Галицко-Волынская Русь

С конца 20-х годов ХIII в. главным фактором политической жизни Юго-Западной Руси становится развернувшаяся в полную силу борьба за галицкий стол Даниила Романовича. Продолжавшаяся несколько десятилетий, она носила исключительно упорный характер и стоила больших жертв. В этой борьбе участвовали самые широкие общественные силы, затрагивались коренные интересы галицкой и владимиро-волынской общин. Кроме того, внутриполитический конфликт являлся удобным поводом для нового вмешательства внешних сил, среди которых ведущую роль играли венгерские правители и союзные им черниговские князья.

Ценой огромных усилий победа в итоге досталась Даниилу, по праву считающемуся одним из наиболее видных политических деятелей Древней Руси. Но дело здесь, разумеется, не только в выдающихся личных качествах старшего Романовича, значение которых многие исследователи склонны преувеличивать, вероятно, поддавшись восторженным характеристикам придворного летописца. В основе происходящего лежало давнее соперничество двух соседних волостей — Галичины и Волыни, красной нитью проходящее через всю историю юго-западного региона. Не случайно решительный поход на Галич Даниил начинает только когда ему удается объединить под своей властью большинство волынских земель и мобилизовать всю мощь военной организации Волыни. Не случайно, поэтому, и то упорное противодействие, которое оказывали жители Галича, возглавляемые своими боярами волынскому пришельцу, который вплоть до самого татаро-монгольского разорения так и не смог сломить волю галичан.

Как уже было сказано, важнейшую роль в истории Галичины и Волыни играл внешнеполитический фактор и, в особенности, политическое влияние ближайшего западного соседа — Венгрии, правители которой не без успеха претендовали на галицкий стол, имея в глазах местной общины ряд важных преимуществ перед претендентами из числа русских князей. С рассмотрения этого вопроса мы начинаем заключительную главу настоящего исследования.

1. К вопросу о венгерском влиянии на социально-политическое развитие Юго-Западной Руси. Золотая булла 1222 г. и договорная практика венгров и галичан

В литературе неоднократно высказывалась мысль о значительном сходстве ряда важных социально-правовых институтов Юго-Западной Руси и соседних европейских государств. Зачастую это объяснялось влиянием аристократических порядков Венгрии, а также Польши, более всего отразившихся на положен»: и роли галицкого боярства. Однако при этом исследователи ограничивались, как правило, лишь самыми общими замечаниями[2308]. Звучали скептические голоса, ставившие под сомнение роль внешнего факте;· как не имевшего существенного значения[2309]. Наконец, существует мнение, по которому указанное сходство есть результат не столько заимствования, сколько следствие одинаковых условий общественно-политического развития[2310]. Что же касается возможных последствий для галичан издания королем Андреем (Эндре) II его знаменитой Золотой буллы, то историки, хотя и признавали важность королевского законодательства, но влияние его сводили лишь к области внешнеполитических отношений: ослабленный вследствие уступок своим подданным, король был вынужден отказаться от дальнейшей борьбы за Галич[2311].

Между тем эта борьба продолжалась и закончилась крупным успехом венгров. Сын короля Андрея II Андрей-младший, расположив к себе горожан, занял галицкий стол и удерживал его в постоянной борьбе со своими соперниками около семи лет, вплоть до собственной смерти в 1234 г. Объяснить это поддержкой извне, силой оружия венгерского короля, невозможно, поскольку ослабленная длительными войнами и внутренними противоречиями его власть сама нуждалась в поддержке. Удержаться на галицком столе мог, прежде всего, тот, кто сумел наладить и сохранить добрые отношения с городской общиной, ревниво оберегавшей свое право самостоятельно распоряжаться судьбой княжеского стола.

Чем объяснить то предпочтение, которое было отдано галичанами королевичу Андрею, какими доводами Судислав и Глеб смогли доказать согражданам преимущества Андрея перед Даниилом? Источники не дают прямых ответов на эти вопросы. Ответить на них можно только при детальном анализе всех имеющихся у нас сведений — русских и иностранных — с учетом сложившихся в конце XII — начале XIII вв. реалий во взаимоотношениях галицкой общины со своими князьями, в том числе венгерскими правителями, занимавшими галицкий стол.

Из венгерских документов мы узнаем, что еще в 1221 г. после долгих и трудных переговоров между галичанами и венграми был заключен мирный договор[2312]. О его содержании можно судить из другого документа, важного своей аутентичностью, непосредственно относящегося к рассматриваемым событиям, — письма римского папы Гоннория III к венгерскому королю Андрею II, датируемого началом 1223 г.[2313] Письмо папы, как явствует из его содержания, было ответом на какое-то послание короля. Последний вследствие своего поражения в Галичине от Мстислава Удалого должен был согласиться со всеми условиями, выдвинутыми победителем относительно освобождения из плена королевича Коломана (Кальмана), а также будущего преемника галицкого стола. Эти условия настолько не устраивали венгерского короля, что он просил папу освободить себя от обязательств по данному договору и принесенной присяги, что и было сделано в ответном послании из Рима.

«К несчастью, — писал папа венгерскому королю, — сам король [Галиции Кальман] с невестой своей [Саломеей] (дочерью малопольского князя Лешка. — А.М.) и многими другими знатными мужами был пленен твоими недругами и до тех пор содержался под стражей за пределами своего королевства, пока, принужденный необходимостью, поскольку другим путем не мог их освободить, ты не дал обещания, скрепленного клятвой, что и… (далее в тексте следует пропуск. — А.М.)… сыну твоему, рожденному третьим (королевичу Андрею-младшему. — А.М.) мы сами уступили указанное королевство… (новый пропуск. — А.М.)… дочь знатного мужа Мстислава ты дал ему в жены, сочетав узами брака, на что ты особо испросил одобрение прозорливости апостольского наместника…»[2314]

Галицко-Волынская летопись подтверждает факт брака, точнее, обручения королевича Андрея и дочери Мстислава Удалого, именуемой в позднейших источниках Марией[2315]. При этом прямо указывается на причастность к договору галицкой общины в лице своих предводителей бояр и выясняется еще одно важное условие договора: «Мьстислав же по совете льстивыхъ бояръ Галичькихъ вда дщерь свою меншоую за королевича Андрея и дасть емоу Перемышль»[2316].

Историки по-разному пытались объяснить удивительную уступчивость Мстислава, проявленную к побежденным венграм. М. С. Грушевский полагал, что все дело в «раздражении Мстислава на Даниила», иначе говоря, галицкий князь намеревался уступить стол венграм, чтобы тот не достался строптивому волынскому князю[2317]. В. Т. Пашуто не ограничивался лишь междукняжескими отношениями, полагая, что Мстислава к соглашению с венграми побудило давление бояр: «На этом договоре чувствуется явное влияние провенгерской группировки галицких бояр»[2318].

Нам представляется, что решающее слово при заключении договора с венграми, определявшего будущее княжеского стола в Галиче, принадлежало самой галицкой общине. Во всяком случае, она никак не могла быть в стороне от подобных решений, о чем свидетельствуют многочисленные факты политической активности галичан, добивающихся, подобно жителям других городов-государств Древней Руси права «вольности в князьях»[2319]. Заслуживает внимания одна важная деталь. Решение о браке княжны Марии с королевичем Андреем и передаче последнему Перемышля было принято, как свидетельствует летопись, на «совете» князя с боярами. Боярский совет или боярская дума, являясь наряду с вечем и князем одним из основных институтов общинной государственности, должна была выражать политическую волю и интересы всей общины; инициатива боярской думы, как правило, всегда находила одобрение и поддержку граждан, а князья, согласуя свою деятельность с боярами, обеспечивали себе поддержку общины — веча, а при необходимости — войска[2320].

Боярский совет (дума) — активный участник политической жизни галицкой и владимиро-волынской общин в начале XIII в. «Со светомъ Галичкых бояръ» Владимир Игоревич потребовал от владимирцев выдать Романовичей и отдать княжеский стол своему брату Святославу[2321]. Такой «совет» бояре дают неспроста: летописец прямо указывает, что намерение «искоренити племя Романово» вместе с боярами изъявили и «все безбожные галичане»[2322]. Это значит, что боярская дума явилась выразителем воли всей галицкой общины, стремившейся подчинить своему влиянию давних соперников — владимирцев, — добиться политического лидерства в регионе. Владимирская община во главе со своими боярами не оставалась в долгу. Вместе с венгерскими войсками владимирцы «приводят» в Галич Даниила Романовича и его мать, и здесь венгерский король «светъ створи со ятровью своею и с бояры Володимерьскыми», на котором была решена судьба галицкого стола[2323].

Таким образом, боярская дума как бы санкционирует решения, касающиеся княжеского стола, сообщая им законную силу, подкрепленную политической волей всей общины. Этот вывод справедлив как для межобщинных отношений, — когда одна община пыталась утвердить на столе соперника своего ставленника, — так и для внутриобщинных коллизий, — когда дело шло о выборе между несколькими претендентами на княжеский стол более подходящего и противодействии заведомо неприемлемому.

Поведение галицких бояр в истории со Мстиславом Удалым вполне укладывается в рамки отмеченной традиции, нисколько не нарушая сложившихся норм отношений бояр с общиной и князем. Боярам и прежде принадлежала роль инициаторов в выборе нового князя, и в качестве представителей общины они вели переговоры с кандидатом и даже заключали с ним предварительный договор на условиях, приемлемых для общины. По свидетельству польских источников, «галицкая знать» или «первые люди Галиции» от имени «всех своих людей» обращаются к малопольскому князю Лешку и «добровольно избирают его королем и защитником своего спокойствия»[2324]. При этом князю дается «всяческая гарантия» покорности, верности и выплаты податей[2325]. Ясно, что определенные обязательства перед галицкой общиной принял на себя и Лешко. Польские хроники высокопарно преподносят это как милостивое изволение стать «защитником спокойствия» или «защитником спасения» галичан. Когда же польский князь своими действиями нарушил данные обязательства, галичане во главе с боярами с оружием в руках встали против поляков[2326].

Таким же образом бояре ведут себя и в отношении венгерских королевичей, претендующих на галицкий стол. По сведениям В. Н. Татищева, почерпнутым из недошедшего древнерусского источника[2327], перед прибытием в Галич Коломана его отец король Андрей и провел переговоры с «присланными вельможами галицкими»[2328]. Никого из князей в Галиче в тот момент не было, — княживший незадолго перед тем в днестровской столице Володислав Кормильчич во время описываемых событий уже находился в венгерском плену[2329]. Поэтому прислать «вельмож» могли только сами галичане, вечевая община. Король «договорился с ними» об условиях «принятия на королевство» Коломана. В дальнейшем они легли в основу договора общины с королевичем, в котором новый правитель обязывался перед галичанами «принять закон их», а также «папежство отвергнуть», согласно «обесчанию своему и учиненному договору»[2330]. Нарушение венграми принятых обязательств побудило галичан обратиться за помощью к русским князьям[2331].

Можно говорить о существовании определенной традиции, выработавшейся в конце XII — начале XIII в. в отношениях галицкой общины с князьями-венграми. Чтобы получить галицкий стол и расположить к себе галичан, они должны были идти на известные политические уступки в пользу общины, каких ей трудно было бы добиться от русских князей. Так, в 1188 г. венгерский король Бела III прежде чем «посадить» в Галиче своего сына «дади весь нарядъ Галичанамъ»[2332]. Историки видят в этом свидетельство предоставления каких-то более широких (по сравнению с существовавшей ранее практикой) прав галицким боярам[2333]. Однако правильней было бы сказать о вечевом договоре нового князя со всей галицкой общиной — «галичанами», как говорит сама летопись[2334]. Поэтому, когда венгры стали нарушать договор, вся галицкая община поднялась против них[2335]. В начале XIII в, как мы уже видели, подобная практика получила свое дальнейшее развитие.

Все сказанное дает нам основание предполагать, что в 1227 г. когда в очередной раз встал вопрос о замещении княжеского стола в Галиче, галицкие бояре, а следом и все горожане отдали предпочтение королевичу Андрею перед его главным соперником Даниилом Романовичем, поскольку первым были предоставлены общине и ее лидерам боярам такие политические права и гарантии, которые едва ли можно было получить от властного и честолюбивого Даниила или другого русского князя.

Безусловно, важнейшую роль в выборе общины сыграли бояре Судислав Бернатович и Глеб Зеремеевич как инициаторы соответствующего вечевого решения. Η. П. Дашкевич в свое время заметил, что еще с 1219 г., т. е. с самого начала княжения в Галиче Мстислава Удалого, галицкое боярство «усердно начало помогать» венграм, «потому что венгры… сделали бояр участниками в верховном управлении страной»[2336], «Худо ли было боярам при Мстиславе? — спрашивает далее историк, — … и однако они предпочли венгров; это потому, что последним они постоянно могли грозить русскими князьями и, таким образом, могли держать их несколько в своих руках, а русские князья не привыкли и не согласились бы играть при боярах второстепенную роль; они воспитаны были в других понятиях»[2337].

