и знатнейших бояр и казнит: кого в землю живыми закапывает, кого на части разрывает, с других кожу сдирает, многих делает мишенями для стрел, некоторым сначала внутренности вырывает, потом убивает. Испытывает на своих всякого рода казни — став более жестоким врагом для своих граждан, нежели для врагов. А тех, кого открыто не мог схватить, потому как почти все в страхе разбежались по чужим землям, вновь вызывает, [приманив] дарами, лестью и всякими измышлениями, на которые он был мастер, обнимает, возвеличивает почестями. Вскоре, придумав какое-либо ложное обвинение, безвинных свергает и приказывает их замучить немыслимыми пытками; либо чтобы имущество у убитых отнять, либо чтобы нагнать страх на соседей или чтобы, уничтожив наиболее могущественных, самому властвовать тем безопаснее. Он часто употреблял присказку: мед удобнее добывать, если пригнетешь пчелиный рой, а не распустишь его; трава не пахнет, если ее не растолочь пестом. Итак, построив на несчастье других свое счастье, он в короткое время вознесся так высоко, что стал полновластно управлять почти всеми русскими землями и князьями»[1599].

Сведения польских источников перекликаются с данными русских летописей, сохранивших отзвук расправ Романа с боярами в рассказе о злоключениях бояр Кормильчичей — Володислава и его братьев[1600]. Еще более яркая параллель — приписываемая Роману «присказка» о пчелах и меде, повторяющаяся на страницах Ипатьевской летописи в словах сотника Микулы, обращенных к сыну Романа Даниилу: «Не погнетши пчелъ, медоу не едать»[1601]. Это не единственная аналогия афористических изречений персонажей Галицко-Волынской летописи и Хроники Кадлубка, что подтверждает подлинность самих афоризмов как исторических свидетельств[1602].

Можно говорить о существовании устойчивой фольклорной традиции, изображающей Романа жестоким тираном, беспощадным по отношению к своим врагам, где поступки героя несут явные следы ритуального поведения, У польского хрониста XVI в. Мацея Стрыйковского сохранилось известие, как Роман, чтобы покончить с бунтами покоренных им литовцев, приказывал запрягать их закованными в плуги и пахать ими вместо волов, перепахивать «старины», корчевать «ляды»[1603]. В былине о войне Романа с литовскими королевичами княжеская дружина так карает поверженных врагов:

К этой же традиции можно отнести слова летописи о жестоком истреблении Романом половцев, в которых, несомненно, отражено какое-то древнее фольклорное произведение: князь «оустремил бо ся бяше на поганыя, яко и левъ, сердить же бысть, яко и рысь, и гоубяше, яко и коркодилъ, и прехожаше землю ихъ, яко и орелъ, храборъ бо бе, яко и тоуръ…»[1605]. Все это, видимо, расположило исследователей к большему доверию к заключительной части рассказа Кадлубка о вокняжении Романа в Галиче и даже тех, кто сомневался в истинности предшествовавшего изложения[1606].

Целью жестоких казней, учиненных Романом в Галиче, как можно видеть из самих сообщений источников, была не просто ликвидация своих врагов и сведение личных счетов, а полное подавление сопротивления общины, всего пчелиного роя, как выражается Роман, и в результате укрепление собственного положения на княжеском столе. Примечательно, что жертвами Романа становятся «знатнейшие бояре», т. е. наиболее известные и авторитетные представители галицкой общины, ее признанные лидеры. Убийство именно этих людей посредством лютых истязаний приводит в повиновение галичан, а князя возносит в ранг «полновластного правителя». Прочность положения Романа в Галиче подтверждается многими историческими фактами и признается исследователями[1607].

Нельзя не заметить противоречия в том, как относились галичане к новому князю до и после его вокняжения. Налицо резкая перемена от полного неприятия и вооруженного сопротивления до твердой и постоянной поддержки, ставшей условием внутренней стабильности[1608] и грандиозных внешнеполитических успехов[1609]. Указанная перемена, как представляется, находится в прямой причинно-следственной связи с поведением Романа в Галиче и в первую очередь с теми мерами, которые он употребил в отношении знатнейших галицких бояр. Таким образом, казни, проведенные Романом, выходят за рамки простого наказания или мести политическим противникам и в определенном смысле являются ритуально-символическим актом подчинения общины, оказавшим глубокое воздействие на общественное сознание.

В нашем распоряжении имеются факты, свидетельствующие, что и в прежнее время галицкими князьями практиковались подобные меры, принося соответствующие плоды. В 1145 г. Владимирко Володаревич, силой оружия вернувший себе галицкий стол, отданный галичанами Ивану Берладнику, приводит общину к полному повиновению тем, что многы люди исече, а иныя по[казни] казнью злою»[1610]. После этого галицкая община в мире жила со своим князем, и Берладник сумел еще раз реализовать свои претензии на Галич только при новом князе[1611]. Аналогичные по сути события произошли в галицком «пригороде» Звенигороде в 1146 г. Во время вражеской осады звенигородцы, сойдясь на вече, решили сдать город, не желая сражаться за Галич[1612]. Однако бывший в Звенигороде галицкий воевода Иван Халдеевич враз переломил ситуацию, предав «лютой казни» трех зачинщиков вечевого решения («начальников веча»), разрубив их тела на куски, «темь и загрози имъ (звенигородцам. — А.М.), и почашася Звенигородьци оттоле бита безъ льсти»[1613].

Убийство общинных лидеров, произведенное, по всей видимости, публично с использованием особо жестоких («злых») средств, в рассмотренных случаях оказывает какое-то магическое воздействие на общественное сознание, парализует волю к сопротивлению, не только не порождает протеста и ответных действий со стороны общины, но, наоборот, заставляет полностью повиноваться воле совершающего насилие. Объяснение этому феномену, как представляется, следует искать в сфере религиозно-мифологического сознания, в древнерусскую эпоху еще густо насыщенного языческими пережитками и пронизывающего собой социально-политические отношения, являясь во многих случаях регулятором общественного поведения[1614].

В этой связи ключевое значение для понимания сути проводимых Романом и его предшественниками расправ над боярами приобретают те, отмеченные источниками способы и средства, к которым прибегают князья. Данные славянской этнографии и фольклора, языческой обрядовой символики позволяют выявить заключенный в них ритуально-символический смысл и свидетельствуют, что выбраны они были не случайно, не в припадке слепой ярости, а именно как действенные средства достижения сознательно намеченной цели. В своем месте мы уже касались вопроса символического значения некоторых средств, использованных Романом, в частности, ритуального расстрела. Магическими свойствами, несомненно, обладают и остальные средства, примененные им к галицким боярам, весьма часто и широко практиковавшиеся в средневековой Руси.

О ритуально-сакраментальном значении таких и подобных способов применения смертной казни, всегда отличавшихся особой жестокостью и включавших «множественные языческие и демонические атрибуты», можно с уверенностью судить по многочисленным материалам Московского государства XV–ХVII вв. К таким мерам особенно активно прибегали в экстремальные периоды социально-политической жизни — опричнина, Ливонская война, голод 70-х годов XVI в., Смута, восстание Степана Разина и т. п.[1615] По наблюдениям современных исследователей, такие казни не применялись во время обычных судебных процессов[1616], поскольку носили особую идеологическую нагрузку. Наказание здесь, с одной стороны, «должно было подтверждать несостоятельность действий, политических взглядов, всего духовного мира казнимых», а с другой — «в самом акте казни нужно было сделать все, что обеспечивало политическому противнику неблагоприятные условия существования в потустороннем мире»[1617]. Этим целям служили специальные символические средства, особое значение которых определяется тем, что в подобных делах «символ выступал важным фактором влияния на воззрения масс»[1618].

Обычай закапывания в землю живых людей и разрывания на части тел преступников издревле существовал на Руси и применялся к лицам, совершившим особо тяжкие и общественно опасные преступления (колдовство, убийство родственников и проч.). Такие казни всегда производились публично и были призваны (в частности, ритуальное закапывание ведьм и колдунов) исторгнуть из преступника «злого демона (= нечистую душу) и удалить его из земного мира в мир загробный (= в подземное царство Смерти)»[1619], иначе говоря, — развенчать преступника в глазах соплеменников и уничтожить его связи и влияние в земном мире[1620].

Схожие ритуальные цели, насколько можно судить, преследовали и другие «зверства» Романа, в частности, вырывание внутренностей — способ убийства весьма распространенный в древности. По свидетельству скандинавских саг, норвежские конунги и ярлы в борьбе за власть применяли такой характерный для викингов способ, преследуя тем самым определенные ритуально-магические цели. Так, «Сага о Харальде Прекрасноволосом», повествуя о перипетиях борьбы ярла Эйнара с Хальвданом Высоконогим, завершает рассказ сценой расправы победителя над побежденным, аналогичной как по способу, так и по последствиям расправе Романа с галицкими боярами. «Эйнар ярл, — говорит сага, — подошел к Хальвдану и вырезал у него на спине орла, раскроив ему спину мечом, перерубив все ребра сверху и до поясницы и вытащил легкие наружу»[1621]. Сделано это было, по словам самого Эйнара, «дабы… столп дружин обрушить», т. е. сломить сопротивление всех сторонников Хальвдана, и «после этого Эйнар ярл снова стал править на Оркнейских островах, как он раньше правил»[1622].

Леденящими сценами кровавых расправ с извлечением внутренностей, отсечением головы, переломом позвоночника и расчленением тел пестрят русские былины. Их герои, одержав верх над своими врагами, например, в поединке, обязательно должны завершить дело ритуальным кровопролитием. Они «режут», «порят», «пластают» грудь побежденного, «смотрят сердце», «мешают кровь с печенью» и т. п.[1623] По мнению А. В. Гадло, изучавшего символику таких поединков, «этими мерами достигалось полное уничтожение жизненной силы противника, его души, обеспечивалась безопасность победителя. Через соприкосновение с кровью побежденного победитель принимал от него всю его физическую и духовную мощь. Кровью и внутренностями побежденного он благодарил и своих сверхъестественных покровителей»[1624].

Кровавая расправа предназначалась не только явному противнику, поверженному в открытом бою, но и тайному коварному врагу, скрывающему свои истинные намерения. В былинах о Добрыне и Маринке, а также об Иване Годиновиче и Настасье герои расправляются со своими женами — злыми колдуньями, прибегая к уже известным нам средствам; Добрыня, к примеру, перед тем, как убить Маринку, отрубает ей руки, ноги, губы, грудь и, наконец, рубит голову[1625]. Комментируя эти сцены, В. Я. Пропп делает важное наблюдение о том, что целью совершающего расправу не была личная месть, и что в своих действиях он руководствовался не столько мотивами личного свойства, сколько стремлением к достижению некоего общественного эффекта. «Если рассматривать эту кознь как расправу ревнивого супруга, то она бесчеловечна и бессмысленна, Добрыня избавляет Киев от той нечисти, от той заразы, которая исходит от Маринки, Это не месть и не кара, это акт полного очищения. Казня Маринку, Добрыня освобождает от нее Киев и Русь»[1626].

Таким образом, публичная расправа над лидерами общины, вдохновляющими и возглавляющими широкое общественное движение, их жестокое убийство с использованием специальных ритуально-символических средств оказывает сильное воздействие на общественное сознание. Позорная «злая» казнь разоблачала несостоятельность таких лидеров, никчемность предлагаемого ими пути. Примененные при этом средства умерщвления, несомненно, обусловлены религиозно-мифологическими представлениями и нормами поведения, языческими в своей основе, постоянно проявлявшими себя в сфере политической борьбы и внутриобщинных отношений в периоды острых противоречий и конфликтов. Вспомним, что при сходных обстоятельствах во время массовых волнений в Новгороде и Ростовской земле, возглавляемых волхвами, ставшими в полном смысле лидерами местных общин, именно так поступают князь Глеб Святославич и воевода Ян Вышатич. Чтобы переломить общественное настроение в свою пользу, они подвергают волхвов публичным унижениям и казням (князь Глеб собственноручно разрубил главного волхва пополам), разоблачая их полную несостоятельность, и таким путем добиваются водворения прежнего порядка[1627].

С точки зрения религиозно-мифологических представлений, подобные средства должны были разрушить сакральную связь казнимых с земным миром, уничтожить их силу и влияние, отвратить от них симпатии и доверие соплеменников. Вместе с тем, такие средства призваны были утвердить власть победителя в качестве нового полноправного правителя, полностью подчинить общину его законной власти. Известно, что в языческие времена убийство прежнего правителя открывало его преемнику путь к власти; община при этом воспринимала последнего как законного князя, забывая о его поверженном предшественнике[1628]. Такие порядки действовали и на Руси, определяя поведение князей вплоть до начала XI в.[1629]

2. Основные тенденции политического развития Галичины и Волыни в начале XIII в.

События, развернувшиеся в Галичине и на Волыни в последующее время, особенно в период между 1207 и 1217 годами, излагаются Галицко-Волынской летописью в больших подробностях и отличаются, на первый взгляд, крайней непоследовательностью, противоречивостью и даже хаотичностью. Это впечатление ярко выразил в свое время Д. И. Зубрицкий, писавший: «Мы уверены, что как нам рассказуя, так и читателю внимая, кружится голова при сего рода смешении и запутанности дел, происшествий, отношений и лиц… Нет никакой политической системы, никакой постоянности, хаотическое только замешательство, беспорядочное шатание и смутность»[1630].

Между тем, именно в данный период, как нам представляется, в наибольшей мере раскрываются основные тенденции политического развития городских общин Юго-Западной Руси, характерные для первой трети ХIII в., обусловленные столкновением и борьбой нескольких противоречивых интересов. Мы не можем согласиться с мнением, сложившимся у исследователей еще в прошлом веке, что в основе этой борьбы лежали боярские устремления и боярская политика[1631]. По нашему убеждению, палитра политических интересов, направлявших развитие событий общественной жизни, была шире и многообразнее. Однако деятельность боярства — не из их числа. Она не только не играла здесь основной определяющей роли, но и не стала еще самостоятельным фактором, действующим обособленно и в противовес политическим интересам городской общины, неотъемлемой органической частью которой являлось боярство. Хотя, деятельность бояр как авторитетных лидеров общины, способных влиять на выработку важнейших вечевых решений, в том числе выбор князя и политического курса, чрезвычайно заметна и, кроме того, постоянно подчеркивается летописцем в тех случаях, когда поступки бояр нарушали чаяния и планы горячо поддерживаемых им сыновей Романа Мстиславича.

Действительно определяющее воздействие на политическое развитие Юго-Западной Руси оказывали иные силы, реально существовавшие в рассматриваемый период, обусловленные как внутри- так и внешнеполитическими причинами, характерными как для предшествовавшего времени, так и вновь возникшими. Это, прежде всего, стремление городской общины, возглавляемой своими боярами, добиться от князя проведения такой политики, которая бы в первую очередь отвечала интересам ее суверенного развития и, вместе с тем, стремление поддерживать сильного и энергичного правителя, способного успешно решать сложные внутри- и внешнеполитические задачи, постоянно встававшие перед общиной в трудное время.

Горожане хотят иметь у себя на столе «своего» князя и открывают перед ним ворота, лишая стола его противника. Так, владимирцы впускают в город Александра Всеволодовича, а занимавшего владимирский стол Святослава Игоревича «яша и ведоша и в Ляхы»[1632]. Община стремится сама решать судьбу княжеского стола, пытаясь сохранить независимость в этом деле перед лицом вмешательства извне. Возмущенные поведением во Владимире воинов польских князей Лешка и Конрада, пришедших вместе с Александром и, вопреки обязательствам, ставших грабить горожан, владимирцы говорят: «Аще не был бы сродникъ ихъ с ними Олександръ, то не перешли быша ни Боуба (Буга. — А.М.)»[1633].

Община под руководством бояр не приемлет князя, навязанного силой, и твердо стоит за того, кто стал князем по ее воле. Владимирские бояре «не любили» навязанного поляками Ингваря Ярославича[1634], и в результате Александр Всеволодович без труда «прия Володимерь», уступленный было Ингварю[1635]. И в дальнейшем владимирцы твердо стояли на стороне Александра, предпочитая его всем остальным претендентам на владимирский стол, в том числе и сыновьям Романа. С польской помощью последним удалось захватить только владимирские «пригороды» Тихомль и Перемиль, с бессильной завистью «на Володимерь призирающа»[1636]. И лишь когда князь Лешко, закончив свои дела в Галиче, сам пошел «добывать» Даниилу и Василько владимирский стол со всеми своими силами, Романовичи были «посажены» во Владимире (1214 г.)[1637].

Причина этого постоянства и верности выбору ясна. Владимирцы не хотели иметь дело с князьями, зависимыми от внешних, враждебных общине сил и, наоборот, поддерживали того, кто был в их понимании «своим». Причем «свойство» определялось не столько родственными связями с высоко чтимым во Владимире Романом Мстиславичем[1638], сколько способностью проводить результативную политику в интересах общины. Очевидно, Александр Всеволодович более других отвечал этим требованиям, превосходя в данном отношении сыновей Романа, малолетних и несамостоятельных. Будучи владимирским князем, он восстанавливает суверенитет «старшего города» над частью «пригородов», в частности, над Белзом[1639] и с «многими боями Володимерстими» неоднократно участвует в походах на Галич[1640], реализуя тем самым традиционное стремление владимирской общины добиться политического подчинения южного соседа.

Ту же линию в отношении князей проводит и суверенная галицкая община. Князьям, не сумевшим наладить добрые отношения с общиной, трудно удержаться на галицком столе. Галичане прогоняют из города сына киевского князя Ростислава Рюриковича и возвращают стол Роману Игоревичу, изгнанному было Ростиславом[1641]. Причину недовольства раскрывает В. Н. Татищев: «… галичане, не дав Ростиславу долго владеть, опасаясь быть под властью киевскою…»[1642]. «Неверные галичане» во главе с боярином Володиславом выгоняют из города мать Даниила Романовича, которая «хотяща бо княжити сама», через голову своего малолетнего сына, а самого Даниила силой заставляют остаться в городе[1643]. Когда же Анна[1644] с помощью венгерского короля вернулась в Галич, горожане поднимают «мятеж» и вновь выгоняют ее уже вместе с сыном[1645].

Галичане не церемонятся с князьями, не оправдавшими возлагавшихся на них надежд, подвергая их издевательским насмешкам, и жестоко расправляясь с теми из них, кто намеренно причинил общине «зло», терроризировал горожан репрессиями, тщетно пытаясь утвердить свою власть над ними. Так, не сумевшего справиться с засевшим в Галиче венгерским палатином Бенедиктом пересопницкого князя Мстислава Ярославича Немого галицкий боярин Илья Щепанович, «возвелъ и на Галицин оу могил оу, осклабився, рече емоу: "Княже! Оуже еси на Галицине могыле поседелъ, таки и в Галиче княжилъ еси!" Смеяхоу бо ся емоу…»[1646]. А князей Игоревичей — Романа, Святослава и Ростислава, — которые «съветъ же створиша на бояре Галичкьи, да избьють и по прилоучаю» и затем убили многих «великих бояр» «числомъ 500»[1647], галичане, выкупив у венгров ценою «великих даров», повесили «мести ради»[1648].

Не найдя подходящей кандидатуры на галицкий стол среди прирожденных русских князей, разочаровавшись в Игоревичах, Романовичах, Рюриковичах, Ярославичах, полностью зависимых от внешних сил или неспособных справляться с выпавшими на них трудными задачами, изведав также прелестей правления чужеземцев[1649], наконец, брошенные в критический момент князем Мстиславом Ярославичем[1650], галичане совершают беспрецедентный для своего времени шаг — они позволяют «вокняжиться» в Галиче боярину Володиславу Кормильчичу (1213–1214 гг.)[1651], одному из наиболее видных и влиятельных руководителей общины в то время[1652]. Галичане всеми силами поддерживают своего нового князя[1653] и вместе с ним успешно отражают попытки русских князей, поддержанных поляками, лишить Володислава стола[1654]. «Боями его» именует галичан в этот момент летописец[1655]. И только когда польский князь и венгерский король, объединившись, двинули войска на Галич, Володислав был разбит, схвачен и погиб в заточении[1656].

После этого галичане на несколько лет попали под власть венгерского королевича Коломана, и в город вернулся ненавистный им пала тин Бенедикт[1657]. Неудивительно, что галичане пытаются сопротивляться новому режиму: зовут вернуться в Галич Даниила Романовича[1658], а затем принимают на галицкий стол другого русского князя Мстислава Мстиславича Удалого (1217 г.), прогнав из города венгров и поддерживавших их бояр[1659].

Другим не менее важным фактором социально-политической жизни общин Юго-Западной Руси оставались эгоистические устремления правивших здесь князей, нередко старавшихся политически ослабить общину ради укрепления собственного положения, опираясь при этом на поддержку извне. Особенно это заметно в Галицкой земле, где недавно пресеклась старая, правившая более ста лет княжеская династия, а новые правители преследовали чуждые общине интересы,

Владимир Игоревич, оказавшийся на галицком столе при поддержке своих могущественных родственников черниговских Ольговичей, чтобы ослабить галицкую общину, учреждает в земле еще один княжеский стол — в Звенигороде, одном из «пригородов» и давнем сопернике Галича, посадив там своего младшего брата Романа. В другой раз оказавшись на галицком столе, Владимир вновь отдает Роману Звенигород, а другим своим родственникам Перемышль и Теребовль[1660]. Точно так же ведет себя в Галиче посаженный венграми и поляками королевич Коломан: его отец король Андрей «дает» Перемышль польскому князю Лешко, а другой галицкий «пригород» Любачев — польскому вельможе Пакославу[1661].

Чтобы подавить недовольство общины своей политикой, князья Игоревичи убивают в Галиче, по словам летописи, сразу 500 местных бояр[1662]. Если верить сообщаемой источником цифре, то, очевидно, репрессии затронули более широкий в социальном плане круг деятелей общины, лидеров и активных участников сопротивления произволу княжеской власти. Несмотря на потери, община находит в себе силы освободиться от таких правителей: были свергнуты и казнены галичанами князья Игоревичи[1663], и королевич Коломан не смог усидеть на галицком столе[1664]. Галичане сумели также восстановить политическое единство земли, вернув все «пригороды» под полный суверенитет «старшего города»[1665].

На Волыни князья зачастую ведут себя подобным же образом. Не считаясь с интересами земли, ради достижения собственных выгод, они используют военную помощь иноземцев, ведут разорительные войны, пытаются заставить общину подчиняться своей воле. С помощью поляков владимирский стол получает Александр Всеволодович, при этом владимирцы терпят насилие и грабежи от незваных пришельцев[1666]. То же самое проделывает другой претендент на владимирский стол Ингварь Ярославич[1667].

В борьбу за Владимир вступают и подрастающие сыновья Романа, руководимые своей матерью. С помощью поляков они добиваются увеличения своих уделов, вследствие чего владимирская волость оказалась разделенной на части между различными князьями[1668]. С помощью тех же поляков Романовичи отнимают еще два владимирских «пригорода»[1669]. В конце концов польский князь Леш ко «сажает» Даниила и Василька на владимирский стол[1670], ломая сопротивление общины, стоявшей на стороне Александра.

О том же, как вели себя иноземные войска на русской земле, помимо уже отмеченного случая во Владимире, когда «Ляхове поплениша городъ весь», не пощадив и главной городской святыни — Успенского собора[1671], можно судить по случаю в Галицкой земле: не сумев захватить Галич, польский князь Лешко, союзник Даниила Романовича, отступая, «воева около Теребовля, и около Моклекова, и Збыража… И взя пленъ великъ, и воротися в Ляхы»[1672].

Третьим важнейшим фактором жизни Галичины и Волыни, как явствует из предыдущего изложения, становится постоянное вмешательство в их внутренние дела внешних сил и, главным образом, чужеземных государств, воспользовавшихся политическим ослаблением общин Юго-Западной Руси из-за внутренних противоречий. Поводом к вмешательству чаще всего была деятельность местных князей, обращавшихся за помощью к польским и венгерским правителям, что было характерно и для предшествовавшего времени, но теперь приобрело чрезвычайно широкий и систематический характер[1673].

Вместе с «уграми» и «ляхами» в галицких делах участвуют также чехи и половцы[1674]. Замешательством пользуются и другие враждебные силы. Активизируют экспансию на Волынские земли ятвяги и литва. На рубеже XII–ХIII вв. возникают первые «союзы литовских земель», ведущие агрессивную политику в отношении Руси, угрожая не только ее владениям в Прибалтике, но и собственно русским землям — Полоцку, Пскову, Новгороду, Смоленску, Чернигову и Волыни, неоднократно подвергавшимся разорительным набегам[1675]. Об одном таком набеге подробно говорит летописец: «И повоева же Тоурискъ, и около Комова, оли и до Червена, и бищася оу вороть Червенескых. И застава бе Оуханяхъ, тогда же оубиша Матея, Любова зятя, и Доброгостя, выехавша оу сторожа. Беда бо бе в земле Володимерьстеи от воеванья Литовьского и Ятвяжьскаго»[1676].

Новым явлением на поприще экспансии внешних сил становится объединение и совместные действия основных соперников Юго-Западной Руси — Польши и Венгрии, что было вызвано, с одной стороны, стремлением названных государств непосредственно подчинить Галичину и Волынь, а с другой — усиливающимся сопротивлением местных общин, консолидирующихся перед лицом внешней угрозы вокруг земских лидеров — бояр и русских князей.

Как полагают исследователи, Галичина попала под протекторат Венгрии в результате специальной договоренности, достигнутой в 1205 г. на встрече в Саноке венгерского короля Андрея II и вдовы Романа Анны, регентши при малолетних Данииле и Васильке, а после договора в Сепеше (Спише) короля Андрея и краковского князя Лешка (1214 г.) Галичина была поделена между этими двумя иноземными правителями[1677]. Вряд ли прав был М. С. Грушевский, считавший, что до 1214 г. Андрей и Лешко были озабочены только защитой прав своих родственников и подопечных Даниила и Василька и лишь после Спишского договора стали действовать непосредственно в собственных интересах, напрямую подчинив себе Галичину[1678], Как известно, прямое подчинение Галичины Венгрии было установлено еще около 1210 г., когда в Галиче начал править палатин венгерского короля Бенедикт[1679]. Этот Бенедикт был фактическим правителем Галича и при малолетнем Коломане (1214–1217 гг.)[1680].

Важно обратить внимание на весьма характерную деталь. Непосредственное подчинение Галичины венгерским правителям всегда сопровождалось с их стороны попытками подчинения местной православной епархии римской курии и активной проповедью церковной унии. Так было в княжение Коломана, о чем свидетельствуют послание короля Андрея к папе Иннокентию III[1681], а также летописное сообщение, где под 1214 г. читаем: «Король угорьскыи посади сына своего в Галиче, а епископа и попы прогна, а свое попы приведе латиньскые на службу»[1682]. То же происходило и прежде в правление Бенедикта, когда в Галич прибыла папская миссия во главе с кардиналом Григорием[1683]. Русская летопись, несомненно, сохранила отголосок именно этих событий в известии о притеснениях, чинимых Бенедиктом православным попам и монахам, в котором сам Бенедикт называется «антихрестом»[1684].

Первый случай скоординированных действий венгерских и польских правителей в отношении Юго-Западной Руси — договор краковского князя и венгерского короля 1207 г. о совместном походе на Галич. Тогда галичане во главе с князем Владимиром Игоревичем «многими дарами» отвратили от себя опасность[1685]. Но эта полумера не удовлетворила агрессора. Воспользовавшись новой «смутой» в Галиче, венгерский король, который еще с 1206 г. официально титуловал себя «королем Галичины и Володимирии»[1686], послал войска, захватил княжившего в городе Романа Игоревича и сам начал управлять Галичем через своего «палатина» Бенедикта (1210 г.)[1687]. В ответ галичане «привели на Бенедикта» в 1207 г. «русских князей» — сперва пересопницкого князя Мстислава Ярославича Немого[1688], а после его неудачи обратились в Путивль к Владимиру Игоревичу: «Избави ны [от] томителя сего Бенедикта»[1689]. Перед ратью Игоревичей, поддержанной галичанами, «томитель» бежал, а к королю из Галича опять был направлен посланец с богатыми дарами[1690].

Неоднократно в дальнейшем король Андрей с князем Лешком водили войска на Галич, пытаясь сломить сопротивление галичан[1691]. В конце концов совместными усилиями названным правителям удалось «посадить» в Галиче Коломана, сына венгерского короля, а территорию Галичины разделить между собой на части[1692]. Но правление королевича было недолговечным: сплотившись вокруг «русского князя» Мстислава Удалого, галичане сбросили венгерских правителей[1693]. Еще меньше времени продержался территориальный раздел Галичины[1694].

Еще одним фактором роста противоречий и усиления политического кризиса Юго-Западной Руси было возродившееся после изгнания галичанами наследников Романа Мстиславича стремление владимир-волынской общины вновь утвердить свое влияние в Галиче, возвратить галицкий стол владимирскому князю, поддержанное другими городскими общинами Волыни.

В помощь венграм, пытавшимся «посадить» в Галиче Даниила Романовича, идут княживший во Владимире Александр Всеволодович «со многими воими», из Луцка, Дорогобужа и Шумска прибывают «многи вой» Ингваря Ярославича, а от княжившего в Белзе брата Даниила Василька приходят «великии Вячеславъ Толъстыи, и Мирославъ, и Дьмьянъ, и Воротиславъ, инии бояре мнозе и вой от Белза»[1695]. Волынские князья, каждый «со своими вой», помогают Даниилу овладеть Галичем и в союзе с польским князем Лешком[1696]. Неудивительно, что Даниила, как говорит летописец, «посадили» тогда на галицкий стол «бояре Володимьрьстии и Галичкыи, и Вячеславъ Володимерьскыи, и вси бояре Володимерьстии и Галичкыи, и воеводы Оугорьскыя»[1697].

Уже из этого перечня видна ведущая роль владимирской общины, представленной своими руководителями, в «посажении» Даниила в Галиче. Когда же венгерский король еще раз захватил Галич, в «совете», решавшем дальнейшую судьбу галицкого стола, участвовали вдова Романа, «ятровь» короля, как ее называет летописец, и «бояры Володимерьскыи»[1698]. Галицкие бояре и галицкая община активно противодействуют этому, Узнав о союзе Лешка с Даниилом и волынскими князьями, боярин Володислав Кормильчич, недавно «вокняжившийся» в Галиче, заключает союз с венграми и чехами и, оставив защищать город бояр Ярополка и Яволода, «собравъся с Галичаны», выступает против Лешка и волынских князей[1699].

Наконец, последнее. Существенным фактором, дополняющим картину внутриобщинных отношений и политической борьбы Юго-Западной Руси первой трети XIII в., явилась вспыхнувшая с новой силой борьба «пригородов» со «старшими городами».

Обострение ее провоцировалось действиями князей, одержимых далекими от земских интересов эгоистическими стремлениями, особенно характерными для иноземных правителей, о чем уже шла речь выше. В то же время эта борьба отражала объективный исторический процесс — стремление усилившихся «пригородов» освободиться от власти «старшего города», приобрести собственное княжение и встать на путь самостоятельного развития, — в равной мере характерный для всех регионов Древней Руси конца XII — начала XIII в.[1700], усиленный тяжелым кризисом, переживаемым Галичиной и Волынью — политической нестабильностью, межволостными противоречиями, беспрерывными разорительными войнами, вмешательством иноземцев.

Жители Берестья, владимирского «пригорода», в момент, когда владимирский стол переходил из рук в руки, и община «старшего города» переживала острый политический кризис, обращаются к польскому князю Лешку и просят дать им в князья одного из бывших при нем сыновей Романа Мстиславича. Просьба была удовлетворена, и в Берестье прибыл Василько Романович, берестяне «с великою радостью сретоша и, яко великаго Романа видящи»[1701].