Замечание Η. П. Дашкевича верно, на наш взгляд, улавливает настроение галицких бояр, однако в словах историка звучит преувеличенная оценка политической роли бояр в жизни общины. Непосредственное участие в «верховном управлении страной» принимала вся галицкая община, только общенародное вече могло решать судьбу княжеского стола и отдавать «предпочтение» тому или иному претенденту. Не следует также думать, что позиция Судислава и Глеба, ратовавших за королевича, безусловно распространялась на все галицкое боярство, и будто бы бояре выступили единым фронтом с целью навязать общине своего ставленника. Предложение передать княжеский стол венгерскому королевичу было личной инициативой упомянутых бояр, сумевших убедить сограждан в необходимости такого решения, как отвечающего политическим интересам вечевой общины.

В то время, пока галицкие бояре добивались передачи стола венгерскому королевичу, в самой Венгрии происходили важные события, во многом повлиявшие на порядок взаимоотношений королевской власти со своими подданными. В 1222 г. королем Андреем II была издана Золотая булла — законодательный акт, ставший, по оценкам исследователей, «краеугольным камнем венгерской конституции»[2338].

Положения буллы касались, главным образом, социально-правового статуса так называемых «королевских слуг» (servientes regis), получивших целый ряд гарантированных королем «вольностей»[2339]. Историки по-разному определяют социальный состав servientes regis. Но во всяком случае ясно, что речь идет о весьма широких слоях общества — не только чиновниках королевской администрации и дружинниках, но и о всех, кто, будучи в состоянии приобрести военное снаряжение, как член общенародного войска участвовал в военных предприятиях короля. Можно согласиться с теми исследователями, которые адресовали постановления Золотой буллы крестьянам и низшему дворянству[2340]. Ведь даже историки, доказывавшие узкоклассовый характер законодательства 1222 г., как представлявшего исключительные привилегии феодальной знати, признают, что к числу «королевских слуг» относили в том числе и способных к военной службе крестьян, что королевские дружинники, постоянно жившие в укрепленных замках, были в то же время членами крестьянских общин[2341], а источником экономического благополучия servientes regis являлись внеземельные доходы (вознаграждение за исполнение должностей, военная добыча и пр.)[2342].

Как известно, Золотая булла была издана в ответ на мощное народное движение, направленное против злоупотреблении знати и крупных государственных чиновников и явилась своего рода уступкой короля политическим требованиям, исходившим от самых широких общественных слоев. В послании к королю Андрею, написанном через несколько месяцев после издания буллы, папа Иннокентий III говорит, что «волнующаяся толпа народа требовала от короля трудно выполнимого и несправедливого, а именно, чтобы магнаты и все знатные королевства, против которых они выступают, были лишены своих должностей и сана и изгнаны из государства, и чтобы их имущество было роздано народу»[2343]. Такие требования не оставляют сомнения в демократическом характере всего движения, и удовлетворить их могло только законодательство, отвечающее гражданским интересам демократически настроенных слоев общества.

Положения буллы подтверждают сказанное. Прежде всего, король гарантировал своим подданным ежегодно устраивать день королевского суда, куда могли бы непосредственно обращаться все сервиенты (ст. 1). Король обязывался за себя и своих потомков «не хватать и не казнить» (иначе как по приговору суда) никого из сервиентов (ст. 2) обещал снизить налоги и не останавливаться «ни в домах, ни в деревнях, если нас туда не позовут» (ст. 3).

Булла содержит также положения, упорядочивающие военную службу сервиентов, предоставляя им ряд гарантированных прав: «Если король захочет вести войско в заграничный поход, то сервиенты не обязаны идти с ним, если король им не заплатит за это, и после возвращения король не может наложить на них военный штраф. Если же на королевство нападет вражеское войско, то все они обязаны выступить» (ст. 7).

Ряд статей специально посвящен защите гражданских прав сервиентов и простых людей вообще от посягательств со стороны магнатов — высших чиновников: «…если какой-либо ишпан комитата (глава королевской администрации округа. — А.М.) будет вести себя недостоин с своего сана или разорит людей своего замка, то, будучи уличен в этом, он должен быть перед лицом всей страны с позором лишен своего сайт и он обязан возвратить взятое» (ст. 14); придворным магнатам запрещалось «угнетать и разорять бедняков» (ст. 13).

Особые гарантии король предоставлял гражданам по недопущение к власти, доходным должностям и приобретению имений иностранцев: «Если в королевство придут госпиты (гости), т. е. люди с добрыми намерениями, то они не должны занимать высокое положение без согласия страны» (ст. 11); «Управляющие монетным делом, соляной палатой и сборщики пошлин должны быть из благородных нашего королевства. Мусульмане и евреи не могут быть ими» (ст. 24), «…имения нельзя даровать лицам, находящимся вне королевства» (ст. 26)[2344].

Постановления Золотой буллы имели обязательную силу, как для королевской власти, так и для ее подданных, предусматривая взаимную ответственность; тем самым законоположения 1222 г. приобретали значение двухстороннего договора. Взаимные обязательства выражались в формуле: королевская власть дарует «свободы» гражданам — «благородным» и «другим» — в обмен на «верность» и «должное послушание», Королевскому наместнику вменялось в обязанность, четко следуя условиям договора, не позволять «уклоняться от высказанного» «ни королю, ни благородным, ни другим»[2345].

Договором предусматривалась особая ответственность короля на случай нарушения своих обязательств: «Если же мы или кто-либо из наших потомков когда-либо захочет выступить против этого нашего установления, то пусть епископы, а также магнаты и другие благородные люди королевства все вместе и каждый в отдельности, настоящие, будущие и последующие, в силу этой грамоты будут иметь полное право оказать сопротивление и противоречить нам и нашим наследникам»[2346].

К подобным отношениям с княжеской властью стремились и городские общины Древней Руси. Прежде всего, это было стремление поставить взаимоотношения с князьями на договорную основу, упорядочить и разграничить компетенцию сторон, определить взаимную ответственность. До нашего времени сохранилось только несколько документальных свидетельств, подтверждающих практику договорных отношений князя с вечевой общиной. Все они относятся к древнему Новгороду и древнейшими среди них являются договорные грамоты новгородцев с великим князем Ярославом Ярославичем, датируемые 1264–1270 гг.[2347]

Нас не должно смущать то обстоятельство, что названные грамоты имеют сравнительно позднее происхождение и относятся лишь к одному из регионов Древней Руси. Как установлено исследователями, нормы дошедших до нас договоров выросли из предыдущей политической практики XII — начала XIII вв.[2348], по мнению А. А. Зимина, сам формуляр указанных договоров начал вырабатываться с середины XII в.[2349] Примерно с этого же времени традиция договорных отношений князей с вечевой общиной оформляется и в общерусском масштабе, о чем свидетельствуют многочисленные летописные известия, относящиеся ко всем важнейшим политическим центрам Руси[2350]. То же самое можно сказать и о Галицкой земле второй половины XII в., когда волостная община в напряженной борьбе реализует право «вольности в князьях», и между горожанами и претендентами на княжеских стол впервые заключаются политические соглашения[2351]. Еще одним важным подтверждением повсеместного распространения на Руси практики договорных отношений общины с князем, получившей документальное (уставное) оформление стал анализ происхождения Витебского и Полоцкого привилеев 1503 и 1511 гг., позволивший выявить свыше 10 статей древних договоров витебских и полоцких князей с местными общинами, по своему содержанию во многом совпадающих с положениями новгородских договорных грамот[2352].

Практически все основные положения Золотой буллы закрепляют те отношения, установления которых добивались и древнерусские общины. Это же подтверждает и сравнительный анализ содержания памятников.

Обратившись к договорным грамотам Новгорода с великими князьями, мы находим в них статьи о том, что князь не может «без вины» мужа «волости лишати»[2353] (ср. ст. 2 Золотой Буллы (далее — ЗБ)), что «волости новгородские» князь не может «держати своими мужи» (т. е. назначать на руководящие должности посторонних, пришлых людей)[2354] (ср. ст. 11, 24 ЗБ). Ряд статей договоров посвящен ограничению повинностей в пользу княжеской власти, а также перемещений самого князя, его бояр и дворян по волостям, чтобы снизить возникающие в связи с этим издержки для населения[2355] (ср. ст. 3 ЗБ). В договорах устанавливается время и порядок княжеского суда: «А судье слати на Покров день, тако пошло»[2356]; по некоторым делам новгородцы добивались личного суда князя непосредственно в Новгороде вместо суда «по волостям» (например, по делам купцов и беглых людей)[2357] (ср. ст. 1 ЗБ).

Князю, а также его княгине, боярам и дворянам не разрешалось «держать села» и «ставить слободы» в Новгородской земле[2358], так как все они — люди пришлые, чуждые общине; в такого рода ограничениях исследователи отмечают стремление «предотвратить усиление княжеской власти»[2359] (ср. ст. 26 ЗБ). Все три грамоты содержат положения, запрещавшие придворным княжеским слугам («дворянам» и «тиунам») разорять население поборами (брать «погоны», «повозы» и пр.), превышающими установленные нормы[2360] (ср. ст. 13 ЗБ).

Можно проследить еще одно соответствие в установлениях рассматриваемых документов. Во II и II новгородских грамотах содержится запрет князю облагать «повозом» (мобилизовывать подводы для собственных транспортных нужд) «купцов» в мирное время: «А дворяном твоим по селом у купцов повозов не имать, разве ратной вести»[2361]. Упомянутых здесь купцов исследователи не без основания считают «городским торгово-ремесленным населением в целом»[2362]. Это значит, что князь не мог беспрепятственно пользоваться частным транспортом, лошадьми и обременять свободных людей повозной повинностью, иначе как во время войны, когда земля подвергалась угрозе вражеского нашествия и требовалось обеспечить подвоз пешей рати к сборному пункту обшеземского войска.

Напротив, если воевать нужно было за пределами своей земли, и военный поход предпринимался по почину князя или представлявшего его интересы посадника, новгородцы считали последнего не в праве обременять их какими-либо чрезвычайными повинностями, в том числе и «повозом», поскольку издревле на Руси «повозы… ассоциировались с зависимостью, унижающей свободного человека»[2363]. Свободные «мужи» Древней Руси, подобно сервиентам королевской буллы, не обязаны были участвовать в заграничных походах князя, который мог склонить их к этому только по доброй воле[2364], сполна заплатив каждому воину за ратный труд.

Весьма показательны в этом отношении летописные известия о походе новгородцев в 1209 г. на Чернигов, а затем на Рязанскую землю по приглашению владимиро-суздальского князя Всеволода Большое Гнездо и его сына Константина, княжившего тогда в Новгороде. Сделавших свое дело новгородцев князь отпустил, «одарив бещисла, и вда имъ волю всю и уставы старых князь, егоже хотяху новгородьци и рече имъ: "Кто вы добръ, того любите, а злых казните"»[2365]. Вернувшись из похода, новгородцы тотчас «створиша вече на посадника Дмитра и на братью его». Вина посадника и его «братьи» состояла в том, что «ти повелеша на новгородьцих сребро имати, а по волости куры брати, по купцемъ виру дикую, и повозы возити…»[2366].

Сопоставив эти известия со статьей о «повозах» договорных грамот, мы, как представляется, сможем точнее понять суть претензий общины к посаднику, который явно злоупотребил властью, когда заставил новгородцев выполнять чрезвычайные повинности, в том числе и унизительный «повоз» лишь для того, чтобы снарядить войско в заграничный поход, предпринятый князем в угоду собственным интересам. Новгородские договорные грамоты, как и венгерская Золотая булла (ст. 7) содержат специальные гарантии свободным гражданам на этот счет.

Как и в Золотой булле, в статьях новгородских договорных грамот фиксировались основные правовые нормы, касающиеся, с одной стороны, положения княжеской (королевской) власти и ее судебно-административного аппарата, а с другой — «вольностей» основной массы простых людей, свободных граждан, признававших себя подданными того или иного князя (короля). Эти документы имеют характер взаимного соглашения, скрепленного соответствующей присягой. В них подчеркивается равноправие сторон друг перед другом в отношении принимаемых на себя обязательств, добровольность соглашения. При этом, однако, княжеская (королевская) сторона в особом порядке дополнительно гарантирует свою добросовестность в выполнении условий договора: «На том ти на всемь хрьст целовати по любъви, без всякого извета, в правьду, при наших послех»[2367] (ср. заключительную часть ЗБ). Последнее обстоятельство как бы намекает на вынужденный для княжеской (королевской) власти характер скрепленных в договоре обязательств, являвшихся уступкой давлению другой стороны.

Как уже отмечалось, новгородская договорная практика развивалась в рамках общерусской политической традиции. Добиться и юридически закрепить свои «вольности» в отношениях с княжеской властью стремились жители всех древнерусских городов, и Галич в этом смысле не был и не мог быть исключением. Важнейшие политические обязательства княжеской власти, зафиксированные новгородскими «докончаниями» или королевской буллой, отвечали насущным требованиям галичан, настойчиво выражаемым в перипетиях политической борьбы начала XIII в.

И булла и «докончания» содержат статьи, запрещающие правителю без установления вины в судебном порядке лишать жизни, свободы и должностей кого-либо из граждан — сервиентов Золотой буллы, которых король обещал «не хватать и не казнить» (ст. 2) и «мужей» новгородских грамот, которых нельзя было «без вины волости лишати» (I гр. ст. 4; II гр. ст. 13; III гр. ст. 13). Не таких ли узаконенных порядков в отношениях князя с городской общиной и ее лидерами боярами могли желать и добиваться галичане в период, когда князья, стремясь укрепить собственное положение и власть, неоднократно подвергали наиболее видных деятелей земства и общину в целом жестоким гонениям без выяснения вины и соблюдения моральных правил.