Получив собственного князя, «пригороды» проводят полностью самостоятельную политику в отношении «старшего города» и могут в случае необходимости начать против него вооруженную борьбу, заключать военные союзы с другими странами и добиваться победы. Весьма показательна в этом отношении борьба галичан и звенигородцев. Едва получив собственное княжение, звенигородцы во главе со своим князем Романом Игоревичем начинают воевать с Галичем в союзе с венграми (1207 г.)[1702]. В Галиче в то время княжил старший брат Романа Владимир. Выступить против него и победить Роман мог только при условии твердой и решительной поддержки жителей Звенигорода, которые, как мы знаем, имели давние счеты с галичанами.

Своего князя Романа Игоревича звенигородцы твердо поддерживают и в дальнейшем, тесно сплачиваясь вокруг него в минуту опасности. Когда венгры с Даниилом Романовичем осаждают город во время очередного похода на Галич (1211 г.), «Звенигородцемь же люте борющемся имъ с ними и не поущающимъ ко градоу, ни ко острожнымъ вратомъ»[1703]. Только после того, как Роман Игоревич попал в плен, они прекратили сопротивление[1704]. Из стольного же Галича князь тогда бежал без боя[1705] без боя «отворились» и жители другого галицкого «пригорода» Перемышля, выдав своего князя венграм[1706].

Во всех отмеченных нами сторонах социально-политической жизни общин Юго-Западной Руси прослеживается одна общая черта — руководящая роль местного боярства, укрепляющего и расширяющего свое влияние во внутри- и внешнеполитической сферах общественной жизни. В условиях падения авторитета княжеской власти, представленной слабыми или зависимыми от внешних сил и интересов князьями, проводящими чуждую общине линию, бояре, непосредственно связанные с местным обществом, имевшие общие политические интересы с «людьми», выступают консолидирующим фактором, сплачивая основные общественные силы перед лицом внутренних и внешних угроз, выдвигают из своей среды подлинно авторитетных и общепризнанных лидеров, способных возглавить и повести за собой всю общину и в критическую минуту даже принять на себя княжеские полномочия.

Бояре, как и прежде, военные предводители общины. Они руководят отражением внешней агрессии, возглавляют войско и лично принимают участие в боевых действиях. Когда Владимирская волость подверглась грабительскому набегу литвы и ятвягов, врага встретила пограничная «засада», возглавляемая боярами (князья в это время «сидели» в стольных городах — Владимире и Червене), двое из них — Матей, «Любов зять» и Доброгость — погибли, «выехавша оу сторожа». «Беда бо бе в земле Володимерьстеи от воеванья Литовьского и Ятвяжьскаго», — завершает свои рассказ летописец[1707].

Весной 1214 г. суровому испытанию подверглась Галицкая земля. Пересопницкий князь Мстислав Ярославич Немой, лишившийся незадолго до этого галицкого стола, в союзе с краковским князем Лешком и в коалиции с другими волынскими князьями начал поход на Галич, Обороной земли в этот момент руководят галицкие бояре. «Вокняжившийся» Володислав Кормильчич собирает войско и ведет его навстречу врагу, вступая с ним в бой у границы земли. Другие два боярина Ярополк и Яволод «затворились» в Галиче. Потерпев поражение в неравном бою, Володислав и «вой его» отступают в Галич, где под руководством бояр горожане успешно отбивают вражеский приступ: «Лесть ко не можаше прияти Галича… и воротися в Ляхы»[1708].

Бояре по-прежнему основная ударная сила в войске, наиболее боеспособные воины, лучше других подготовленные и оснащенные. Это видно из следующего эпизода. Для похода на Галич собираются Волынские князья, «когождо ихъ со своими вой» — Александр из Владимира, Всеволод из Белза, Мстислав из Пересопницы и Даниил из Каменца[1709]. Каменецкая волость, где княжил Даниил с братом Васильком, была тогда самым маленьким и слабым из волынских княжеских уделов[1710]. Однако «вон» Даниила, как говорит летописец, были «болши и креплеиши» остальных, поскольку «бяхоу бояре велиции отца его вси оу него», что обеспечило малолетнему Даниилу признание со стороны других князей[1711].

Мы не можем согласиться с Η. Ф. Котляром, полагающим, что «все великие бояре его (Даниила. — А.М.) отца привели с собой собственные отряды вооруженных людей. По всей вероятности, эти отряды состояли как из оплачиваемых самими боярами личных дружин, так и из приведенных их вассалами ратников: вассалы держали земли при условии поставлять с них воинов и, конечно, приходить с оружием самим по первому зову сюзерена»[1712]. Летопись ничего не говорит ни о личных оплачиваемых дружинах этих бояр, ни, тем более, о приводимых их вассалами ратных полках. Ближе к истине был В. Т. Пашуто, полагавший, что «бояре представляли собой реальную военную силу» и «в начале феодальной войны волынские бояре являлись главной военной опорой князя Даниила»[1713].

Рассуждения историков о «боярских полках», выполнявших волю своих хозяев и делавших всемогущими галицких бояр — историографическая фикция, весьма далекая от реального соотношения сил в галицкой общине. Говорить же о «личных дружинах» «великих бояр» Галича, а тем более Волыни можно лишь гипотетически. Источники называют только «паробка» и «отроков» галицких бояр Добрыни и Мирослава[1714]. Этих данных явно не достаточно, чтобы делать далеко идущие выводы насчет военных возможностей «боярских дружин» Галичины и Волыни. Зато можно с уверенностью говорить, что бояре не располагали такими вооруженными силами, чтобы противопоставить себя общине или князю. Силу и влияние бояре приобретали только при поддержке общины, или получив значительную военную помощь извне[1715].

Что же касается приводимых «боярскими вассалами» ратников, то совершенно неясно, откуда у бежавших вместе с Даниилом из Галича, а затем из Владимира и Белза и оказавшихся в итоге в одном из самых малых владимирских «пригородов» Каменце бояр взялось столько вассалов и ратников, что их войско оказалось «больше и крепче» войск владимирского, белзского и пересопницкого князей. Чтобы избежать противоречий, необходимо признать, что летописец сравнивает войска волынских князей и отдает предпочтение войску Даниила исключительно по числу бывших в нем бояр, которые сами по себе являются главной боевой силой, а, кроме того, опытными и умелыми организаторами и предводителями войска.

Характерной чертой рассматриваемого времени становится высокая дипломатическая активность боярства. Подобно князьям, виднейшие бояре завязывают политические и военные союзы с правителями соседних государств и в обмен на обязательства личной преданности и службы пользуются предоставляемой ими военной помощью для решения внутриполитических задач на Руси.

Показателен в этом смысле пример галицкого боярина Володислава Кормильчича. Еще до своего вокняжения в Галиче боярин, неоднократно бывая в Венгрии, расположил к себе короля Андрея и, как полагают исследователи, принял перед ним какие-то служебные обязательства, что помогло Володиславу впоследствии занять галицкий стол[1716]. В одном из документов венгерского короля, датированном 1218 г., говорится о пожаловании виноградников некоему Ладиславу Русскому[1717]. В. Т. Пашуто замечает по этому поводу: «Галицкие бояре подолгу живали при венгерском дворе, одни из них (как Володислав) имели в Венгрии пожалованные земли, другие (как Судислав) породнились с венгерской знатью; это давние связи, ибо некоторые бояре носили явно католические отчества — Володислав Витович, Юрий Витанович и др.»[1718].

Все это, безусловно, способствовало успеху предпринимаемых боярами внешнеполитических усилий, в частности, приобретению военной помощи короля. Однако главным условием такого рода деятельности был и оставался политический статус бояр — лидеров своих общин, наделенных соответствующими представительскими полномочиями. Бежавшие в Венгрию, спасаясь от развязанного Игоревичами террора, галицкие бояре Володислав Кормилъчич, Судислав Бернатович и Филипп обращаются к королю Андрею: «Дай намъ отчича Галичю Данила, ать с нимъ принмемь и от Игоревичевъ»[1719].

Бояре здесь, как видим, выступают от имени Галича, на что король охотно откликается, отпуская Даниила, «детьска соуща», и давая в помощь огромное войско, возглавляемое семью воеводами, где, по словам летописца, было столько воинов, что «их же не мощно сказати и не писати»[1720]. Однако решающую роль в начатом боярами деле играет поддержка, оказываемая нм галицкой общиной. Сторону бояр и Даниила сперва принимают жители Перемышля, отворившие город и выдавшие сидевшего там Святослава Игоревича[1721], а затем и сами галичане; княживший в Галиче старший Игоревич Владимир спасся бегством, едва избежав плена[1722].

Через несколько лет боярин Володислав вторично вошел в союз с венгерским королем и вместе с ним начал поход на Галич, где тогда княжил Мстислав Ярославич Немой. На этот раз король предоставляет военную помощь непосредственно боярину, так как никто из русских князей в этом походе участия не принимал[1723]. Во время похода случился заговор и мятеж венгерских баронов против своего короля, жертвой которого пала королева Гертруда[1724]. Андрей, чудом избежавший смерти, должен был вернуться с дороги[1725]. Но это не остановило Володислава, уверенного в симпатиях к нему галичан: «Володиславоу же ехавшю на передъ со всеми Галичаны, Мъстиславъ оубо, оуведавъ королевоу рать великоую, избежа из Галича, Володиславъ же воеха в Галичь, и вокняжися, и седе на столе»[1726].

Другой видный галицкий боярин Судислав Бернатович получает военную помощь польского князя Лешка и ведет ее на Галич против Игоревичей: из летописного сообщения видно, что речь идет о весьма значительном военном отряде[1727]. Военной помощью венгров, а также чехов пользуется Володислав Кормильчич для отпора вторгшимся в Галицкую землю польскому и волынским князьям[1728].

Возрастает активность боярства и во внутриполитической сфере. Прежде всего, это происходит во взаимоотношениях общины и князя, когда община недовольна своим правителем, проявившим слабость, эгоизм или зависимость от внешних враждебных сил. Владимирские бояре «не любили» навязанного общине поляками Ингваря Ярославича[1729], симпатии общины были на стороне другого претендента, Александра Всеволодовича, и под руководством бояр владимирцы прогоняют Ингваря, вновь принимая Александра; с этой переменой должен был согласиться и зять Ингваря польский князь Лешко[1730].

Галичане «Володиславлимъ светомъ», т. е. по инициативе боярина Володислава Кормильчича «выгнаша Данилову матерь изъ Галича» за то, что та «хотяща бо княжити сама» через голову малолетнего сына, что, разумеется, не устраивало общину[1731]. В данном случае мы имеем дело с вечевым решением[1732], инициированным боярами. Летописный рассказ сохранил важные подробности, свидетельствующие о существовании специального механизма исполнения вечевого приговора и специального должностного лица, ведающего этим. Когда малолетний Даниил, не желая расставаться с матерью, вопреки решению галицкого веча, последовал за ней из города, путь ему преградил «тивоунъ Шюмавиньскыи» по имени Александр и взял за повод княжеского коня. Разгневанный Даниил ударил тиуна мечом и ранил под ним коня. В этот момент к Даниилу подоспела мать и «взема мечь из роукоу, оумолиши его, остави в Галичи, а сама иде в Белзъ»[1733].

Когда венгерский король, ломая сопротивление галичан, вновь «привел» Анну в Галич, община, возглавляемая боярами, вторично поднялась против нее. Боярин Яволод с братом Ярополком «бежал» в Пересопницу к князю Мстиславу Ярославичу Немому, который тотчас с войском пошел на Галич. Галичане активно поддержали его. Симпатизировавший Анне летописец называет поведение общины «отступлением Галичан», что подразумевает согласованность и всеобщий характер акции. Княгиню извещают об этом бояре Иванко и Збыслав Станиславичи, как бы заявляя ей о позиции общины, после чего Анна, не дожидаясь развязки, бежит из Галича вместе с сыном[1734].

Причина неприятия галичанами Анны ясна: она была слишком зависима от внешних враждебных общине сил в лице венгерского короля, а кроме того, вместе с ней в Галич возвращались владимирские бояре Вячеслав Толстый, Мирослав и др.[1735], претендовавшие на роль правителей в Галиче. Перед лицом внешней угрозы галичане теснее сплачивались вокруг своих лидеров, ибо интересы бояр и всей массы горожан совпадали в главном — отстаивании самостоятельности земли[1736].

И в других важнейших областях политической жизни общины боярам принадлежит видная роль организаторов и руководителей. Деятельность бояр, в частности, направлена на восстановление суверенитета «старшего города» над отколовшимися «пригородами»: бояре действуют при этом как убеждением, так и силой.

Во время похода на Галич против князей Игоревичей, организованного галицкими боярами Володиславом Кормильчичем, Судиславом Бернатовичем и Филиппом, союзное венгерское войско осаждает галицкий «пригород» Перемышль. Чтобы избежать кровопролития, боярин Володислав обращается к жителям с речью и убеждает их добровольно выдать княжившего в городе Святослава Игоревича, подчинившись власти нового галицкого князя Даниила[1737]. Затем войска союзников осаждают другой «пригород» Галича, Звенигород, но жители его наотрез отказались подчиниться Даниилу и отступиться от Романа Игоревича. Началась осада, в организации которой деятельно участвуют галицкие бояре: Судислав Бернатович приводит сюда «многих поляков» от князя Лешка[1738]. Общими усилиями звенигородцев принудили сдаться и признать власть Даниила, ставшего галицким князем[1739].

Под руководством бояр общины Владимира и других городов Волынской земли продолжают свою давнюю борьбу за подчинение Галичины, оказывая военную поддержку владимирским и союзным им князьям, претендовавшим на галицкий стол, прежде всего Даниилу. В помощь ему из Белза, где тогда княжил брат Даниила Василько, приходят «великии Вячеславъ Толъстыи, и Мирославъ, и Дьмьянъ, и Воротиславъ, инии бояре мнозе и вой»[1740]. Впоследствии «вси бояре Володимерьстии» во главе с Вячеславом Толстым участвуют в «посажении» Даниила на галицком столе[1741].

Как и в предшествующее время, во Владимире и Галиче действует боярский «совет» («дума») в качестве одного из основных политических институтов земли, принимающего важнейшие государственные решения, выражающие интересы и настроения общины. Боярский «совет», давно ставший обычным и повседневным делом в Юго-Западной Руси, очень редко привлекает внимание летописца; это происходит лишь в тех случаях, когда древний книжник усматривал что-либо особенное в деятельности «совета» или старался подчеркнуть негативную роль галицких бояр в судьбе поддерживаемых им сыновей и вдовы Романа Мстиславича. В результате деятельность боярского «совета» в сообщениях летописи ограничивается лишь одним направлением — борьбой общин Волыни и Галичины за политическое лидерство в регионе, стремлением утвердить своего ставленника на княжеском столе соперника.

Так, из сообщения летописи мы узнаем, что «со светомъ Галичкых бояръ» Владимир Игоревич потребовал от владимирцев выдать Романовичей, а взамен принять своего брата Святослава[1742]. Галицкие бояре дают такой «совет» неспроста: их «совет», как легко убедиться, выражает волю всей общины, ибо намерение «искоренити племя Романово» изъявляют не только бояре, но и «безбожные галичане», т. е. община в целом[1743]. Владимирская община и владимирские бояре не остаются в долгу. И когда венгерский король Андрей силой «приводит» в Галич Даниила Романовича и его мать Анну, вместе с ними в город являются владимирские бояре, игравшие видную роль в происходящих событиях. Войдя в Галич, «король «светъ створи со ятровью своею и с бояры Володимерьскыми», на котором была решена судьба галицкого стола[1744].

В периоды наибольшего обострения политических противоречий — противостояния общины и князя, межобщинных столкновений, вмешательства иностранных правителей — бояре становятся объектом жестоких репрессий, стоящих им свободы, имущества и даже жизни. Репрессии наступают всякий раз, когда община, руководимая боярами, терпит крупное политическое поражение. Терроризируя бояр, лидеров общины, победившая сторона в лице нового правителя стремится укрепить свою власть, подавить сопротивление и подчинить простых общинников, лишив их предводителей. Поэтому репрессии в отношении бояр — это репрессии против всей общины, не оставляющие ее равнодушной. Такие репрессии неизбежно задевают и простых людей, и община, как правило, не прощает насилия своим правителям, всеми силами старается избавиться от них.

Так, наместник венгерского короля в Галиче палатин Бенедикт был, по словам летописи, «томителем» «бояромъ и гражаномъ»[1745], т. е. чинимые им насилия, касавшиеся в первую очередь бояр, затрагивали и простых граждан, общину в целом. Это заставило «галичан» обратиться за помощью к русским князьям и вместе с ними прогнать Бенедикта[1746]. Когда венгерский король попытался силой утвердить свояченицу Анну в Галиче в качестве регентши при малолетнем Данииле[1747], то первым делом велел схватить виднейших галицких бояр Володислава Кормильчича, Судислава Бернатовича и Филиппа, «и моученоу бывшю и»[1748]. Судислав, «много злата давъ», откупился, а Володислав в оковах был увезен в Венгрию[1749]. Эти меры не оставили галичан безучастными. Под руководством оставшихся на свободе бояр, обратившихся за помощью к пересопницкому князю Мстиславу, «галичане» «отступили» от Анны, что вынудило ее бежать вместе с сыном[1750].

Особое место в ряду подобных событий занимает расправа, учиненная князьями Игоревичами над галицкими боярами и ответные меры со стороны галицкой общины. По данным Галицко-Волынской летописи, Игоревичи, только что призванные галичанами, чтобы освободить общину от засилья венгерского правителя Бенедикта, прогнав иноземцев, «съветъ же створиша… на бояре Галичкыи, да избьють и, [и] по прилоучаю избьени быша. И оубьенъ же бысть Юрьи Витановичь, Илия Щепановичь, инии велиции бояре, оубьено же бысть ихъ числомъ 500, а инии разбегошася»[1751]. Можно вспомнить также кровавую расправу с галицкими боярами, учиненную Романом Мстиславичем, напоминающую религиозный ритуал, связанный с языческими представлениями и нормами поведения.

Таким образом, в первые десятилетия XIII в. мы наблюдаем дальнейшее усиление общественно-политической роли и значения боярства Юго-Западной Руси, достигающего своего апогея. Сказанное, с одной стороны, обусловлено заметным падением авторитета княжеской власти, представленной слабыми или зависимыми от внешних сил и интересов князьями. С другой стороны, перед лицом внешних и внутренних угроз суверенитету и территориальной целостности общины бояре, непосредственно связанные и имеющие общие политические интересы с простыми людьми, выступают консолидирующим фактором, сплачивающим основные общественные силы. Из их среды выдвигаются подлинно авторитетные и общепризнанные лидеры, могущие возглавить и повести за собой общину. При условии поддержки общины эти лидеры способны принять на себя княжеские полномочия, нарушив священные прерогативы прирожденных князей.

Политическая деятельность бояр отличается широким многообразием. Они по-прежнему военные предводители общины, лично участвующие в боевых действиях как главная ударная сила и одновременно военачальники. Важно отметить, что бояре и рядовые «вой» — единое целое, они объединены в рамках одной военной организации и сообща защищают коренные политические интересы земли, одинаково близкие каждому члену общины. Для рассматриваемого времени характерна высокая дипломатическая активность бояр. В обмен на обязательства личной преданности виднейшие бояре, подобно князьям, завязывают политические и военные союзы с правителями соседних государств, пользуются получаемой от них помощью. Однако главным условием такого рода деятельности является политический статус бояр как лидеров своих общин, наделенных соответствующими представительскими полномочиями.

Растет активность бояр и во внутриполитических делах. Когда община недовольна своим князем, проявившим эгоизм или зависимость от внешних враждебных сил, бояре инициируют и руководят его смещением. Боярам принадлежит видная роль организаторов и руководителей в деле восстановления суверенитета «старшего города» над отколовшимися «пригородами». Не утрачивает значения боярский совет (дума), выражающий насущные интересы общины и оказывающий решающее воздействие на принятие политических решений князем. Велика роль бояр как общественных лидеров на вече. Своим личным авторитетом и умением убеждать они способны были влиять на ход вечевых собраний, увлекать за собой большинство в поддержку того или иного решения. Далекая от объективного изложения Галицко-Волынская летопись выдвигает на первый план боярские «крамолы» и «мятежи». Однако до середины XIII в. галицкое боярство еще не сложилось в замкнутое сословие с особыми корпоративными интересами и стремлением к обладанию всей полнотой власти[1752].

В периоды наибольшего обострения политических противоречий, когда община терпит тяжелое поражение в борьбе с врагами (враждебными соседями или пользующимися их поддержкой отвергнутыми князьями), возглавлявшие общину бояре становятся объектом жестоких репрессий. Терроризируя бояр, победившая сторона в лице нового правителя стремится укрепить свою власть, подавить сопротивление и подчинить общину, лишив ее предводителей. Таким образом, репрессии в отношении бояр — это репрессии против всей общины, которая, как правило, не прощает насилия своим правителям и может расквитаться с ними тем же способом. Используемые при этом приемы и средства как с одной, так и с другой стороны изобличают ритуальную подоплеку поведения участников конфликтов, его связь с религиозно-мифологическим воззрениями язычества[1753].

3. Бояре и «галичане» во взаимоотношениях с князьями Игоревичами

После смерти Романа Мстиславича (1205 г.)[1754] в Юго-Западной Руси начался период напряженной политической борьбы, внутриобщинных и межволостных конфликтов, обостривших старые противоречия и породивших новые. Их содержание, с одной стороны, состояло в борьбе за галицкий княжеский стол сразу нескольких претендентов, ставленников различных внешнеполитических сил, а с другой — в настойчивом стремлении галицкой волостной общины отстоять свой внешний и внутренний суверенитет. В этих условиях повышается социально-политическая роль бояр, общинных лидеров, растет их влияние во всех сферах общественной жизни, прежде всего это заметно в сфере внешнеполитических отношений, военных столкновений и дипломатических контактов, где в прежнее время в основном доминировала княжеская власть[1755].

Когда после смерти Романа киевский князь Рюрик Ростиславич, собрав «половци и Роуси много», пошел на Галич, то «сретоша и бояре Галичкыи и Володимерьстии оу Микоулина на реце Серете. И бившимася има всь день о рекоу Сереть, и мнози язвени быша, и не стерпевше, и възвратишася в Галичь»[1756]. Некоторые дополнительные подробности сообщает Лаврентьевская летопись. Так, узнаем, что после похорон Романа «Галичане же целоваша крестъ къ сыну его Данилу», а вместе с киевским Рюриком в походе на Галич участвовали и другие соискатели галицкого стола — черниговские Ольговичи, предварительно заключившие друг с другом союз[1757].

Обращает внимание тот факт, что в сообщении летописи на первый план выдвинуты бояре. Они, как и в недавней истории с краковским князем Лешком (1199 г.), изложенной в польских хрониках, встречают войска неприятеля на границе Галицкой земли — у реки Серет — и, видимо, после безрезультатных переговоров приступают к военным действиям, ведя за собой галицкие полки[1758]. В этом и состоит первенствующее значение бояр. Важно отметить, что бояре здесь действуют от имени и по воле общины: отвергая претензии на галицкий стол Рюрика и Ольговичей, они выполняют решения галичан, целовавших (очевидно на вече) крест Даниилу, и вместе с ними сражаются против незваных гостей.

Тем временем малолетнему Галицкому князю Даниилу предоставил военную помощь его родственник, венгерский король Андреи II[1759]. По сообщению Ипатьевской летописи: «…по смерти Романове снимался король со ятровъю своею (вдовой Романа, матерью Даниила. — А.М.) во Саноце. Приялъ бо бе Данила, како милога сына своего, оставилъ бо бе оу него (в Галиче. — А.М.) засадоу — Мокъя великаго слепоокого, и Корочюна Вълпта, и сына его Витомира, и Благиню, иныи Оугры многи. И за то не смеша Галичане ничтоже створити, бе бо инехъ много Оугоръ»[1760].

Последние слова источника воспринимаются исследователями как свидетельство недовольства галичан или какой-то их части, влиятельной партии пребыванием в городе Романовичей[1761]. В результате венгерская «засада» трактуется не как помощь для отпора наступающим на Галич войскам чернигово-киевской коалиции, а как своего рода личная охрана, призванная уберечь от неминуемой расправы со стороны галичан непопулярных сыновей Романа[1762]. Нам представляется, что такой взгляд не вполне соответствует подлинной обстановке, сложившейся в Галиче в 1205 г., нарушает действительный ход событий. Отчасти это обусловлено состоянием самих источников.

Нельзя сбрасывать со счетов ряд важных особенностей, определяющих своеобразие нашего основного источника по истории Галицко-Волынской Руси ХIII в. — Галицко-Волынской летописи, заключительной части Ипатьевского свода. Ее первой частью является так называемый свод митрополита Кирилла, составленный во Владимире-Волынском в 40-е годы ХIII в. близким соратником князя Даниила Романовича[1763]. Последний весьма далек от беспристрастного отражения событий галицкой истории, так как главной его целью было идеологическое обоснование борьбы за Галич и победы в ней владимирского князя[1764]. Отличительной чертой этого источника от начала и до конца является обличительный пафос и неприязненное отношение ко всем противникам Даниила, в том числе недоверие и подозрительность к галичанам и галицким боярам, поскольку их политика не раз шла вразрез со стремлениями Даниила[1765].

Мысль о желании галичан немедленно после смерти Романа избавиться от его наследников кажется нам преждевременной, поскольку она плохо вяжется с другими обстоятельствами происходящего и, прежде всего, с поведением самих галичан, дважды сражавшихся за нового князя Даниила с его врагами, киевским и черниговским князьями, проявляя при этом полное единодушие. И когда войска Рюрика и Ольговичей подошли к Галичу, с ними билась не венгерская «засада», а «галичане же бишася с ними оу города», и поэтому «Олговичи же, не оуспевше ничтоже, възвратишася с срамом великимъ в свояси»[1766].

Чтобы сломить волю галичан, в следующем 1206 г. Ольговичи и их союзник Рюрик Ростиславич собрали в поход практически всех князей Южной Руси, а также половцев, берендеев и поляков[1767]. Новый поход столь значительных вражеских сил, угроза разорения земли и военного поражения в неравной борьбе напугала галичан и заставила общину в лице ее лидеров бояр вновь полностью взять в свои руки инициативу принятия ответственных внешнеполитических решений. Доверие галичан к своему князю при таких условиях пошатнулось, что и предрешило его дальнейшую судьбу.

В летописи читаем: «Слышав же Галичане с Романовичема, аже идеть рать на ня силна отвсюду, и оубояшася зело, и послашася к королеви, помочи прося оу него»[1768]. Страх перед вражеской силой пробудил в галичанах недовольство Романовичами, явившимися причиной новых тяжелых напастей, И хотя король Андрей, «совокупяся весь», поспешил на помощь своим родичам, это уже не спасло их, как не спасла и венгерская «засада», находившаяся в Галиче. «Романовича же, видевша мятежъ в земли великъ, и оубоястася, и, не дождавже короля, бежаста из Галича в Володимерь, в воотчину свою»[1769].

Более осведомленная Галицко-Волынская летопись сообщает некоторые подробности галицкого «мятежа», правда, ничего не говоря о походе на Галич Рюрика и Ольговичей: «Малоу же времени миноувшю, и приведоша Кормиличича, иже бе загналъ великый князь Романъ не веры ради, — славяхоу бо Игоревича. Послоушав же ихъ, Галичкыи бояре и послаша по нихъ (т. е. за Игоревичами. — А.М.)… Княгини же Романовая, вземше детяте свои, и бежа в Володимерь»[1770].

Опираясь на приведенные известия, мы можем проследить механику галицкого «мятежа» против Романовичей. Ему предшествует появление в городе бояр Кормильчичей, известных противников Романа Мстиславича, сосланных им из Галича. Судя по термину «кормильчичи», эти бояре были сыновьями княжеского воспитателя, «кормильца». По мнению исследователей, отцом их являлся «кормилец» последнего галицкого князя династии Ростиславичей Владимира Ярославича[1771]. Галицкие Кормильчичи, Володислав и его братья являлись последовательными сторонниками других претендентов на галицкий стол — князей Игоревичей, состоявших в близких родственных отношениях с династией Ростиславичей[1772].

Заметим, Кормильчичи возвращаются в Галич не самовольно и не тотчас после смерти своего обидчика Романа. Их «приведоша» в город галичане и именно тогда, когда община стояла перед необходимостью выбора новой кандидатуры на княжеский стол, способной справиться с возникшим кризисом. В подобных ситуациях община, очевидно, остро нуждается в опоре на авторитет своих лидеров, известных бояр, способных инициировать те или иные решения, предложить действенные меры и взять на себя ответственность. И действительно, Кормильчичи, вчерашние изгнанники, становятся вождями галицкой общины, готовой идти по предлагаемому ими пути: Кормильчичей «послушали» галицкие бояре, как говорит Галицко-Волынская летопись, с ними заодно «думали» и галичане, как говорит Лаврентьевская летопись[1773]. После этого дальнейшее пребывание в городе Романовичей стало невозможным.

Надо сказать, что в развитие ситуации еще пытался как-то вмешаться венгерский король, располагавший значительной военной силой. По сообщению Лаврентьевской летописи, последний, «с Гали чаны здумавъ», послал в Переяславль звать княжившего там Ярослава Всеволодовича на княжение в Галич[1774]. Б. Влодарский усматривал в действиях короля продолжение традиционного галицко-венгерско-суздальского союза[1775], так же думал и В. Т. Пашуто[1776]. Однако нельзя в данном случае всю инициативу приписывать королю или видеть в происходящем лишь проявление каких-то личных отношений русских и венгерских правителей. Летопись ясно указывает, что отправке посольства в Переяславль предшествовало совместное решение короля «с Галичаны». Ярослав Всеволодович, так же, как и Игоревичи, был родственником галицких Ростиславичей[1777], и это обстоятельство привлекало к нему интерес галичан, выбиравших тогда между Романовичами и ближайшими родственниками пресекшейся старой галицкой династии.

Из сообщения татищевского свода узнаем, что галичане, боясь остаться «безглавными», сами обратились к королю с просьбой оставить в городе гарнизон и разрешить призвать в Галич временно другого князя, «доколе Даниил возрастет», на что король, отказав в войске, «велел им принять на княжение Ярослава Всеволодовича переяславскаго»[1778]. Исследователи видят в этом попытку венгров укрепить собственную власть в Галичине[1779]. Но как только галичане увидели короля «идуща прочь», то немедля «здумавше, послашася по Володимера Игоревича отаи»[1780]. По В. Н. Татищеву, галичане прождали Ярослава «две седмицы», но тот не давал о себе никаких вестей; когда же, наконец, он появился у Галича, княжеский стол был уже занят Владимиром Игоревичем[1781].

Две основные версии галицких событий 1206 г., которыми располагает исследователь — рассказ Ипатьевской и Лаврентьевской летописей — подчас расходятся между собой в весьма важных для понимания сути происходящего деталях. Так, согласно Лаврентьевской летописи, Владимир Игоревич был приглашен и прибыл в Галич один[1782]. По свидетельству же Ипатьевской (Галицко-Волынской) летописи, в Галич были приглашены и прибыли двое Игоревичей — Владимир и Роман, причем первый сел в Галиче, а втором — в Звенигороде[1783], одном из «пригородов» и давнем сопернике Галича. Видимо, в рассказе Галицко-Волынской летописи, возникшем спустя много лет после описываемых в нем событий[1784], нарушена их изначальная последовательность и, как это уже не раз бывало, в цепи их пропущены некоторые звенья[1785].

Нам представляется, что появление в Галицкой земле еще одного княжеского стола, да еще в Звенигороде, вряд ли было добровольным решением галичан, общины «старшего» города земли, так как это могло поставить под вопрос его политический статус. С 40-х годов XII в. Галицкая земля сохраняла политическое единство под эгидой Галича, и попытки князей учредить в земле новый стол наталкивались на решительное сопротивление галичан. Такую попытку предпринял перед смертью галицкий князь Ярослав Осмомысл, «приказав» галицкий стол любимому сыну Олегу, а другому сыну Владимиру «дав» Перемышль[1786]. Ответом на это был «великий мятеж» галичан и восстановление ими прежнего единства земли[1787].

Скорее всего, учреждение нового княжеского стола в Звенигороде было навязано галичанам силой. Нельзя забывать, что за спиной Игоревичей стоял могущественный клан черниговских Ольговичей, к которому они и сами принадлежали. Войска черниговских князей и их союзника Рюрика Ростиславича стояли всего в двух днях пути от Галича[1788], противопоставить им было нечего, так как венгерский король уже увел свои полки, а сын владимиро-суздальского князя Всеволода Большое Гнездо Ярослав не смог вовремя поспеть в Галич[1789].

Верным способом укрепить свое положение на галицком столе для нового князя Владимира Игоревича было, как представляется, политически ослабить галицкую общину, добившись учреждения в Галицкой волости еще одного княжеского стола и передать его своему младшему брату Роману. Войска коалиции Ольговичей разошлись по домам, только когда Владимир Игоревич сделал свое дело[1790].

Утвердившись в Галиче, Игоревичи ведут активную внешнюю политику, устремив свои взоры на соседнюю Волынь и задавшись целью посадить во Владимире-Волынском своего брата Святослава, Намерение князей вызвало полное одобрение и поддержку галицкой общины — бояр, участников княжеского «совета» и простых горожан, о чем с нескрываемым раздражением говорит симпатизировавший Романовичам летописец: «И еще же хотящю Володимероу (Игоревичу. — A.M.) искоренити племя Романово, поспеваюшимъ же (ему. — А.М.) безбожнымъ Галичаномъ»[1791]. О «поспешестве» галичан своему князю в подчинении Владимира свидетельствует и сообщение В. Н. Татищева, что галицкий князь «пошел с войски ко Владимерю»[1792]. Галицко-Волынская летопись ничего не говорит об этом походе, сделав акцент на дипломатической стороне дела: «Посла же Володимеръ со светомъ Галичкых бояръ наречь с попомъ к Володимерцемь, рекы имъ: "Не имать остатися градъ вашь, аще ми не выдаете Романовичю, аще не приимете брата моего Святослава княжити в Володимере"»[1793].

Речь галицкого посла обращена к владимирцам, собравшимся на вече[1794]; вече должно было решить судьбу княжеского стола и определить направление дальнейших взаимоотношений Владимирской волости с Галичиной. Последующие известия дают ценный материал, иллюстрирующий поведение общинных лидеров на вече, раскрывающий их влияние на ход вечевых собраний. Это позволяет выяснить роль бояр в принятии важнейших вечевых решений, определяющих внутри- и внешнеполитическую жизнь общины.

Заслушав речь галицкого парламентера, владимирцы вознегодовали и хотели убить его. Но в решительный момент на авансцену выходят трое местных бояр, названных в летописи по именам — Мстибог, Мончук и Микифор — и берут инициативу в свои руки, «реша: "Не подобаеть намъ оубити посла!"»[1795] Никаких других слов бояр или кого-либо еще из участников веча источник не приводит, ограничившись лишь гневным замечанием в адрес названной троицы: «…имеяхоу бо лесть во сердце своемь, яко предати хотяхоу господоу свою и градъ»[1796]. Однако из дальнейшего видно, что «предати господу (Романову вдову с детьми — А.М.)» вслед за «льстивыми» боярами решили и владимирцы, городская община в целом. Горожане на вече последовали за авторитетным словом своих лидеров, и княжеской стороне нечего было противопоставить этому. «Наоутрея же оуведавши княгини и светъ створи с Мирославомъ и с дядькомъ, и на ночь бежаша в Ляхы…»[1797].

Тот факт, что бежать вдове Романа пришлось «не ведахоу бо камо бежаще, бе бо Романъ оубьенъ на Ляховъ, а Лестько мира не створилъ»[1798], да еще совершать свой побег ночью, воспользовавшись при этом «дырею градною» в сопровождении только дядьки, кормилицы и попа[1799], говорит о том, что владимирцы полностью от нее отвернулись. Трудно согласиться с М. С. Грушевским, считавшим, что причиной бегства княгини была лишь ее «устрашенная фантазия», а не реальная политическая обстановка, сложившаяся во Владимире[1800]. Такое суждение, очевидно, продиктовано уверенностью исследователя, что владимирские жители всегда и во всем поддерживали Романовичей, самых популярных на Волыни князей. Однако из этого правила были и свои исключения[1801]. Впрочем, возможно, определенную роль сыграла угроза военной силы, ведь, если верить В. Н. Татищеву, вслед за парламентерами двигались галицкие войска. Вскоре во Владимире обосновался новый князь Святослав Игоревич[1802].

Все сказанное наводит на некоторые размышления.

По сути дела и посланник, и владимирские бояре Мстибог с товарищами обращаются к владимирскому вечу с одними и теми же предложениями — отступиться от Романовичей и принять другого князя, Игоревича. Однако реакция общины в первом и втором случаях была прямо противоположной. Предложение, звучащее из уст галицкого попа, едва не стоило ему жизни, вызвав бурный и решительный протест, но стоило только поддержать его кому-то из числа самих владимирцев, владимирским боярам, как страсти вечников тотчас остывают, и настроение их кардинально меняется. Отсюда мы можем заключить, что для веча, решающего сложные, противоречивые вопросы, важны не просто те или иные предложения, те или иные инициативы, а важно то, от кого именно они исходят, чем и как они мотивируются.

Вечников, обсуждавших какой-либо спорный политический вопрос и в силу этого имевших несколько различных и не всегда согласующихся между собой мнений, необходимо было убеждать в верности одного-единственного решения, добиваться его всеобщего признания и одобрения. Как известно, вечевое решение в Древней Руси могло состояться лишь при условии, когда против него не было возражений, когда вечники принимали его единогласно, поскольку государственная власть не располагала тогда достаточно сильным и независимым от народа аппаратом принуждения; для исполнения же решения, получившего всеобщее одобрение, не требовалось никаких особых органов — это было делом самого народа[1803].

Убедить сограждан в правильности предлагаемого решения было под силу только авторитетным общинным лидерам, обличенным подлинным доверием горожан. Их руководящая роль на вече видна и в других подобных случаях. Так, анализируя вечевые события 1146 г. в Киеве, И. Я. Фроянов отмечает: «Мы не только не исключаем, но и предполагаем руководство вечем со стороны "лучших мужей". На то они и "лучшие"»[1804]. Руководящая роль бояр видна и в киевских вечевых событиях 1113 г.[1805]

На первом месте в таких делах стоит сила личного авторитета «лепших» и «смысленых мужей». Но не менее важным было также умение находить наиболее сильные и убедительные аргументы в защиту своей позиции, способность донести свою правоту до сознания собравшихся. Известны случаи, когда уже состоявшиеся вечевые решения отменялись и пересматривались под влиянием агитации одного лица, сумевшего переубедить «людей». Так, постановление белгородского веча было отменено по предложению «одного старца»[1806]. Новгородцев, решивших не участвовать в походе своего князя Мстислава Мстиславича Удалого на Киев и даже не явившихся по его зову на вече, переубеждает в обратном посадник Твердислав[1807]. Бывали случаи, когда голос одного человека из толпы мог переломить течение вечевого собрания и подвигнуть вечников к принятию такого решения, которое противоречило доводам князя, митрополита и тысяцкого, как это было в Киеве в 1147 г.[1808]

Никакая келейно возникшая группа или партия твердых сторонников заранее выбранного решения ничего не сможет добиться, если не сумеет привлечь на свою сторону симпатии подавляющего большинства непосредственно в ходе вечевого собрания. Это не исключает, конечно, того, что среди бояр могли существовать приверженцы того или иного князя, например, поддерживавшие князей Игоревичей галицкие бояре Кормильчичи и владимирские — Мстибог, Мончук и Микифор, — «партия Игоревичей», как выражаются некоторые исследователи[1809]. Не исключено также, что такие бояре руководствовались в своей деятельности и определенными эгоистическими, корыстными мотивами, например, рассчитывая извлечь личную выгоду из победы поддерживаемого ими кандидата[1810]. Однако добиться своего они могли не путем партийных интриг и закулисной борьбы, а единственно посредством победы на вече — общем собрании граждан, где решающий голос принадлежал не боярским партиям, где в конечном счете решение зависело от «людья» — рядовых свободных жителей города и округи[1811], и где свою правоту нужно было доказывать, апеллируя к высшим государственным интересам земли, очевидным для всех членов общины.

Краковский князь Лешко оказал прибывшей к нему вдове Романа и ее сыновьям чрезвычайно радушный прием: «Лестко не помяноу вражды, — говорит летопись, — но с великою честью прия ятровь свою и детяте, сожаливъ си»[1812]. Неожиданное расположение малопольского князя к детям своего врага объясняется, по-видимому, тем, что, прикрываясь защитой их интересов, Лешко рассчитывал укрепить собственные позиции на Волыни[1813]. Для более успешной реализации подобных замыслов он предложил союз венгерскому королю Андрею II, имевшему виды на Галичину (с 1206 г. венгерский король официально титуловал себя «королем Галичины и Володимирии»[1814]). Оставив в Кракове Василька, Лешко отправил Даниила к королевскому двору и передал свои предложения Андрею: «Ныне же идемь и, вземша, предаеве имъ (Романовичам. — А.М.) отчьство ихъ»[1815].

Дипломатические маневры краковского князя не ускользнули от внимания Игоревичей, и они, сыграв на опережение, успели предотвратить надвигающуюся опасность: «Володимеръ же многи дары посла королеви и Лестькови»[1816]. В результате, по меткому выражению М. С. Грушевского, Андрей и Лешко «ограничились лишь платоническим сочувствием оставшимся у них сиротам»[1817]. Возможно, совместному походу помешали старые противоречия, существовавшие между венгерским королем и краковским князем. За год до описываемых событий, когда в походе на Галич вместе с южнорусскими князьями принял участие и краковский князь, венгерский король выступил против и «омирил» польские войска, не пустив их на Волынь[1818].

Внешнеполитические успехи Игоревичей укрепили их положение в Галичине. Это позволило вернуться к проводимой еще Романом Мстиславичем наступательной политике в отношении Киева. В 1207 г. старший из братьев Владимир, по свидетельству Лаврентьевской летописи, принял участие в походе черниговских князей на Киев. В тот момент, когда глава клана Ольговичей Всеволод Чермный, овладев Треполем, «оустремнся на Кыевъ», «из Галича, — говорит летопись, — приде к нему Володимеръ Игоревич»[1819]. И это предприятие также увенчалось успехом: совместными усилиями Ольговичи вынудили Рюрика Ростиславича отказаться от киевского стола, после чего Всеволод Чермный, «пришед, седе в Кыеве»[1820].

Благополучное правление Игоревичей в Галичине и на Волыни продолжалось примерно два года[1821]. В 1208 г.[1822] начался новый «мятежь». В Галицко-Волынской летописи читаем: «По сем же, долгоу времени миноувшю, мятежь бысть межи братома, и Володимеромъ, и Романомъ. Романъ же еха во Оугры (и поем оугры. — по Хлебниковскому и Погодинскому спискам. — А.М.) и бися с братомъ и, победи, въза Галичь. А Володимеръ бежа во Поутивль»[1823]. В Воскресенской летописи это событие передано в несколько ином виде: «Угри тогда прогнаша изъ Галича Володимера Игоревича, а брата его Романа посадиша въ немъ»[1824].

Каковы были причины этой внезапной войны между Игоревичами, стоившей им так дорого, ведь в результате братья в скором времени лишились всех своих завоеваний — сперва на Волыни, а затем и в Галичине. Вслед за летописцем историки относят случившееся на счет нерадивости самих Игоревичей, которые «не имели рассудка даже настолько, чтобы держаться между собой солидарно»[1825]. Нам представляется, что дело было не только в этом. За спиной у князей стояли силы, игнорировать значение которых было бы большой ошибкой. Эти силы — местные общины, имевшие свои политические интересы и требования, и от того, насколько успешно князь мог их реализовать, во многом зависел успех всего его княжения.

Как уже не раз отмечалось, Звенигород, подобно другим галицким «пригородам» Перемышлю и Теребовлю, имел непростые отношения со стольным городом, стремился выйти из подчинения галицкой общине и оспорить ее первенствующее значение. Неудивительно, что вскоре после приобретения или, точнее, восстановления собственного княжения, звенигородцы во главе со своим князем Романом начинают с Галичем воевать. В Галиче княжил старший брат Романа Владимир. Выступить против него и победить Роман мог только при условии твердой и решительной поддержки жителей Звенигорода. Конечно, свою роль сыграла и венгерская помощь, но главное, на наш взгляд, — поддержка городской общины, ее воинских сил.

О такой поддержке говорит и особое отношение к Роману Игоревичу жителей Звенигорода, проявившееся впоследствии. Своего князя звенигородцы поддерживали не только во времена побед, но не отступали от него и в минуту испытаний. Когда через несколько лет выступившие против Игоревичей венгерские войска осаждают город, «Звенигородцемь же люте борющемся имъ с ними и не поушаюшимъ ко градоу, ни ко острожнымъ вратомъ»[1826]. Несмотря на численное превосходство, вражеские войска ничего не могли добиться, и только после того, как Роман попал в плен, звенигородцы были вынуждены прекратить сопротивление[1827]. Ни в одном другом городе Юго-Западной Руси Игоревичи не пользовались такой популярностью. Из стольного Галича старший Игоревич, Владимир бежал без боя[1828], без боя «отворились» и жители Перемышля, выдав врагам другого Игоревича, Святослава[1829], который незадолго перед тем был выдворен из Владимира, так как жители его приняли сторону другого претендента[1830].

Обосновавшись в Галиче, Роман благополучно правил там еще два года, удерживая в своих руках власть над всей Галичиной[1831]. Считаем преувеличением распространенное мнение, что положение Романа в Галиче было чересчур шатким и непрочным ввиду поднявшихся боярских смут и мятежей[1832]. Если верить сообщению Московского летописного свода 1479 г., замешательства в Галиче произошли только в 1210 г. и были вызваны не внутренними, а внешними причинами. В галицкие дела вмешался Ростислав Рюрикович, сын враждовавшего с черниговскими князьями Рюрика Ростиславича: «Ростиславъ Рюриковичъ седе въ Галичи, а Романа Игоревича выгнаша»[1833]. Это известие повторяется в ряде позднейших летописей — Воскресенской, Никоновской, Ермолинской[1834]. Никоновская летопись уточняет, что описываемое событие произошло «месяца сентября в 4 день»[1835]. Однако, не имея поддержки галичан, Ростислав очень скоро лишился княжеского стола: горожане «осени тояже выгнаша изъ Галича Ростислава Рюриковича»[1836]. Причину неприятия нового князя раскрывает В. Н. Татищев: «…галичане, не дав Ростиславу долго владеть, опасаясь быть под властью киевскою…»[1837]. Избавившись от Ростислава, галичане вернули стол тем, кому более доверяли — «Романа Игоревича посадиша съ братомъ»[1838]. Отсюда можно заключить, что правление Игоревичей не вызывало в городе опасений насчет потери Галичиной своего суверенитета.

И вновь правление Игоревичей было прервано вмешательством извне. На Галич неожиданно напал палатин венгерского короля Бенедикт (осень 1210 г.). Появление венгерского отряда было столь внезапным, что галичане и их князь оказались застигнутыми врасплох. По сообщению летописи: «Андреи же король, оуведивъ безаконье Галичкое и мятежь, и посла Бенедикта со воими, и я (Бенедикт. — А.М.) Романа, в бани мыющася, и посла и во Оугры»[1839].

На несколько месяцев в Галиче установился венгерский режим. Палатин Бенедикт вел себя как настоящий завоеватель, «бе бо томитель бояромъ и гражаномъ, и блоудъ творя, и оскверняхоу жены же, и черници, и попадьи»[1840]. Галичане не стали мириться с таким угнетением, вновь проявив свою сплоченность и силу. «Приведоша же Галичане, — говорит летопись, — Мьстислава на Бенедикта»[1841]. Это был княживший поблизости, в Пересопнице, Мстислав Ярославич Немой, не сумевший, однако, оправдать возлагавшихся на него надежд («не оуспевшю емоу ничто же»).

Нерасторопного князя галичане подвергают издевательским насмешкам: боярин Илья Щепанович, «возвелъ и (Мстислава. — А.М.) на Галициноу могил оу, осклабився, рече емоу: "Княже! Оу же еси на Галицине могыле поседелъ, таки и в Галиче княжилъ еси!" Смеяхоу бо ся емоу…»[1842]. Галичина могила, как полагают исследователи, сохраняла символическое значение как «место интронизации первых галицких князей еще задолго до Владимирка»; когда же «этот обычай был изжит или, возможно, запрещен церковью, могила оставалась историческим местом»[1843]. Вот почему «сидение» на могиле в словах боярина соотносится с вокняжением в городе, но не в прямом значении, а с ярко выраженным ироническим оттенком.

Еще через некоторое время галичане отправляют посольство в Путивль, вновь призывая к себе Игоревичей (первая половина 1211 г). Обращаясь к старшему из них Владимиру, галицкие послы говорят: «Избави ны [от] томителя сего Бенедикта»[1844]. Два других Игоревича — Роман и Святослав — к тому времени также находились на Северщине: первый бежал из венгерского плена[1845], а второй, надо думать, освободился из польского. Перед ратью Игоревичей, поддержанной галичанами, «томитель» не устоял и бежал в Венгрию, а к королю из Галича опять был направлен посланец с богатыми дарами[1846].

Трудно сказать, какими были условия возвращения в Галичину северских князей. Ясно, однако, что для галичан обращение к ним было вынужденной мерой, вызванной тяжелым внутренним кризисом, и могло сопровождаться какими-то уступками со стороны общины. Об этом судим по следующим деталям. Галичане обращаются только к старшему Игоревичу, Владимиру и его одного зовут на княжение; Игоревичи же прибывают в Галичину всей своей семьей, приведя с собой множество «пришельцев», своих «служителей» и «приятелей»[1847] и, самое главное, опять делят волость на части, учредив, помимо галицкого, еще три стола: в Звенигороде садится Роман, в Перемышле — Святослав, а в Теребовле — Изяслав — сын старшего из братьев Владимира, севшего в Галиче[1848].

Мы видим разительные перемены во взаимоотношениях Игоревичей и галичан. Только что обосновавшись на своих новых столах, князья подвергают жителей Галицкой земли жестоким репрессиям, еще более массовым и кровавым, нежели свергнутый «томитель» Бенедикт. Возможно, это была месть северских князей галичанам и их предводителям — «великим боярам», сведение каких-то старых счетов, ведь, направляя послов в Путивль, галичане каются перед Игоревичами, говоря: «Сгрешихомъ к вамъ»[1849]; и, видимо, памятуя об этих «грехах», не сразу обращаются к ним, а сперва просят помощи у нерадивого Мстислава Немого[1850].

О терроре, развязанном Игоревичами, летописи говорят весьма кратко и, кроме того, содержат противоречивые сведения. По данным нашего основного источника Ипатьевской (Галицко-Волынской) летописи, прогнав иноземцев, князья «съветъ же створиша… на бояре Галичкыи, да избьють и, [и] по прилоучаю избьени быша. И оубьенъ же бысть Юрьи Витановичь, Илия Щепановичь, инии велиции бояре, оубьено же бысть ихъ числомъ 500, а инии разбегошася»[1851]. В Хлебниковском и Погодинском списках Ипатьевской летописи фраза «числомъ 500» опущена[1852].

Этот короткий рассказ может быть дополнен сведениями В. Н. Татищева: «Галицкие князи Роман и Владимир, непорядочно живучи, многих жен честных и девиц насиловали и ругалися, многих знатных обвиня, домы их разграбили и невинно неколиких знатных казнили, И хотя многие дерзали их увесчевать, но они не токмо презирали и на оных гневались, а советом ласкателей их последовали, дондеже народ весь, не могши более терпеть, разсвирипев, совокупяся. Хотели их изгнать, но бояся сродников их, черниговских князей, покушались зелием тайно уморить. Обаче не могли того учинить, понеже служители княжие и приятели, ведая на князей великую ненависть, крепко того наблюдали и некоторых, неопасно дерзнувших, облича казнили»[1853]. Татищевские известия подтверждаются летописью, — обращаясь к жителям Перемышля, боярин Володислав Кормильчич говорит: «Не сии ли (Игоревичи, — А.М.) избиша отци ваши и братью вашю? А иней имение ваше разграбиша и дщери ваша даша за рабы ваша. А отчьствии вашими владеша инии прищельци»[1854].

Свидетельства источников о репрессиях, чинимых Игоревичами в Галичине, породили у историков немало вопросов, два из которых являются ключевыми для понимания сути случившегося. Во-первых, какую цель преследовали своими действиями Игоревичи, и, во-вторых, каков был реальный масштаб устроенных ими гонений.

Большинство исследователей традиционно рассматривают расправу князей с боярами исключительно как меру борьбы с «боярской оппозицией», посягающей на прерогативы княжеской власти, как решительную попытку последней разом покончить со всеми своими политическим противниками[1855]. Возмездие, постигшее в скором времени Игоревичей, приводит таких историков в недоумение: если, мол, даже после огромных потерь бояре по-прежнему оставались подлинными хозяевами Галицкой земли, то сколько же их было всего?[1856]

На наш взгляд, гораздо ближе к истине был Η. М. Карамзин, тонко уловивший подлинный смысл антибоярского террора Игоревичей. «Желая утвердиться на шатком троне Галицком, — пишет ученый, — обвиняя прежнюю слабость свою в излишнем самовольстве тамошних вельмож, и приписывая блестящее государствование Романа Мстиславича одной его строгости, Игоревичи вздумали казнию первостепенных Бояр обуздать народ (выделено нами. — А.М.), и погубили себя невозвратно: без явной, особенной вины, без улики, без суда, исполнители Княжеской воли хватали знатнейших людей, убивали, и произвели всеобщий ужас»[1857].

Действительно, Игоревичи употребили для укрепления своей власти в Галичине те же средства, что и Роман, который, разумеется, не стремился уничтожить всех галицких бояр[1858], ибо не имел перед собой такой цели. Целью Романа, как и впоследствии Игоревичей, было подчинить своей власти общину, «обуздать народ», как говорит Η. М. Карамзин. Для этого достаточно было подвергнуть публичной расправе, имевшей символически-разоблачительный смысл, тех бояр, которые считались вдохновителями и руководителями (реальными или потенциальными) сопротивления общины установившемуся режиму.

Данные татищевского свода подтверждают сделанные наблюдения. Разграбления и казни «многих знатных» не оставили безучастными простых галичан, «весь народ», затронув, таким образом, интересы всей общины. Горожане, «не могши более терпеть, разсвирипев, совокупяся», хотели сначала изгнать тиранов, а затем «покушались зелием тайно уморить». Это общее сопротивление не позволило Игоревичам до конца реализовать свой план, успешно осуществленный несколько лет назад Романом. Возможно, северские князья допустили какой-то серьезный просчет, например, позволив бежать из земли наиболее видным боярам, или же галицкая община, наученная горьким опытом, уже не так легко могла покориться насилию. Дело закончилось новым вмешательством извне, организованным спасшимися боярами Володиславом, Судиславом и Филиппом, имевшими личные связи при дворе венгерского короля[1859] и поддержанными волынскими князьями[1860].

Спорным остается вопрос о реальной численности казненных Игоревичами бояр. Сообщаемая летописью цифра (500) вызывает неоднозначное отношение исследователей. Одни совсем отвергают эту цифру как позднейшую приписку к первоначальному тексту[1861]. Однако такая версия встретила аргументированный отпор М. С. Грушевского, доказывающего аутентичность данного известия: «Слова инии… числом 500 принадлежат, бесспорно, первоначальному тексту; причиной того, что их не достает в позднейших кодексах, был пропуск: в тексте стояло два раза "инии", и взгляд писца перескочил с первого на второе, таким образом слова, что стояли между этими двумя "инии", выпали, — случай весьма обыкновенный»[1862]. Сам М. С. Грушевский полагал, что, хотя цифру 500 и нельзя считать достоверной (ввиду подозрительно круглого счета), но «во всяком случае число убитых должно быть очень значительным»[1863].

Высказывались и другие мнения: например, что число убитых летописью завышено на порядок и едва ли в действительности превышало несколько десятков[1864]. Против подобной интерпретации в свое время решительно возражал М. Кордуба: «…мы не находим здесь никакого преувеличения, так как здесь идет речь о числе лиц, а не семей, а… отдельные боярские семьи были довольно многочисленными. Одна Галицко-Волынская летопись приводит более 70 разных боярских имен, более-менее в одно время, и то лишь наиболее значительных, которые играли выдающуюся роль в политических отношениях княжества. Несомненно, кроме них еще было большое число мелких, менее богатых бояр… Во всяком случае их число в первых десятилетиях XIII стол, доходило до двух тысяч»[1865]. Видимо, в силу такого рода расчетов в дальнейшем оценки историков изменились. Так, В. Т. Пашуто полагал, что Игоревичами было истреблено «около пятисот одних "великих бояр"»[1866].

Нам представляется, что цифра 500 в данном известии вполне достоверна, но она имеет не прямое, а символическое значение. Ближайшей смысловой параллелью здесь могут стать новгородские события 1015 г., известные как расправа князя Ярослава с восставшими против его варяжской дружины горожанами. По рассказу Повести временных лет, князь «послав к новгородцем, рече: "Уже мне сих не крести". И позва к собе нарочитые мужи, иже бяху иссекли варягы, и, обльстив я, исече»[1867]. Новгородская Первая летопись говорит, что Ярославом были истреблены «вой славны тысяща»[1868].

Исследователи полагают, что «нарочитые мужи» Повести временных лет есть своеобразный перевод выражения «вой славны тысяща» Новгородской Первой летописи[1869]. Оба эти выражения в данном случае тождественны по смыслу, так как указывают на один и тот же предмет. При этом речи не идет о количестве погибших «славных воев» или «нарочитых мужей», измеряемом тысячей человек[1870]. По верному наблюдению Л. В. Черепнина, «Слова Новгородской I летописи ''иссече" "вой славны тысящу" надо понимать, очевидно, не в том смысле, что погибла тысяча славных воинов, а в том, что подверглись избиению знатные военачальники, возглавлявшие подразделения войсковой "тысячи"»[1871], или, как считает И. Я. Фроянов, «наиболее видные, прославленные воины из "тысячи"», не обязательно представители знати[1872].

Так или иначе, гибель этих «славных воинов» воспринимается современниками как гибель целой «тысячи», т. е. как общественное бедствие глобального масштаба. Недаром большинство русских летописей говорят, что Ярослав погубил «1000 воев» или «нарочитых мужей»[1873], и это свидетельство (если не воспринимать его буквально) по существу не противоречит показаниям древнейшего источника, поскольку речь в нем идет вовсе не о численности погибших (их точное число, по-видимому, не имело для современников решающего значения), а о масштабе бедствия, постигшего новгородцев, столь значительного по причине того, что погибли предводители местного ополчения, «тысячи», а по сути дела — лидеры местной общины.

Нам представляется, что в Галиче начала XIII в. имел место аналогичный случай, а сообщаемая летописью цифра погибших бояр — 500, — несомненно, имеет прямое отношение к тысячной организации, существовавшей на Руси, в том числе и в Галицкой земле, в течение всего домонгольского периода[1874]. Реальное содержание рассматриваемого известия, на наш взгляд, состоит в том, что, во-первых, казненных и ограбленных бояр действительно было достаточно много[1875], и, во-вторых, расправой с боярами был нанесен тяжелый удар всей общине; гибель бояр, таким образом, была не частным, локальным событием, а масштабным, общественным потрясением. Вот почему галичане, «весь народ», столь живо откликнулись на случившееся, «не могли терпеть» насилия и, «совокупяся», пытались изгнать тиранов или отравить.

Последним актом драматической истории пребывания Игоревичей на Галичине стала их казнь, состоявшаяся в сентябре 1211 г., после того, как в Галич вошли приведенные боярами венгерские войска. Казнь князей — событие, безусловно, неординарное, характеризующее накал политических страстей в тот период. Оценка случившегося исследователями остается неоднозначной, споры вызывают и некоторые важные обстоятельства этого дела. Такое положение во многом обусловлено состоянием источников, дающих далеко неполную и противоречивую картину происходящего. Сообщение о казни Игоревичей дошло до нас в составе примерно полутора десятков летописей XV–ХVII вв. в «Хронике» Ф. Софоновича и «Истории» В. Н. Татищева, содержащих различные данные, в частности, о количестве и именах казненных[1876].

Ипатьевская летопись сообщает: «Ятым же бывшим княземь Романоу, Святославоу, Ростиславоу, Оугромъ же хотящемъ с вести королеви. Галичаномъ же молящимся имъ, да быша и повесили мьсти ради. Оубежени же бывши Оугре великими даръми, предани быша на повешение месяца сентября»[1877]. Воскресенская летопись прибавляет к этому рассказу, изложенному вкратце, несколько любопытных деталей: «Галичане приведоша къ собе Угры отай чрезъ горы, и изъимаша князи своя Игоревичи 3, Романа съ братома, и, бивше ихъ, повесиша ихъ»[1878].

Более подробно эта версия представлена в татищевском своде: в основных пунктах она полностью соответствует сообщению Воскресенской летописи (за исключением числа казненных князей) и не противоречит показаниям нашего главного источника — Галицко-Волынской летописи. «И послали галичане, — говорится у В. Н. Татищева, — в Венгры к королю тайно просить, чтоб сам пришел и, обиды им тяжкие разсмотря, определение учинил… Венгры пришли немедленно близ Галича так тайно, что князи о том нимало не ведали. Галичане, совокупясь, тотчас князей поймали, били и ругали их с женами и детьми, и потом Романа и Володимира повесили пред градом, служителей же их и лестцев галичане всех побили, а иных, ограбя, отпустили. И взяв от имения их более 1000 гривен сребра, дали венгром, и к королю послали с благодарением»[1879].

Совершенно иную картину представляет сообщение Новгородской Первой летописи, имеющее косвенное отношение к галицким событиям, но раскрывающее такие их обстоятельства, о которых умалчивают другие источники. Согласно новгородскому летописцу, киевский князь Всеволод Святославич Чермный «изъгони… внукы Ростиславле из Руси, тако рекъ: "братью мою есте два князя повесиле вы в Галице, яко злодея, и положиле есте укоръ на всех; и нету вамъ части в Рускои земли"»[1880]. Это известие практически дословно повторяется в ряде позднейших источников[1881].

Начнем с того, что большинство исследователей оценивают казнь Игоревичей галичанами как совершенно беспрецедентный, «неслыханный», «необычный» и проч. факт в истории Древней Руси[1882]. Вряд ли можно согласиться со столь категоричными суждениями. В этой связи стоит обратить внимание на отношение галичан к Игоревичам, сложившееся в результате их правления. Под стенами Перемышля боярин Володислав обращается к горожанам: «Не сии ли (Игоревичи. — А.М.) избиша отци ваши и братью вашю, а инеи имение ваше разграбиша и дщери ваша дата за рабы ваша, а отчьствии вашими владеша инии пришельци»[1883]. Северские князья и их дружинники называются боярином «пришельцами», чинящими «зло» общине[1884], и такая оценка встречает полную поддержку перемышлян и галичан. Схожую характеристику правления Игоревичей дает татищевский свод: князья «в управлении, суде и распорядке не прилежали», полагаясь во всем на своих «служителей»; после казни нерадивых князей «служителей их всех побили, а иных ограбя отпустили»[1885]. Таким образом, в Галицкой земле относились к Игоревичам как к «чужим» князьям, «пришельцам», чье правление стало тяжелым испытанием для общины, принеся ей большой вред[1886].