Лютым тираном изображает Романа Мстиславича современный его княжению в Галиче источник: князь «хватает и казнит» «галицких сатрапов и знатнейших бояр», «безвинных свергает и приказывает их замучить немыслимыми пытками», «став более жестоким врагом для своих граждан, нежели для врагов»[2368]. Эту же линию в отношении своих подданных проводят и князья Игоревичи, когда оказываются на галицком столе: «Съветь же створиша Игоревичи на бояре Галичкыи, да избьють и, по прилоучаю избьени быша. И оубьенъ же бысть Юрьи Витановичь, Илия Щепановичь, инии велиции бояре; оубьено же бысть ихъ числомъ 500, а инии разбегошася»[2369]. Неудивительно, что когда среди галицких бояр распространился слух, будто княживший тогда в Галиче Мстислав Удалой хочет их предать половцам «на избитье», бояре, бросив все, бежали в страхе «в землю Перемышлескоую, в горы Кавокасьския»[2370].

Весьма болезненно реагировали галичане, когда князья открывали доступ к высшим административным должностям иноземцам, чужакам, посторонним общине людям, особенно же когда позволяли им обзаводиться недвижимым имуществом, каковое воспринималось как приобретенное в ущерб общине, за счет наследственной собственности коренных граждан. Одна из причин негодования галичан против Игоревичей состояла как раз в том, что северские князья сами «в управлении, распорядке и суде не прилежали», полагаясь во всем на своих «служителей» (надо полагать, собственных дружинников, пришедших в Галич вместе с князьями из Чернигово-Северской земли), а эти «княжие служители», «ведая на князей великую ненависть», «обличали» и «казнили» галичан, дерзнувших сопротивляться насилию[2371].

О насилиях и надругательствах, чинимых в Галицкой земле Игоревичами и их приспешниками, говорится и в летописи: «Не сии ли избиша отци ваши и братью вашю, а инеи имение ваше разграбиша и дщери ваша даша за рабы ваша, а отчьствии вашими владеша инии пришельци»[2372]. «Томителем» галичан был и вошедший в поговорку наместник венгерского короля палатин Бенедикт, названный в летописи «антихрестом», «бе бо томитель бояромъ и гражаномъ, и блоуд творя, и оскверняхоу жены же и черници, и попадьи»[2373]. Верной гарантией от произвола княжеских слуг призван был стать обозначенный в Золотой булле принцип: чужеземцы «не должны занимать высокое положение без согласия страны» (ст. 11) или, по формуле новгородских «докончаний», «волости новгородские» князь не может «держати своими мужи» (1 гр. ст. 6, 9; II гр. ст. 3; III гр. ст. 3).

Успокоить общественное мнение и предотвратить новые конфликты между общиной и князем могло предоставление галичанам гарантий, ограничивающих имущественное стяжательство княжеских слуг-чужеземцев, в том числе приобретение ими земельных владений в награду за службу, как о том трактуют булла и «докончания»: «…имения нельзя даровать лицам, находящимся вне королевства», — гласит Золотая булла (ст. 26); новгородские грамоты идут еще дальше, распространяя названные ограничения и на князя и его семью: «Ни сел ти держати по Новгородьскои волости, ни твоей княгыни, ни бояром твоим, ни твоим дворяном; ни свобод ставити по Новгородьскои волости» (I гр. ст. 12; II гр. ст. 7; III гр. ст. 7).

Галичане, насколько можно судить, в данном отношении были настроены не менее решительно. Они подвергают жестокой расправе и казнят князей Игоревичей, и в числе предъявленных им обвинений — предоставление имений пришлым людям, княжеским слугам, в результате чего «отчьствами» галичан завладели «инии пришельци». Употребленный здесь летописцем термин «отчьствие» обозначает понятия родное место, родная земля, отечество[2374], а в более узком смысле — владение, полученное от предков, вотчинная земля[2375]. По всей видимости, в данном известии имеется в виду передача княжеским слугам земельных владений, отнятых у подвергшихся гонениям галичан, прежде всего бояр.

И другие положения Золотой буллы, находящие параллель с политической практикой древнерусских вечевых общин, в равной мере могут быть применены к взаимоотношениям со своими князьями галичан, стать юридической нормой, фиксирующей основные демократические завоевания общины. Булла фактически запрещает королю принуждать сервиентов к участию в заграничных походах против их воли — без соответствующего вознаграждения, а также взыскивать штраф с уклонившихся (ст. 7). В действительности и галичане стремились оградить себя от произвола князя в данном отношении. Не имевший достаточной поддержки в городе Мстислав Удалой не смог привлечь своих подданных к участию в предпринятом по инициативе князей походе против татар, закончившемся битвой на Калке, и должен был довольствоваться лишь воинством галицких «выгонцев»[2376]. А Даниилу Романовичу, чтобы получить военную поддержку галичан для похода против «своих врагов», пришлось просить об этом на вече, но, не смотря на все старания, князь собрал «мало ратникъ» и уповал только на помощь Богородицы и Михаила-архангела[2377].

И последнее. 14-я статья Золотой буллы гласит: «…если какой-либо ишпан комитата (глава королевской администрации округа — А.М.) будет вести себя недостойно своего сана или разорит людей своего замка, то, будучи уличен в этом, он должен быть перед лицом всей страны с позором лишен своего сана, и он обязан возвратить взятое». А в заключении королевской грамоты сказано, что если сам король нарушит установленный порядок, «то пусть епископы, а также магнаты и другие благородные люди королевства все вместе и каждый в отдельности… в силу этой грамоты будут иметь полное право оказать сопротивление…»[2378].

Еще за сто и более лет до издания буллы именно так поступали на Руси с нерадивыми правителями, — как с князьями, так и с боярами, исполнявшими высшие административные должности, — имущество которых при этом подвергалось разграблению, т. е. возвращалось общине[2379]. Подобные случаи нередкими были и в Галиче в конце XII — начале ХIII вв. Вспомним о лишении галичанами стола и заточении Ярослава Осмомысла[2380], а затем изгнании его сына Владимира[2381]. Та же участь постигла и венгерского королевича Андрея[2382], и королевского наместника Бенедикта[2383].

К «лишению сана» в Галиче могли привести политические преступления и просчеты как самих князей, так и их «служителей», облеченных властными полномочиями, повлекшие «разорение людей» или, как говорили на Руси, «погибель земли». После казни князей Игоревичей галичане «служителей их всех побили, а иных ограбя отпустили»[2384]. Столь же бесславно однажды прервалась карьера знаменитого галицкого боярина Судислава Бернатовича, Проводимая им линия поддержки венгерского королевича потерпела неудачу: Галицкая земля утратила мир и покой, став ареной кровавых столкновений между венгерскими войсками и ратями Романовичей, терпя разорения и людские потери. Более всего пострадали жители стольного Галича, против них поднялись «пригороды» и «вся земля» — «от Боброкы доже и до рекы Оушице и Проута», — и, «изнемогши» от осады, они сдались на милость победителя[2385]. Судислав, выражаясь словами Золотой буллы, был «перед лицом всей страны с позором лишен своего сана», — галичане забросали его камнями, говоря при этом; «Изииди из града, мятежниче земли»[2386].

Таким образом, мы приходим к выводу, что основные положения Золотой буллы вполне соответствовали политическим интересам Галицкой вечевой общины и могли удовлетворить выражаемые ею требования. Выработавшаяся на рубеже XII–XIII вв. практика договорных отношений общины и князя, претендовавшего занять галицкий стол, наибольшее развитие получила во взаимоотношениях с венгерскими королевичами, первыми вставшими на этот путь. Венгерский король, который с начала XIII в. официально титуловал себя «королем Галиции и Володимирии»[2387] и тем самым считал галичан своими подданными наравне с прочими жителями королевства, должен был распространить пожалованные им в Золотой булле «вольности» на всех своих сервиентов, в том числе и галицких. Нам представляется, что именно этим обстоятельством можно объяснить поведение галицких бояр и всей общины в 1227 г., когда они неожиданно для многих приняли на княжение королевича Андрея и отвергли кандидатуру Даниила Романовича, изменив свое первоначальное намерение. Королевич Андрей и его отец король Андрей и предоставили общине такие права и гарантии, каких галичане не могли бы получить от Романовичей.

2. Борьба Даниила Романовича за галицкий стол с венграми в конце 20 — начале 30-х годов XIII в. Галицкая община и князь Даниил

Уход из Галича Мстислава Удалого в 1227 г., как отмечают исследователи, развязал руки Даниилу Романовичу для начала решительной борьбы за возвращение галицкого стола, своей второй «пол-отчины»[2388]. Почитавший Мстислава как отца[2389], Даниил долгое время должен был сдерживать свои устремления, но теперь он мог действовать в полную меру сил и возможностей. Тем более, что к этому призывал его и сам Мстислав, незадолго до смерти обратившийся к Даниилу с такими словами: «Сыноу! Сгрешихъ, не давъ тобе Галича, но давъ иноплеменьникоу Соудислава льстьця светомъ, обольсти бо мя. Ажъ Богъ восхотеть, поидиве на ня… Аще Богъ дастъ нама, ты возми Галичъ, а язь Понизье. А Богъ ти поможетъ!..»[2390]

Теперь Даниил мог рассчитывать не только на помощь Бога. Это был уже совсем не тот слабый и беспомощный сирота, которого легко мог обойти любой соперник. К концу 20-х годов Романовичи добились значительных успехов на Волыни: всего за несколько лет им удалось сильно потеснить своих врагов, в результате чего под властью Даниила и Василька оказалась большая часть волынских земель. От поляков они смогли отбить Берестье и «всю Оукраиноу», т. е. Берестейскую и Забужскую земли[2391], после смерти Мстислава Немого получить Пересопницу[2392] затем Луцк, отбитый у Ярослава Ингваревича[2393], наконец, Чарторыйск, захваченный было пинскими князьями[2394]. Военные силы Романовичей оказались настолько значительными, что они могли активно участвовать в международных делах, добиваясь на редкость крупных и громких успехов. Рассказывая с большими подробностями о походе войск Даниила в Польшу в помощь союзному князю, летописец отмечает: «…иныи бо князь не входилъ бе в землю Лядьскоую толь глоубоко, проче Володимера Великаго, иже бе землю крестилъ»[2395].

Настал черед Галича, где вокняжился главный конкурент Даниила — венгерский королевич Андрей. Но воевать с ним Романович не спешит. Проходят целых три года, пока он решается, наконец, взяться задело. Похоже, случай на этот раз помог волынскому князю. По летописной хронологии, в 1229 г.[2396] Даниил, находясь в Угровске, неожиданно получил весть из Галича: «Соудиславъ шелъ есть во Понизье, а королевичь в Галичи осталъ. А пойди борже!»[2397] Рассчитывая, что после ухода Судислава с войсками Галич остался беззащитным[2398], Романович, «собравшю вой воборзе», бросил их во главе с тысяцким Демьяном на Судислава, а сам «в мало дроужине» помчался к Галичу[2399].

Η. Ф. Котляр усматривает в данном и подобных ему фактах обращения галичан к князю «выразительные свидетельства летописи о деятельности вечевых собраний»[2400]. Говоря о тех, кто звал Даниила в Галич, историк полагает: «…вероятно, то было городское вече, а не бояре»[2401]. Нам представляется, что при подобных обстоятельствах ни о каком призвании галичанами волынского князя говорить не приходится. Ближе к истине был В. Т. Пашуто, писавший, что Даниил всего лишь «получил тайное извещение от своих сторонников в Галиче»[2402]. Об этом же свидетельствуют как характер полученного князем известия, где речь идет о благоприятной возможности для внезапного захвата города, так и суть предпринятых им действий, заключающихся в молниеносной военной операции, реализующей указанную цель.

Напористые действия волынского князя встретили решительный отпор жителей днестровской столицы: «Данилови же приехавшоу ко Галичю, Галпчь бо бе ся затворилъ»[2403]. Встретив сопротивление, непрошеный гость поспешил отступить за Днестр. А когда в Галич вернулся Судислав, его защитники перешли к активной наступательной тактике: «…выехавшимъ же Галичаномъ и Оугромъ и стреляшаяся на ледоу», а затем один из галичан, по имени Семен, поджег мост через Днестр, чем крайне раздосадовал откровенно симпатизирующего Даниилу летописца[2404]. И только когда на помощь к Романовичу подошел другой волынский князь Владимир Ингваревич[2405], а с ним, как не без основания полагал А. М. Андрияшев, «подошли все силы Волыни»[2406], положение стало меняться. Наконец, собрав с помощью тысяцкого Демьяна воинство мятежных галицких «пригородов» и понизовских «выгонцев» — «от Боброкы доже и до рекы Оушице и Проута»[2407], — Даниил осадил Галич «в силе тяжьсце» и принудил «изнемогших» горожан капитулировать[2408].