С этой точки зрения поступок галичан для Руси не новость. Аналогичным образом ведут себя владимирцы (община Владимира-Суздальского) в отношении рязанского князя Глеба Ростиславича, его сына Романа и шурина, ростовского князя Мстислава Ростиславича[1887]. Новый владимирский князь Всеволод Юрьевич в марте 1177 г. разбил и пленил ростовского и рязанского князей вместе «с дружиной», «всеми вельможами» и «думцами»[1888]. Этому предшествовала длительная борьба городских общин Владимира и Ростова за политическое лидерство[1889], в которой первоначально успех сопутствовал ростовцам, и они презрительно называли владимирцев «своими холопами каменщиками»[1890]. Одержав победу, владимирцы потребовали от своего князя Всеволода казнить или ослепить «врагов своих»[1891]. Всеволод, хотя и не без колебаний, вынужден был удовлетворить это требование: князь Глеб умер в «порубе», а Роман и Мстислав были ослеплены[1892].

Уместно будет вспомнить здесь и об убийстве киевлянами своего бывшего князя Игоря Ольговича, годом ранее свергнутого с киевского стола[1893]. Когда же за Ольговича попытался вступиться находившийся в Киеве Владимир Мстиславич, горожане «яша Володимира и хотеша убити его про Игоря»; только случай спас этого князя: киевляне увидели, что Игорь, воспользовавшись общим замешательством, пустился бежать, бросились за ним, оставив Владимира[1894]. Еще более близкой аналогией может считаться случай в самом Галиче. По сообщению летописи галичане, лишив стола Владимира Ярославича, собирались его убить[1895], но «не посмели» и в итоге ограничились только изгнанием. Показательно, что точно так же, как Игоревичи, Владимир Ярославич вызвал против себя гнев галичан непотребным поведением и нерадением в государственных делах[1896].

Данные источников позволяют сомневаться в справедливости другого весьма распространенного утверждения историков, что расправа с Игоревичами была делом рук исключительно галицких бояр[1897]. Как явствует из сообщения Новгородской Первой летописи, которому исследователи справедливо отдают приоритет перед известием тенденциозной и сбивчивой Галицко-Волынской летописи, к убийству Игоревичей были непосредственно причастны княжившие тогда в Галиче «внукы Ростиславле»[1898], с кем впоследствии расквитался родственник погибших киевский князь Всеволод Чермный[1899].

Галицко-Волынская летопись молчит об этом. Но в ее рассказе, которым оперируют упомянутые выше историки, ничего не сказано и о боярах. В источнике сказано, что с просьбой о выдаче плененных Игоревичей к венграм обращаются «галичане», они же добиваются своего «великими дарами», т. е. уплачивают венграм большой выкуп и тем «убеждают» их выдать своих обидчиков[1900]. Речь здесь идет именно о выкупе, который платит вся община, поскольку термин «галичане», как известно, имеет в виду всю нерасчлененную в социальном отношении совокупность свободных общинников — и бояр, и простых людей[1901]. Кроме того, как показывают наблюдения Т. В. Беликовой, выкуп князя в подобных случаях был под силу только всей общине[1902].

Характеру летописных известий полностью соответствуют данные татищевские свода, где «галичане» сами обратились за помощью к венгерскому королю, и, как только его войска подошли к городу, в нем началось общее движение; «галичане, совокупясь, тотчас князей поймали», «били и ругали их с женами и детьми», и затем «повесили пред градом». Эти же «галичане» заплатили королю за помощь из средств, конфискованных у Игоревичей, «взяв от имения их более 1000 гривен сребра», Н. И. Костомаров с полным основанием, на наш взгляд, мог говорить, что преступных князей «осудили народным судом» и казнили по приговору этого суда[1903], что в Червонной Руси «род князей не считался уже выше обыкновенных родов, и жизнь их подлежала общему суду народному»[1904].

Возвращаясь к аналогии с событиями 1177 г. во Владимире-Суздальском, мы должны отметить, что в обоих случаях перед нами не «боярский заговор» и «мятеж», который можно было бы отнести на счет разгулявшейся «боярской анархии»; наоборот, перед нами организованное выступление общины против «чужих», враждебных ей князей и всех тех, кого горожане числили «своими врагами». В обоих случаях наказание осуществляется под руководством князей, находящихся в тот момент у власти. Инициаторами же расправы выступают бояре, увлекающие за собой простых горожан. Во владимирских событиях роль боярства особо отмечается летописцем: «…бысть мятежь велик в граде Володимери, всташа бояре и купци…» […] «…всташа опять людье вси и бояре, и придоша на княжь двор многое множьство с оружьем…»[1905]. Видная роль галицких бояр в судьбе Игоревичей не вызывает сомнений у историков, в большинстве склонных ее абсолютизировать. В нашем понимании эта роль вряд ли шла дальше роли владимирских бояр, действовавших в аналогичных обстоятельствах.

По сообщению ряда источников, галичане, прежде чем предать князей смерти, «бивше ихъ»[1906], или «били и ругали их с женами и детьми» и «повесили пред градом»[1907]. Повешению, как видим, предшествовали еще какие-то действия, превосходящие идею казни в обычном ее понимании и сообщающие происходящему совершенно иной смысл. Эти действия чрезвычайно напоминают летописное описание убийства киевлянами свергнутого Игоря Ольговича в 1147 г., а также некоторые другие подобные описания, несущие на себе зримую печать архаического ритуала.

Подробности убийства киевлянами князя Игоря переданы несколькими источниками, иногда дополняющими друг друга, но нередко содержащими противоречивые сведения. Общая картина представляется следующей. По решению веча киевляне ворвались в монастырь святого Федора, в котором содержался Игорь, и «оустрьмишася на нь, яко зверье сверьпии», сорвали с князя монашеские одежды, яростно крича: «Побейте! Побейте! Побейте!». Свою несчастную жертву «людье» подвергли жестоким побоям и надругательствам («ругающеся царьскому и священому телоу»), привязав за ноги веревкой, поволокли через весь город на княжии двор и там «прикончаша» его[1908].

Можно вспомнить также историю расправы с Авраамием Смоленским, о которой повествуется в его житии. «Блаженного» Авраамия «яко злодея влачяху, овин ругахуся ему, инии же насмихаахуся ему и бесчинная словеса кыдающе, и весь град — и по торгу и по улицам — везде полна народа, и мужи же, глаголю, и жены и дети, и бе позор тяжек видети»[1909]. Комментируя данное известие, И. Я. Фроянов отмечает: «Перед нами разворачивается настоящее действо, исполненное особого смысла, определяющего высокую степень общественной значимости вины, вменяемой Авраамию. Несчастного не ведут, а волокут по улицам и торгу, осыпая проклятиями, угрозами и бранью. Возможно, следование по "всему граду и торжищу" осуществлялось в известном порядке, предусмотренном древним обычаем, сохранившимся от языческих времен. Во всяком случае, сцена с хождением и волочением Авраамия живо напоминает то, что мы наблюдали в Киеве середины XII в., когда кияне подвергли аналогичной процедуре князя Игоря Ольговича»[1910].

Расправу с Игоревичами летописец называет местью галичан: «повесили мьсти ради»[1911]. Это была кровная месть, допускавшаяся, как известно, Русской Правдой[1912]. Однако, в отличие от казусов, трактуемых древнерусским судебником, в нашем случае мы имеем дело с публично-правовой акцией. Известно, что практика такого рода также имела место в Древней Руси, Судить о ней можно из сообщений нарративных источников. В случаях, когда кровная месть выходила за рамки частно-правовых отношений и приобретала значение общественно важного мероприятия, она очень часто выражалась именно в форме казни через повешение, точнее говоря, повешение выступало как один из ее элементов.

В Повести временных лет под 1071 годом рассказано, как по приказу воеводы Яна Вышатича жители Ростовской земли отомстили волхвам, убивавшим во время голода «лучших жен», уличаемых ими в колдовских чарах: ростовцы «поимше» волхвов, «убиша я и повесиша я на дубе»[1913]. Под 1097 годом сообщается о мести князей Володаря и Василька Ростиславичей за ослепление последнего: выданных по требованию братьев жителями Владимира-Волынского бояр Василя и Лазаря, главных зачинщиков злодеяния, мстители «заутра, по зори, повесиша» и «растреляша стрелами»[1914]. У В. Н. Татищева есть сведения о том, как Михаил Юрьевич, — утвердившись во Владимире Суздальском, мстит убийцам своего брата Андрея Боголюбского: главных виновников — Анбала и Кучковичей — князь велел, «повеся, расстрелять»[1915].

Обшей чертой всех рассмотренных случаев предания смерти через повешение, особенно, когда таковое сочетается с расстрелом, является несомненная связь данной процедуры с древними языческими обрядами человеческого жертвоприношения[1916]. Традиционным сознанием наказание преступника осмысливается не просто как восстанавливающий справедливость акт возмездия, но и как ритуальное действие, посвящаемое всевластным богам, требующим людского поклонения. Общественные бедствия и разного рода неудачи воспринимаются как свидетельство божьего гнева, причиной которого явились чьи-либо преступные деяния, раздражающие богов. Именно люди, совершившие такие деяния, должны стать жертвой, могущей умилостивить бога и предотвратить новые беды в будущем.

«При различных общественных бедствиях, — пишет А. Н. Афанасьев по поводу подобных стереотипов традиционного мировоззрения славян, — боги казались раздраженными людскими грехами, карающими какое-нибудь нечестие, и только кровь преступника или его детей и родичей могла отклонить их праведный гнев. Таким образом, умилостивительная жертва получила характер казни, следующей за преступлением»[1917]. То же самое нужно сказать и о кровной мести, совершения которой требовал древний обычай. Ведь месть в традиционном обществе воспринимается как священный долг, несомненно, связанный с религиозными представлениями, и исполнение его, надо думать, доставляло не просто чувство морального удовлетворения, но также символизировало жертву богам, удовлетворяющую их «раздражение».

Закономерным представляется вывод, к которому приходит И. Я. Фроянов в результате анализа обстоятельств расправы киевлянами с Игорем Ольговичем. Ученый говорит о «ритуальном существе убийства Игоря», выдвигает и обосновывает предположение о том, «что перед нами, собственно, не убийство, а жертвоприношение», вскрывая тем самым «языческую подкладку» рассматриваемого события[1918].

Языческими мотивами проникнута не только процедура умерщвления князей-преступников, но и предшествовавшие этому действия — битье и поругание, в котором участвуют все члены общины. Обращает внимание и такая немаловажная деталь: убийство осуществляется вне города, за пределами некоего сакрального пространства. Именно так, на наш взгляд, следует понимать известие, что Игоревичей «повесили пред градом». Эта же идея, хотя и в несколько ином виде (что, на наш взгляд, не меняет существа дела) просматривается в действиях киевлян, расправляющихся с Ольговичем. Убитого на княжем дворе, Игоря везут «на Подолье на торговище и повергоша поруганью»[1919]. «Что касается собственно перемещения убитого князя из расположенного в черте "старого города" Ярославля двора на Подол, — поясняет рассказ летописи современный исследователь, — то и в нем проглядывает языческий образ действий: отторжение низвергнутого князя от киевских святынь и удаление за пределы общинного сакрального пространства, заключенного в "старом городе" — древнем религиозном средоточии полян»[1920].

Предсмертное битье и «ругание», несомненно, также несут определенную ритуальную нагрузку, будучи частью единого обрядового комплекса. Исследования этнографов позволяют до известной степени раскрыть их ритуальное предназначение. У различных народов, переживающих архаическую стадию развития, битье (бичевание) выступает в качестве одного из обрядов перехода, символизирующих переход из одного общественного состояния в другое или из одной ситуации в другую. Как отмечает А. ван Геннеп, «в некоторых местах… бичевание или удары служат обрядом физического отделения от мира, в котором человек находился прежде. В данном случае ударять равносильно понятиям "отрезать" или "разбить, оторвать, отбить"»[1921].

Изучение славянских древностей позволяет сделать вывод, что подобные представления были свойственны традиционному сознанию славянских народов. Битье у славян встречается в различных обрядах — свадебных, календарных, окказиональных — и выступает как «ритуальное магическое действие, имеющее преимущественно продуцирующую и отгонную функции». Очевидна его связь с переходными, пограничными ситуациями, поэтому чаще всего ритуал совершался в местах, имеющих соответствующее символическое значение — на пороге, в воротах, на брачном ложе и пр.[1922] Этнографические данные указывают и на ритуальное предназначение брани, ругани — действия, которым галичане сопровождают избиение обреченных на смерть князей. Брань в народных представлениях наделяется магической силой и может выражать собой, с одной стороны, вербальное оскорбление, унижение, а с другой — содержать пожелание зла, проклятие[1923].

Таким образом, битье и ругань, которым подвергаются Игоревичи перед казнью, должны были символизировать ритуальное разоблачение, своего рода переход осужденных из одного состояния в другое, заключающийся в лишении их княжеского достоинства и связанного с этим религиозно-мифологического ореола. Свое отношение к преступным князьям галичане выражают руганью, очевидно, соответствующими бранными словами, усиливающими магический эффект унижения, и, вероятно, содержащими проклятья. Последние в контексте предстоящей казни приобретают значение предсмертных и должны исполниться в новой, загробной жизни.

В заключение остановимся еще на нескольких важных обстоятельствах, связанных с казнью Игоревичей, позволяющих приблизиться к социально-психологической подоплеке народной расправы с преступными князьями, а также с теми, кто почитался врагом общины. Для этого нам необходимо вновь обратиться к приведенным выше аналогичным случаям, имевшим место в Киеве и Смоленске.

Авраамия, как и Игоря Ольговича, судят всенародным, вечевым судом, что признают многие современные исследователи[1924]. То был суд общины, и поэтому в расправе принимают участие все «люди», «от мала и до велика», «и жены, и дети». То же самое мы видим и в случае с галицкими Игоревичами: горожане «били и ругали их с женами и детьми». Это еще раз доказывает, что нет никаких оснований суживать социальную базу выступления галичан, приписывать казнь Игоревичей одним лишь боярам. Участие в расправе женщин и детей подчеркивает высокую общественную значимость совершаемой процедуры, вовлечение в нее самых широких общественных сил. Экзекуция подобного рода могла быть санкционирована всенародным решением, принимаемым всей вечевой общиной.

В пользу сказанного свидетельствует еще одна весьма характерная деталь. Галичане подвергают разграблению имущество слуг и приспешников свергнутых князей: «…служителей же их и лестцев галичане всех побили, а иных, ограбя, отпустили», взяв «от имения их более 1000 гривен сребра»[1925]. Подобная мера обозначала публичное действие, направленное против тех, кто наносил вред общине, кару за содеянное в ущерб обществу. Социальная сущность таких грабежей заключается в типичном для доклассовых обществ перераспределении богатств на коллективных началах, «когда развивающаяся частная собственность еще сосуществует и переплетается с отношениями коллективизма в распределении»[1926]. Как показывают исследования И. Я. Фроянова, аналогичная практика была широко распространена в Древней Руси в домонгольский период[1927], ее следы можно видеть повсеместно — в Киеве, Новгороде, Владимире, Смоленске[1928].

Осуждение и наказание, которым подвергаются Игоревичи в Галиче и Игорь Ольгович в Киеве, не случайно имеют так много общего Связь названных событий обусловлена одинаковыми причинами, их вызвавшими. Преступления, вмененные в вину князьям, в обоих случаях тождественны и совпадают не только по своему характеру (причинение тяжкого вреда общине), но и по составу. Игоревичей, как мы знаем, обвиняли в том, что они убивали и грабили свободных граждан, а также насиловали их жен и дочерей[1929]. Совершенно аналогичные обвинения звучат и в адрес Ольговичей. Когда Игорь, «видя, что его хотят убить, просил, чтобы ему дали священника исповедоваться», киевляне в ответ кричали: «Когда вы с братом Всеволодом жен и дочерей наших брали на постели и домы грабили, тогда попа не спрашивали, и ныне поп не надобен»[1930].

Как видим, ответственность за беды, причиненные киевлянам старшим Ольговичем, ложилась и на его младшего брата, расплатившегося за них обоих. В этом — еще одно совпадение с галицкими делами, где ответственность за всю братию несут Роман и Святослав, а старшему Игоревичу, Владимиру, на которого (в силу его старшинства), надо думать, возлагалась главная вина, как и его сыновьям, удается избежать наказания, спасшись бегством. Данное обстоятельство довершает картину полного сходства киевских и галицкий событий, что дает нам право для их сравнительного анализа и подкрепляет основательность сделанных наблюдений.

Мы можем говорить о существовании в Древней Руси вполне сложившейся традиции народного суда и расправы с неугодными правителями. Казнь Игоревичей в этом смысле не единичное и не случайное событие. Выше уже отмечались примеры подобного отношения вечевой общины к враждебным и неугодным князьям. Это и расправа киевлян с Игорем Ольговичем, и намерение убить вступившегося за него Владимира Мстиславича, это также намерение галичан убить князя Владимира Ярославича за его непотребное поведение и нерадение в государственных делах, это, наконец, требование владимирцев к своему князю Всеволоду убить или ослепить «врагов своих» — ростовского и рязанских князей, — требование, не оставшееся без удовлетворения.

Приведем еще один весьма показательный пример — историю убийства владимирского князя Андрея Боголюбского. Подробности этого события донесли до нас многочисленные летописные свидетельства, восходящие к особому литературному произведению — так называемой «Повести об убиении Андрея Боголюбского»[1931]. Как установлено современными исследованиями, за спиной заговорщиков, покончивших с князем, стояли более широкие общественные силы, представляющие всю владимирскую общину, недовольную его правлением[1932]. Драматический финал в судьбе прославленного князя, по словам И. Я. Фроянова, «есть в конечном счете результат острых противоречий, возникших между владимирской общиной и княжеской властью. Конечно, различные социальные группы владимирского общества и отдельные лица имели собственные причины для недовольства князем. Но было и общее, что касалось всех: военные неудачи, уронившие престиж местной святыни — чудотворной иконы св. Богородицы, произвол и беззаконие княжеской администрации, жестокие преследования политических противников, выдвижение на влиятельные должности иноверцев. Однако главная, пожалуй, вина Андрея, с точки зрения владимирцев, состояла в том, что он не принес им вожделенную свободу от власти старейших городов — Ростова и Суздаля»[1933].

Как видим, владимирцы предъявляли своему проштрафившемуся князю почти те же претензии, что и галичане к Игоревичам — тут и жестокие преследования политических противников, и предоставление должностей чуждым общине лицам («пришельцам»). Не меньшее значение имело и допущенное Игоревичами ослабление внутреннего единства Галицкой земли и влияния «старшего города» ввиду учреждения особых княжеских столов сразу во всех главных галицких «пригородах», давно стремящихся к самостоятельности — в Перемышле, Теребовле и Звенигороде. Так же, как в случае с Игоревичами и их «служителями», владимирцы подвергли грабежу имущество князя, а следом «посадниковъ и тиуновъ дома пограбиша, а самехъ, и детские его и мечникы, избиша, адомы ихъ пограбиша»[1934].

Расправа галичан с Игоревичами в свое время навела Н. И. Костомарова на глубокие раздумья по поводу судеб княжеской власти и удельного уклада вообще: «в Червоной Руси род князей не считался уже выше обыкновенных родов, и жизнь их подлежала общему суду народному…, княжеское достоинство выступило из Рюрикова рода; этим, казалось, удельный уклад начинал новый поворот, и он возникал, прежде всего, в Галиче — там подавали пример; там стали князей казнить смертью, не обращая внимания на их княжеское достоинство…»[1935]. Данные современной науки заставляют нас внести необходимые поправки в представления маститого ученого.

Этнографам хорошо известен древний обычай, в том или ином виде существующий практически у всех народов мира, согласно которому наделяемый сверхчеловеческими (божественными) качествами правитель при известных обстоятельствах неизбежно предавался смерти. Чаще всего умерщвление правителя происходило по причине его одряхления и физической немощи или по истечении определенного (установленного свыше) срока правления[1936]. Среди европейских народов такой обычай отмечается, в частности, у древних греков и скандинавов[1937]. Некогда он существовал и у славян: «Жители древней Пруссии, — пишет Дж. Дж. Фрэзер, — считали своим верховным властителем человека, правившего ими от имени бога и носившего титул "уста бога". Когда этот властитель заболевал и становился дряхлым, для него насыпали холм из веток кустарника и соломы, и владыка, если он дорожил своим добрым именем, взбирался на него и произносил длинную проповедь, в которой призывал народ почитать богов и обещал заступиться перед ними за соплеменников. Затем он поджигал костер головней от вечного огня, горевшего перед священным дубом, и исчезал в языках пламени»[1938].

Среди причин насильственного умерщвления властителя было превышение им своих властных полномочий, вызывавшее всеобщую ненависть народа, В таких случаях вступал в силу обычай суда и казни правителя[1939]. Иногда вместо самого правителя на заклание отправлялся его «заместитель», которым, как правило, становился осужденный на смерть преступник: с обреченного срывали одежды, били плетьми и затем вешали или сажали на кол[1940]. Умерщвление правителя воспринималось как своего рода мера предосторожности, призванная уберечь людей от тяжелых бедствий и неудач, проистекающих от появления у него малейших признаков слабости и неспособности к правлению[1941].

Разумеется, этот обычай — наследие далекого прошлого. Однако, подобно другим нормам язычества, он не мог исчезнуть бесследно. Нам представляется, что корни традиции народного суда и расправы с князьями, существовавшей в древнерусский период, восходят именно к такому затерянному в веках религиозному представлению о природе власти, которое нашло отражение в исследованиях этнографов. Галичане, предавая суду и казни своих нерадивых князей, не придумали ничего нового, ничего такого, что применялось бы впервые и могло быть поставлено в пример жителям остальных русских земель, вызвав тем самым «новый поворот» в судьбах «удельного уклада». Напротив, в случае с галицкими Игоревичами мы видим проявление старой, коренящейся в глубокой архаике, но еще до конца не изжившей себя практики. Казнь Игоревичей была отнюдь не первым, а, скорее, наоборот, последним событием такого рода в истории Древней Руси.

Итак, всего около пяти лет продолжалось пребывание Игоревичей в Галицкой земле. Галичане трижды приглашали их на княжение, и все три раза оно заканчивалось неудачей. После смерти Романа Мстиславича община оказалась перед выбором нового правителя между несколькими претендентами, каждый из которых опирался на поддержку извне: малолетними Романовичами и родственниками старой галицкой династии Ростиславичей — северскими Игоревичами и княжившим в Переяславле Ярославом Всеволодовичем. Игоревичи получили перевес, главным образом, благодаря поддержке влиятельных бояр Кормильчичей, сумевших убедить сограждан в преимуществе такого выбора. Однако с первых же шагов новые правители повели себя совсем не так, как того хотела галицкая община. Действуя исключительно в своих интересах, Игоревичи учреждают в земле новый княжеский стол — в Звенигороде, одном из главных соперников Галича, стремясь тем самым ослабить последний и укрепить собственное положение, причем сделано это было при помощи силы — союзных войск чернигово-киевской коалиции.

Обосновавшись в Галичине, Игоревичи ведут активную внешнюю политику, опираясь, по-видимому, на помощь союзников. Их наступление было направлено на соседнюю Волынь, где нашли убежище бежавшие из Галича сыновья и вдова Романа. Такая политика встретила полное одобрение галичан, имевших к своим соседям давние счеты, и, несомненно, прибавила популярности Игоревичам. С помощью сторонников из числа владимирских бояр последние добиваются нового успеха, — владимирский стол достается одному из их братьев. Однако, воспользоваться в полной мере плодами этой победы северским князьям было не суждено. Внезапно между братьями началась война, причину которой, как нам кажется, следует искать во взаимоотношениях Галича со своими мятежными «пригородами», а именно — в соперничестве Звенигорода и Галича. Ослаблением Игоревичей воспользовались внешние враги — киевский князь и венгерский король, направивший в Галич своего палатина. Однако галичане, уже свыкшиеся с сыновьями Игоря как со своими князьями, не хотели признавать власти никого другого; в обоих случаях они помогли братьям вернуть утраченные столы.

Перелом произошел после третьего возвращения Игоревичей, ставшего для них последним. Возвращение в Галич северских князей, по всей видимости, было обусловлено какими-то важными политическими уступками со стороны общины, воспринятыми братьями как проявление слабости и ставшими поводом к ужесточению режима правления. Игоревичи приводят с собой множество «пришельцев», делят волость на части, учреждая столы в мятежных галицких «пригородах», и подвергают репрессиям лидеров галицкой общины, казнив, по словам летописи, пятьсот одних только бояр. Последнее известие, как нам представляется, имеет не прямое, а символическое значение. Здесь не идет речи о реальной численности погибших бояр, измеряемой пятьюстами человек. Цифра 500 имеет отношение к существовавшей в Древней Руси тысячной организации, объединявшей все боеспособное население, и свидетельствует, по-видимому, о том, что репрессии, затронувшие, прежде всего, ее руководителей, воспринимались как масштабное общественное потрясение, гибель половины «тысячи».

Подобными действиями северские князья, очевидно, пытались повторить опыт своего знаменитого предшественника Романа Мстиславича, — террор и жестокие казни общественных лидеров должны были сломить своевольных галичан, заставить их полностью покориться новым властителям. Однако, на этот раз гонения и казни бояр привели к совершенно иным последствиям. Горожане не смирились с насилием, и против Игоревичей в Галиче началось массовое движение: тиранов хотели изгнать и даже покушались тайно отравить. Это общее сопротивление не позволило Игоревичам до конца реализовать свой план. Возможно, они допустили роковой просчет, когда позволили бежать из земли наиболее видным боярам (Володиславу, Судиславу и Филиппу), да и сама галицкая община, наученная горьким опытом, уже не так легко могла покориться насилию. Спасшиеся от гонений бояре обратились за помощью к венгерскому королю, и, как только его войска подошли к городу, в нем началось всеобщее движение против ненавистных правителей. Двух их них, попавших в плен, галичане выкупили у венгерского короля, и по приговору вечевого суда преступные князья были публично казнены через повешение.

Расправу с Игоревичами летописец называет местью галичан. Практика кровной мести хорошо известна по древнерусским источникам. В случаях, когда эта месть выходила за рамки частно-правовых отношений и приобретала общественно важное значение, она выражалась именно в форме казни через повешение (точнее, повешение выступало одним из ее элементов). Налицо несомненная связь данной процедуры с древними языческими обрядами человеческого жертвоприношения. Как известно, наказание преступника в традиционном обществе означает не просто акт справедливого возмездия, оно выливается в ритуальное действие, посвящаемое всевластным богам, требующим людского поклонения, жизнь преступника должна была умилостивить богов, предотвратить их раздражение и гнев. О ритуальном характере расправы свидетельствует и предшествующие убийству битье и поругание осужденных, в которых участвуют все члены общины. Такие действия должны были символизировать ритуальное разоблачение, своего рода переход из одного состояния в другое, лишение княжеского достоинства и связанного с этим религиозно-мифологического ореола.

4. Феномен Володислава Кормильчича

Еще в большей мере абсолютизируется исследователями роль боярства в истории с вокняжением в Галиче Володислава Кормильчича, и сам этот факт расценивается как одно из главных доказательств политического всесилия и произвола галицких бояр, по словам В. О. Ключевского, сложившихся «в многочисленный и могущественный класс, который успешно соперничал с князем и не раз решительно торжествовал над ним»[1942]. «Володиславом Самозванцем» называет боярина Д. И. Зубрицкий; будучи всем известен как «отчаянный кознодей», Володислав, «прискакав в столицу с своими соумышленниками, засел на престоле и, чего в Русском мире, исключая Асколда и Дира, никогда не бывало, он, боярин, частный человек, присвоил себе княжеское достоинство»[1943]. Эту же мысль проводит Н. И. Костомаров: в Галиче произошло событие, «небывалое на Руси со времени утверждения Рюрикова дома: боярин Володислав, не принадлежавший к княжескому роду, назвался князем…»[1944]. Володислав «сам вокняжился в Галиче», — полагает Д. И. Иловайский, — это было «неслыханное на Руси событие»; самозванец держался у власти «с помощью наемных угров и чехов и, конечно, признавал себя вассалом Угорского короля»[1945].

По мнению М. С. Грушевского, Кормильчич принадлежал к числу наиболее радикальных галицких бояр, целью которых являлся такой общественный порядок, когда «власть князя была номинальной, а действительное управление было в руках боярства, а, если можно, — то и вовсе без князя править землей»[1946]. Но как оказалось, для столь радикального шага, каким было занятие княжеского стола боярином, «не был подготовлен грунт, и после несчастного конца Владиславова княжения (1214) не нашлось охотников следовать данному примеру»[1947]. Сквозь призму межпартийной борьбы рассматривает деятельность Володислава М. Кордуба, подобно другим исследователям полагавший, что вокняжение боярина было происшествием, «которое во всей русской истории нигде не повторяется и наглядно свидетельствует о могуществе и силе оппозиционной партии»[1948].

Как «вдохновителя» «боярского самоуправства», «решившего «княжиться» в Галичине», воспринимает Володислава В. Т. Пашуто. «Пример единственного в русской истории княжения боярина, — продолжает историк, — вновь свидетельствует о большой силе галицких бояр. Но скорое падение Володислава одновременно говорит о том, что боярство не могло править самостоятельно; раздираемое внутренними противоречиями, оно не имело прочной социальной базы, так что переоценивать силу его не приходится»[1949]. Подобным образом трактует политическую роль Володислава и галицких бояр К. А. Софроненко: «Боярам уже не нужно было прикрываться княжескими именами, оставалось лишь объявить Володислава правителем Галича… Во время войны с польским князем Лешком и пересопницким князем Мстиславом он встал во главе всех боярских полков. В союзе с боярством выступили венгерские феодалы. Но венгерский король и польский князь, трезво анализируя боярские междоусобицы в Галиче, пришли к выводу, что "не есть лепо боярину княжити в Галичи"»[1950].

У И. П. Крипякевича находим в целом ту же интерпретацию: «Ослабленные борьбой бояре признали власть малолетнего Даниила, на самом деле задумали держать управление в своих руках. В 1213 — могущественнейший из бояр Володислав Кормильчич «въехал в Галич вокняжился и сел на престоле». Это был единственный известный факт, когда боярин провозгласил себя князем — и он вызвал возмущение князей: "Не пристало боярину княжить в Галиче"»[1951]. Вокняжение Володислава убедило В. К. Гарданова в том, что для бояр «институт кормильства стал основным орудием политической борьбы с великокняжеской властью»[1952]. Как «неслыханное нарушение феодальной иерархии Древней Руси» оценивает вокняжение Володислава Η. Ф. Котляр; этот случай иллюстрирует «великую силу галицкого боярства. которым не могло сравниться боярство никакой другой русской знати начала XIII ст., за исключением разве что новгородского»[1953]. «Узурпация боярином престола» и его «самовластное правление» в Галиче стели поводом для нового вмешательства внешних сил. Соседние князья ополчились против Кормильчича; последний, опиравшийся только не иноземных наемников, не имел никакой опоры среди горожан: «галичские жители не поддерживали его и не выставили, как бывало в таких случаях, ополчения в помощь князю»[1954].

Суммируя высказанные историками суждения, можно свести их к следующим общим позициям.

1) вокняжение Володислава — единственный в русской исторический пример княжения боярина;

2) вокняжение Володислава было делом рук исключительно бояр, «боярским самоуправством»;

3) галицкое боярство было настолько политически сильно, что могло с успехом бороться с княжеской властью, добиваться ее полного подчинения своим интересам;

4) самовольно вокняжившийся Володислав не только вызвал возмущение соседних князей, но и не пользовался поддержкой галичан, что и предопределило его скорое падение.

Начнем по порядку. Утверждение, что «вокняжение» Володислава является единственным в русской истории фактом княжения боярина, не соответствует действительности. Не говоря уже о всей русской истории, заметим, что и в истории Галичины первой половины XIII в. случай с Володиславом не был единственным. Сразу после Батыева нашествия летописец отмечает, как один из бояр, Доброслав Судьич, «поповъ вноукъ», в отсутствие Даниила Романовича, прятавшегося от татар заграницей, «вокняжилъся», по-видимому, в Галиче, после чего, «въшедъ во Бакотоу, все Понизье прия безъ княжа повеления»[1955]. А другой боярин по имени Григорий Васильевич «собе горноую страноу Перемышльскоую мышляте одержати»[1956]. Таким образом, налицо не единичный и нелепый случай, а, можно сказать, тенденция политического развития. Трудно понять логику исследователей, которые, подобно В. Т. Пашуто и И. П. Крипякевичу, противореча сами себе, в одних и тех же работах говорят об исключительности поступка Володислава и вместе с тем прямо указывают на аналогичные факты, имевшие место в скором времени[1957].

Обратимся теперь к показаниям источников, непосредственно связанным с вокняжением Кормильчича, датируемым началом осени 1213 г.[1958] Наиболее подробный, но, к сожалению, не отражающий всей полноты происходящего рассказ об этом содержит Ипатьевская (Галицко-Волынская) летопись: «Король же поусти Володислава, и собра много вой, и иде на Галичь. Ставше же во манастыре Лелесове, невернии же бояре хотеша его оубити, и оубиша же женоу его (Гертруду. — А.М.), а шюринъ его, патриархъ Авлескыи (Бертольд. — А.М.) одва оутече, и мнозии Немци избити быша. И потомъ, королеви обратившиеся, мнозе (заговорщики. — А.М.) избити быша, а дроугия разбегошася. Мятежю же бывшю, королеви не могшю въины оучинити за безаконие ихъ. Володиславоу же ехавшю на передъ со всеми Галичаны, Мьстиславъ оубо, оуведавъ королевоу рать великоую, избежа из Галича. Володислав же воеха в Галичь, и вокняжися, и седе на столе»[1959].

В этом рассказе, как видим, летописцем сделан упор на вероломстве венгерских бояр, поднявших мятеж против своего короля, — тема «боярского беззакония» постоянно волновала нашего писателя, чьи политические симпатии были явно на стороне сильной княжеской власти. Увлекшись изложением перипетий «мятежа» в стане венгров, источник слишком мало и поверхностно говорит о деятельности Володислава, не раскрывает мотивы и обстоятельства его поступка. Остается только догадываться, как боярину удалось освободиться из венгерского плена, и что реально стоит за летописным известием о его вокняжении в Галиче.

Подобные вопросы, судя по всему, волновали уже наших средневековых историков — позднейших летописцев, осмысливавших сообщения первоисточников. Как интерпретация первоначального текста воспринимается исследователями рассказ о вокняжении Володислава Густынской летописи[1960]. В позднейшем памятнике, являющемся компиляцией ХVII в.[1961], переосмысливается известие Галицко-Волынской летописи с целью придать ему недостающую ясность, найти логическую последовательность в описываемых событиях: «Андрей поиде со Данилом ко Галичу… Сущю же королю на пути, возста некто Володыслав, боярин Галицкий, и со Галичаны хотя убити короля. Король вернулся, а Владыслав, боярин, внийде в Галич и начать сам княжити»[1962].

К сообщению Густынской летописи нельзя, разумеется, относиться с полным доверием. Явно противоречит действительности сообщение о том, что походу Андрея на Галич воспрепятствовал Володислав, поднявший на восстание галичан. На самом деле мятеж произошел непосредственно в стане венгров: правоту Галицко-Волынской летописи здесь подтверждают данные венгерских источников, согласно которым во время похода король получил известие о мятеже придворной знати и о гибели своей супруги Гертруды, которой, уходя, он оставил власть[1963]. Но и показания Густынской летописи опрометчиво было бы считать лишь пустой выдумкой. Почву для подобного истолкования событий создает древняя летопись, где Володислав самостоятельно «вошел в Галич» и «сел» на княжеском столе, тогда как других своих ставленников, и, прежде всего, Даниила, король «сажал» в Галиче[1964].

Внимательный анализ источников убеждает исследователей, что Володислав Кормильчич получил свободу и возможность княжить в Галиче неспроста. Дело не обошлось без участия политического интереса венгерского короля, проводником которого должен был стать популярный в Галиче боярин. Еще Η. М. Карамзин предположил наличие тайного сговора Володислава и короля Андрея, когда первый сумел убедить последнего, «что отрок Даниил, сын отца ненавистного народу, не в состоянии мирно управлять Княжением, или, возмужав, не захочет быть данником Венгрии; что Андрей поступит весьма благоразумно, ежели даст Наместника Галичине, не природного Князя и не иноплеменника, но достойнейшего из тамошних Бояр, обязав его в верности клятвою и еще важнейшими узами столь великого благодеяния»[1965]. Несколько иначе решает дело С. М. Соловьев: Володислав «убедил Андрея не давать Галича никому из русских князей, а взять его себе, причем обещал приготовить все в Галиче к новому порядку. Иначе трудно будет объяснить то известие, что король, сбираясь идти на Галич, отправил туда в передовых Владислава»[1966].

В дальнейшем получила поддержку в науке версия Η. М. Карамзина: целую систему аргументов в ее пользу развернул Η. П. Дашкевич[1967], и его усилия положительно были восприняты другими исследователями[1968]. В настоящее время факт участия венгерского короля в вокняжении Володислава и последующей поддержки боярина в качестве агента своего влияния в Галиче так или иначе признается большинством[1969] историков и в том числе теми, кто склонен видеть во всем происходящем в Галиче одни лишь «боярские беззакония»[1970].

Действительно, король не только предоставил свободу Володиславу, но и вместе с ним пошел на Галич против Мстислава Пересопницкого. После вокняжения боярина Андрей, в отличие от других соседних правителей, не пытался лишить его престола, хотя Володислав был главным соперником в борьбе за Галич поддерживаемого венгерским королем Даниила Романовича. Сам Даниил, вместе с матерью и владимирским боярином Вячеславом Толстым пребывавший в Венгрии, тотчас после случившегося «отъиде… в Ляхи, отпросився от короля»[1971], а брак, намечавшийся между Даниилом и дочерью короля[1972], не состоялся. Венгерский король оказал военную поддержку Володиславу, находившемуся на столе в Галиче: когда против него пошли войска нового покровителя Даниила краковского князя Лешка, поддержанного Волынскими князьями, на стороне Володислава сражались «угры» и «чехи»[1973]. Весьма показателен ответ Андрея на вторжение поляков в Галицкую землю: король «поиде на Лестька»[1974]; это наводит на мысль, что венгерский король воспринимал нападение на Галич как посягательство на свои владения.

Таким образом, необходимо признать, что освобождение Володислава из плена и появление его в Галиче в качестве нового правителя стало возможным, благодаря заинтересованности в этом венгров, было еще одним проявлением вмешательства внешнеполитических сил во внутренние дела галицкой общины. Источники не дают никаких оснований приписывать случившееся «всемогущим» галицким боярам. На страницах летописи Володислав «княжится» при поддержке «галичан»; видеть в них «боярские войска» — как это делает В. Т. Пашуто[1975] — слишком большая натяжка. Ничем не обоснованы и попытки Η. Ф. Котляра поправлять летопись: цитируя сообщение о вокняжении Володислава, исследователь вместо «со всеми Галичаны… воеха в Галичь, и вокняжися…»[1976] настойчиво и совершенно бездоказательно предлагает читать «с боярами, которые поддерживали его»[1977].

Противоречит реальному положению дел в галицком обществе и расхожее мнение о том, что местное боярство во главе с Володиславом Кормильчичем вело борьбу с княжеской властью, добиваясь сосредоточения в своих руках всей полноты правительственных полномочий. Не вдаваясь здесь подробно в анализ социально-экономических причин, определивших общественный статус и претензии бояр на государственную власть[1978], и ограничившись только выяснением роли бояр в общественной жизни, мы приходим к такому же выводу, какой был сделан авторами монографии «Города-государства Древней Руси»: «…мысль о всесилии галицкого боярства, боровшегося с княжеской властью, должна быть оставлена. Бояре не представляли собой отдельной и самостоятельной группы в галицком обществе. Они боролись не против княжеской власти, а против отдельных князей. В противном случае не понять, почему некоторые бояре стремились вокняжиться в Галиче»[1979].

Наконец, остается выяснить, насколько прочным было положение Володислава на княжеском столе с точки зрения отношения к новому князю галичан, галицкой городской общины, и определить действительную причину его падения, проверив справедливость утверждения историков о том, что для вокняжения боярина «не был подготовлен грунт» и его правление «не имело прочной социальной базы».

Если под «неготовностью грунта» иметь в виду негативное отношение галичан, простых общинников, к поступку боярина, то в историографии по этому поводу высказывалось и другое мнение, на наш взгляд, заслуживающее серьезного внимания. По мысли Н. И. Костомарова, казнь Игоревичей и вокняжение Володислава знаменуют собой глубокую перемену в общественном сознании галичан и древнерусских людей вообще: «в Червоной Руси род князей не считался уже выше обыкновенных родов, и жизнь их подлежала общему суду народному…, княжеское достоинство выступило из Рюрикова рода; этим, казалось, удельный уклад начинал новый поворот, и он возникал прежде всего в Галиче — там подавали пример; там стали князей казнить смертью, не обращая внимание на их княжеское достоинство; там стали принимать особ не от Рюрикова рода. Почти можно поэтому предвидеть, как бы разыгралась история удельного уклада…, у разных народов в разных землях были бы свои князья, свои веча, не связанные уже единством княжеского рода»[1980].

Оставляя в стороне прогностические высказывания автора, думается, можно согласиться с ним в том, что авторитет Рюриковичей в Галиче действительно упал, и доверие к представителям этого рода в обществе было подорвано. Такая тенденция наметилась уже в конце XII в., когда на галицком столе впервые появился правитель, не являвшийся Рюриковичем — венгерский королевич Андрей[1981]. Она усилилась после пресечения правившей в Галичине более столетия династии Ростиславичей[1982] и возобладала после гибели Романа, когда на галицком столе быстро сменяли друг друга слабые и несамостоятельные правители, не способные решать стоящие перед общиной задачи или намеренно причинявшие ей вред ради собственных эгоистических выгод. И более других в этом отношении отличились злополучные Игоревичи[1983]. Реакция против них общины может быть объяснена как рецидив языческого сознания и поведения, для которого характерно соответствующее отношение к нерадивым или проштрафившимся правителям — таких не просто лишают власти, но и предают ритуальному умерщвлению, имеющему символически-очистительный характер[1984].

В концепцию дохристианского ритуального поведения укладывается и последующее вокняжение в Галиче Володислава: ведь он был не просто виднейшим деятелем галицкой общины, но и внес решающий вклад в победу над Игоревичами, будучи фактическим руководителем всех выступивших против них сил (и, прежде всего, самих галичан, а также жителей галицких «пригородов»). Как победитель, с точки зрения архаических представлений о преемстве власти, действовавших некогда и на Руси[1985], Володислав должен был наследовать полномочия поверженных врагов[1986]. Правда, в ХIII в. эти представления уже не действовали в чистом виде, поэтому Кормильчич сперва уступил власть Даниилу: как говорит летопись, Володислав, подобно князьям именуемый «Володиславом Галицким»[1987], а с ним владимиро-волынский боярин Вячеслав Толстый («Вячеслав Владимирский») «и вси бояре Володимерьстии и Галичкыи, и воеводы Оугорьскыя посадиша князя Данила на столе отца своего великаго князя Романа (курсив наш. — А.М.)»[1988].

Когда же, спустя несколько лет, Володислав вместе со «всеми галичанами» изгнал из Галича еще одного правителя — Мстислава Немого, — ничто не помешало ему занять княжеский стол. При этом было не столь важно, что боярин не относился к княжескому роду, важно другое — в глазах галичан он выступил избавителем общины от засилья неугодных правителей, и поэтому в Галиче никто не возражал против вокняжения боярина. Ему воспротивились только князья, они же потом мстили детям Володислава и всему его роду: свергнутый боярин, говорит летопись, погиб в заточении, «нашедъ зло племени своемоу и детемь своимъ княжения деля, вси бо князи не призряхоу детии его того ради»[1989].

О. П. Лихачева переводит последнюю фразу так: «Из-за этого все князья не поддерживали его детей»[1990]. Точнее, на наш взгляд, перевод Л. Е. Махновца: «…из-за этого все князья не пощадили детей его (не зглянулись на дітей його)»[1991]. Подобное отношение к детям и другим родственникам Володислава показывает, что род Кормильчичей после вокняжения его главы стал восприниматься как княжеский, имеющий права на галицкий стол. Чтобы не допустить возникновения новой княжеской династии, против него и ополчились «все князья», начавшие преследовать наследников Володислава. Следовательно, и само вокняжение (и последующее правление) Кормильчича воспринималось не как «боярское беззаконие» или узурпация власти самозванцем, непризнанным и отвергнутым галичанами, а, скорее, наоборот, в глазах современников оно было вполне законным и оправданным.

Мы можем уверенно говорить, что галичане оказали своему новому князю полную поддержку. Об этом свидетельствуют сообщения источников: когда против Володислава выступили польский князь Лешко и союзные ему князья, галицкий князь-боярин смело пошел им навстречу, «собравъся с Галичаны», т. е. во главе галицкого войска. Но силы оказались неравными, «и одолеша Ляхове и Роусь»[1992]. Но и после того галичане не отступились от Володислава и сообща отбили вражеский приступ: «потом же Лестько не можаше прияти Галича» и в отместку общине, уходя восвояси, «воева около Теребовля, и около Моклекова, и Збыража, и Быковенъ… и взя пленъ великъ…»[1993].

Совершенно определенно характеризует отношение галичан к Володиславу как к полноценному князю, пользующемуся доверием и поддержкой, сообщение летописи о неудачной битве галичан с интервентами на реке Боброке: потерпев поражение от объединенных польско-волынских войск, «Володиславъ бежа, [и] мнози [быша] избити от вой его (разрядка наша. — А.М.)»[1994]. Галичане здесь не только называются воинами Володислава (что было возможно только по отношению к подлинному правителю, князю, признанному общиной), но и, насколько можно судить, жертвуют собой ради спасения жизни князя.

Таким образом, падение Володислава никак нельзя связывать с негативным отношением к нему галичан, поскольку оно не было таковым. Подлинной причиной свержения и гибели Кормильчича стало очередное вмешательство в галицкие дела внешней силы, существенно превосходящей силы галицкой общины. Именно так представляет дело и сам летописец, сомневаться же в истинности его показаний в данном случае нет оснований. Когда король Андрей и князь Лешко пришли к взаимопониманию в отношении Галича, заключили союз, скрепив его династическими узами, дни Володислава были сочтены. Король Андрей «пославъ [вой] и я Володислава в Галичи, заточи и. И в томь заточеньи [Володислав] оумре»[1995].

В чем причина высокого авторитета Володислава у галичан, какие основания могли выдвинуть его в число ведущих общинных лидеров, способных принять на себе княжеское звание? Прозвище «Кормильчич» указывает, что Володислав и его братья (также упоминающиеся в источниках) являлись сыновьями княжеского воспитателя-кормильца; их отцом, по-видимому, был кормилец последнего галицкого князя династии Ростиславичей Владимира Ярославича[1996]. Княжеские воспитатели всегда пользовались исключительно высоким общественным положением, поскольку кормильство в традиционном обществе воспринималось как особая форма кровного родства[1997]. Такое положение являлось наследственным, что способствовало возвышению сыновей кормильца — «кормильчичей»[1998]. К этому нужно добавить, что Володислав сам по себе обладал яркими качествами харизматического лидера, что позволяло ему на протяжении многих лет быть в центре политической жизни общины.

Впервые Володислав и его братья появляются на страницах летописи как сторонники призвания в Галич князей Игоревичей. Личного авторитета Кормильчичей оказалось достаточно, чтобы их «послушали» галицкие бояре[1999], и с ними заодно «думали» все галичане[2000]. По инициативе Кормильчича («Володиславлим советом», — как выражается летопись) галичане изгоняют не в меру властолюбивую мать княжича Даниила, а его самого силой принуждают остаться в городе[2001]. Как один из лидеров общины Володислав становится объектом жестоких преследований со стороны внешних враждебных сил, стремящихся подчинить своей власти галичан: его «мучает», а затем в оковах увозит в плен венгерский король[2002]; боярин едва успел спастись бегством от кровавой бойни, развязанной некогда поддержанными им Игоревичами[2003].

Спасшийся от расправы Володислав Кормильчич вместе с другими боярами возглавил борьбу галичан против князей-тиранов, закончившуюся казнью последних. С союзным венгерским войском и княжичем Даниилом Володислав начал поход против Игоревичей летом 1210 г. и подошел к приграничному Перемышлю, прикрывавшему дорогу на Галич[2004]. Перемышльский стол в это время занимал один из князей Игоревичей Святослав, и, казалось, ничто не предвещало Кормильчичу легкой победы. Володислав был выходцем из Галича, авторитетным лидером галицкой общины. Однако до Галича было еще далеко, а жители Перемышля отнюдь не всегда разделяли позицию галичан и едва ли были готовы подчиниться требованиям галицкого боярина.

Галич и Перемышль — давние политические соперники. Княжеский стол в Перемышле (один из важнейших атрибутов суверенитета общины) появился раньше, чем в Галиче, сам Перемышль и перемышльские князья раньше появляются на исторической арене[2005]. И когда волею судьбы стольным городом земли стал Галич, перемышляне вовсе не собирались довольствоваться скромной ролью «пригорода». Отсюда — их постоянное стремление восстановить свой особый княжеский стол, реализовавшееся, наконец, с приходом Игоревичей, отсюда же — их оппозиционное отношение и даже враждебность к галичанам вообще[2006]. Что же касается галицкого боярина Володислава, то своими действиями против Игоревичей он ставил под вопрос существование особого перемышльского стола. Кроме того, перемышлян не мог не настораживать тот факт, что Кормильчич привел с собой иноземные войска, — во всяком случае, это не прибавляло ему симпатий.

Но если искать в происходящем лишь политический смысл в обычном его понимании, дальнейший поворот событий покажется чем-то совершенно невероятным. Вопреки всем политическим резонам и собственной выгоде перемышляне соглашаются добровольно выдать своего князя, сдать город и тем самым признать над собой власть Галича. Источники не дают никаких оснований думать, что эта уступка была вырвана у них силой или какими-то угрозами ее применить. Не было ни военных столкновений, никакого кровопролития и никаких ультиматумов. Все решило проникновенное обращение к перемышлянам Володислава Кормильчича, вызвавшее в них необыкновенно живой и непосредственный отклик.

Обращаясь к горожанам, боярин произнес: «Братье! Почто смышляетеся? Не сии ли (Игоревичи. — А.М.) избиша отци ваши и братью вашю? А инеи имение ваше разграбиша и дщери ваша даша за рабы ваша. А отчьствии вашими владеша инии прищелыди. То за техъ ли хочете душю свою положити?»[2007] Реакция перемышлян была незамедлительной: «Они же, сжалившиси о бывшихъ, предаша град и. И князя ихь Святослава яша»[2008].

Мы не можем согласиться с М. С. Грушевским, будто Володислав обращался не столько к перемышлянам, сколько к «местным боярским родам, уговаривая их не стоять за Святослава из-за недавнего преступления Игоревичей»[2009]. При этом историку не удается избежать противоречия, оставленного им без внимания. Получается, что на призыв одного боярина, обращенный к другим боярам, отвечают простые горожане: «перемышляне, "сжалившиси о бывшихъ", отворили перед ним город и выдали князя Святослава»[2010]. Гораздо естественнее и точнее было бы толковать содержание данного известия как обращение боярина к горожанам вообще, в расчете на их общую реакцию, а не к какой-то отдельной группе лиц, имевших личные счеты к Игоревичам.

Терминология, использованная летописцем, и общий смысл сообщения позволяют интерпретировать выступление Володислава как обращение к вечу, а ответ перемышлян — сдачу города без сопротивления и выдачу князя Игоревича — как решение вечевой общины, получившее всеобщее одобрение. Свою речь боярин начинает обращением: «Братья!» Это — общепринятая в Древней Руси форма обращения к вечникам[2011]. О вечевой деятельности свидетельствует и употребленное летописцем выражение «смышляетесь» по отношению к перемышлянам. Не доказывает боярской исключительности упомянутых «братьев» выражение «отчьствии», которыми, по словам Кормильчича, завладели пришельцы[2012]. Этим выражением обозначалось прежде всего понятие «родное место», «родная земля», «отечество»[2013], и даже если видеть в «отечествиях» перемышлян «владения, полученные от предков; вотчинные земли»[2014], нет никаких оснований утверждать, что в данном случае речь идет о владениях только феодальной знати.

Агитация Кормильчича достигает цели благодаря умелому использованию приемов убеждения, учитывающих особенности общественного сознания. Боярин доказывает преступный характер правления Игоревичей по отношению к перемышлянам. От рук князей незаконно пострадали отцы, и братья, и дочери, а также имущество граждан, унижено достоинство свободных людей перед лицом их рабов. При этом не важно, кем были потерпевшие в социальном отношении — боярами или простыми людьми — гораздо важнее, что они члены одной общины, «свои» для собравшихся на вече, и в их лице пострадала вся община. Искусный оратор противопоставляет Игоревичей перемышлянам как чуждых земле «пришельцев», врагов, завладевших «отечеством». Обличительная диатриба Володислава не могла оставить равнодушными слушателей, потому что благополучие собственной общины, «мира», являлось главной ценностью в понимании древнерусского человека, азащита ее от внешних врагов — долгом каждого гражданина[2015].

Реакцию перемышлян правильно было бы оценивать в ракурсе психологически обусловленных стереотипов общественного поведения, необходимость изучения которых остро осознается современной наукой[2016]. Подобные стереотипы понимаются многими исследователями как архетипы — мировоззренческие установки, возникшие в примитивном мире первобытного человека и живущие в общественном сознании многие века и тысячелетия, сохраняя значение и в наши дни. С точки зрения психологии, они являются «неоспоримым общим наследием всего человечества», существуя в глубине коллективного подсознания и опираясь на «бесконечно архаический и примитивный, а не на актуальный общественный и культурный опыт»[2017]. Оперируя данными психологии в более широком историко-культурном плане, современная теория архетипов предполагает, что «в сознании коллектива и в сознании личности обнаруживается некоторый фонд представлений, которые, опираясь на генетическую память и не соответствуя актуальному эмпирическому опыту или даже прямо противореча ему, в то же время возникают не столько из архаических пластов коллективного бессознательного, сколько как результат примитивно-архаических связей или дополнение к ним, а подчас и вне прямой связи с ними»[2018].

Так или иначе, одним из признанных архетипов человеческого сознания является фундаментальная и неизгладимая противоположность мировоззренческих категорий «свои» и «чужие», «мы» и «они», укоренившаяся в сфере общественной психологии и реализующаяся, в частности, в установке: «город — всегда община, противостоящая остальному враждебному миру»[2019].

Подобные представления восходят к глубокой древности. По понятиям первобытных людей, чужой есть всегда носитель разрушительных вредоносных сил, он воспринимается как опасный враг, от которого исходит угроза жизни, и поэтому общение с ним требует особых предосторожностей[2020]. Причем, в действительности «реальная вражда и воображаемый вред сплетаются в одном отрицательном чувстве к чужакам»[2021].

Из всего сказанного для нас важно отметить, что негативное отношение к чужому как к потенциально опасному и враждебному — это, прежде всего, эмоционально-чувственная, иррациональная реакция общественного сознания, продиктованная не столько реально существующей угрозой и необходимостью с ней бороться, сколько психически запрограммированным рефлексом страха и отторжения. А раз так, то спровоцировать ее можно искусственно, средствами эмоционально-психического воздействия.

В несколько смягченном виде смысловая оппозиция свой-чужой существует и оказывает свое действие в исторически более поздние эпохи. Сказывается она и в русском традиционном сознании с присущим ему негативным, настороженным отношением к инородцам, наделяемым сверхъестественными свойствами — необыкновенными размерами и силой[2022].

В представлении древнерусского человека город — это «уже освоенный и организованный микрокосм», отгородившийся от «еще не освоенного, во многом враждебного макрокосма»[2023]. Поэтому всякий чужой, посторонний вызывает к себе настороженное и опасливое отношение. Именно так, к примеру, поступают киевляне во главе с княгиней Ольгой по отношению к прибывшим в город древлянским послам. Последним, в частности, не позволяют сойти на землю, заставляя оставаться в ладье; озабоченность собственной безопасностью сквозит в вопросе Ольги: «Добри гости придоша?» и проч.[2024]

Для сознания древнерусских людей чрезвычайно характерно ревностное отношение к чистоте своего жилища в смысле его защищенности от проникновения чужих и потому заведомо враждебных влияний: с этой целью используется целый комплекс предохранительных и очистительных ритуально-магических мероприятий[2025]. С языческих времен живет в традиционном сознании русского народа «резкое различие между домовыми своим и чужим. Свой домовой большей частью добр и заботлив… К чужим родам и семьям, у которых свои пенаты и свой культ, домовой почти всегда питает неприязненное чувство, старается повредить их хозяйству и нарушить их мир. Чужой домовой — непременно лихой»[2026].

Мифологические представления подобного рода, очевидно, переносятся и на более широкий уровень общественных отношений своего коллектива, социальной группы, общины с чужим, посторонним миром и его представителями, предопределяя негативное восприятие всякого постороннего человека как потенциально опасного противника, имеющего тайные враждебные намерения, проводника чужого зловредного влияния. Не случайно в русском языке, как и других индоевропейских языках, понятие враг соотносится с понятиями чужой, потусторонний, находящийся на периферии[2027]. А между понятиями враг и чужой устанавливается жесткая смысловая зависимость, продиктованная представлением, «согласно которому чужой, чужестранец обязательно враг и, в корреляции к этому, враг — обязательно чужой, чужестранец. Причина этого всегда в том, что "рожденный вне" заведомо враг, что необходимо взаимное обязательство для того, чтобы между ним и моим "Я" установились особые отношения гостеприимства, которые невозможны внутри общины»[2028]. Неудивительно поэтому, что в славянских языках слово «гость» долгое время было двузначным и обозначало и друга и недруга[2029].

Предубеждение против всякого чужого могло распространяться и на своих, покидавших общину и пределы родной земли. В Древней Руси человек, побывавший за рубежом с целью получить там убежище и помощь, дома навсегда оставался под подозрением, поскольку «наши предки полагали, что такой человек не просто странный, но чужой, хотя бы и немного, но уже не свой»[2030]. В античные времена гражданин, покидавший пределы общины, возвращаясь назад, должен был пройти сложный ритуал очищения на границе своего города[2031]. Недаром и в Древней Руси над городскими воротами часто возводились церкви, именуемые надвратными[2032].

Древнерусские летописи и, в частности, Повесть временных лет «буквально пронизывают», по выражению исследователя, «экспрессивные писательские представления о "своем" и "чужом"»[2033]. Противопоставление «свои» — «чужие», «наши» — «не наши» не имело определенной политической или этносоциальной локализации и могло употребляться применительно к любому сплоченному коллективу, противостоящему внешним врагам[2034]. Зачастую в авторской речи летописец использует смысловую оппозицию «свои» — «не свои» как характерный литературный прием, усиливающий художественно-эмоциональное воздействие, при этом «не свои» соответствует понятиям «окольные», «противные», «не добрые»[2035]. Не удивительно, что такой прием часто фигурирует и в прямой речи летописных героев в словосочетаниях «чужая земля», «чужой предел», «чужая волость» и, в противоположность, — «наша земля», «наши князья» и т. п.[2036] Заметим, что эти речи имеют, как правило, агитационный, призывный или обличительный характер, отличаются повышенной эмоциональной напряженностью[2037]. Отметим также, что как безусловно «чужих» воспринимали всякого рода насильников, угрожающих общине, с которыми необходимо было вести борьбу или искать примирения[2038].

После сделанных наблюдений вновь обратимся к речи боярина Володислава Кормильчича, адресованной к перемышлянам. Можно констатировать, что слова боярина, разоблачающего князей Игоревичей как «чужих», посторонних «пришельцев» и одновременно «насильников», не были простыми словами, обыкновенным политическим красноречием или правовой оценкой. Они чувствительно задевали глубокие струны общественной психологии и были рассчитаны на то, чтобы вызвать отклик непосредственно всей общины, живую эмоциональную реакцию негодования и отчуждения, смятения и страха, свойственную общественному сознанию той эпохи. Об этом же, как представляется, говорит и летопись: перемышляне «сжалившися о бывшихь, предаша градь»[2039], — горожан побудили к сдаче эмоционально-чувственные переживания, вызванные проникновенными словами оратора.

Эта реакция не была адекватна реальной политической угрозе, которую представляли Игоревичи для перемышльских жителей[2040]. Во всяком случае, предубеждение против «пришельцев» и «насильников» оказалось для них сильнее политических расчетов, в частности, стремления иметь собственного князя в противовес галицкому. Резким контрастом на этом фоне выглядит позиция другого галицкого «пригорода» — Звенигорода, жители которого оказались стойкими приверженцами Игоревичей и не отступились добровольно от своего князя[2041]. Феномен поведения перемышлян, может быть, обусловлен, скорее, мотивами иррационального свойства.

В дополнение к сказанному можно предположить, что вместе с реакциями скорби, негодования и отчуждения речь боярина возбуждала патриотические чувства граждан, являвшиеся мощным генератором психической энергии в традиционном обществе. Вспомним, что одно из обвинений, выдвинутых Володиславом против Игоревичей, сводилось к тому, что по злой воле князей «отечествами» перемышлян завладели «иные пришельцы».

Едва ли следует «отечествия» перемышлян (как это предлагается авторами новейшего Словаря древнерусского языка) понимать как некие наследственные владения имущественного характера, как земельную собственность. Об имущественных потерях боярин говорит особо: «…имение ваше разграбиша». Понятие «отечество» выходит за рамки имущественного или какого-либо иного утилитарного смысла. Оно имеет гораздо более общее и возвышенное значение. «Отечество, — пишет В. В. Колесов, — поначалу другая в произношении форма слова отьчество (обе из отьчьство)… выражает наследование не материального, а скорее духовного плана»[2042]. Семантически оно связывается с понятиями «долг», «завет предков», «патриотизм» и передает сопряженные с ними эмоциональные переживания[2043], о значении которых в традиционном обществе позволяют судить сравнительно-исторические материалы.

«Отечеством каждого, — писал о патриотизме древних греков и римлян Н. Д. Фюстель де Куланж, — была та часть земли, которая освящена его семейной или национальной религией, земли, где покоился прах его предков и где жили их души. В малом виде отечество заключалось в небольшом огороженном пространстве земли, где помешались могилы и очаг одного семейства. В большом же виде отечеством была гражданская община с пританеем и героями, с священной оградой в пределах, указанных религией… Государство, гражданство и отечество — эти слова не были отвлеченным понятием, как у новых народов, но они представляли действительно собрание местных божеств с ежедневным служением и верованиями, всесильными над душою»[2044].

По понятиям древности, «все, что человек имел самого дорогого, тесно сливалось для него с отечеством. В нем он находил свое благосостояние, свою безопасность, свою правоспособность, свою веру и своих богов. Лишившись отечества, он вместе с тем лишался всего»[2045]. Последнее происходило еще и потому, что отечество в глазах человека традиционного общества «не есть только место его пребывания. Вне этих священных стен и за пределами своей родной земли он более не найдет для себя ни другой религии, никакого другого общественного союза. Нигде кроме своего отечества он не принимает никакого участия ни в обыденной, ни в правовой жизни…»[2046].