Летописец особо подчеркивает тот факт, что в ходе борьбы на сторону Даниила перешли галицкие бояре: «И приде же Дьмянъ со всими бояры Галичкыми: со Милославомъ, и со Володиславомъ, и со многими бояры Галичкыми»[2409]. С какими именно боярами пришел Демьян и сколько их было? Источник говорит об этом как-то сбивчиво и противоречиво. Сначала в тексте фигурируют «вси бояры Галичкыи», но затем, как бы спохватившись, летописец поправляется — «многии бояры Галичкыи», однако назвать по именам он смог только двоих — Милослав и Володислав.

М. Кордуба не без основания находил данное известие испорченным, полагая, что фраза «Со всими бояры Галичкими» «решительно является позднейшей вставкой, так как проходит между двух имен, которые непосредственно друг к другу относятся»[2410]. Современные же историки не сомневаются в правдивости данного известия и с удовлетворением отмечают переход на сторону Даниила бояр, стремясь при этом сгладить наиболее очевидные противоречия. В результате возникает новая версия событий, лишь отдаленно напоминающая сообщение летописи: «Успеху этого предприятия, — пишет В. Т. Пашуто о захвате Даниилом Галича в 1230 г.; — способствовало большое войско, которое князь собрал с территории, простиравшейся "от Боброка, далее и до рекы Ушице и Прута", т. е. помощь он получил и из Понизья, где воевода Мирослав разгромил силы Судислава; положительную роль сыграло и расслоение в лагере противника, — на сторону князя Даниила перешла часть галицкого боярства во главе с Володиславом Юрьевичем. Боязнь за свои "имения", непрочность позиций в городе — вот что принудило этих бояр менять флаг»[2411].

Еще более затемняют положение имена предводителей упомянутых бояр, особенно первого из них. В более исправных списках Ипатьевской летописи — Хлебниковском и Погодинском — вместо «со Милославомъ» читается «съ Мирославом»[2412]. Мирослав — фигура достаточно известная. Это преданный Романовичам владимирский воевода, некогда бывший «дядькой» малолетнего Даниила[2413]. Его никак нельзя отнести к числу галицких бояр. Чтобы как-то свести концы с концами, В. Т. Пашуто разводит Мирослава и Володислава по разные стороны. Выходит, что Даниил получил поддержку галицких бояр дважды. Сперва то была «помощь» «из Понизья, где воевода Мирослав разгромил силы Судислава», а уже затем «на сторону Даниила, перешла, часть галицкого боярства во главе с Володиславом Юрьевичем»[2414]. Нечего и говорить, насколько построения исследователя далеки в данном случае от первоисточника. Видимо, В. Т. Пашуто в большей степени опирался на столь же произвольное мнение Д. И. Зубрицкого, считавшего упомянутого Мирослава как и тысяцкого Демьяна воеводами Волынского князя, вторгшимися в Галичину вместе с Даниилом: «…Воеводы его Демьян и Мирослав, отправленные с полком на Судислава, со многими верными Галичскими боярами присоединились к нему»[2415].

Между тем, в действительности владимирский воевода Мирослав не мог принимать участия в рассматриваемых событиях. Он, как свидетельствует летопись, перед самым походом Даниила на Галич отправился сопровождать князя Василька в Суздаль: «…еха Василко Соуждалю на свадбоу шоурина своего (Всеволода Юрьевича. — А.М.) ко великомоу князю Юрью, поемь Мирослава со собою и ины»[2416]. Свадьба состоялась 14 апреля 1230 г.[2417] Следовательно, все то время, что Даниил воевал в Галичине, владимирское посольство должно было провести в Суздале или в дороге, если принять предложенную М. С. Грушевским дату похода Романовича на Галич — начало весны 1230 г. Вот почему князь Василько на этот раз не принимал участия в делах брата; по этой же причине рядом с Даниилом не оказалось и верного воеводы Мирослава.

Упомянутые в летописи Мирослав и Володислав могут быть с большим основанием отнесены к числу галицких бояр, но связанных не со стольным городом, а с землей, точнее — с отложившимися от Галича «пригородами», прежде всего (и в этом прав В. Т. Пашуто), с Понизьем[2418]. Недаром ни Мирослав, ни Володислав никогда ранее не упоминались среди галицких бояр, их вообще не было в Галиче. Да и к Даниилу они переходят не из осажденного города, а из Понизья, откуда их привел победивший Судислава тысяцкий Демьян. Нам представляется, что «галицкими боярами», ставшими на сторону Волынского князя, летописец, судя но всему, именует понизовцев и понизовских бояр, с которыми только что начали воевать галичане во главе с Судиславом и которые теперь, разбив вместе с волынскими войсками галичан в Понизье, продолжили борьбу с Галичем, встав в ряды воинства Даниила.

В итоге Даниил одержал победу. Однако плоды ее не могли быть достаточно прочными и долговременными. Наоборот, можно думать, что вероломный поступок Романовича возбудил против него галичан, и они, как и всегда в таких случаях, стали искать способ избавиться от неугодного князя. Преданный Даниилу летописец пытается свести все дело к «крамоле безбожных галицких бояр», всячески подчеркивая их лживую предательскую сущность. Этой же незамысловатой версии придерживаются и большинство новейших исследователей, доказывая всесилие бояр и беспомощность полностью подчиненной ими общины, простых граждан. Из подобных построений также следует, что бояре и простые галичане настолько разошлись друг с другом, что занимали политически противоположные позиции. Первые, за малым исключением, ненавидели Даниила и вообще русским князьям предпочитали венгров, а вторые, наоборот, всячески сочувствовали Романовичу и только его считали своим законным князем[2419]. Такие выводы расходятся с исторической действительностью и противоречат реальному ходу известных нам событий. Можно сказать, что и самому летописцу не удается, как это уже не раз бывало, провести собственную версию до логического завершения, не избежав при этом противоречий, разоблачающих крайнюю односторонность его пристрастного взгляда.

Следуя летописному повествованию, мы видим, как против обосновавшегося на галицком столе Даниила один за другим сплетаются заговоры. Заговорщики не просто хотят лишить князя стола, но и покушаются на его жизнь. Однажды они пытались заживо сжечь Даниила вместе с братом Васильком в его собственном доме[2420], в другой раз князя собирались убить на пиру, выманив из Галича в город Вишню[2421]. Подобное отношение и решимость во что бы то ни стало расправиться с неугодным правителем в истории Галича имеет только один прецедент — расправу с вероломными Игоревичами[2422]. Как и в борьбе с Игоревичами, в заговорах против Даниила руководящая роль принадлежит галицким боярам. Однако было бы большой ошибкой думать, что эти бояре в своей ненависти к Романовичам совершенно одиноки, что перед нами малая горстка отщепенцев, сводящих с Даниилом личные счеты и действующих наперекор воле общины.

Инициатива заговора исходит от разных лиц, находящихся как в самом Галиче, так и за его пределами. Тут и «безбожные» Молибоговичи, и «неверный» Филипп, и Волдрис, и также ставший «неверным» Володислав Юрьевич[2423]. При этом одних, потерпевших поражение, тотчас сменяют другие и третьи. Так что «многим мятежам» и «великой лести» воистину не было конца, пока Даниил не покинул Галич. Заметим, что избежать неминуемой гибели князю помогли не «симпатизировавшие» ему галичане, а лишь случай[2424], да верные слуги[2425]. Это и понятно, ведь даже прославляющий Даниила летописец не скрывает того факта, что его герой очень скоро вообще утратил всякую поддержку галичан, «оставьшоуся въ 18 отрокъ вернихъ и съ Демьяномъ, тысяцкымъ своимъ»[2426]. Иными словами, в результате «боярских мятежей» в Галиче не осталось сторонников князя, кроме малочисленной дружины и тысяцкого, с которым он пришел в город.

Перед нами не просто литературный прием, использованный летописцем, дабы усилить остроту эмоционального восприятия[2427]. В этом убеждаемся, проанализировав сообщение о галицком вече 1231 г., из которого нами была взята фраза об отроках и тысяцком. Через год после своего вокняжения в Галиче Даниил созывает вече, чтобы спросить горожан: «Хочете ле быти верни мне, да изиидоу на враги мое?»[2428]. «Необычным фактом» считал данное событие М. С. Грушевский[2429]. Но эта необычность состояла не в том, что князь будто бы вообще избегал вечевых собраний и не считал для себя нужным обращаться непосредственно к общине[2430]. Своеобразие положения заключалось в том, что нелюбимый галичанами правитель, стремительно теряя ночву под ногами, как мог пытался выправить ситуацию, особенно угрожающую в канун предстоящей войны со «своими врагами».

Драматизм происходящего и глубину отчуждения между князем и его подданными, как представляется, имел целью выразить Б. А. Рыбаков. В предложенной ученым весьма смелой интерпретации рассматриваемого события галицкому князю, вследствие полного разрыва с местным боярством, «нужно было находить новую более надежную опору. И Даниил созвал "вече" отроков, служилых воинов, младших членов дружины, которые являлись прообразом позднейшего дворянства. Отроки поддержали своего князя»[2431]. Слово «вече» взято автором в кавычки неспроста. На нем совсем не слышно голоса галичан, на обращенный к ним призыв князя отвечают его собственные отроки: «Верни есмы Богоу и тобе, господину нашемоу! Изииди с Божиею помощью!»[2432]. Эту особенность подметил еще С. М. Соловьев: «Из всей дружины у Даниила осталось только 18 отроков, на которых можно было положиться; он созвал их на вече вместе с Демьяном-тысяцким и спросил: "Хотите ли оставаться мне верными и идти со мною на врагов моих?" Те отвечали: "Верны мы богу и тебе, господину нашему, ступай с божиею помощью"…»[2433].

Разумеется, вече не могло состоять только из отроков, да и князю незачем было искать поддержки у своих дружинников и без того «верных» ему[2434]. Созывать горожан на вече, чтобы спросить, хотят ли они оставаться верными своему князю, последний мог лишь в ситуации массового недовольства и разочарования его правлением, охватившего не только верхи в лице отдельных «изменников-бояр», уже потерпевших поражение и бежавших из города, но и самые широкие слои горожан. По сути дела, Даниил попытался заново привести галичан к присяге на верность, как это делали в свое время венгры, узнав, что недовольные королевичем граждане ищут другого князя[2435].

Усилия Даниила, как и его венгерского предшественника, оказались тщетными. Как не зажигательно кричали на вече отроки князя, галичане остались глухи к его призывам. Это фактически означало отказ горожан участвовать в военных предприятиях князя. И действительно, Даниилу пришлось идти на «своих врагов» «со малом ратникъ», уповая лишь на «Божию помощь»: «Помолившому же ся емоу и святей пречистеи Богородици, Михаилоу архангелу Божию, оустремися изиити»[2436]. Рассчитывать на верность галичан при таких обстоятельствах тоже едва ли было возможно, ведь даже тем из них, кто выступил в поход вместе с князем, он не верил. Об этом свидетельствует летопись: «Невернми же вси на помощь емоу идяхоу, мнящеся, яко верни соуть, и с ними же (врагами Даниила. — А.М.) свелъ створиша, люте бо бяхоу на не»[2437].

Неудовлетворенность ответом галицкого веча на просьбу князя выражает верный ему сотский Микула, недвусмысленно намекая на необходимость широких репрессивных мер в отношении слишком своенравных граждан: «Господине! Не погнетши пчелъ, медоу не едать»[2438]. Мы не можем разделить мнение Η. Ф. Котляра, уверенно заявляющего: «Можно не сомневаться в том, что под пчелами имелись в виду бояре, и что этими словами отчетливо выявлена антибоярская позиция галицкого веча»[2439]. Не убеждают нас и оценки А. Б. Головко, услышавшего в словах Микулы голос «торгово-ремесленного населения», возмущенного проявленной князем «снисходительностью к сепаратистам» и выступившего «с требованием беспощадного подавления мятежного боярства»[2440].

Будучи сотским, Микула сам, по всей видимости, принадлежал к боярам. Но главное, в поступке сотского ничего не говорит, будто он выступает от имени веча, выражая волю собравшихся на нем галичан. Наоборот, заявление Микулы — реакция на позицию вечников, предупреждение князю об опасности уходить из Галича, не покончив с врагами, многочисленными и свирепыми как пчелиный рой. Смысловое противопоставление проводится здесь не по линии бояре — простые граждане (как это зачастую преподносится исследователями), а по линии «верные» — «неверные», т. е. сторонники и противники Даниила. Соотношение между ними определяет сам летописец, когда к первым относит княжеских дружинников и назначенных князем начальников галицкой тысячи — тысяцкого Демьяна и сотского Микулу. Всех же остальных — и участников веча, и даже тех, кто присоединился к войску Даниила — он числит «неверными», явными или тайными.

Таким образом, бояре и простые общинники Галича были едины в стремлении избавиться от Даниила, не желая участвовать в его военных предприятиях. И первые, и вторые в равной мере предпочитали Романовичам других претендентов на галицкий стол — венгерского королевича Андрея или белзского князя Александра Всеволодовича[2441]. Только так можно понять бессилие Даниила перед своими противниками, готовность снести их самые оскорбительные для княжеского достоинства выходки. Захваченные княжим сидельничим Иваном Михайловичем бояре Молибоговичи, заговор которых едва не стоил жизни Даниилу, «смерти не прияша, но милость полоучиша»[2442]. Продолжая тему боярского своеволия, летописец приводит совершенно вопиющий случай: «И некогда емоу (Даниилу. — А.М.) в пироу веселящоуся, единъ от техъ безбожныхъ бояръ лице зали емоу чашею, — и то емоу стерпевшоу»[2443].

Как полагает Η. Ф. Котляр, перед нами «распространенный в средневековом фольклоре символ самого страшного оскорбления, которое может нанести слуга господину»[2444]. Не только, добавим мы. символ, но и само оскорбление. Объяснить удивительную индифферентность князя без ущерба для его репутации панегирист-летописец мог лишь мотивами христианской набожности. Исполненный смирения, Даниил отвечал на обиды: «Иногда же да Богъ имъ возом ездить»[2445]. Современный исследователь, щадя репутацию князя, вообще ставит под сомнение достоверность сообщаемого летописцем факта, поскольку «такой рыцарь, как Даниил, не стерпел бы публичного оскорбления от вассала»[2446]. Но это всего лишь догадка, порожденная повышенным эмоциональным отношением к личности героя. Историк к тому же совершенно не утруждает себя доказательствами насчет того, что обидчиком князя был его вассал.

В. Т. Пашуто, стремясь скрасить удручающее впечатление бессилия Даниила перед своими врагами в Галиче, которое никак не вяжется с декларируемым исследователем тезисом: «…политика Даниила Романовича… находила сочувствие в достаточно широких кругах городского населения»[2447], прибегает к явному искажению содержания летописных известий. «Когда с помощью боярина Демьяна заговор в Галиче был раскрыт, — читаем у В. Т. Пашуто об одном из антикняжеских заговоров, — то князь Даниил предпринял первые карательные меры: семья Молибоговичей была арестована и у нее отняты земли на Волдрисе…, видимо пострадал и боярин Филипп»[2448].

На самом деле о «карательных мерах» Даниила известно следующее: княжий сидельничий Иван Михайлович был послан в погоню «по неверных Молибоговичихъ и по Волъдрисе, и изимано бысть ихъ 20 и 8…»[2449]. Ни о каких земельных владениях семьи Молибоговичей, а тем более об их изъятии здесь нет и помину. Фигурирующее же в тексте имя «Волъдрис» имеет отношение к физическому лицу (это один из участников событий), а не к географическому объекту, вообще неизвестному летописи[2450]. Правильный перевод этого известия на современный язык выглядит так: «Ивана же [Михалковича], сидельничего своего, [Даниил] послал вслед за неверными Молибоговичами и за [боярином] Волдрисом, и схвачено их было двадцать и восемь Иваном Михалковичем»[2451]. Однако схваченных бояр князь не решился предать какому-либо наказанию, проявив редкую в таких случаях «милость»[2452]. О «страданиях» же другого врага Даниила боярина Филиппа летопись, в отличие от В. Т. Пашуто, вообще не говорит ни слова.

Между тем Даниил отнюдь не был набожным пацифистом и, когда это было возможно, поступал со своими врагами без лишних церемоний. Узнав, к примеру, что бояре Доброслав и Григорий «не хотять по воли его ходити», а хотят «власть его иномоу предати», Романович «сомыслив же со братомъ… и повеле его (я, — по Хлебн. и Погод. сп. — А.М.) изоимати»[2453]. Однако действовать подобным образом князь начал только тогда, когда сумел переломить в свою пользу соотношение сил внутри галицкой общины, обеспечив себе решительный перевес над противниками. После Ярославской битвы 1245 г., принесшей ему окончательную победу, Даниил отдает приказание убить своего главного врага из числа галицких бояр — Володислава[2454]. Густынская летопись дополнительно сообщает, что «идеже многихъ бояръ Галицкихъ неприязненныхъ Данилу тамо побита, а других в живыхъ ята, но единаче тыхъ всехъ повеле Даниль побити»[2455]. Столь же сурово он обошелся и с белзским князем Александром Всеволодовичем, соперником в борьбе за галицкий стол[2456]. В рассматриваемое же время прибегать к подобным мерам Даниил не мог лишь потому, что сам еще не имел твердой почвы под ногами: галицкая община в целом была настроена не в его пользу, и многочисленные враги князя находили поддержку в ее самых широких кругах.

Таким же неприязненным и враждебным было отношение к Романовичам некоторой части галицких «пригородов», прежде всего Перемышля, где нашли убежище бежавшие из столицы зачинщики неудавшихся заговоров. Сюда, к «своим советникам», перебрался Александр Всеволодович[2457], готовый вступить в борьбу за Галич. На войну с ним Даниил безуспешно звал галичан и, как только что отмечалось, спрашивал на вече, будут ли горожане верны ему. В один ряд с Перемышлем встал расположенный неподалеку Ярослав, принявший сторону венгров, когда те начали войну с Романовичем. Об этом событии летописец говорит особенно подробно, что выдает в нем современника и, возможно, участника происходящего[2458]. На это же указывает и яркая политическая тенденциозность автора в оценках случившегося.

Ярослав стоял на пути идущих к Галичу войск венгерского короля Андрея II, взявшегося восстановить права своего сына. Оборону города возглавляли бояре Давыд Вышатич и Василько Гаврилович, «от князя Данила во Ярославли»[2459], т. е. воеводы, поставленные Даниилом Романовичем. Как явствует из дальнейшего изложения, в городе имелись достаточные для успешной борьбы воинские силы. К тому же Ярослав был сильной пограничной крепостью, взять которую было непростым делом[2460]. Напротив, силы венгров и шедших с ними князя Александра Всеволодовича и боярина Судислава Бернатовича были не столь велики, да еще и военные действия складывались для них неудачно: «И бивьшимся Оугромь, оли и сонцю зашедшоу, отбившимься городоу имь»[2461]. После первого же дня боев венгерская рать понесла большие потери и уже не могла взять город. Об этом свидетельствуют его защитники, руководители обороны — Василько Гаврилович («Рать си (венгерская. — А.М.) не можеть града сего прияти») и боярин Чак, приехавший «изо Оугорьскы полковь» («Не можуть насъ оуже прияти, ибо соуть велми бьени»)[2462].

Об осаде Ярослава сохранились сведения и в венгерских источниках, где тоже речь идет о трудностях и потерях с венгерской стороны. В грамоте короля Белы IV (старшего сына и соправителя Андрея II, также принимавшего участие в походе) некому Дионисию читаем: «Когда против Даниила, князя Лодомерии, отступившего от условий договора и пытавшегося захватить уже нам принадлежавшую Галицию, мы, несмотря на нежелание нашего отца, повели войско и уже приступили к осаде замка Ярослава, часто упоминавшийся Дионисий раньше прочих (таков уж был его нрав) вмешался в битву и ринулся штурмовать упомянутый замок, получил две смертельные раны от врага и уже почти скончался, когда был добит двумя вылетевшими из замка камнями»[2463].

И тем не менее город прекратил сопротивление и сдался венграм. Всю вину за это летописец возлагает на Давыда Вышатича, который-де пошел на поводу у собственной тещи, жены кормильца Нездила и верной сторонницы Судислава Бернатовича. Теща внушала Давыду: «Не можешь оудержати града сего», вселив тем самым «страх в сердце» воеводы, и тот, несмотря ни на что, сдал город[2464]. Версия летописца не вызвала возражений исследователей. М. С. Грушевский даже пытался развить ее, высказав догадку о том, что упомянутая теща могла быть матерью Судислава. И тогда получается, что город был сдан вследствие «боярской конспирации», иначе говоря, очередной измены Даниилу бояр провенгерской партии, руководимой «партизанкой Судислава» тещей Давыда[2465]. Еще произвольнее трактует показания источника В. Т. Пашуто, по которому всесильная теща не только парализовала волю своего зятя, воеводы Давыда Вышатича, но и «принудила другого воеводу — Василия Гавриловича, служившего князю Даниилу, сдать Ярослав без боя венгерским войскам»[2466]. Между тем эта версия представляется нам совершенно искусственной, внутренне противоречивой и недостаточно мотивированной.

Нельзя считать, что Ярослав был сдан врагу вследствие заговора бояр, как и нельзя сводить все дело к единоличному решению малодушного воеводы, предавшего князя. Согласно летописи, решение о капитуляции было принято на «совете». М. С. Грушевский называет его «военным совещанием Даниловых бояр»[2467]. Однако такое понимание противоречит смыслу летописного сообщения, где речь идет о защитниках города вообще, ярославцах, включая и бояр, и простых граждан. Ярославцы сперва отбили вражеский приступ, длившийся целый день, а затем «светъ створиша вечероу»[2468]. Переводчики Галицко-Волынской летописи не даром употребляют здесь соответствующую интерполяцию: «Вечером [ярославцы] учинили совет…»[2469].

Чтобы полностью отбросить сомнения и уяснить смысл происходящего, вспомним, что в подобных случаях судьба города решалась всеми его жителями, «гражданами», ставшими на время вражеской осады «воями» — защитниками, ведь решая судьбу своего города, они решали и собственную судьбу. Приведем только несколько примеров, непосредственно относящихся к Галицкой земле и в точности повторяющих ситуацию в Ярославе. В 1146 г. киевский князь Всеволод Ольгович начал поход на Галич против Владимирка Володаревича и осадил по дороге Звенигород. Жители его не хотели сражаться за галицкого князя и после первого дня боев уже готовы были сдаться. Летопись говорит об этом так: «А (въ) въторыи день створиша вече Звенигородьчи, хотяче ся передати»[2470]. Точно так же, на общегородском вече решают свою судьбу осажденные венграми перемышляне, к которым обращается боярин Володислав Кормильчич с призывом отступиться от вероломных Игоревичей: «Братье! Почто смышляетеся? Не сии ли избища отци ваши и братью вашю?..»[2471].

Именно общегородское собрание граждан, вечевую сходку, а не какое-то келейное «совещание бояр», носившее «партизанский» характер, следует разуметь в учиненном ярославцами «совете». Как и в других подобных случаях, руководящую роль здесь играют бояре — лидеры местной общины, Давыд Вышатич, прежде всего. Однако окончательное решение принимается отнюдь не единолично, как то представляет М. С. Грушевский: «Давыд… все-таки поддался на капитуляцию (очевидно, как старший воевода, он мог решать)»[2472]. Решение встать на сторону венгров было принято коллективно, в бескомпромиссной борьбе, развернувшейся на городском «совете». Открытое столкновение различных мнений и победа одного из них в результате острой полемики, где стороны выступают на равных, совершенно противоречит мысли о волевом единоличном решении, исходящем от какого-то верховного предводителя, как и идеи заговора, тайно сплетенного за спиной горожан.

Как попытка скомпрометировать Давыда, высказавшегося за сдачу города венграм и Судиславу, выглядит язвительное замечание летописца, что воевода попросту был под каблуком у тещи, послушав которую, он до того «оуполошивъшоуся», что уже никого больше «не слоушавшоу», «оужасти во сердце имоущю»[2473]. Давыд открыто отстаивал свою правоту в споре с Васильком Гавриловичем, который тоже мог за себя постоять, ибо был «моужь крепокъ и храборъ» и «крепко борющоу» с оппонентом, чтобы не «предати града». Ненависть летописца к Давыду и похвала Васильку имеют свое объяснение. Есть серьезные основания считать последнего волынским боярином, верой и правдой служившим Даниилу, подобно другим выходцам с Волыни — воеводе Мирославу и тысяцкому Демьяну[2474]. Данное обстоятельство должно было иметь немаловажное значение для местных жителей — защитников города.

В итоге победил тот, за кем пошли ярославцы — простые «люди», которые на время войны стали «воями». Таковым оказался Давыд Вышатич, о чем прямо свидетельствует летописец: «Ономоу… самомоу же челоу (целоу, по Хлебн. и Погод. сп. — А.М.) вышедшоу со всими вой»[2475]. Хлебниковский и Погодинский списки содержат небольшое прибавление к тексту, придающее всему сообщению несколько иной смысловой оттенок: «Ономоу… преда градъ однако, самомоу же целоу вышедшоу со всими вой»[2476]. Создается впечатление, что решение о предательстве исходило единственно от Давыда. Однако заключительная фраза ставит все на свои места: за вышедшим из города воеводой последовали «вси вой», принявшие, таким образом, его сторону. Противники же Давыда остались ни с чем и потерпели полное поражение.

Какими же мотивами может быть объяснено решение ярославцев сдать город венграм и Судиславу? Летописный рассказ не содержит на сей счет прямых указаний (так как старается все свести к действиям одного человека), однако некоторые детали дают повод для размышлений. Противившийся сдаче города Василько Гаврилович, возражая Давыду Вышатичу, произносит примечательные слова: «Не погоубимь чести князя своего…». Иначе говоря, преданный Даниилу боярин призывает ярославцев сохранить верность прежнему князю, в то время как его оппонент предлагает принять сторону венгерского королевича и Судислава. Если учесть, что военная сторона конфликта была достаточно ясна и не вызывала никаких разногласий (все сошлись на том, что венгерская рать «не можеть града сего прияти»), то получается, что решение о капитуляции было обусловлено исключительно политическими мотивами. Дело шло о замене одного князя другим, на чьей стороне было больше симпатий.