Насколько можно судить, все сказанное в немалой степени отвечало патриотическим идеалам древнерусского человека, нравственному значению понятия «отечество» (иногда выражаемому также термином «отчина»), потеря которого была невосполнимой утратой для человека, жизненной катастрофой. Лишенный отчего стола и изгнанный из Русской земли князь восклицает: «Мне отцины вь Оугрехь нетуть, ни въ Ляхохъ, токмо въ Рускои земли!»[2047]. Другой князь в ответ на приглашение перейти на княжение в Новгород заявляет: «Не могу ити изъ отчины своей…», поскольку князь «хотя страдати отъ всего сердца за отчн-ноу свою… хотя исполнити отечьствие свое»; вынужденный все же перебраться в Новгород, он с тоской думает о родине; «…то не могу никако же Рускои земле забыти»[2048].

Понятие «отечество» («отчина») по своему значению и важности стоит в одном ряду с понятием «жизнь». Лишиться отчин для князя и его дружинников значило лишиться жизней[2049]. Такое же смысловое значение заключало в себе понятие «изгой», употребляемое в Древней Руси в отношении покинувших родину иноземцев, а также людей, в силу разных причин отпавших от своего рода, общины или социальной группы[2050], т. е. той среды, к которой они принадлежали по рождению. Этимологически термин «изгой» восходит к глаголу гоить — жить, давать жить, устроить, приютить и в буквальном смысле означает лишенный жизни, изжитый[2051].

Подобно древним грекам и римлянам, о которых писал Н. Д. Фюстель де Куланж, жители Древней Руси наряду с осознанием общенародного единства и чувством общерусского патриотизма, особенно проявлявшегося в минуты всеобщей опасности, испытывали также острое чувство малой родины, местного патриотизма, связанного с отдельной землей, волостью, городом, местной гражданской общиной, В полной мере подобные представления развились в период политической раздробленности XII–XIII вв., когда само понятие «Русская земля» приобрело узкий, локальный смысл и стало связываться с территорией Среднего Поднепровья (Киевская, Черниговская и Переяславская земли)[2052]. Исследователи с достаточным основанием отмечают, что в этот период, наполненный беспрерывными междоусобными войнами, «патриотическая идеология получила локальный характер»[2053].

Говоря о преступлениях Игоревичей, боярин Володислав выставляет их еще и как пришельцев из чужой земли, из «Руси», по отношению к которой Галич и Галицкая земля мыслились особо. Более того, между «Русью» и галичанами нередко происходили кровопролитные столкновения, что, разумеется, не могло не вызывать известных опасений и подозрительности последних к «русским» князьям, ведь всего за несколько лет до описываемых событий с половцами и «Русью» ходил войной на Галицкую землю киевский князь Рюрик Ростиславич[2054].

Наконец, Кормильчич использует еще одно чрезвычайно действенное средство, до предела нагнетающее атмосферу эмоционально-психического возбуждения. Кульминацией его речи становится вопрос, звучащий подобно набатному призыву: «То за техъ ли (Игоревичей. — А.М.) хочете душю свою положити?» Разогретые обличительным пафосом предыдущих слов боярина, перемышляне уже были подготовлены к вполне определенному ответу. Но и сам по себе этот последний прием оратора имеет немаловажное значение.

С языческих времен понятие «душа» у восточных славян имеет значение жизнь, дыхание[2055]. «Положить душу» — это значило отдать жизнь, т. е. самое дорогое, что есть у человека. И в этом смысле «душа» равноценна понятию «отечество», потеря которого также воспринималась как потеря жизни, жизненного пристанища. Анализ патриотических идеалов древнерусских людей, выраженных в произведениях письменности XI–XV вв., показывает, что идея сражаться за своего князя, за обиду князя, за честь князя, за раны князя была весьма распространенным и обычным явлением[2056]. Однако в системе патриотических ценностей идея защиты отечества («Русской земли» или конкретного города и символизирующего его храма) стоит неизмеримо выше[2057]. «Пришлые» князья Игоревичи покусились на «отечества» перемышлян, и поэтому сражаться за них и «душю свою положите» было немыслимо, точно так же, как немыслимо и нетерпимо было допустить, чтобы «отечествами» «владеша инии пришельци»,

Среди обвинений, выдвинутых Володиславом против Игоревичей есть и такое; князья повели себя в отношении перемышлян как завоеватели, унижающие достоинство свободных граждан («дщери ваша дата за рабы ваша»). Унижать и бесчестить женщин могли только враги-завоеватели, — подобное поведение являлось своего рода символом порабощения. Вспомним полулегендарный рассказ Повести временных лет о насилиях, чинимых аварами («обрами») над женщинами завоеванных ими дулебов[2058]; или требования монгольских завоевателей к рязанским послам отдать сестер и дочерей: «…нача просите у рязаньских князей дщерей или сестер собе на ложе»[2059], в том числе и жену молодого князя Федора, который предпочел расстаться с жизнью, нежели вынести такое унижение[2060].

Безопасность своих жен и детей в сознании древнерусских людей имела чрезвычайно высокое значение, являлась одним из главных приоритетов. Любая угроза с этой стороны воспринималась с болезненной остротой, ради ее преодоления наши предки готовы были принести в жертву самые важные политические интересы. Подтверждение сказанному можно найти в многочисленных фактах истории Юго-Западной Руси и Галицкой земли в особенности.

Галичане отказываются повиноваться своему князю Владимирко Володаревичу, выведшему их защищать внешние рубежи земли от вражеского вторжения, когда узнают, что неприятельские войска могут обойти их с тыла, создавая тем самым угрозу захвата Галича; «Видивше же то Галичане, съчьноуша, рекоуче: "Мы еде стоимы, а онамо жены наша возмоуть!"»[2061]. Всеобщее негодование вызвало в Галиче поведение князя Владимира Ярославича, покушавшегося на честь свободных женщин и незамужних девушек: этот князь «где оулюбивъ женоу или чью дочерь, поимашеть насильем»[2062]. Нечто похожее произошло во времена правления в днестровской столице наместника венгерского короля палатина Бенедикта, который был «томитель бояромъ и гражаномъ, и блоудъ творя, и оскверняхоу жены, и черници, и попадьи»[2063]. В обоих случаях реакция горожан оказалась одинаковой: Владимир и Бенедикт были лишены власти и изгнаны из земли[2064].

Женщина в традиционном обществе воспринималась как символ домашнего очага, хранительница мира и благополучия в доме[2065]. Поэтому посягательство на женщин имело важный символический смысл и могло означать покушение на самые основы жизненного уклада, грозившее обернуться тяжелой катастрофой. Еще более усугубляло положение то обстоятельство, что подобное покушение, как в случае, о котором говорит Кормильчич, исходило от рабов, завладевших дочерьми свободных людей, своих прежних хозяев.

Значение случившегося помогает прояснить древнее народное предание, бытовавшее на протяжении многих веков и дошедшее до нас в нескольких вариантах, именуемое Сказанием о холопьей войне[2066]. Историческая основа Сказания связана с глубокой древностью и в ряде важных моментов затемнена многочисленными позднейшими напластованиями[2067]. Многовековая история памятника доказывает, что сюжет его волновал людей в разные исторические эпохи, поскольку в нем затронуты глубинные струны общественной психологии.

Сказание повествует о произошедшем в незапамятные времена восстании новгородских холопов, завладевших женами своих господ. «Таже потом, — читаем в одном из вариантов Сказания, — паки вси древний холопи, собравшеся воедино, и въздумавше совет свой таков положиша, во еже бы им всем ити на Великий Новгород. И тако утвердившеся и охрабрившеся, идоша и поплениша весь Великий Новград, и новоградцкая имения вся побраша себе, и жены их обругаша, и премного зла по всей земле словенстей содеваху, грабяще и убивающе»[2068]. Для того, чтобы поправить причиненный холопами урон, необходимо было надлежащим образом наказать последних. Новгородцы, читаем далее, «с холопами своими старыми крепкую брань составиша, и грады их и села начаша разоряти, и самех их из всей области новгородцкия и из иных разных всех мест их, из городков и из сел, начаша вон изгоняти от всея земли своея, не дающе им у себя места нигде же…»[2069].

Можно заметить, что новгородские «холопы» совершают почти те же преступления, что и князья Игоревичи со своими приспешниками в Перемышле:

Новгородские «холопы»:

… и новоградцкая имения вся побраша себе, и жены их обругаша, и премного зла по всей земле словенстей содеваху, грабяще и убивающе

Князья Игоревичи:

…избиша отци ваши и братью вашю…, инеи имение ваше разграбиша и дщери ваша даша за рабы ваша

Неудивительно, что и реакция перемышлян оказалась такой же, как у новгородцев: они перестали оказывать поддержку Игоревичам и прогнали своего князя из города, отдав его на верную смерть.

О каких «холопах» повествуется в северорусском сказании? И. Я. Фроянов верно подмечает, что здесь не может идти речи о рабах в обычном понимании, поскольку взбунтовавшихся или беглых рабов наказывают иначе: их возвращают владельцам, а не изгоняют за пределы земли[2070]. Целый ряд деталей повествования (в частности, наличие у «холопов» своих сел, городов и крепостей) приводит исследователя к выводу, что в данном случае подразумевается выступление против новгородцев какого-то ранее подвластного им племени, платившего дань и выполнявшего другие повинности, что первоначальной основой Сказания являлись межплеменные или межобщинные столкновения[2071]. Таким образом, «холопами», завладевшими имуществом и женщинами новгородцев, скорее всего, могли быть какие-то жители Новгородской земли, пытавшиеся освободиться из-под власти волховской столицы.

Нам представляется, что таких же по сути дела «рабов» («холопов») перемышлян имел в виду обличавший тиранию Игоревичей боярин Володислав. Подобная ситуация, отражающая сложный характер внутриволостных отношений, была типичной для Древней Руси ХII–ХIII вв. Жители «старшего» города зачастую воспринимали жителей «пригородов» как людей несвободных, находящихся у них в подчинении и распоряжении, как у своих господ. Так повелось еще со времен господства киевской общины над племенными центрами восточных славян: киевляне презрительно именовали новгородцев своими плотниками, удел которых «хоромы рубить» господам[2072]. Наиболее красноречив в этом ряду пример ростовцев, которые во время конфликта с владимирцами высокомерно заявляют: «Пожжем и попалим град Владимерь весь, и посадим в нем посадника своего; те бо суть холопи наши, каменосечци, и древодели, и орачи, град бо Владимерь пригород наш есть Ростовскиа области»[2073].

Вспомним теперь о непростой и часто конфликтной внутриволостной ситуации в Галицкой земле. Одной из главных причин тому были взаимоотношения галицкой и перемышльской общин. Перемышль являлся древнейшим городским центром Червонной Руси[2074], имевшим свое особое княжение еще в конце XI в., задолго до того, как возник галицкий стол[2075]. И когда перемышльский князь Владимирко Володаревич перенес свою резиденцию в Галич (1141 г.)[2076], это, как справедливо отмечает Т. В. Беликова, «несло в себе в первое время распространение влияния перемышльской общины на галичан»[2077].

В дальнейшем Перемышль плохо усваивал роль галицкого «пригорода», его жители неоднократно пытались восстановить в городе особое княжение, давали прибежище оппозиционным Галичу силам, и к середине ХIII в. «горная страна Перемышльская» фактически стала самостоятельной волостью[2078]. Возможно, называя присланного из Галича князя и его людей «рабами» перемышлян, Кормильчич провоцировал еще не изжитое в сознании горожан чувство политического превосходства над галичанами, ущемляемое долгими годами властвования последних. С другой стороны, бесчинства Игоревичей и их приспешников в Перемышле, в частности, надругательство над дочерьми горожан их «рабов», в аспекте внутриволостных противоречий также обнаруживает свой скрытый от поверхностного взгляда смысл: действуя как завоеватели, Игоревичи пытались утвердить в Прикарпатье пошатнувшуюся власть Галича, используя ритуально-символические средства, характерные для традиционного сознания.

Итак, княжение в Галиче боярина Володислава Кормильчича — случай, во многих отношениях чрезвычайно любопытный, заслуженно привлекающий внимание исследователей. Однако оценки, даваемые ему в литературе, представляются нам по большей части неверными. Нельзя согласиться, что пребывание у власти Кормильчича — единственный случай боярского правления в Галицкой земле, — даже те историки, кто утверждает это, противореча самим себе, признают, что и другие галицкие бояре совершали более или менее успешные попытки придти к власти в обход князей.

Не соответствует действительности распространенное мнение, что вокняжение Володислава было делом рук одних галицких бояр, что самозванный правитель не имел никакой поддержки среди простых горожан и поэтому не смог удержаться на княжеском столе. Источники говорят об обратном. На страницах летописи Володислав въехал в город и «вокняжися» «со всеми Галичаны», т. е. при поддержке всей галицкой общины. Эта поддержка видна и в дальнейшем: когда против нового галицкого правителя ополчились соседи — польский и «русские» князья — князь-боярин «собравъся с Галичаны» и вышел им навстречу. Силы были не равны, и Володислав потерпел поражение; но и тогда галичане не отступились от него и сообща отбили вражеский приступ. Павших галицких ратников летописец именует «воями» Володислава, что характеризует отношение к нему как к подлинному правителю, князю, признанному общиной.

Высокий общественный статус и претензии на княжеские полномочия Кормильчича находят свое объяснение с точки зрения архаических представлений о власти, нередко проявлявших себя в древнерусский период. Кормильство в традиционном обществе воспринималось как особая форма кровного родства, что определяло исключительно высокий социальный статус княжеских воспитателей-кормильцев. Такое положение являлось наследственным, способствуя возвышению сыновей кормильца — «кормильчичей». Согласно тем же, существующим с дохристианских времен обычаям, Володислав, как победитель тиранов Игоревичей, мог восприниматься законным преемником их власти, наследующим полномочия своих поверженных противников.

К сказанному следует добавить, что Кормильчич сам по себе обладал выдающимися качествами харизматического лидера, и это позволяло ему на протяжении многих лет быть в центре политической жизни общины. Ярким примером, демонстрирующим силу его личного влияния на умонастроения простых людей, может служить сообщаемый летописью эпизод переговоров боярина с жителями Перемышля.

Речь Володислава, разоблачавшая князей Игоревичей и призывавшая перемышлян отступиться от них, по своим целям и задачам явилась, несомненно, важным политическим событием, способствовавшим восстановлению единства Галицкой земли и возвращению галицкого стола Даниилу Романовичу, чем, надо думать, и привлекла к себе внимание летописца. Однако политический эффект был достигнут средствами, так сказать, иного порядка- экспрессивным воздействием на эмоционально-чувственную сторону общественного сознания, вызывающим психологически обусловленные реакции, которые в массовом сознании людей традиционного общества могли пересиливать рациональное отношение к действительности, увлекая людей на поступки, неоправданные с точки зрения прагматического расчета и политической выгоды.

Считаем необходимым подчеркнуть, что добиться такого эффекта можно было только обращаясь непосредственно к массе горожан, собравшихся на вече, полномочном незамедлительно принимать и осуществлять любые политические решения, касающиеся общины. И только тем, кто, подобно Кормильчичу, мог доказывать свою правоту перед лицом всего народа, удавалось стать подлинными общественными лидерами, предводителями общины, на чьей стороне были доверие и поддержка сограждан.

5. Галицкая община в княжение Мстислава Удалого

У исследователей, обращавшихся к истории галицкого княжения Мстислава Удалого, сложилось стойкое представление о том, что именно в этот, сравнительно небольшой отрезок времени достигает своего апогея могущество пресловутого галицкого боярства: бояре добиваются полного подчинения княжеской власти и тем самым становятся полновластными хозяевами земли.

Еще Д. И. Зубрицкий отмечал, что перед лицом «своевольных бояр», «обуздать» которых Мстислав был не в силах, «он всегда по прямодушию своему был обольщаем»[2079]. О «трудном положении» Мстислава в Галиче по причине неповиновения бояр, считавших, что «им лучше быть под влиянием короля угорского…, чем под непосредственным владением предприимчивого русского князя», говорил И. И. Шараневич[2080]. «Отважный прямой характер Мстислава Удалого, — читаем у Н. И. Костомарова, — никак не мог сладить с извилистыми кознями бояр»; бояре «не захотели его», и он «сам должен был удалиться из Галича»[2081]. Зависимость князя от бояр подчеркивал А.М. Андрияшев: он «вполне подчинялся их влиянию…, слушал их одних, и они делали что хотели»[2082]. Нечто подобное находим у Д. И. Иловайского[2083]. Еще дальше в своих оценках пошел М. С. Грушевский: «…в Галичине Мстислав играл достаточно подчиненную роль. В руках боярских политиков этот славный воин был беспомощным орудием, и они без конца плели сеть своих интриг»[2084].

Высказывались и другие, более взвешенные суждения: «Мстислав Удалой — очень типичная фигура своего времени, удельно-вечевой эпохи, — пишет А. Я. Ефименко. — Предприимчивость и беззаветная храбрость, глубокое сознание своей княжеской чести, обязывающей к известному поведению, к верности слову и т. п. наконец, уважение к народной воле — все это привлекло к нему массу, так что он был любимым князем и на Юге, и на Севере… Но… для деятельности правительственной у него не было существеннейшего — прочной связи с землей»[2085].

К сожалению, эти замечания не получили дальнейшего развития Со временем в литературе полностью возобладала точка зрения М. С. Грушевского. «Метким определением» назвал ее В. Т. Пашуто. Ставя в вину князю, что он, будучи «обязан своим столом поддержке горожан», тем не менее, проводил «политику союза с крупным боярством», историк подводит весьма неутешительный итог всей политической деятельности Мстислава, «служившего своим мечом не укреплению княжеской власти, а боярской феодальной реакцию[2086]. «Мстислав боялся бояр, — пишет К. А. Софроненко, — и решил лучше расположить их к себе милостью»; из этого, однако, ничего не вышло: бояре в ответ только беспрерывно интриговали и открыто выступали против князя[2087]. Схожие оценки читаем у И. П. Крипякевича[2088]. «Послушной игрушкой» в боярских руках назвал Мстислава Η. Ф. Котляр, — в его княжение «феодальная анархия захлестнула Галицкую и Волынскую земли»[2089]. В то же время Мстислав «пользовался авторитетом в народе благодаря своей военной деятельности и славе»[2090].

Особняком стоит точка зрения А. В. Эммаусского, автора единственного в отечественной историографии монографического исследования, посвященного Мстиславу Удалому. В работе, написанной в конце 1930-х годов, автор в самых ярких красках рисует образ князя-патриота, который «как историческая личность и как политический деятель является одним из лучших героев прошлого нашей страны»[2091]. «Видя, что боярское господство сильно ухудшает положение народных масс, что усиление бояр еще больше ослабляет княжескую власть и уничтожает последние остатки военной мощи государства, Мстислав Удалой открыто выступил против своеволия бояр и вел с ними упорную борьбу, особенно будучи князем Галицкой земли…». Князь был «реальным политиком, он учитывал все возможности княжеской власти и, где было необходимо, показывал всю свою силу и власть, чтобы удержать Русь от дальнейшего упадка». «Уже одно то, — продолжает исследователь, — что народные массы ни разу не восставали против Мстислава Удалого, а, напротив, встречали его с удовлетворением и предпочитали его другим князьям, говорит, что он был приемлемым для народа князем…»[2092].

Впрочем, взгляды А. В. Эммаусского не отличаются последовательностью. В его книге мы найдем и прямо противоположные оценки: Мстислав «старался удовлетворить боярскую оппозицию, чтобы не возбуждать мятежей, подавлять которые он не имел сил и средств. Поэтому он часто шел на уступки боярской оппозиции, хотя иногда это противоречило не только его собственным интересам, но и интересам населения Галицкой земли»[2093].

В основном приведенные высказывания характеризуют внутриполитическую ситуацию в Галиче в трех отношениях. Во-первых, слабостью и даже полной беспомощностью княжеской власти, представленной правителем, удачливым в военных делах, но лишенным государственных дарований и чересчур простодушным[2094]. Во-вторых, мощным всплеском боярского своеволия: галицкие бояре, объединившись в оппозиционную княжеской власти партию и опираясь на поддержку венгров, постоянно интриговали против Мстислава и, в конце концов, заставили его отказаться от галицкого стола в пользу боярского ставленника, венгерского королевича. Добиваясь собственных политических целей, бояре также попирали интересы общины, простых галичан, поддерживавших и даже любивших Мстислава, чем порождали рост социальной напряженности и антибоярских настроений в народе[2095]. В-третьих, историки крайне мало уделяют внимания политической позиции и делам галицкой вечевой общины, фактически отказывая ей в сколько-нибудь заметном участии в жизни земли; община Галича была будто бы рано подавлена княжескими репрессиями, после чего галичане впали в глухую политическую апатию[2096].

В итоге полностью игнорируется роль галицкого веча, в частности его право решать судьбу княжеского стола, являвшееся фундаментальным принципом взаимоотношений княжеской власти и городской общины в домонгольский период русской истории[2097]. В тех редких случаях, когда простой народ все же проступает на страницах исторических сочинений о галицком княжении Мстислава, он является в образе смердов, которых князь оттолкнул от себя заодно с горожанами своей пробоярской политикой[2098].

В последнее время предприняты попытки по-новому взглянуть на некоторые обстоятельства галицкого княжения Мстислава Удалого, пересмотреть сложившиеся стереотипы[2099]. Наметившиеся в новейшей историографии подходы к изучению социально-политической истории Юго-Западной Руси первой половины ХIII в. побуждают заново обратиться к многократно исследованным событиям. Серьезного пересмотра требует, прежде всего, тезис о политическом бессилии галицкой вечевой общины, гражданской апатии галичан, полностью лишенных возможности влиять на судьбу земли. Имеющиеся в нашем распоряжении источники дают основания для совершенно иных заключений, в свете которых иначе решаются и другие интересующие нас вопросы — о политической роли галицкого боярства в событиях 1220-х годов и причинах неудачи княжения Мстислава Удалого.

Политическая мобильность галичан, проявлявшаяся во всех областях внутри- и внешнеполитической жизни общины, в том числе и при выборе кандидатуры на княжеский стол, была неотъемлемой реальностью исторического прошлого Галичины, что особенно ярко проявилось в напряженной обстановке конца XII — начала XIII вв.[2100] Такое же положение мы наблюдаем и в период, непосредственно предшествующий появлению в Галиче Мстислава. Его вокняжение здесь стало возможным вследствии мощного движения галичан против правления венгерского королевича Коломана, нарушившего принятые на себя обязательства перед галицкой общиной. По «обесчанию своему и учиненному договору» Коломан обязывался «принять закон их (галичан — А.М.), а папежство отвергнуть»[2101], однако вскоре он, используя военную силу, начал притеснять галичан, понуждая принимать католичество[2102]. Последние тогда обратились за помощью к русским князьям: «Галицкий народ не только выступил против своего короля (Коломана — А.М.), нарушил присягу, но и, собрав войска от соседних русских, обложил галицкий замок, где пребывал наш сын с малым гарнизоном», — писал венгерский король Андрей II, сам некогда сидевший на галицком столе, римскому папе[2103].

Мстислав Удалой был одним из тех, кто живо откликнулся на события в Галиче, предприняв в общей сложности до трех попыток овладеть галицким столом. Хронология и число его походов на Галич остаются во многом невыясненными и спорными. Одни исследователи датируют первый поход 1215 г., второй — 1217 или 1219 гг., а третий — 1221 г.[2104], другие же первый поход и начало борьбы за Галич относят к 1219 г.[2105] Важно подчеркнуть, что во все это время в происходящем ясно видна активная роль земских сил, городской общины, добивавшейся реализации собственных политических интересов. «Усмотря, что галичане не билися как надлежит», венгерский королевич стал опасаться за свою жизнь, «чтоб галичане, изменя, на него нападения не учинили», и тайно ночью бежал в Венгрию[2106]. А после новой победы Мстислава над польско-венгерскими войсками жители Галича поднялись на остававшегося в городе Коломана, вступив в бой с его воинами, укрывшимися в церкви Св. Богородицы и оттуда «стреляющимъ и камение мечющимъ на гражаны»[2107].

Хотя «удалой» Мстислав, талантливый полководец и влиятельный на Руси князь, называемый в летописи «старейшим» и даже «великим»[2108], после долгих усилий добыл-таки галицкий стол, он не был и не сумел стать фаворитом галичан и по этой причине не мог прочно обосноваться в Галиче. Отмеченная черта отличала все его недолгое княжение на берегах Днестра, предопределив трагическую развязку в судьбе славного князя. Не боярские козни и тайные интриги, а открытая, явная нелюбовь к Мстиславу горожан, не признавших в нем «своего» князя и всегда предпочитавших ему кого-нибудь другого — таков лейтмотив взаимоотношений общины и княжеской власти рассматриваемого времени. Посмотрим, насколько согласуется наш взгляд с показаниями источников.

Как свидетельствует летопись, Мстислав пришел в Галич «по совету» польского князя Лешка, своего родственника и союзника[2109], в то время как «все галичане» во главе с боярином Судиславом Бернатовичем «хотели» Даниила и направили к нему послов[2110]. Мстислав тогда оказался проворнее, но это не прибавило ему популярности. И когда союзное венгерско-польское войско двинулось на Галич восстанавливать права Коломана, венгерского королевича, бежавшего от Мстислава, последний заблаговременно покинул город.

Мы не ошибемся, если причиной бегства князя сочтем нежелание галичан за него сражаться. Мстислав во время вражеского нашествия «бе со всими князьми Роускыми и Черниговьскыми»[2111], иначе говоря, собирал войска союзников. Но идти с ними в Галич так и не решился, а послал туда Даниила, как видно, без какой-либо военной поддержки со своей стороны: «Мьстиславоу же не могшоу биться съ Оугры и просяще зятя своего Данила и (Александра, да быста затвориласта в Галиче. Обещяся емоу Данилъ и Лександръ ити в Галичь, Данилъ же затворися в Галиче, а Олександроу не смевъшю»[2112]. Галичане не только охотно приняли Даниила, но и успешно вместе с ним отразили вражеский приступ, совершив, по-видимому, настоящий подвиг, так что многочисленные войска противника, «не могли стояти» против них и отступили[2113]. Мстислав же, не смотря на все свое воинское искусство, удачу и помощь союзников, не имея поддержки галичан, не смог оказать достойного сопротивления врагу, когда настал его черед взяться за дело, и должен был покинуть пределы Галицкой земли: разбитые под Галичем, венгры «идоша за Рогожиноу, идоша на Мьстислава и прогнаша и земли»[2114].

Дальнейший поворот событий в Галиче заслуживает особого внимания. Ободренные успехом, галичане не согласились с решением Даниила (в ответ на просьбу Мстислава) уйти из Галича. Когда же Даниил все-таки сделал это, галичане устроили преследование и попытались силой вернуть князя. Именно так, на наш взгляд, следует понимать не вполне вразумительное известие летописи о постоянных столкновениях Романовича и его спутников с некими преследователями, гнавшимися за ними до самой границы Галицкой земли. Источник говорит об этом пространно, но, к сожалению, без необходимых пояснений, заботясь только о том, чтобы лишний раз подчеркнуть отвагу и мужество главного героя: «Изиидоша из града (Галича. — А.М.) и быша противоу Толмачю, оугони и (Даниила и его спутников. — А.М.) неверный Витовичь Володиславъ. Наворотившеся на нь и прогнаша и, и коня от него отяша… Того же дни бишася всь день олне до нощи… и всю нощь бистася. На оутрея же оугони и Глебъ Василевичъ, оуверьноувше же ся Данилъ на нь, и гна нь доле поприща… Данилови же возвратившюся и единомоу едоущю межи ими (противниками. — А.М.), онем же не смеющимъ наехати на нь…»[2115]. Преодолев многочисленные трудности, беглецы добрались, наконец, до галицкого пограничья — городов Онута, Плава и Кучелмина, — и только переправившись через Днестр, почувствовали себя в безопасности[2116].

Историки недоумевают по поводу того, с кем пришлось сражаться Даниилу, давая на сей счет столь же туманные, как и само летописное известие, пояснения. Одни говорят, что «князь геройски пробивался сквозь неприятельскую силу»[2117], другие видят здесь некий «вражеский полк», гнавшийся за галицким беглецом, от которого «он отбивался и счастливо прибыл к Мстиславу»[2118]. Но из кого состояла упомянутая «неприятельская сила», чьим был «вражеский полк», действовавший в пределах Галицкой земли?

А. В. Эммаусский полагал, что Даниил «геройски пробился сквозь польско-венгерские войска»[2119]. Такого же мнения придерживается Η. Ф. Котляр, предположивший, что отступающего в Понизье князя помимо поляков и венгров преследовали также предатели бояре[2120]. С этим, однако, нельзя согласиться. Летопись приводит имена преследователей, с которыми сражается Даниил — это Володислав Витович, Глеб Васильевич и Янец[2121]. Все они — галичане, хорошо известные люди, не нуждавшиеся в каком-либо представлении. Ни о каком участии в погоне и столкновениях с Романовичем венгров или поляков в источнике нет ни слова. Не в пользу версии об иноземцах свидетельствует и сам характер преследования. Увидев решительное сопротивление Даниила, оказываемое лично[2122], преследователи приходят в явное замешательство: «онем же не смеющимъ наехати на нь», хотя «Данилови… единомоу едоущю межи ими». Наконец, погоня прекращается, когда беглецы достигают границы Галицкой земли, за которой начинается неподконтрольное галичанам Понизье[2123].

Все сказанное убеждает нас в том, что участниками погони за Даниилом были исключительно сами же галичане, возглавляемые боярами-воеводами, и единственной целью их было вернуть Романовича в город, но не в качестве пленника, а как действующего князя, полномочного правителя и военачальника, более других устраивавшего общину. Вспомним, что при схожих обстоятельствах галичане однажды уже заставили своенравного Даниила подчиниться их воле и остаться в Галиче. Когда князь, еще ребенком, «не хоте оставити матери своей», покидавшей город по требованию общины, последовал было за ней, путь ему преградил тиун «шюмавиньскыи» по имени Александр, за что получил от княжича удар мечом, — в итоге Даниил все же остался на галицком столе[2124]. Значит, подобное обращение с князем для галичан не было внове, но сломать волю Даниила на этот раз им не удалось.

Но вернемся к основному предмету нашего внимания. Ярко характеризует неприязненное отношение галичан к Мстиславу Удалому их неучастие в военных предприятиях князя. В рассказе Ипатьевской летописи о битве русских князей с татарами на реке Калке (1223 г.)[2125] среди главных участников значится и галицкий князь Мстислав. Но в отличие от остальных князей; шедших во главе своих полков — киевлян, черниговцев, смолян и «инех странъ», Мстислав вел за собой не галичан, а галицких «выгонцев». Об этой разнице летописец говорит достаточно выразительно: «А Куряне, и Трубчяне, и Путивлици, и киждо со своими князьми придоша коньми, а выгонци Галичькыя придоша по Днепроу»[2126].

Сообщение о «выгонцах», как полагают исследователи, вошло в состав летописной статьи о Калкском побоище из Галицкого или Волынского источника, составленного очевидцем событий по их горячим следам, и поэтому заслуживает доверия[2127]. Правда, в предыдущем фрагменте той же статьи мы читаем о галичанах и волынцах, присоединившихся вместе со своими князьями к остальным русским полкам после переправы через Днепр[2128]. Однако, как устанавливает в своем текстологическом анализе памятника В. К. Романов, сообщение о галичанах и волынцах является позднейшей вставкой, нарушающей первоначальный порядок изложения[2129].