Негативное отношение ярославцев к Даниилу и его ставленникам — явление не случайное. Ярослав, ближайший сосед Перемышля, входил в состав образуемой им волости (земли)[2477]. Город, основанный, вероятно, Ярославом Осмомыслом в качестве пограничной крепости, должен был прикрывать Перемышль с запада[2478]. Неспроста привели сюда венгерские войска боярин Судислав и князь Александр, ведь Перемышль в это время был главным оплотом оппозиционных Романовичам сил в Галицкой земле[2479]. К перемышлянам в начале 1231 г. бежал из Белза князь Александр, здесь же укрылись и галицкие бояре, с которыми он «светъ створиша на оубьенье» Даниила[2480]. Дабы покончить с этим гнездом заговоров и вражды, последнему пришлось идти на Перемышль с войной. Ответом стало вторжение войск венгерского короля, за помощью которого обратился бежавший от Даниила Александр, поддержанный боярином Судиславом[2481].

Вслед за жителями «горной страны Перемышльской» сторону королевича приняли и галичане. О наступившей развязке источник говорит предельно кратко и невразумительно: «И приимь король Ярославль, и поиде к Галичю. Климята же с Голыхъ горъ оубежа от князя Данила ко королеви, а по немь вси бояре Галичькеи предашася»; король беспрепятственно занял днестровскую столицу, «посадившоу сына своего Андрея в Галичи светомъ неверьныхъ Галичанъ»[2482]. Первое, что бросается в глаза, вызывая недоумение исследователей, — это отсутствие Даниила в Галиче в момент, когда на город шли враги, и его полная бездеятельность в ситуации, требовавшей принятия самых энергичных и решительных мер. В рассказе летописца Даниил остается безучастным к происходящему, даже когда венгерские войска начали поход на Волынь и осадили ее столицу[2483].

Н. И. Костомаров высказал догадку, поддержанную впоследствии другими историками: «Данило должен был покинуть Галич и ушел в Киев набирать войско у своего союзника, киевского князя Владимира», а боярина Климяту послал «с войском против венгров»[2484]. А. М. Андрияшев принимает данное объяснение в несколько уточненной редакции: «Этот поход Белы был так удачен потому, что Даниила не было в Галицкой земле, он был занят на востоке, помогая Владимиру Рюриковичу Киевскому против Михаила Всеволодовича Черниговского»[2485]. «Вполне правдоподобным» считает это объяснение и М. С. Грушевский[2486].

Между тем версия о вынужденном отсутствии Даниила в силу его «занятости» делами киевского князя, не выдерживает никакой критики. И это должны были частично признать даже те, кто ее придерживался. Так, М. С. Грушевский, отмечая внезапное исчезновение Даниила со страниц летописи, рассуждал: «Где он был во время похода, летопись не дает на то никаких указаний; Андрияшев думает, что в Киевщине, но его пребывание в Киевщине относится к более позднему времени, как видно из контекста»[2487]. Таким образом, в попытке истолковать действительно весьма туманное, состоящее из сплошных недомолвок известие о поражении Даниила, исследователи фактически заходят в тупик.

Видимо, этим объясняется и то обстоятельство, что впоследствии историки вообще обходили стороной данный вопрос. В опубликованном в 1979 г. популярном очерке о Данииле Галицком Η. Ф. Котляр пишет: «Ученые высказывали различные догадки по поводу того, где пребывал тогда (во время нашествия венгров. — А.М.) князь. Думаем, что он поехал в Киевщину улаживать отношения с надднепрянскими князьями»[2488]. Констатировав наличие проблемы, автор лишь повторяет старую, уже обнаружившую свою несостоятельность версию, нисколько не приближаясь к решению поставленного вопроса, остающегося невыясненным до сих пор. Нам представляется, что поиск следует вести по другому пути.

Летопись не говорит ни слова об отсутствии Даниила в Галицкой, а затем Волынской земле во время вторжения венгров. Самое большее, о чем можно судить со слов источника, это то, что князя не было в Галиче, когда к нему подошли войска короля, поскольку исход борьбы был решен в другом месте Галицкой земли — у Голых Гор. Идея отправить Даниила в другие земли, подальше от галицких дел, порождена преувеличенным отношением историков к его полководческим талантам — такому доброму князю не пристало опускать руки перед врагом. Свою роль сыграла и неоправданная уверенность, будто бы Романович всегда пользовался поддержкой основного большинства галичан. На самом деле Даниил никуда не отлучался и, как мог, готовился дать отпор. Во всяком случае, князь был вместе с галицким войском у Голых Гор, т. е. в пределах Галицкой земли, когда в нее вторглись королевские войска. Так представляет дело летописец, указывая, что Климята и «вси бояре Галичькеи» с Голых Гор бежали к королю «от князя Данила».

Название «Голые Горы (Гологоры)» вызывало различные толкования у исследователей. Расположенную к северо-востоку от Галича одноименную местность не все считали населенным пунктом, иногда в ней видели только урочище[2489]. Высказывалось также мнение, что Голые Горы — некое «владение» боярина Климяты[2490], мнение, ничем, впрочем, не обоснованное. Более предпочтительной, на наш взгляд, является интерпретация Голых Гор как города, небольшого пограничного поселения, одного из центров Звенигородской волости[2491].

В летописном повествовании Голые Горы значатся неспроста. Этот городок находился на самой границе Галичины с Волынью[2492]. Если мы посмотрим на карту, то найдем, что он расположен на равном удалении от Галича и Владимира-Волынского, примерно посередине пути между двумя столицами. Все это наводит на мысль, что Даниил, по всей видимости, выбрал его в качестве сборного пункта для соединения галицкого войска с волынским, которое должен был привести его брат Василько. Выбранное расположение было выгодно и в военно-стратегическом отношении. Голые Горы возникли на месте Рожна Поля[2493], удобного для больших сражений; здесь неоднократно галицкие князья давали бой своим врагам, вторгавшимся в пределы земли[2494]. Именно к этому месту подходили войска, наступавшие на Галичину с Волыни[2495]. Значит, галицкому и волынскому войскам легче всего было соединиться здесь и в качестве союзников.

Позиция, занятая на Голых Горах, предоставляла и важные тактические выгоды, обеспечивая значительное преимущество перед противником, благодаря особенностям ландшафта[2496]. К примеру, в 1144 г. галицкий князь Владимирко Володаревич сумел приостановить наступление превосходящей силами вражеской коалиции, не давая противнику реализовать свой численный перевес тем, что успел занять более выгодную позицию: «И на Рожни поли не могоша ся бита, зане Володимер стоя на Голыхъ Горах»[2497].

Однако все это не помогло Даниилу, поскольку тот не имел главного — поддержки жителей земли. В решительную минуту его стан покинули «вси бояре Галичькеи», в результате чего князь остался фактически без войска, не мог более оказывать сопротивления и вообще как бы перестал участвовать в происходящем. Это значит, что вместе с Климятой и остальными боярами, предводителями войска и лидерами общины, князя оставили галичане, «вой», бывшие с ним у Голых Гор. Акцент, в очередной раз сделанный летописцем на поведении «безбожных» галицких бояр, подчеркивает их видную роль в жизни общины, в данном случае военной, но отнюдь не отменяет участия в ней простых граждан.

Для Галицко-Волынской летописи вообще характерно несколько преувеличенное отношение к боярству и его роли в жизни земли; особенно это касается участия бояр в военных делах, где они нередко полностью заслоняют простых воинов и как бы олицетворяют собой все войско. Например, летопись говорит, что пошедшего на Галич киевского князя Рюрика Ростиславича, в войске которого были «Половци и Роуси много» встретили «бояре Галичкыи и Володимерьстии оу Микоулина не реце Серете, и бившимася има всь день»[2498]; а войско Даниила Романовича было сильно оттого, что «бяхоу бояре велиции отца его вси оу него»[2499]. Наличие в войсках значительного числа бояр — безусловно важный для победы фактор, но далеко не решающий, поскольку в конечном итоге исход любого сражения и большого военного предприятия зависел от численности и настроения простых воинов, составлявших, как известно, основу древнерусского войска[2500].

Летописец стыдливо замалчивает роль Даниила и делает это скорее всего потому, что его роль весьма неприглядна. Не имея твердой поддержки галичан, князь не лучшим образом проявил себя и как полководец. Как представляется, он волей-неволей повторил печальный опыт другого галицкого князя Владимирка Володаревича. Тогда, в 1144 г., стоявшие на Голых Горах галицкие полки обошли с тыла неприятельские войска, создав тем самым угрозу захвата Галича: «Видивше же то Галичане, съчьноуша, рекоуче: "Мы еде стоимы, а онамо жены наша возмоуть!"». Владимирко ничего не оставалось, кроме как униженно просить мира[2501]. Даниил оказался в таких же условиях, чему в немалой степени, надо думать, способствовало скорое падение Ярослава и стремительное продвижение венгерского войска к Галичу, направляемое опытным галицким воеводой Судиславом Бернатовичем.

Когда вышедшие из города галичане узнали об этом, то тотчас бежали «от князя Данила ко королеви».

Столь же загадочно, сбивчиво и с явными недомолвками повествует летописец о походе венгров на Волынь, начавшемся сразу же после взятия ими Галича. Как и в предшествующем эпизоде, рукою книжника движет стремление любой ценой выгородить Даниила, спасти его поблекшую репутацию, переложив вину за новую неудачу на плечи другого. «Оттоуда (из Галича. — А.М.) король поиде ко Володимерю. Пришедшоу же емоу Володимерю, дивившоуся емоу, рекшоу, яко "така града не изобретохъ ни в Немечкыхъ странахъ", — яко соущоу ороужьникомъ, стоящимь на немь: блистахоуся щити и ороужници, подобии солнцю. Мирославъ же бе во граде. Иногда же храброу емоу сущю, Бог ведать, тогда бо смоутися оумомъ, створи миръ с королемь бе света (без совета, по Хлебн. и Погод. сп., — А.М.) князя Данила и брата его Василка, рядомь же дасть Белъзъ и Нервенъ Олександроу»[2502].

И вновь из сообщения летописи невозможно понять, куда во время вражеского нашествия подевались волынские князья — Даниил и Василько, и почему они не принимают участия в защите земли. Другой вопрос — отчего преданный Романовичам с детства воевода Мирослав, имея под своим началом «великое войско», многочисленность и вооруженность которого повергают в изумление видавшего виды венгерского короля, не оказывает никакого сопротивления и без совета с князьями заключает с противником мир на его условиях? Летописец старательно уходит от ответа на эти вопросы, предпочитая оставить читателя в недоумении, нежели открыть правду, нелицеприятную для своего князя.

Тем не менее, имеющиеся в нашем распоряжении сведения дают некоторую возможность приоткрыть завесу умолчания и прояснить кое-какие интересующие нас обстоятельства. Во-первых, нет оснований думать, что поход венгров застал Даниила врасплох, когда он был занят какими-то посторонними делами, и что не будь этого, враги не добились бы таких успехов. Подобные допущения, непригодные, как мы уже видели, для объяснения неудачи Романовича в Галиче, тем более не годятся для выяснения причин его поражения на Волыни. Летописец снимает любые сомнения на этот счет, когда говорит, что «князь же Данилъ прия великъ пленъ, около Бозкоу (белза, по Хлебн. и Погод. сп. — А.М.) воюя»[2503]. Причем произошло это, когда «королю стоящоу во Володимеря»[2504], т. е. еще во время осады города и мирных переговоров с Мирославом. Значит, в момент вражеского вторжения Даниил был где-то поблизости и, более того, внимательно следил за всем происходящим, раз он успел опустошить окрестности Белза, как только узнал, что город достался его врагу Александру, и сделал это еще до ухода войск венгерского короля с Волыни[2505].

Отсутствие Даниила в стольном Владимире, таким образом, могло быть лишь кратковременной отлучкой, не связанной ни с чем другим, кроме непосредственно происходящих на Волыни событий. Причину ее нетрудно понять, если вспомнить, как обычно действовал князь при аналогичных обстоятельствах. Несколько лет назад, в 1224 г., Романович успешно отразил совместный поход на Волынь Мстислава Удалого и все того же Александра Всеволодовича, для чего пришлось «поехать в Ляхи» и «привести князя Лешка»[2506]. В конце 1228 г., когда против Романовичей выступила целая коалиция во главе с киевским и черниговским князьями, и уже был взят в осаду Каменец, Даниил, делая вид, что готов вести мирные переговоры, сам тайно «еха в Ляхы по помощь», а своего посла отправил за помощью к половцам и такими энергичными действиями добился благоприятного исхода[2507]. И летом 1230 г. Даниил, занимавший тогда галицкий стол, успешно отбился от венгерского короля, используя привычные уже средства: оставив в Галиче тысяцкого Демьяна, князь «приведе к собе Ляхы и Половце Котяневы»[2508].

Видимо, ту же тактику он попытался применить и на этот раз: оставив Владимир на попечение верного воеводы Мирослава, сам вместе с братом поспешил за помощью в соседнюю Польшу, — ведь неспроста первым делом Даниил обнаруживает себя поблизости от западных границ Волыни, «воюя» около Белза. Однако ни военные ухищрения опытного князя, ни многочисленность воинов, блистающих доспехами, «подобно солнцу», ни преданность и храбрость воеводы не спасли Романовичей от поражения и унизительного «ряда» с противником.

Второе. Требует объяснения удивительная податливость владимирцев во главе со своим воеводой к миру с венграми, их фактический отказ от сопротивления, не смотря на то, что такой шаг наносил тяжелый ущерб интересам Романовичей. Единственным виновником случившегося летописец выставляет воеводу Мирослава: он де «помутился умом» и оттого заключил мир с королем, не посоветовавшись с князьями. За это Романовичи потом выговаривали своему старому «дядьке»: «Пошто миръ створи, соущю ти с великими вой?»[2509].

Данная ситуация как две капли воды похожа на ту, что возникла при осаде венграми галицкого «пригорода» Ярослава, прекратившего сопротивление и принявшего их сторону не в результате военного поражения, а как представляет летописец, единственно по вине местного воеводы, который «оужасти во сердце имоущю». Перед нами ни что иное, как трафаретный прием, используемый придворным летописцем Даниила Романовича столь же часто, сколько сам Даниил оказывался в неудобном или затруднительном положении, — неудачи и промахи своего патрона усердный панегирист относит либо на счет козней «безбожных» галицких бояр, либо винит во всем нерадивых княжеских слуг.

Что же, однако, могло быть на самом деле? Думается, ответить поможет одна немаловажная деталь — участие в волынском походе венгров князя Александра Всеволодовича, давнего соперника Даниила не только в борьбе за Галич, но и за Владимир-Волынский. По сути дела, вся уступка владимирского воеводы венграм состояла в том, что последний «рядомь же дасть Белъзъ и Червенъ Олександроу». Князь Александр в прошлом неоднократно занимал владимирский стол, более, чем кто-либо, пользуясь при этом доверием и поддержкой горожан. Это позволяло ему успешно противостоять другим претендентам на владимирское княжение, в том числе и Романовичам[2510]. Весьма показателен такой пример. Однажды Александр, чтобы выбить засевшего во Владимире Святослава Игоревича, «навел» на город войска польских князей Лешка и Конрада. И когда «придоша Ляхове на Володимеръ», «отвориша имъ врата Володимерци» только потому, что «с ними был» Александр[2511].

Сама собой напрашивается параллель с рассматриваемым нами походом на Волынь венгерского короля. Не этим ли, с виду малоприметным, но много значившим для владимирцев обстоятельством — участием в походе князя Александра — объясняется их податливость к миру и отказ сильного и многочисленного владимирского войска от кровопролития? Владимирцы во главе с воеводой самостоятельно принимают такое решение наперекор своим князьям. Может быть, здесь сыграло роль то самое предпочтение, которое они еще недавно отдавали Александру перед Романовичами. Тогда, полтора десятилетия назад, сыновьям Романа, опиравшимся лишь на польскую помощь, в упорной борьбе удалось отбить у Александра всего два владимирских «пригорода», и они с бессильной завистью «на Володимеръ призирающа»[2512]. И только когда польский князь, закончив свои дела в Галиче, со всеми силами сам «пошел» добывать братьям владимирский стол, Романовичи были «посажены» во Владимире[2513].

Таким образом, представленный здесь летописный материал, относящийся к перипетиям борьбы за Галич конца 20 — начала 30-х годов ХIII в., требует, на наш взгляд, пересмотра многих сложившихся в науке стереотипов.

Даниил Романович явно проигрывал в этой борьбе своим главным конкурентам, в том числе и венгерскому королевичу. Поддержка, которой Романовичи будто бы постоянно и безусловно пользовались у галичан, простых граждан, — не более, чем историографическая фикция. Ничем не обосновано и резкое противопоставление простых горожан боярству как неких политических антиподов. В этом, по-видимому, сказалось идущее еще от летописца крайне враждебное отношение к галицким боярам, «лживым», «безбожным» и «неверным», а усиленно выражаемое им сочувствие к делам князя было воспринято как проявление народной любви.

Между тем простые галичане гораздо чаще и охотнее следуют за своими боярами в их неприятии Даниила, нежели за самим Даниилом. Только с помощью извне ему удалось захватить галицкий стол, пребывание на котором стало подобным сидению на вулкане, в любой момент грозящему обернуться гибелью. Столь же враждебным было отношение к Романовичу жителей части галицких «пригородов». Списывая все на козни бояр, ни летописец, ни новейшие исследователи как бы не замечают, что простые граждане не только ничуть не противятся этому, но, более того, всякий раз, когда исподволь со страниц летописи все же проступает позиция галичан, она оказывается той же, что и у боярства, — община и ее лидеры едины и вместе противостоят неугодному князю[2514].

Ближайший пример — поход на Галич венгерского короля Андрея в 1232 г., когда вслед за «всеми галицкими боярами», бежавшими с Голых Гор «от князя Данила ко королеви», сторону последнего приняли и галичане: «Королеви же посадившоу сына своего Андрея в Галичи светомъ неверьныхъ Галичанъ»[2515]. Вполне закономерно, что княжеский панегирист завершает повествование о поражении Даниила гневным выпадом в адрес всех галицких жителей, которых он называет «неверными». Подобным же образом придворный историограф не раз выражает свои чувства к своенравным жителям Галича[2516], но в его повествовании не найдется ни одного случая, когда бы автор мог с удовлетворением отметить «верность» галичан князю Даниилу[2517].

Не имея поддержки жителей днестровской столицы, Романовичи делали ставку на помощь отколовшихся от Галича обитателей Понизья, галицких «выгонцев», как их называет летопись. Не случайно Даниил нападает на город именно в тот момент, когда галичане во главе с воеводой Судиславом выступили в поход против мятежных понизовцев, которые затем дружно переходят на сторону волынского князя, давая ему необходимый численный перевес. Тем самым действия Романовичей углубляли и обостряли внутриволостные противоречия в Галицкой земле, подрывали значение Галича как «старшего города», разрушали территориальное единство земли. Все это должно было еще более отвращать от таких князей жителей стольного града, не только бояр, но и всей городской общины, чьим интересам непосредственно причинялся тяжелый ущерб эгоистической и недальновидной политикой наследников Романа.

3. Борьба за Галич в первой половине 30-х годов XIII в. Галицкая община и королевич Андрей

Посмотрим теперь, насколько успешно складывались отношения с городской общиной у других соискателей Галицкого стола — венгров. После неудачи королевича Андрея-младшего, уступившего стол Даниилу в марте 1230 г., за дело взялся его старший брат король Бела IV, «Бела-рикс», как его называет летопись. Такое необычное наименование имеет свое объяснение. Коронованный еще в 1214 г., Бела до смерти отца, короля Андрея II (1235 г.), носил специальный титул «младшего короля» (rex unior)[2518]. Как справедливо полагает В. П. Шушарин, автор летописной записи «опустил (или не прочитал) в титуле младшего короля… слово "юниор"»; вместе с тем, этот автор знал, что в Венгрии есть настоящий, полноправный король Андрей, и поэтому Белу словом «король» он обозначить не мог[2519].

Прежняя линия в отношении Галича была в корне изменена. Вместо политики договора и уступок общине, практикуемой королем Андреем, решено было прибегнуть к военной силе и «взять» город «сильною рукою». С таким предложением обратился к венграм бежавший вместе с королевичем боярин Судислав: «Изеидете на Галичь и приимете землю Роускоую»[2520]. В ответ король Бела «изииде» «в силе тяжьце», сказав при этом: «Не имать остатись градъ Галичь. Несть, кто избавляя и от роукоу моею»[2521].

О перемене венгерской политики в отношении Галича судим по весьма красноречивому факту — впервые они прибегли к использованию половцев: «…оу короля беахоу Половци Беговаръсови». Этот факт заслуживает особого комментария. В то время, как в начале XIII в. половецкие набеги на Русь практически прекратились, Галицкая земля стала испытывать с особой остротой натиск степных кочевников, причинявших ей большой урон, постоянно участвуя в военных акциях многочисленных искателей галицкого стола[2522] и в первую очередь тех из них, кто не мог рассчитывать на поддержку галичан. Вместе с ордой хана Бегбарса, пришедшей, как полагает В. Т. Пашуто, с территории только что созданного Римом «Половецкого епископства»[2523], преодолевая неожиданные трудности, вызванные непогодой, король «оустремисшися прияти град и землю»[2524].

Захватнические намерения Белы недвусмысленно выражает его речь, обращенная через глашатая к галичанам; с неприкрытой угрозой король заявляет в их адрес: «Толико ходилъ на ины страны, то кто можеть одержати от роукоу моею и от силъ полковъ моихъ!»[2525]. Как угрозу расценивает эти слова и летописец, когда говорит, что начальник обороны Галича тысяцкий Демьян «грозы его не оубояся»[2526]. Кроме того, сама манера повествования, насыщенного яркими эмфатическими оборотами, библейскими аллюзиями, в частности, стилизованного под рассказ пророка Исайи об осаде Иерусалима ассирийцами[2527], в котором к осажденному иудейскому царю Езекии с подобными словами обращается ассирийский царь Синахериб, служит той же цели — передать откровенно враждебные, захватнические замыслы венгерского короля, его неуклонную решимость силой захватить и подчинить себе Галич подобно тому, как ассирийский правитель хотел захватить и подчинить Иерусалим, став злейшим врагом иудеев[2528].

Перемена венгерской политики по отношению к Галичу сразу же сказалась на позиции горожан, сплотившихся вокруг Даниила и его тысяцкого Демьяна и сумевших дать достойный отпор: «Град же крепляшеся, а Бела изнемогаше и поиде от града»[2529]. Как злейших врагов преследуют галичане отступающих венгров, истребляя и пленяя отбившихся от основного войска: «Нападшимъ же на не гражаномъ, мнозимъ впадахоу в рекоу, инии же избьени быша, инии язвени быша, инии же изоимани быша»[2530]·

Характерно, что в рассказе летописца галичане действуют совершенно самостоятельно. Демьян и Даниил вообще как бы стоят в стороне, их роль в обороне города и разгроме врага до крайности невыразительна. Непосредственно к горожанам, а не к князю и не к тысяцкому обращается королевский глашатай: «Слышите словеса великого короля Оугорьского! Да не оуставляеть васъ Дьмьянъ, глаголя: "И земля изимьть ны Бог", ни да оуповаеть вашь Данилъ на Господа, глаголя: "Не имать предати град сесь королеви Оугорьскомоу"…»[2531]. Роль тысяцкого Демьяна сводится лишь к тому, что он «грозы его (венгерского короля. — А.М.) не оубояся», уповая на помощь Божию. И это все, что мог позволить себе рассказать о собственных подвигах Демьян, к перу или к устным сообщениям которого, как полагают исследователи, восходит описание неудачи короля Белы IV под Галичем, редакторски обработанное впоследствии церковником-летописцем[2532]. А князя Даниила вообще тогда не было в Галиче, поскольку он отправился за военной помощью заграницу и «приведе к собе Ляхы и Половце Котяневы», уже когда венгры, получив отпор галичан и жестоко страдая от какой-то эпидемии[2533], «изнемогали».

Крах попытки подчинить Галич силой оружия, стоивший венграм слишком дорого, вместе с тем выявил военную мощь и политическую сплоченность галицкой общины, ее способность отстоять и защитить собственные интересы. Все это вынудило венгерских правителей вернуться к прежней, уже не раз оправдавшей себя линии в отношениях с галичанами. Вскоре обстоятельства приняли благоприятный для них оборот. Как мы уже видели, Даниил Романович не смог наладить добрых отношений с галичанами, в городе еще сильна была память о королевиче Андрее, чье княжение обусловливалось предоставлением общине широкого круга «вольностей», отвечавших насущным потребностям ее политического развития, имело четкую правовую регламентацию. Видимо, и в личном плане королевич Андрей более устраивал галичан, нежели Даниил или кто-либо другой. Поэтому в свой новый поход на Галич король Андрей II взял младшего сына — упомянутого королевича Андрея.

Собственно говоря, то не был поход на Галич, поход, изначально имевший целью отнять у Даниила галицкое княжение. За помощью к венграм обратился тогда волынский князь Александр Всеволодович, лишенный Романовичами белзского стола[2534] и король взялся вернуть ему утраченное. В итоге так и было сделано: король с войском отправился на Волынь и добился возвращения Александру Белза и Червена[2535]. О цели похода говорит также маршрут следования венгерского войска: оно продвигалось вдоль галицко-волынской границы с запада на восток в направлении Голых Гор, далеко стороной обходя Галич. Здесь же, у Голых Гор, а не в Галиче расположился Даниил с войском, намереваясь дать венграм сражение.

Однако с первых же дней пребывания королевского войска на русской земле положение дел стало круто меняться, что внесло изменения и в планы венгров. На сторону короля перешли сперва жители пограничного Ярослава, а затем и основное галицкое войско, стоявшее у Голых Гор, покинуло князя Даниила и вслед за боярами переметнулось «ко королеви»[2536]. Наконец, король Андрей триумфатором вошел в Галич и «посадил» там своего сына Андрея-младшего. Летописец ясно дает понять, что то был не насильственный акт, попирающий суверенные права общины, подобный тому, что два года назад пытался совершить другой венгерский король Бела IV, решительно и безусловно отвергнутый галичанами. Летопись говорит, что королевич Андрей вновь получил галицкий стол «светомъ неверьныхъ Галичанъ»[2537], т. е. при согласии и, надо думать, по инициативе самой галицкой общины.