«Выгонцами» или «выгнанцами» в Древней Руси называли тех, кто был «изгнан из своей страны»[2130], т. е. людей, отторгнутых своей общиной, не являвшихся более ее членами — галичанами в нашем случае. Практика «выгнания» в Галиче была распространена особенно широко. Из летописи известно, что «выгонцами» нередко становились видные галицкие бояре, — например, Кормильчичи или Домажиричи[2131]. Такая же участь, очевидно, подстерегала и простых людей, провинившихся перед общиной или по каким-либо другим причинам порвавших с ней. Галицкие «выгнанцы» оседали в Понизье (нижнее течение Днестра), вели активную торговлю и, как полагает В. Т. Пашуто, даже поставили собственные города — Плав, Кучелмин и др.[2132] В первой половине XIII в. они составляли уже весьма значительную часть населения Понизья и под именем «русских беглецов» были известны в Болгарии и Византии[2133].

Показательно, что поход галицких «выгонцев» 1223 г. возглавляли не галицкий князь или воевода, а собственные предводители[2134]. Летопись называет их имена — Юрий Домажирич и Держикрай Володиславич[2135], что дает основание видеть в них представителей тех самых опальных боярских фамилий, что бежали из Галича еще при Романе Мстиславиче[2136]. Именно понизовские «выгонцы», прибывшие на «лодеи тысящя» к днепровским порогам, и составили полк галицкого князя Мстислава Удалого, далеко не лучшим образом проявившего себя в битве на Калке.

В дальнейшем положение Мстислава на галицком столе становилось все более и более шатким. Провалом закончилась его попытка организовать поход на Волынь против Даниила Романовича (в 1224 г.). Поводом к этому стали сведения, полученные от белзского князя Александра Всеволодовича, предупредившего Мстислава; «Зять твои оубити тя хочетъ»[2137]. Несмотря на столь веские основания, галичане, как можно заключить из летописи, не поддержали своего князя, не дав ему войска. Мстислав так и не смог вступить в пределы Волынской земли развернуть активные боевые действия. Он неподвижно стоял на занятых позициях, ожидая пока к нему подойдет подмога от Александра Всеволодовича. Романовичи же, получив помощь польского князя Лешка Белого, без труда разбили войска белзского князя и атаковали дружину его союзника. Когда произошло столкновение, «Мьстиславоу же не стерпевшю и возвратися в Галичь»[2138].

Для продолжения борьбы не нашедшему поддержки горожан галицкому князю пришлось прибегнуть к помощи союзников — половецкого хана Котяня Сутеевича и киевского князя Владимира Рюриковича. Но и это не помогло: вскоре Мстислав был вынужден пойти на примирение с Даниилом, возложив всю вину за случившееся на белзского князя Александра[2139].

Вслед за летописцем, всячески превозносящим и выгораживаюшим Романовичей, историки также обвиняют во всем Александра, якобы в угоду личным интересам спровоцировавшего конфликт между добрыми союзниками — галицким и владимирским князьями, действуя заодно с «неверными» галицкими боярами, ненавидевшими Даниила[2140]. Однако ряд деталей летописного повествования, остающихся без должного внимания или истолкованных превратно, заставляют иначе оценивать происходящее, увидеть в его основе иные движущие силы.

Разлад между Мстиславом и Даниилом, как показывает летопись произошел еще до разоблачений, сделанных Александром: последний решился на такой поступок, «слышавъ, яко Мьстиславъ не имееть любви к зятю своемоу князю Данилови». Эти разоблачения нельзя так легко признать напрасной «клеветой», злобным «вымыслом» недружественного князя, поскольку тот представил со своей стороны свидетеля некоего Яна. Летописец громогласно заявляет, что Мстислав вместе с Романовичами и другими князьями без труда изобличили лжесвидетеля, явившегося к ним на суд: «Познавшимъ же всемъ княземь Александровоу клеветоу а Яневоу лжю»[2141]. Но так ли было на самом деле?

Историкам, принимающим на веру крайне тенденциозный и противоречивый рассказ летописца, приходится домысливать за него то, без чего никак не удается свести концы с концами: «белзский боярин» Ян на суде «очень неловко запутался в показаниях и тем изобличил своего князя», «не смог привести сколько-нибудь правдоподобные доказательства и запутался в своих показаниях»[2142]. Но ведь в летописи нет ни слова ни о свидетельских показаниях Яна, ни тем более о путанице в них. Кроме того, вопрос, с которым обращается к свидетелю Мстислав, совершенно не соответствует сути дела — обвинениям в подготовке убийства Мстислава Даниилом Романовичем. К тому же сформулирован он предельно невразумительно: «Мъстиславоу бо рекшю: "Твоя бе речь, Яню, яко Данилъ второе всаживаеть Ляхы на мя?"»[2143]. Неудивительно, что эту фразу не понимал даже древний переписчик, составитель Ипатьевского списка летописи, записавший ее с ошибкой, искажающей смысл сообщения до абсурда. В более исправных Хлебниковском и Погодинском списках читаем: «…яко Данилъ второе сваживает (т. е. подстрекает, подбивает. — А.М.) Ляхы на мя»[2144].

Вопрос о «втором сваживании ляхов» задается вне всякой связи с предыдущим изложением, так что читателю остается только догадываться, о чем именно идет здесь речь. Ясно, что в данном случае мы имеем дело с какой-то недосказанностью, умалчиванием, к которым в очередной раз прибегает придворный летописец с целью затушевать все, что не соответствует положительному образу его героя. Даниил в итоге добился своего — «суд» оправдал его, осудив Александра: «И рекшим же всимъ княземь: "Приими всю власть его за соромъ свои"»[2145].

Князья ведут речь, несомненно, о «власти» (волости) Александра Всеволодовича — Белзской земле, которой уже давно добивались Романовичи. Но кому предназначалось «принять» упомянутую волость? Историки толкуют это невнятное сообщение по-разному. Одни говорят, что возмещение «за соромъ свои» должен был получить Мстислав[2146], другие — Даниил[2147]. Но ни тот, ни другой не отважились выполнить постановление «суда», и не по причине недостатка сил, а в виду каких-то иных обстоятельств, которые летопись камуфлирует под «братолюбие». Примечательно, что такой исход вызывает общее одобрение остальных князей: «…и вси похвалиша емоу». Отсюда можно заключить, что пресловутая «вина» белзского князя была отнюдь не столь очевидной, как то преподносит летопись. А значит, сделанные им разоблачения не являлись лишь клеветнической выдумкой, пустым наговором, за ними могли стоять реальные намерения владимирского князя, враждебные по отношению к Мстиславу.

Некоторым подтверждением этому является нападение и разорение Романовичами Галицкой земли: «Данилоу же князю воевавшю с Ляхы землю Галичькоую… Василкоу же князю многы плены приемшю, стада коньска и кобылья»[2148]. Подобные действия не были впрямую спровоцированы Мстиславом, ведь он сам не преступал пределов Волынской земли. Прав А. В. Эммаусский, писавший: «Судя по всему, Мстислав не ожидал, что Даниил вторгнется в Галицкую землю, так как это подтверждало бы клевету на него в том, что он стремится отнять у Мстислава Галицию»[2149]. Историк вслед за летописцем считает белзского князя клеветником, однако, «клевета», получающая подтверждена, не может уже считаться таковой.

Так или иначе, конфликт Мстислава и Даниила оставляет совершенно безучастными галичан: ни бояре, ни простые граждане никак не проявляют себя в происходящем. В трудную минуту они не оказали своему князю поддержки, и тот должен был сперва просить помощи извне, а затем и вовсе прекратить борьбу и искать примирения с противником: как ни в чем не бывало Мстислав «прия зятя своего любоью и почестивъ его великими дарми, и да ему конь свои борзый Актазъ, якого же в та лета на бысть»[2150].

Похоже, Мстислав не мог опереться на помощь галичан, и когда в Галицкую землю пришли венгры, чтобы вновь посадить на княжеском столе своего королевича. Зимой 1226/27 гг. войска короля Андрея II, к которым присоединился польский отряд воеводы Пакослава, практически без сопротивления взяли Перемышль, прогнав оттуда назначенного Мстиславом тысяцкого Юрия. Продолжая наступление, венгерский король занял Звенигород («ставшю во Звенигороде»), после чего «посла вой свои к Галичю»[2151].

Настала очередь Мстислава дать ответ своим врагам. Однако никаких ответных действий, пока венгры не подошли к столице, вообще не предпринималось. Когда же королевское войско отделяло от Галича только течение реки, галицкий князь, наконец, вышел навстречу, но опять-таки не для того, чтобы дать агрессору решительный бой, а преследуя какие-то иные цели. Летописец по своему обыкновению утаивает подлинный смысл происходящего, в результате описываемые им события предстают в несколько странном, усеченном виде: «Мьстиславъ же выеха противоу с полкы. Онем же позоровавшимъ нас (на ся, по Хлебн. и Погод. сп. — А.М.), и ехаша Оугры во станы своя»[2152].

Получается, что «удалой» князь вывел свои войска лишь для того, чтобы вместе с ними «позоровати» на венгров. С другой стороны, венгры, посмотрев на полки галицкого князя, «ехаша… во станы своя». Эти странные взаимные смотрины, скорее всего, прикрывают попытку Мстислава вести мирные переговоры с венграми, попытку договориться с ними ценой новых уступок, как это и вышло в конечном итоге. Действительно, в результате предполагаемых переговоров венгры отказались брать Галич и прекратили воевать с Мстиславом. Летописец объясняет такую перемену дурным пророчеством венгерских «волхвов», поведавших своему королю, «яко оузревшоу Галичь, не быти емоу живоу», а также начавшимся на Днестре весенним половодьем; «Днепроу же (днестроу ж, по Хлебн. и Погод. сп. — А.М.) наводнившюся, не могоша перейти»[2153]. Однако весь дальнейший ход событий говорит о другом — галицкий князь Мстислав и венгерский король Андрей пришли к какому-то взаимному соглашению, которое полностью переменило планы венгров.

Только так мы сможем объяснить, почему король изменил направление своего дальнейшего наступления. Оставив в тылу нетронутый Галич, он двинулся на северо-восток, взял Теребовль, а затем вторгся на Волынь и начал воевать с Романовичами: «Оттоудоу же поиде король ко Теребовлю и взя Теребовль, и поиде к Тихомлю и взя Тихомль. Оттудоу же приде ко Кремянцю и бися подъ Кремянцем…»[2154]. Ясно, что пойти на это венгерский король мог только надежно обезопасив собственный тыл, где оставался Мстислав Удалой, А это, в свою очередь, обеспечивалось либо соответствующим соглашением, либо уверенностью, что слабый и беспомощный князь не представляет сколько — нибудь серьезной опасности.

Беспомощность Мстислава нетрудно будет понять, если учесть, что инициатива венгерского похода, имевшего целью заменить его молодым королевичем Андреем, исходила от одного из видных галицкого бояр Семена Чермного[2155] и, несомненно, отвечала общему негативному отношению галичан к прежнему князю. Последний был вынужден в очередной раз взывать о помощи к Даниилу: «Не отстоупаи от мене», — и только получив его поддержку, — «о ном оу же рекшю: "Имамъ правдоу во сердци своемь!"»[2156], — почувствовал себя более уверенно.

Исход борьбы решился тогда на Волыни. Под Кременцом Романовичи нанесли венграм тяжелое поражение, «много Оугоръ избиша и раниша». Узнав об этом, Мстислав направил к Даниилу посла, галицкого боярина Судислава Бернатовича, и договорился со своим зятем добивать венгров сообща. И когда остатки королевских ратей, отступая, подошли к Звенигороду, Мстислав внезапно их атаковал: «Мьстиславъ же бися с ними и победи я, и гнаша по нихъ до становъ Королевыхъ, секоуще и». Не ожидавший такого вероломства король, как говорит летописец, «смятеся оумомъ и поиде и земли (изъ земле, по Хлебн. и Погод. сп. — А.М.) борзо»[2157].

Нет никакой нужды преувеличивать значение звенигородского боя. говорить о судьбоносной важности добытой Мстиславом победы. Иначе как излишней героизацией образа князя трудно объяснить стремление А. В. Эммаусского придать этому по сути рядовому и ничего не изменившему в судьбах земли и княжеского стола событию чрезвычайный характер: «Воины Мстислава чувствовали, что в этой битве решается судьба их родной земли и что поражение их означает потерю независимости и установление венгерско-польского ига в Галицкой Руси, Поэтому они сражались с удвоенной энергией и, воодушевляемые примером своего старого полководца, беспощадно рубили венгров и поляков… Победа русских была полная. Мстислав Удалой в этом Звенигородском бою в последний раз блеснул военным талантом, применив свою излюбленную тактику стремительной атаки»[2158]. Немудрено было галицкому князю «блеснуть» военным талантом при добивании остатков неприятельских войск, изрядно поредевших после разгрома на Волыни. А что касается иноземного владычества, от которого будто бы спасла галичан победа Мстислава под Звенигородом, то не прошло и нескольких месяцев, как сам этот князь добровольно уступил Галицкий стол венгерскому королевичу. Последнее, впрочем, требует отдельного разговора.

Закономерным итогом правления Мстислава выглядит его решение добровольно оставить Галич и перебраться в Понизье[2159], с жителями которого отношения князя складывались куда успешнее. Это решение он принял после переговоров с боярами, от чьего имени в летописи выступает Судислав Бернатович: «Княже! Дай дщерь свою оброученоую за королевича и дай емоу Галичь, не можешь бо держати самъ, а бояре не хотять тебе!»[2160]. В. Т. Пашуто использовал приведенное известие, чтобы лишний раз подчеркнуть необыкновенную политическую силу галицкого боярства, достигшего всей полноты власти; «Из этой тирады, которой в пору звучать в Великом Новгороде, видно, кому принадлежала власть в Галиче»[2161]. Однако нельзя не видеть и того, что отношение бояр к князю полностью отвечало настроению простых горожан, выражало позицию всей общины, так и не принявшей Мстислава как «своего» князя.

Помимо уже высказанных нами соображений общего характера, к такому выводу приводит и анализ фактов, связанных с уходом Мстислава из Галича. Рассуждая о мотивах данного поступка и роли в этом галицкого боярства, В. Т. Пашуто писал; «Интересна аргументация, приведенная боярами: "еже даси королевичю, когда восхощеши, можеши взяти под ним, даси ли Данилови — в векы не твой будетъ Галичь: галичаномъ бо хотящим Данила". Мстислав должен был согласиться с этими доводами и в 1227 г., передав и Галич, и дочь королевичу Андрею, уехал в Понизье в Торческ»[2162]. Исследователь как бы не замечает, что в данном случае показания источника определенно свидетельствуют о совпадении позиций галицкого боярства и простых горожан по отношению к Мстиславу, — не только бояре, но и простые люди отвергали этого князя, раз они «хотели» Даниила. Таким образом, речь здесь надо вести о недовольстве князем общины в целом, и по этой именно причине он «не мог» более «держать» Галич.

Переговоры бояр с Мстиславом происходят на фоне повышенной политической активности галичан. Летописец говорит: «Галичаномъ бе хотящимъ Данила, оттоудоу же (из Галича. — А.М.) послаша (к Даниилу. — А.М.) въ речи»[2163]. Значит, стремление галичан сменить князя имело и практическое выражение, отвечавшее, кстати сказать, традициям древнерусской вечевой общины, — приглашение в город другого, более подходящего князя. Т. В. Беликова даже полагает, что сделано это было на вече[2164]. Как бы то ни было, ясно, что бояре на переговорах с Мстиславом заявляют не только свою собственную волю, как может показаться на первый взгляд, а солидарную позицию всех галичан, «не хотевших» Мстислава.

Точно так же в свое время галицкие бояре Иванко и Сбыслав Станиславичи заявили вдове князя Романа Мстиславича Анне, правившей от лица своего малолетнего сына Даниила, что галичане «отступили» от нее и ведут в город другого князя — Мстислава Немого, заставив тем самым Анну бежать из Галича вместе с сыном[2165]. Воля бояр в таких случаях — это выраженная воля всей общины, подкрепленная соответствующими практическими действиями. Когда летописец говорит, что владимирские бояре «не любили» князя Ингваря Ярославича[2166], речь не идет об одних только боярах. Вся община не приемлет этого князя, навязанного поляками[2167], и твердо стоит за другого — Александра Всеволодовича, который в результате без труда «прия Володимеръ», уступленный было Ингварю[2168].

В поведении бояр нет ничего похожего на заговор кучки мятежников, пытавшихся келейно заправлять делами всей политической жизни. Думать так — значит необоснованно сужать социальные рамки подобных выступлений, грубо искажая историческую действительность. Нельзя забывать, что у галицкого князя было достаточно сил, чтобы справиться с заговорщиками, не имей они за собой поддержки общины. Вспомним хотя бы, как поступали с непокорными боярами предшественники Мстислава Удалого на галицком столе — Роман Мстиславич, который, по словам польской хроники, «хватает галицких сатрапов и знатнейших бояр и казнит», так что бояре «почти все в страхе разбежались по чужим землям»[2169]; а также черниговские Игоревичи, истребившие, по словам летописи, пятьсот галицких бояр[2170]. Да и сам Мстислав показал себя вполне способным обуздать «боярскую вольницу»: достаточно было, чтобы среди бояр распространился всего лишь непроверенный слух, будто князь с помощью половецкого хана Котяня Сутеевича, своего тестя, готовит над ними расправу, как эти бояре, бросив все, в панике бежали в Перемышль и долго потом укрывались в «горах Кавокасьских», ведя с князем мирные переговоры[2171].

Если говорить о действительных разногласиях между галицкими боярами и горожанами в момент отставки Мстислава, то, как ясно следует из сообщения источника, они касались преемника уходящего князя. Среди горожан был популярен Даниил, к нему для переговоров даже было отправлено какое-то посольство. Однако в конечном итоге верх взяло другое решение. Его проводниками явились бояре Судислав Бернатович и Глеб Зеремеевич, которые сумели убедить Мстислава[2172], а вслед за ним и горожан в правильности уступки стола венгерскому королевичу. Летописец приводит лишь «льстивые» речи бояр к Мстиславу, заставившие его отказаться от первоначального намерения передать стол Даниилу[2173]. Однако, по нашему убеждению, в данном случае не обошлось без аналогичных действий упомянутых бояр на вече перед собравшимися для принятия окончательного решения горожанами. Нельзя допустить, что бояре могли добиваться своей цели вопреки воле вечевой общины, наперекор всем галичанам[2174]. Не выдерживает критики и мнение, будто королевич силой был навязан галичанам при помощи венгерского войска[2175]. Об этом нет никаких упоминаний в источниках; кроме того, крайне сомнительно, чтобы такое вообще было под силу тогда венграм, только что потерпевшим целый ряд жестоких поражений в Галичине и, как говорит летописец, «изнемогших» от войны[2176].

Мы имеем немало примеров того, как влиятельные бояре, пользовавшиеся довернем общины, силой личного авторитета и умением убеждать могли радикально повлиять на настроения вечников, изменить первоначальную позицию общины, увлекая людей своей правотой. Сказанное касается, прежде всего, тех случаев, когда дело шло о судьбе княжеского стола, об отношении общины к тому или иному князю. Приведем лишь некоторые из них, хронологически близкие к рассматриваемым событиям и непосредственно относящиеся к юго-западному региону Руси.

Когда в начале 1207 г. во Владимир-Волынский прибыло посольство галицкого князя Владимира Игоревича с предложением принять на владимирский стол другого Игоревича, Святослава, и выдать бежавших из Галича Романовичей, владимирцы, собравшиеся на вече[2177], ответили гневным отказом и даже хотели убить парламентера[2178]. Но в эту минуту к согражданам обратились бояре Мстибог, Мончук и Микифор, и в результате настроение вечников круто переменилось. Они не только оставили в неприкосновенности галицкого посла, но и по существу согласились со всеми предложениями галицкого князя — Святослав Игоревич обосновался во Владимире[2179], а вдова Романа вместе с детьми бежала из города, воспользовавшись «дырою градною»[2180]. Летописец, к сожалению, не приводит полностью речей, произнесенных на вече боярами, и мы не знаем, какими доводами они смогли убедить владимирцев.

По счастью, не во всех случаях летописец был столь же лаконичен. Когда летом 1210 г. венгерское войско, приведенное галицкими боярами, чтобы изгнать Игоревичей, подошло к Перемышлю, к горожанам, сошедшимся на вече[2181], обратился боярин Володислав Кормильчич, речь которого сохранила летопись: «Братье! Почто смышляетеся? Не сии ли (Игоревичи. — А.М.) избиша отци ваше и братью вашю? А инеи имение ваше разграбиша и дщери ваша даша за рабы ваша А отчьствии вашими владеша инеи пришелци. То за техъ ли хочете душю свою положити?»[2182]. Слова боярина оказались намного более действенным оружием, чем военная сила венгров. Выслушав Кормильчича, перемышляне прекратили «смышлятися» и, «сжалившиси о бывшихъ, предаша градъ» заодно с князем Святославом Игоревичем[2183]. Точно так же действовал упомянутый боярин и в Галиче, когда убедил сограждан отступиться от малолетних Романовичей и принять на княжение черниговских Игоревичей[2184], а через несколько лет «Володиславлимъ светомъ», т. е. по инициативе Кормильчича «галичане» выгоняют из города не в меру властолюбивую «Данилову матерь»[2185].

Нет никаких оснований сомневаться в том, что в лице Судислава Бернатовича и Глеба Зеремеевича мы имеем дело со столь же авторитетными и влиятельными общественными лидерами, предводителями общины, к мнению которых простые граждане прислушивались не меньше, чем князь. На протяжении многих лет имена этих бояр постоянно фигурируют в летописи, Судислава Бернатовича мы знаем как сподвижника Володислава Кормильчича, когда они вместе вели галичан на свержение Игоревичей[2186] Судислав был во главе галичан, звавших на княжение Даниила Романовича[2187], в числе других бояр возглавлял галицкие полки, деля с ними горечь поражения и плена[2188]. Занявший галицкий стол Мстислав Удалой поручил Судиславу управлять Звенигородом[2189]. Глеб Зеремеевич — галицкий воевода, предводитель галичан в ряде важнейших сражений, решавших судьбу земли[2190].

Нельзя сказать, что названные бояре служили какому-то определенному князю и благодаря этому занимали высокое общественное положение: мы видим их то с Игоревичами[2191], то с венгерским королевичем Коломаном[2192], то с Даниилом[2193], то с Мстиславом[2194], то с другим королевичем Андреем[2195], наконец, опять с Даниилом[2196], — т. е. с тем правителем, которого в данный момент поддерживала община. Менялись князья, но на протяжении многих лет неизменным оставалось политическое положение бояр, если таковые сохраняли доверие и поддержку общины.

Было бы большой ошибкой видеть в боярах, подобных Судиславу Бернатовичу и Глебу Зеремеевичу, каких-то изменников, отщепенцев, противопоставивших себя галичанам в стремлении дорваться до власти. Приняв сторону королевича Андрея, они сумели убедить и галичан в необходимости такого выбора, доказав им свою правоту с той же очевидностью, как то было сделано на переговорах с Мстиславом Иначе нельзя было добиться от горожан поддержки нового князя, не говоря уже о самом принятии его на галицкий стол. Такая поддержка была особенно необходима в условиях, когда на галицкое княжение имелось сразу несколько сильных претендентов. И такая поддержка, несомненно, была реальным фактом: Андрей благополучно княжил в Галиче не один год. Когда же в 1230 г. Даниил Романович, улучив момент, попытался выбить его из города, то встретил вооруженный отпор галичан — «Галич затворился» перед ним, после чего «галичане и угры» вступили в бой с войском Даниила и вынудили его отступить. И только получив сильное подкрепление с Волыни и собрав войска мятежных галицких «пригородов», Даниил «обседе в силе тяжьсце» стольный град и таким путем принудил «изнемогших» галичан сдаться[2197]. Не каждый галицкий князь мог рассчитывать на такую поддержку горожан. Предшественник Андрея Мстислав Удалой не имел и малой доли этого и по популярности заведомо проигрывал своим основным конкурентам — Даниилу и Андрею, — вот почему он безропотно уступил последнему галицкий стол.

Негативное впечатление, невольно возникающее в ходе знакомства с обстоятельствами галицкого княжения Мстислава, исследователи склонны объяснять недружественным отношением к князю летописца, намеренно создававшего его нелицеприятный образ. Так, В. Т. Пашуто писал: «…внимательно просмотрев текст Ипатьевской летописи, относящийся к 1205–1229 гг. и выбрав материал, характеризующий деятельность Мстислава Удалого, мы без труда убедимся, что имеем дело с автором (сводчиком), не дружественным галицкому князю»[2198]. Η. Ф. Котляр признает таковым летописца Даниила Галицкого, а известия за 1219–1228 гг. группирует в особую Повесть о собирании Даниилом волынской отчины[2199].

Исследованиями Б. А. Рыбакова такой взгляд поставлен под сомнение, так как в тексте Ипатьевской летописи, относящемся к периоду галицкого княжения Мстислава, сохранились также свидетельства совсем иной политической направленности, которые ученый считает элементами летописания самого Мстислава, оказавшимися в летописании Даниила Галицкого, благодаря родственным отношениям этих князей[2200]. К более взвешенному выводу, на наш взгляд, приходит Π. П. Толочко: «Анализ статей Галицкой летописи за 1218–1228 гг., с их своего рода двойной экспозицией, не оставляет сомнений в том, что перед нами не отдельная и самостоятельная авторская повесть…, а соединение двух летописей — Мстислава Удалого и Даниила Галицкого»[2201]. Все это значит, что предвзятость летописи в отношении Мстислава Мстиславича не следует преувеличивать, и его в целом негативная характеристика имела под собой вполне реальную основу, будучи обусловлена объективными обстоятельствами. Главное из них — неприятие этого князя галичанами, городской общиной.

Причин для неприязни галичан к Мстиславу, по-видимому, было несколько. Этот князь не был призван горожанами, а сам «добыл» галицкий стол. Мстиславу предложил занять его малопольский князь Лешко[2202], до этого он просил город у венгерского короля[2203], затем добивался союза и помощи киевского князя Мстислава Романовича, прибыв к нему из Новгорода[2204], и ходил на Галич вместе со смоленским князем Владимиром Рюриковичем и полоцким князем Васильком Борисовичем[2205]. Таким образом, Мстислав в борьбе за галицкий стол делал ставку на помощь внешних сил, а не на поддержку горожан, и вокняжившись в Галиче, он занял место, предназначаемое горожанами другому князю — Даниилу.

Летописец неоднократно говорит, что «все галичане» «хотели» Даниила и звали его к себе[2206]. Но этого никак нельзя сказать о Мстиславе, ведь даже в самую критическую минуту, когда жители днестровской столицы больше «не могли терпеть» притеснений венгров, они обратились не к «удалому» искателю галицкого стола, а послали просить о помощи к киевскому князю[2207]. Вот почему Мстислав держался на своем новом столе только благодаря поддержке Даниила, хотя сам сделан все, чтобы не допустить возвращения в Галич своего зятя[2208].

Не могли импонировать галичанам тесные связи Мстислава с понизовскими «выгонцами», предоставлявшими ему военную помощь, — население Понизья издавна было известно оппозиционным отношением к Галичу, чем успешно пользовались враги галичан и их князей. В свое время понизовские жители — берладники — оказывали военную помощь одному из главных претендентов на галицкий стол в середине XII в. Ивану Ростиславичу, прозванному за это Берладником[2209].

Берладники — русское в своей основе население, жившее в низовьях Дуная, Прута и Днестра, занимавшееся наряду с земледелием, торговлей и различными промыслами еще и грабежом, также ставшим для них своего рода промыслом[2210]. Занятые ими земли не входили в состав Галицкой волости[2211], и поэтому появление берладников в Галицкой земле воспринималось как вражеское вторжение, что заставило галичан отступиться от Ивана Ростиславича, прежде пользовавшегося большой популярностью[2212].

Согласно И. П. Крипякевичу, «галицкие вы гонцы» в социальном плане были подобны берладникам, и в целом население Понизья состояло из тех, «кто был недоволен княжеско-боярским режимом и надеялся на вольные условия жизни»[2213], иными словами — из противников существующих в Галичине порядков, врагов правивших в Галиче князей и бояр. Современные исследователи характеризуют население днестровско-дунайского Понизья — бродников, берладников и галицких выгонцев — как единый в социально-политическом плане конгломерат; понизовцы «проживали за государственными рубежами, не подчинялись ни одному из правителей и представляли собой достаточно значительную военную силу[2214].

Галицкие походы Мстислава Удалого и Ивана Берладника, использовавших половцев и понизовских жителей, объединяет еще одна немаловажная черта — поддержка галицких смердов. На сторону Берладника, подступившего к пограничной Ушице, переметнулись триста смердов, «скачюч чересъ заборола»[2215]. Посильную помощь оказывали смерды и Мстиславу, воевавшему за Галич с венграми и поляками. Нуждается в уточнении утверждение В. Т. Пашуто, что «боярский характер» политики Мстислава «лишил его вооруженных сил, укомплектованных из горожан и смердов»[2216]. Если неучастие галичан в военных делах князя — факт достаточно очевидный, то со смердами дело обстоит совершенно иначе: они оказали Мстиславу самую энергичную поддержку. И этот внешне малоприметный факт не преминул отметить летописец, повествуя о громкой победе князя: «…вси бо Оугре и Ляхове оубьени быша, а инии яти быша, а инии, бегающе по земле, истопоша, друзии же смерды избьенн быша (курсив наш. — А.М.)»[2217].

Смердами в Древней Руси называли пленников, посаженных на землю, инородной группой входивших в состав местного населения, плативших дань и несших различные повинности в пользу местной общины[2218]. Такая практика была издавна распространена и в Юго-Западной Руси. В конце XI в. теребовльский князь Василько Ростиславич вынашивал планы «переяти болгары дунайскые и посадити я у собе»[2219]. Как стремление увеличить число смердов-данников расценивают эти замыслы исследователи[2220].

Иногда подобной участи подвергались жители враждебной волости, ставшие жертвами межволостных конфликтов. Под 1171 годом Ипатьевская летопись сообщает, что в ходе войны владимиро-волынского князя Мстислава Изяславича с дорогобужским князем Владимиром Андреевичем первый захватил несколько погорынских городов — «пригородов» Дорогобужа — и «възведе городъ Шюмескъ и посла Володимерю»[2221]. Слова источника следует понимать так, что Мстислав вывел жителей города Шумска и послал их к Владимиру-Волынскому[2222]. Территория Погорынья тогда еще не входила в состав Владимирской волости[2223], и поэтому жители Шумска воспринимались как военнопленные, выведенные из своей земли и посаженные на новых землях, в чужой для них волости, — фактически они оказались на положении тех же смердов.

Летопись также изобилует примерами того, как волынские и Галицкие князья во главе своих полков воюют со степняками и, добившись победы, захватывают значительную военную добычу, в том числе и многочисленных пленников, которых потом уводят к себе[2224]. Во время одного из таких походов «толико взяша полона множьство, яко же всимъ Рускимъ воемъ наполнитися до изобилья: и колодникы, и чагами, и детми ихъ, и челядью, и скоты, и конми»[2225].

Во всех рассмотренных случаях речь идет о пленниках, насильственно переселенных в чужую землю и обращенных в рабство. Среди них могли оказаться и приграничные половцы, и «болгары дунайскые», и мятежные обитатели Понизья. Поэтому неудивительно, что галицкие смерды столь живо откликались на появление князей, опиравшихся на воинства половцев и понизовцев — Ивана Берладника и Мстислава Удалого. С другой стороны, дружба со смердами претендентов на галицкий стол едва ли могла понравиться самим галичанам, а, скорее, наоборот, должна была посеять в них разочарование и неприязнь, какие имели место в случае с обоими нашими героями.

Свою негативную роль в судьбе Мстислава Удалого сыграли и его военные неудачи. Ушли в прошлое те времена, когда славные галицкие полки под предводительством князя или воевод совершали победоносные походы далеко за пределы своей земли, завоевывая богатые трофеи, пленников и подчиняя Галичу чужие волости и города, как это было при «славном полками» Ярославе Осмомысле и «подобном гепарду» Романе Мстиславиче, подчинившем Киев и ставшем, по словам летописи, «самодержцем всей Руси»[2226]. Теперь Галичина сама стала ареной кровавых столкновений, терпя при этом неисчислимые бедствия. Постоянные войны, много лет подряд шедшие на территории Галицкой земли, многочисленные вражеские вторжения, разорение и гибель людей — таков печальный след, оставленный в земле «удалым» князем после десяти лет кровавой борьбы за галицкий стол и столь же неблагополучного княжения[2227].

Явно не в лучшем виде показал себя Мстислав и в битве русских князей с татарами на реке Калке. Его поступки вносили разлад в общие действия, послав вперед с войсками Даниила Романовича, он не поставил в известность об этом других князей «зависти ради», как выражается летописец, «бе бо котора велика межю ими»[2228]. К тому же Мстислав первым покинул поле битвы, спасаясь бегством: «преже всех перебеже Днепр» и «лодьи посещи»[2229]. Некоторые исследователи называют «удалого» князя главным виновником тяжелого поражения русских войск, гибели множества князей и «воев»[2230].

Крайне негативно воспринимали галичане постоянное использование Мстиславом в собственных целях половецких наемников — злейших врагов Руси. В период борьбы за Галич князь «наводил» половцев, чинивших «великое зло» земле: «…они же (половцы. — А.М.) бишася у града (Галича. — А.М.) половину дни и разыдошася по земли воевати, и много зла створиша, городы и села пожгоша, и, многь полонъ вземьше. поидоша»[2231]. Неудивительно, что от такого претендента галичане отбивались всеми силами сообща с венграми и другими союзниками[2232], предпочитая ему венгерского королевича.

И в дальнейшем галичане крайне настороженно и с подозрением относились к любым контактам своего князя с половцами, пусть даже мнимым, постоянно ожидая напастей с этой стороны. О крайнем недоверии и отчуждении между общиной и князем свидетельствует следующий факт. Некий «льстивый» Жирослав поведал галицким боярам «Идеть Мьстиславъ в поле и хощеть вы предати тестеви своему Котяню на избитье»[2233]. И хотя Мстислав, если верить летописцу, даже не помышлял о таком вероломстве, Жирославу не составило никакого труда убедить галицких бояр, и князю, чтобы погасить конфликт, пришлось потом долго оправдываться перед ними[2234].

Наконец, нельзя сбрасывать со счетов того обстоятельства, что Мстислав Удалой был уже далеко не молод[2235] и, по-видимому, все больше слабел[2236]. Летописи не сообщают даты рождения Мстислава, но по целому ряду косвенных данных ее можно приблизительно установить, По подсчетам А. В. Эммаусского, в 1178 г., когда князь получил первый в своей жизни удел, ему было от пятнадцати до двадцати лет[2237], следовательно, к моменту отставки (1227 г.) Мстиславу должно было исполниться 64–69 лет.

Старческая немощность уже не позволяла князю, некогда славному блестящими победами, участвовать в сражениях, даже когда дело шло о защите своей земли от внешних врагов. В последние дни пребывания у власти Мстислав почти не покидал Галича, несмотря на то, что в земле хозяйничали враги. Он так и не принял участия ни в изгнании венгров, ни в отражении поляков, — напрасными были настойчивые уговоры Романовичей и воеводы Глеба Зеремеевича[2238]. Галичане тогда, судя по всему, сражались с врагами под руководством волынских князей и своих воевод.

Престарелый князь не только не справлялся с внешними врагами, но и плохо рядил внутренние дела. В результате серьезно обострились противоречия между Галичем и его «пригородами», что создало реальную угрозу территориальному единству земли, фактически привело к отделению не только Понизья, но и «горной страны Перемышльской»[2239]. Все это предопределило приговор общины князю, звучащий в летописи из уст бояр: «не можешь держать сам» Галича.

Подобные случаи бывали на Руси и прежде, и тогда немощные князья искали себе подходящих преемников-соправителей, как правило из числа своих близких родственников, нарекая их сыновьями. В 1151 г. престарелый киевский князь Вячеслав Владимирович обращается к своему племяннику Изяславу Мстиславичу: «Сыну! Богъ ти помози, оже на мене еси честь возложилъ, акы на своемъ отци. А я пакы, сыну, тобе молвлю: я есмь оуже старъ а всих рядовъ не могу оуже рядити. Но будеве оба Киеве. Аче на буде который рядъ или хрестьяных, или поганыхъ, а идеве оба по месту. А дроужина моя и полкъ мои — а то буди обою нама, ты же ряди. Аче кде на будетъ мочно обеима ехати а оба едеве, пакы ли, а ты еди с моим полкомъ и съ своимъ»[2240].

Через три года, в 1154 г., уже после смерти Изяслава Вячеслав с теми же словами обращается к его брату Ростиславу: «Сыну! Се оуже въ старости есмь а рядовъ всих не могу рядити. А сыну, даю тобе, якоже брат твои держалъ и рядилъ. Тако же и тобе даю, а ты мя имен отцемь и честь на мне держи, якоже и брат твои Изяславъ честь на мне держалъ и отцемь имелъ. А се полкъ мои и дроужина моя, — ты ряди»[2241].

Всего случаев княжения в одной земле-волости двух соправителей (иногда даже имевших свои столы в одном городе) историки насчитывают немало. Б. А. Рыбаков говорит о шести таких случаях, П. П. Толочко прибавляет к ним еще один[2242]. Все они относятся к XII в. Впрочем, недавно Η. Ф. Котляр предложил начинать историю соправительства с конца XI в., с «дуумвирата Святополк — Мономах»[2243]. Более основательным представляется подход А. П. Толочко: исследователь признает только три случая соправительства в Киеве, когда были соблюдены все надлежащие формальности, — Изяслава Мстиславича и Вячеслава Владимировича, Вячеслава Владимировича и Ростислава Мстиславича, Святослава Всеволодовича и Рюрика Ростиславича, — эти случаи он квалифицирует как «законное», а прочие как «фактическое» соправительство[2244].

Данное явление получило в литературе специальное определение «дуумвирата» или «диархии» как особой формы организации княжеской власти, вызванной к жизни политическими условиями своего времени[2245]. Не всеми современными исследователями признается существование дуумвирата как устойчивой системы организации государственной власти[2246]. Тем не менее, нельзя, на наш взгляд, отрицать фактов соправительства князей в Киеве, ставшего одной из характерных черт политической истории Руси второй половины XII в.

Попробуем выделить наиболее характерные признаки «диархии»:

1) непосредственной причиной обращения к ней является обострение политической ситуации, вызванное борьбой за княжеский стол нескольких сильных соперников;

2) формальное «старейшинство» одного из соправителей и реальное управление, как правило, в руках другого;

3) использование терминологии семейного родства в отношениях между соправителями — «отец» и «сын», — подчеркивающее формальное превосходство первого, старшего по возрасту;

4) соправителями «старейшего» князя становились только владетельные князья, сами правившие в какой-либо земле и обладавшие значительной политической и военной силой;

5) после смерти «старейшего» князя его единственным законным преемником становился младший («сын»), соправительство прекращалось.

Нетрудно заметить, что все эти общие определения вполне соответствуют политической ситуации, складывавшейся в Галиче на исходе княжения Мстислава. Стареющий князь склонялся к решению передать стол Даниилу: «…наипаче хотящю дати Данилови»[2247]. Видимо, между ними существовала и какая-то договоренность на сей счет, — Мстислав явно пытался загладить свою вину перед Даниилом, когда впоследствии говорил ему: «Сыну! Сгрешивъ, не давъ тобе Галича, но давъ иноплеменьникоу Соудислава льстьця светомъ»[2248]. Нельзя считать случайностью и то обстоятельство, что, еще оставаясь галицким князем, Мстислав предоставляет Романовичу оборону Галицкой земли от венгров и поляков (1227 г). С этой задачей молодой князь успешно справился, имея под своей рукой, в том числе и галицкий полк, о чем судим по участию в боевых действиях воеводы Глеба Зеремеевича[2249].

Уступая часть полномочий Даниилу, Мстислав при этом не собирался покидать пределов Галицкой земли и отказываться от своих княжеских прав[2250]. Отдав Галич, он хотел «взять» себе Понизье, что и сделал впоследствии[2251]. А когда все-таки был вынужден покинуть пределы Галичины («оттоудоу иде к Торьцкомоу»), то стал звать Даниила к новой войне за Галич, предлагая в случае успеха совместно управлять Галицкой землей: «Аще Богъ дасть его нама, ты возми Галичь, а азъ Понизье»[2252].

Как и подобает князьям-соправителям, Даниил почитает Мстислава как отца, отсюда — отмечаемая исследователями необыкновенная лояльность молодого Романовича к, казалось бы, главному своему сопернику в борьбе за галицкое наследство; эту лояльность он сохранял до самой смерти последнего[2253]. Мстислав же, в свою очередь, обращается к Даниилу: «Сыне», вдобавок и сам летописец именует Романовича «сыном» Мстислава[2254]. Наконец, Даниил Романович, к середине 20-х годов XIII в. уже отвоевавший значительную часть своей волынской «отчины»[2255], представлял реальную политическую силу, на которую мог бы опереться слабеющий галицкий князь.

Таким образом, Мстислав в стремлении сделать Даниила своим соправителем и преемником действует достаточно традиционно, опираясь на сложившуюся на Руси практику. В пользу этого свидетельствует еще один факт, характерный для древнерусского соправительства вообще. Обязательным условием последнего является наличие близких родственных отношений, скрепляющих политический союз. Часто соправителями становились дядья и племянники[2256]. Если же родственные узы отсутствовали или были слишком слабыми, то их завязывали заново посредством браков. Так, уступая старейшинство в Киеве Святославу Всеволодовичу, Рюрик Ростиславич выдает свою дочь за сына Святослава Глеба[2257], а впоследствии другую свою дочь выдает за Романа Мстиславича, прежде чем разделить с ним власть в Киевской земле[2258]. Так же точно поступает и Мстислав Удалой, выдав дочь за Даниила[2259].

Заметим, что этот брак состоялся еще в 1217 г.[2260], в разгар напряженной борьбы за галицкий стол, где главными соперниками были как-раз Мстислав и Даниил. Первый оказался проворнее: по совету польского князя Лешка он захватил Галич раньше, чем туда успел прибыть Даниил, которого, надо сказать, звали к себе «все галичане»[2261]. Имея несомненные преимущества перед чужим для горожан Мстиславом, Романович не только признал права соперника, но и стал оказывать ему военную помощь в борьбе с другими претендентами на Галич, Что же могло так умиротворить и расположить Даниила к его новому родственнику? Не обещание ли последнего сделать зятя своим преемником и соправителем?

Во всяком случае, является фактом, что Даниил принимает самое активное участие в галицких делах, когда в земле княжит его тесть. Это касается не только завершающего, но и начального периода галицкого княжения Мстислава Вместе они отражают нашествие венгерско-польских войск (1219 г.), причем Романович оборонял столицу — Галич — и непосредственно возглавлял городское ополчение, остановившее агрессоров, в то время как Мстислав пребывал, судя по всему, в Понизье. «Старейшинство» и право принимать окончательные решения в этом союзе принадлежали Мстиславу: он велит Даниилу оставить Галич, и тот, несмотря на одержанную победу и отчаянное сопротивление горожан, не желавших отпускать своего «отчича», в точности выполняет его волю. И далее они действуют сообща, договариваясь отомстить за «сором» и вернуть себе власть над Галицкой землей: «Пойди, княже, в Володимерь, — говорит Даниилу Мстислав, — а язь поидоу в Половци. Мьстиве сорома своего!»[2262].

Однако вскоре союз Мстислава и Даниила дал трещину. Когда в 1221 г. «удалой» воитель предпринял еще одну, решающую попытку захватить полюбившийся ему Галич, волынский князь остался в стороне и не поддержал своего тестя. Мстислав же, наоборот, незадолго до этого помог Романовичам отстоять их «отчину» в борьбе с поляками и примкнувшим к ним белзским князем Александром Всеволодовичем Летописец, пропуская все подробности тяжелого для волынских князей испытания, тем не менее, не скрывает спасительную роль в их судьбе Мстислава Удалого: «Не бе бо има (Даниилу и Васильку. — А.М.) помощи ни от кого же, развее от Бога, дондеже приде Мьстиславъ с Половци»[2263]. Последний имел все основания рассчитывать на ответную помощь в предстоящей схватке за Галич. Однако Даниил, занятый своими делами, явился с небольшой дружиной, уже когда Мстислав праздновал победу: «Данилови лее приехавшю в мале дроужине с Демьяномь тысячкымъ, не бе бо приехалъ во время то, потом же приеха Данилъ ко Мьстиславоу»[2264].

Сказанное, на наш взгляд, проясняет, почему Мстислав очень скоро нашел себе другого преемника. В том же 1221 или 1222 гг.[2265] он заключил мирный договор с венгерским королем Андреем II, с содержании которого известно из письма к последнему римского папы Гонория III: венгерский король признал переход галицкого стола к Удалому, а тот, в свою очередь, выдал дочь замуж за королевича Андрея-младшего и согласился в будущем передать галицкий стол своему венгерскому родственнику[2266]. Прав М. С. Грушевский, говоря что «со стороны Мстислава это была добровольная уступка, так как он имел полную возможность диктовать условия венграм»[2267]. Но объясняется она не столько происками бояр, сколько изменением отношения к нерадивому «сыну» самого галицкого князя.

Об этом же говорит и летописец. Примерно к 1224 г. относится следующее сообщение: «…Мьстиславъ не имееть любви к зятю своемоу князю Данилови»[2268]. Данным обстоятельством, как мы видели воспользовался давний враг Романовичей белзский князь Александр Всеволодович, и ему не составило труда подбить Мстислава к вооруженному выступлению против владимирского князя. Видимо и последний, узнав, что тесть лишил его галицкого наследства, изменил к нему отношение, настолько, что, если верить словам белзского князя, готов был совершить убийство: «Зять твои оубити тя хочетъ»[2269]. Впрочем, дело тогда закончилось мирно. Князья нашли общий язык и восстановили прежние отношения. Мстислав опять назвал Даниила «сыном» и свой галицкий стол «наипаче хотящю дати Данилови».

Однако реализовать это решение Мстислав Удалой не смог, — в дело вмешались галицкие бояре. Под 1226 годом летопись сообщает: «Мьстислав же по совете льстивыхъ бояръ Галичкихъ вда дщерь свою меншоую за королевича Андрея и дасть емоу Перемышль»[2270]. Таким образом, у галицкого князя появился еще один «сын» — венгерский королевич.

В традиционном обществе не существует различий между родством и свойством. Это, в частности, нашло выражение на лексическом уровне. Славянская номенклатура родства дает немало примеров семантического тождества терминов, определяющих родственные отношения по крови и по браку[2271]. Слово «тесть» (слав. *tьstь) этимологически восходит к термину, употреблявшемуся для обозначения своих собственных родителей, так же, как «зять», обозначавшее когда-то различные степени свойства, первоначально использовалось в отношении кровных родственников[2272].

Сущность архаических воззрений на значение родства отразилась и в ряде других древних терминов, выражающих брачно-родственные связи и отношения, таких как «свёкор», «свояк», «сват», «свадьба», а также «свойство». Все они содержат древний индоевропейский корень *sue-, *suo- свой и выражает идею принадлежности к своему социуму[2273]. Славянское «сват» первоначально значило свой близкий человек, сородич, а глагол «свататься» еще в древнерусском языке употреблялся в смысле сближаться, сговариваться, осваиваться[2274]. Заключить брак с кем-либо — значит сделаться своим.

Посредством браков галицкий князь искал себе не просто союзников, но соправителей-преемников, стремясь тем самым укрепить собственное положение. На роль таковых, в зависимости от обстоятельств, претендовали и русский князь Даниил, и венгерский королевич Андрей, оба ставшие зятьями Мстислава. С древних времен существует хорошо известный этнографам и фольклористам обычай, согласно которому преемство власти осуществлялось не от отца к сыну, а от тестя к зятю, т. е. по линии свойства. «У некоторых арийских народов, — пишет Дж. Дж. Фрэзер, — на определенной стадии общественного развития, по-видимому, было обычным явлением видеть продолжателей царского рода не в мужчинах, а в женщинах и в каждом последующем поколении отдавать царство мужчине из другой семьи, нередко из другой страны. В народных сказках этих народов варьируется сюжет о человеке, пришедшем в чужую страну, который завоевывает руку царской дочери, а с ней половину или все царство. Не исключено, что это отголосок реально существовавшего обычая»[2275]. Дальнейшими исследованиями установлено, что такой обычай существовал не только у арийских народов, но (с различными вариациями) встречается практически у всех народов мира, ученые возводят его к матриархальным отношениям[2276]. Отголоски такого же обычая находит В. Я. Пропп, исследовавший исторические корни русской волшебной сказки[2277].

Характерно, что главной причиной замены правителя была его старческая немощность, с точки зрения архаического сознания, представлявшая большую опасность для страны и народа[2278]. В русской сказке царь сам «объявляет всенародный клич, что он отдает дочь и полцарства тому, кто решит ту или иную задачу»[2279]. Не такой ли «половиной царства», законной уступкой будущему зятю, могла восприниматься в Галиче передача Мстиславом Перемышля венгерскому королевичу Андрею? Ведь эта уступка не вызвала возражений галичан, наоборот, судя по летописи, она была инициирована лидерами общины — боярами[2280], не усматривавшими в этом потери суверенитета старшего города над одним из «пригородов».

Находит соответствие в действиях галицкого князя и другой отразившийся в русской сказке мотив испытания зятя-преемника «трудными задачами». Когда в 1219 г. союзное венгерско-польское войско двинулось на Галич восстанавливать права королевича Коломана, Мстислав покинул город, поручив оборону Даниилу: «Мьстиславоу же не могшоу биться съ Оугры и просяше зятя своего Данила и Олександра (белзского князя Александра Всеволодовича. — А.М.) да быста затвориласта в Галиче. Обещяся емоу Данилъ и Лександръ ити в Галичъ. Данилъ же затворися в Галиче, а Олександроу не смевъшю»[2281]. Под руководством Романовича галичане успешно отразили вражеский приступ, совершив, по-видимому, настоящий подвиг, так что многочисленные войска противника «не могли стояти» против них и отступили[2282]. Даниил выполнил и другое «задание» тестя: по требованию Мстислава он, несмотря на блестящую победу, оставил Галич и, рискуя жизнью, пробился сквозь неприятельские войска к своему «отцу»[2283]. За это последний «великоую похвалоу створи Данилови, и дары емоу дасть великыи, и конь свои борзый сивый.»[2284].

Обращает внимание, что «брачная политика» Мстислава Удалого приводит к острым конфликтам князя с его зятьями, как с Даниилом, так и с Андреем, пытавшимися лишить своего тестя стола и далее убить. Объяснить этот феномен можно как следствие рассматриваемого нами обычая престолонаследия по линии свойства. Согласно В. Я. Проппу, из двух способов передачи престола (от тестя к зятю и от отца к сыну), отразившихся в русской сказке, первый отличается конфликтностью: «Это — конфликтная ситуация, ведущая к убийству владетеля престола…»[2285]. Важно и другое замечание ученого: «…борьба за престол между героем и старым царем есть явление вполне историческое»[2286].

Иногда в сказке обычай передачи власти новому правителю действует в несколько смягченном виде: «Конфликт улаживается мирно. Царь отдает зятю пол царств а, и оба продолжают царствовать — никакого убийства здесь нет. Или, женившись на дочери царя, герой мирно ждет смерти тестя и вступает на престол только после смерти царя»[2287]. Видимо, на это и рассчитывал Мстислав, уступая Перемышль Андрею а затем, спустя несколько лет, предлагая Даниилу: «…ты возми Галичъ а азъ Понизье»[2288]. Но без конфликта все-таки не обошлось. «Зять твои оубити тя хочеть», — сообщает Мстиславу белзский князь Александр о тайном замысле Даниила, и Мстислав без колебаний верит этим словам[2289]. Вскоре такой же конфликт вспыхнул между Мстиславом и его вторым зятем Андреем: «Андреи же, послоушавъ лестиваго Семьюнка (лстиваг семеона, — по Хлебниковскому и Погодинскому спискам. — А.М.) Чермьнаго, и бежа во Оугры и нача воздвизати рать»[2290]. Отметим, что гибель старого царя от неприятельской армии — один из способов его умерщвления, известный сказке и имеющий свои исторические корни[2291].

Зимой 1226/27 гг. венгерский король во главе большого войска вторгся в Галичину, однако воевать с Мстиславом и силой брать Галич не стал. Целью похода было заставить старого галицкого князя выполнять выданные ранее обязательства, соблюдать права королевича Андрея и обеспечить переход к нему как к единственному законному наследнику галицкого стола. Вот почему, достигнув соответствующей договоренности с Мстиславом, король направляет свои войска на Волынь. Это была попытка нейтрализовать главного соперника королевича в борьбе за галицкий стол — владимиро-волынского князя Даниила Романовича.

Войска короля тогда потерпели неудачу, и, казалось бы, уже ничто не сможет помешать Романовичу вернуться в Галич. Но тут в дело вступили наиболее влиятельные и авторитетные галицкие бояре Судислав Бернатович и Глеб Зеремеевич. Они, как мы уже знаем, убедили Мстислава, только что в очередной раз признавшего своим наследником Даниила, вновь переменить решение. Удалой отдал, наконец, свою младшую дочь за королевича и уступил ему галицкий стол.

Вмешательство бояр — еще одна черта, отличающая деятельность Мстислава и других русских князей, реализующих идею соправительства. Чтобы разобраться, насколько велика была роль галицких бояр в судьбе княжеского стола и оценить значение предпринятой ими акции, нам опять-таки не обойтись без сопоставления событий истории Ганича с аналогичными общерусскими явлениями, без рассмотрения их в едином контексте.

Трудно признать правоту тех исследователей, которые, подобно Б. А. Рыбакову, утверждают, что «своеобразную политическую систему дуумвирата» «придумало» «хитроумное» боярство[2292]. Данное утверждение никак не доказано. Вместе с тем в рассуждениях историка заслуживает внимания мысль о том, что целью соправительства во многих случаях было «парализовать разрушительную силу княжеских усобиц», примирить «представителей двух враждующих княжеских линий»[2293]. Подобные цели должны были ставить перед собой отнюдь не только бояре, но, прежде всего, простые люди, «гражане», больше всех страдавшие от княжеских усобиц. Если инициатива в этом деле и принадлежала боярам, то лишь как выразителям интересов всей общины.

Нельзя согласиться и с утверждением А. П. Толочко, впадающего в другую крайность: «…во всей этой истории (речь идет о дуумвирате. — А.М.) совершенно нет места боярству, "придумывание" нового строя власти князя нельзя отнести на его счет. Речь шла только о княжеских взаимоотношениях и планах»[2294]. Княжеские «взаимоотношения и планы» для успешного осуществления нуждались в поддержке общины, особенно в условиях острых межволостных и междукняжеских конфликтов. Заслуживает внимания замечание авторов монографии «Города-государства Древней Руси», писавших по этому поводу следующее: «Князья строили свои отношения, исходя из соображений старейшинства, а не предписаний боярства, и эти соображения разделяла киевская община»[2295].

Именно так, с оглядкой на общину, с учетом ее интересов и мнения выбирали князья соправителей: горожане могли внести существенные коррективы в личные планы и родственные счеты князей. В 1150 г. «кияне» говорят вошедшему в город Изяславу Мстиславичу: «Гюрги вышелъ ис Киева, а Вячеславъ седить ти в Киеве, а мы его не хочемъ»[2296]. Услышав это, Изяслав заставил своего «отца» убраться из Киева[2297]. Когда же через несколько лет Вячеслав позвал в Киев для совместного княжения Ростислава Мстиславича, то, как явствует из летописи, фактически данное решение принимала киевская община: Ростислава «посадиша Кияне», напутствуя такими словами: «Якоже и брат твои Изяславъ честилъ Вячеслава, тако же и ты чести. А до твоего живота Киевъ твои»[2298].

В общем хоре «киян» отчетливо слышен и голос боярства, дающего князьям свой «совет», влияющий на принятие окончательного решения. Когда занявший Киев Юрий Долгорукий «поваби Вячеслава не столъ Киеву, бояре же размолвиша Дюргя, рекоуче: "Братоу твоемоу не оудержати Киева. Да не боудеть его ни тобе, ни емоу"»[2299]. Заявление киевских бояр по своему содержанию и последствиям аналогично тому, что мы слышали в Галиче от тамошних бояр в адрес Мстиславе Удалого: «…не можешь бо держати самъ (Галич. — А.М.), а бояре не хотять тобе». И точно так же, как, вопреки собственному желанию Юрий Долгорукий «послушал» бояр киевских, Мстислав последовал «совету» бояр галицких[2300].

Дело совсем не в том, что князь оказался «беспомощной игрушкой» в руках хитроумных и своекорыстных «лидеров боярской оппозиции». Ведь даже будучи на вершине могущества, выйдя победителем в борьбе с многочисленными соперниками, добившись своего силой оружия, князь ищет боярского «совета» и, «размыслив» с «мужами решается уступить часть княжеских прав своему главному врагу. В 1180 г. Рюрик Ростиславич «победу возма» над Святославом Всеволодовичем, «размысливъ с мужи своими, оугадавъ, бе бо Святославъ старей лети, и оурядився с нимь, съступився ему старешиньства и Киева, а собе возя всю Роускоую землю»[2301]. Летопись раскрывает и мотивы решения, подсказанного князю боярами: Рюрик «возлюби мира паче рати, ибо жити хотя въ братолюбьи, паче же и хрестьянъ деля пленяемы мь по вся дни от поганыхъ и пролитья крови ихъ не хотя видити»[2302].

В чем же причина столь заметного влияния бояр на политику князей, заставляющего последних изменять собственные планы и даже отказываться частично или полностью от княжеских прав в пользу других лиц? Подлинную силу и основательность требования бояр приобретали только тогда, когда они выражали насущные интересы земли когда за ними стояла вся община, готовая поддерживать и отстаивать эти требования. Мы видим, как вслед за призывом киевских бояр к Изяславу Мстиславичу выпроводить из города его «отца» Вячеслава, «великая сила» киевлян вышла на княжеский двор и заставила заупрямившегося «старейшего» князя подчиниться[2303], тем самым была исполнена воля общины, заявленная боярами. Подобные эпизоды мы неоднократно наблюдаем и в Галиче, когда бояре и простые люди действуют вместе и заодно, защищая политические интересы общины[2304].

Требование бояр к Мстиславу отдать галицкий стол королевичу, как мы уже видели, в конечном итоге поддержала вся галицкая община. Нельзя преувеличивать значение слов летописца, известного крайней тенденциозностью своих воззрений, о всеобщем желании горожан видеть у себя на столе Даниила, Это было не более чем одно из мнений, безусловно, имевшее немало сторонников, но, в конце концов, отвергнутое, Галичане, которые и прежде отнюдь не проявляли полного единодушия в отношении прав сыновей Романа на галицкий стол, имели немало поводов усомниться в кандидатуре Даниила, которые он сам создавал, не раз жертвуя интересами земли в угоду собственным политическим целям.

Так, незадолго до описываемых событий «Данилоу же князю воевавши) с Ляхы землю Галичькоую…, Василкоу же князю многы плены приемшю, стада коньска и кобылья»[2305]. Не могли забыть галичане и того, как Романович фактически бросил город на произвол судьбы в момент венгерского вторжения: тогда галицкие жители даже пытались силой вернуть князя, и тот вступил с ними в настоящее сражение, «бишася всь день олне до нощи… и всю нощь бистася». Бояре и простые галичане выступают здесь в одном строю, отстаивая общие интересы, которые всегда были гораздо важнее и выше любых частных или групповых интересов, особенно в моменты, когда решались судьбы политического будущего земли.

Это происходит потому, что боярство и простой люд Древней Руси не были разобщенными и противостоящими друг другу сословиями, а составляли одну общинную корпорацию, всегда (вопреки текущим эмпирическим разногласиям) объединявшуюся вокруг своих главных политических целей. В Киеве середины XII в. таковыми являлись: восстановление суверенитета «старшего города» над «пригородами» — Киева над Вышгородом — и предотвращение новых межволостных и междукняжеских столкновений, кровопролитной борьбы за политическое преобладание и «старейшинство», чем активно пользовались внешние враги земли — половцы[2306]. Те же, в сущности, задачи стояли и перед галичанами в 20-х годах ХIII в., сочетавшиеся с необходимостью дать отставку состарившемуся и не справлявшемуся со своими обязанностями князю. Решая эти задачи, вечевая община вновь и вновь подтверждает свой суверенитет в отношении княжеского стола.

Итак, в результате проведенного анализа некоторых важных обстоятельств галицкого княжения Мстислава Удалого, мы приходим к выводам, во многом противоположным тем, какие делает большинство исследователей. Считаем необоснованным мнение о подчиненном положении галицкой вечевой общины, утратившей будто бы всякое политическое значение. Это противоречит общему ходу развития вечевых институтов Древней Руси в домонгольский период и ее юго-западного региона в особенности и, к тому же, не находит убедительного подтверждения в известиях, относящихся к рассматриваемому времени Как и прежде, галичане сами решают судьбу княжеского стола, от них зависит, насколько успешным окажется пребывание в Галиче того или иного князя, какой будет проводимая им политика.

Другим чрезвычайно распространенным стереотипом, требующим решительного пересмотра, является представление о якобы глубокой социальной пропасти, разделявшей простых галичан и местное боярство, непримиримых политических противоречиях между ними, господстве одних и бесправии других. И бояре, и простые граждане принадлежали к одной социальной корпорации — вечевой общине. Сословные и ранговые различия в домонгольский период еще не имели той силы, чтобы разрушить это единство, разорвать и противопоставить друг другу составлявшие его элементы[2307]. Поэтому политическая деятельность бояр, бывших постоянно в фокусе внимания летописца, находит одобрение и поддержку простых людей, отвечает интересам всей общины. Если же эта деятельность оборачивается против общины, наносит ей ущерб, виновника ждет суровая расплата.

Если говорить о политической деятельности галицкого князя, в частности, о его взаимоотношениях со своим главным союзником владимиро-волынским князем Даниилом Романовичем, то эти отношения представляются далеко не столь безоблачными, как то принято считать исследователями. Не раз бывали случаи, когда их союз не выдерживал накопившихся противоречий, и князья становились врагами, решавшими свои разногласия на бранном поле. Престарелый Мстислав уступил напору полного сил Даниила, но в конечном счете сделал все, чтобы галицкий стол достался другому. Примечательна форма, в которую облеклись союзнические отношения Мстислава и породнившихся с ним Даниила и королевича Андрея: она напоминает практиковавшиеся в Киевской земле в середине — второй половине XII в. соправительства-дуумвираты, призванные стабилизировать внутри- и внешнеполитическую обстановку в условиях обострения межволостных и междукняжеских противоречий.

Что касается причины неудачи княжения Мстислава, то она видится нам не в пресловутых боярских кознях, «мятежах» и «изменах», а, прежде всего, в качествах самого князя: в неумении последнего наладить добрые отношения со всей общиной, в допущенных им ошибках, военных неудачах и под конец физической немощи. Среди наиболее важных промахов Удалого стоит отметить пугавшие общину чересчур близкие связи с половцами и галицкими «выгонцами», помощью которых он старался компенсировать недостаток поддержки со стороны галичан, многочисленные военные неудачи, в том числе печально известный поход на Калку, неспособность князя дать земле мир и покой, оградив ее от внешних опасностей и вражеских нападений. Бояре лишь возглавляли общее движение галичан против такого правителя и смогли убедить его по доброй воле, без кровопролития оставить стол и удалиться из земли.