Не удивительно, что пребывание королевича на галицком столе находится в резком контрасте с галицким княжением Даниила, для которого оно означало лишь продолжение, новую фазу его изнурительной борьбы за Галич теперь уже с внутренними врагами, не менее жестокими и беспощадными, чем враги внешние. Напротив, венгерский королевич, сидя в Галиче, чувствовал себя, можно сказать, как дома. Летопись не знает ни одного случая за весь срок его семилетнего княжения, когда бы галичане проявили к нему «неверность», подняли «мятеж», пустили в ход «лесть» и «крамолу», словом, хотя бы малую часть того, что они беспрерывно преподносили Романовичу.

Став галицким князем, Андрей начинает вести активную внешнюю политику, в том числе военными средствами. Это верный знак прочности внутреннего положения князя, так как ведение масштабных боевых действий на чужой территории требует надежного тыла, а, кроме того, невозможно без участия воинских сил земской общины. Бросив самый беглый взгляд на прошлое Галицкой земли, мы убедимся, что только те князья, которых община считала «своими» и которым удавалось снискать ее доверие, могли позволить себе участвовать в «большой политике» — вмешиваться в междукняжеские и межволостные конфликты, воевать с соседними странами и т. п., становясь виднейшими политическими фигурами своего времени, такими как Ярослав Осмомысл или Роман Мстиславич[2538].

На Волыни таковыми мало-помалу становятся возмужавшие Романовичи, надежно упрочившие свои внутриполитические позиции и во второй половине 1220-х годов перешедшие к активной внешней политике. Это, в частности, выразилось в возобновлении их борьбы за Галич теперь уже с опорой на собственные силы (т. е. военную организацию волынских общин), а не с помощью своих венгерских или польских покровителей. Действия Романовичей простираются и за пределы Руси: они заключают военный союз с польским князем Конрадом Мазовецким, ведшим борьбу за великопольский престол, предоставив ему «помощь великоу». Предпринятый ими поход особенно подробно описан летописцем, отметившим, что русские воины взяли тогда «пленъ велик», «многоу челядь и боярыне» и возвратились домой «с честью» и «со славою». То был действительно выдающийся успех Даниила, «иныи бо князь не входилъ бе в землю Лядьскоу толе глоубоко, прочь Володимера Великаго, иже бе землю крестилъ»[2539].

Не меньший успех был достигнут Романовичами на востоке, в отношениях с киевским князем Владимиром Рюриковичем. Когда-то последний произнес в адрес Даниила полные вражды и неприязни слова: «Бо бе отець его постриглъ отца моего»[2540], объясняя этим свое участие в войне с Романовичами, где он вместе с черниговским князем Михаилом Всеволодовичем возглавлял обширную коалицию, вторгшуюся на Волынь[2541]. Волынским князьям удалось изменить это неблагоприятное для себя соотношение сил. Используя противоречия между киевским и черниговским князьями, Даниил принял сторону первого и, как говорит летопись, «пришедшоу створити миръ межи има», т. е. выступил посредником на мирных переговорах. Деятельность такого рода приносила немалые дивиденды: за свои услуги Романович «из Роускои земля взя собе часть — Торцькии»[2542].

Занявший галицкий стол королевич Андрей не остался в стороне от происходящих событий: «По тех же летехъ движе рать Андреи королевичъ на Данила»[2543]. Причину конфликта можно понять, если вспомнить о тесных союзнических отношениях венгров с черниговскими князьями. Исследователи говорят даже о существовании устойчивой венгерско-черниговской коалиции, направленной против Даниила и его союзников, главными деятелями которой были королевич Андрей, король Бела IV, князья Михаил Всеволодович и его сын Ростислав[2544]. Этот союз завязался еще в 1228 г., и когда киевский князь Владимир и черниговский Михаил направили войска на Волынь, сидевший в Галиче королевич повел себя как их союзник («миръ имеяше со Володимеромь и Михаиломъ»)[2545].

Положение изменилось, когда киевский князь принял сторону Даниила и сам обратился к нему за помощью: «Идеть на мя Михаилъ. А помози ми, брате!»[2546] Союз Волыни и Киева всегда представлял повышенную опасность для Галичины, и со времени обретения самостоятельности местные князья (если они не были выходцами с Волыни) изо всех сил противодействовали такому союзу. И Владимир-Волынский, и Киев имели с Галичем давние политические счеты[2547], и поэтому союз между ними создавал опасный перевес сил, угрожающий суверенитету галицкой общины. Чтобы предотвратить развитие событий в неблагоприятном русле и в то же время оказать помощь своим союзникам в Чернигове, королевич Андрей пускается на весьма рискованный шаг и, вопреки обыкновению, первым начинает войну с Даниилом.

К этой войне галицкий князь подготовился достаточно основательно. Летописец говорит, что в войске Андрея помимо венгров и галичан, возглавляемых воеводой Глебом Зеремеевичем, участвовали также белзский князь Александр Всеволодович и безымянные болоховские князья: «Бе бо с королевичемь Олександръ, и Глебъ Зеремиевич, инии князи Болоховьсции, и Оугоръ множество»[2548]. Куда же направилось это войско? М. С. Грушевский, на наш взгляд, допускает ошибку, говоря, что то был поход на Волынь: «Воспользовавшись отсутствием Даниила, который пошел в Киевщину — спасать своего союзника Владимира, королевич Андрей где-то на второй год (1232/33) выбрался походом на Волынь»[2549]. Такая трактовка не учитывает особенностей войны Андрея с Даниилом как столкновения двух коалиций — венгерско-черниговской и киевско-волынской. Получается, что галицкий князь всего лишь исподтишка напал на волынские земли, улучив подходящий для этого момент. Ближе к истине точка зрения В. Т. Пашуто, писавшего: «В том же году королевич Андрей, действуя, видимо, в контакте с черниговским князем, попытался напасть на восточную Волынь»[2550]. Но, как и М. С. Грушевский, В. Т. Пашуто ошибочно направляет поход Андрея на Волынь, чем входит в противоречие с показаниями источника[2551].

Летопись определенно указывает, что поход галицкого князя был направлен на Киев и имел целью войну с новоиспеченными союзниками — владимирским и киевским князьями, пребывавшими тогда в Киеве. Это отлично понимал Даниил; получив известие о наступлении войск Андрея, он обращается к своему союзнику Владимиру Рюриковичу: «Брате! Ведаюче обею наю, идуть наю»[2552] О. П. Лихачева переводит эти слова так: «Брат, я знаю, что они идут на нас обоих»[2553]. Маршрут следования войск королевича также свидетельствует, что его целью был Киев, а не Волынь. Андрей «иде к Белобережью», а ему навстречу ехал «во стороже от Данила ис Кыева» боярин Володислав. «И стрете рать во Белобережьи, и бившимся имъ о рекоу Солоучь». Здесь Данилова «сторожа» остановила войска галицкого князя и оттеснила их до реки Деревны, ударив из Чертова леса[2554].

Все перечисленные географические объекты — город Белобережье, река Случ и ее левый приток Деревна, а также начинающийся на ее берегах Чертов лес — находятся на исторической территории Погорынья, некогда входившей в состав Киевской земли[2555], но во второй половине XII в. приобретшей политическую самостоятельность[2556]. Нет оснований относить эти земли к Волыни особенно после того, как здесь сложилась новая территориально-политическая общность с центром в Болохове, возглавляемая летописными «болоховскими князьями»[2557]. «Болоховцы» не признавали над собой власти соседних князей, особенно же Даниила и всеми силами противились ему вплоть до конца 50-х годов XIII в.[2558] Возможно, этим объясняется их участие в походе королевича Андрея, выступившего против Романовича. По территории Болоховской земли через Белобережье и Чертов лес до Ушеска шла одна из дорог на Киев — так называемая «Лесовая сторона»[2559], которой и воспользовались войска королевича.

Итак, войска галицкого князя в начале 1233 г. выступили в поход на Киев. Тем самым после длительного перерыва Галич вновь включился в политическую жизнь русских земель, пытаясь проводить активную наступательную внешнюю политику, свидетельствующую о преодолении внутреннего кризиса, в том числе о нормализации отношений между княжеской властью и вечевой общиной. Последнее нашло и более осязаемые проявления, отразившиеся в источниках.

Мы не можем согласиться с теми исследователями, кто утверждает, будто королевич Андрей проводил свою внешнюю политику с опорой на одних только венгров, кучку бояр и союзных князей. «Весьма показателен, — пишет, к примеру, В. Т. Пашуто, — состав войска венгерского королевича: венгерский гарнизон, войско князя Александра Белзского, Глеб Зеремеевич "и инии князи болоховьсции", т. е. мелкое болоховское княжье и вокняжившееся боярство, имевшее владения в районе между Галичиной, Волынью и Киевщиной, а также в Понизье»[2560]. По А. М. Андрияшеву, «ополчение» королевича имело несколько иной состав: «…кроме Венгров в его ряды стали: Александр Всеволодович, Изяслав Новгород-Северский и князья Болоховские»[2561]. Как видим, и здесь галичанам не нашлось места среди воинства галицкого князя, а боярин Глеб Зеремеевич оказался причисленным к болоховским князьям. У М. С. Грушевского Андрей выходит на войну вообще только с одними венграми[2562]. Согласно Η. Ф. Котляру, акция королевича была поддержана лишь «отрядами мятежных галицких бояр и феодалами Болоховской земли»[2563]. Подобные высказывания — результат явного недоразумения, затемняющего суть летописного сообщения.

В рассказах летописца о военных походах и сражениях наряду с именами князей постоянно фигурируют имена военачальников-бояр — тысяцких и воевод. Эти военачальники, выполняя поручение князя или действуя по собственной инициативе, возглавляют воинство земель и городов, ведут за собой целые полки, командуют войсками. Называя по имени того или иного боярина-воеводу в связи с каким-либо военным предприятием, летописец, конечно же, имеет в виду не боярина самого по себе, а войско, полк, с которым он идет на войну. Так, о походе галичан во главе с Судиславом Бернатовичем в Понизье летопись говорит: «Соудиславъ шелъ есть во Понизье»[2564]. Думать, что боярин отправился воевать с мятежными понизовцами в одиночестве, едва ли приходится. Речь здесь идет о походе галицкого войска, что ясно видно из последующего изложения: «Соудиславоу же тое ночи вобегьшю во городъ, яти бывше от вои его людие (курсив наш. — А.М.)…»[2565].

Точно так же с «воями», с «галичанами» шли в поход другие галицкие воеводы — Коснятин Серославич[2566] или Тудор Елчич[2567]. И далее если летописец ничего не говорит о войсках, подчиняющихся воеводам, упоминая только имена предводителей, ясно, что речь идет о таком предприятии, где непременно участвуют воинские силы земли[2568]. Так, когда в источнике сказано: «Затворившю же ся Ярополкоу и Яволодоу в Галичи, а Володиславъ выеде съ Оугры и Чехы своими»[2569], то это значит, что бояре Ярополк и Яволод остались начальствовать галичанами, готовясь к обороне города, а вокняжившийся Володислав Кормильчич повел свои войска в поход навстречу наступающему неприятелю.

Примерно такой же смысл имеет сообщение о том, как галичане преследовали бежавшего от них Даниила. Когда Романович и его дружина достигли города Толмача, их нагнал «неверный Витовичь Володиславъ», а на другой день с беглецами сражался еще один галицкий боярин Глеб Васильевич[2570]. Из контекста данного сообщения явствует, что речь идет не только о личном поединке, но и о более масштабном и кровопролитном сражении: «Того же дни бишася всь день олне до нощи». В составе сражающихся между собой ратников летописец называет еще целый ряд боярских и простых имен — тысяцкого Дмитра, Глеба Зеремеевича, Семена Коднинского, Глеба Судиславича, Гаврилу Иворовича, Перенежка и Янца[2571]. Значит, преследовали и атаковали Даниила не одинокие галицкие бояре, а предводители каких-то воинских сил, иначе такое преследование попросту не могло бы состояться.

Все сказанное заставляет нас отказаться от предложенного В. Т. Пашуто и другими исследователями толкования летописного известия об участниках похода на Киев. Едва ли значащийся среди них боярин Глеб Зеремеевич выступает лишь в личном качестве. Он — военачальник, ведущий за собой войско. В этом привычном для себя амплуа боярин не раз был запечатлен летописцем. В рассказе о выступлении против Володислава Кормильчича польского князя Лешка читаем: «Оуведавъ Лестко и посла на него Ляхы, а от Данила же — Мирослава и Дьмьяна, а от Мьстислава — Глебъ Зеремеевичь и Прокопьича Юрья»[2572]. Посланные на битву пересопницким князем Мстиславом Ярославичем Немым Глеб Зеремеевич и Юрий Прокопьевич (равно как и другие участники похода) идут, разумеется, не сами по себе, а возглавляют войска, — те войска, с которыми начали поход князья, выступавшие каждый «со своими вой»[2573].

Другой пример. В начале 1235 г. Даниил Романович, стремясь поддержать киевского князя Владимира Рюриковича, «оставилъ оу него Глеба Зеремеевича и Мирослава, иные бояре многы»[2574]. «Ясно, — комментирует это известие Н. Ф. Котляр, — что реальную помощь киевскому князю могли оказать не сами бояре (их было в лучшем случае один-два десятка), а сопутствовавшие им отряды воинов»[2575]. К сказанному нам остается только добавить, что речь здесь должна идти не о боярских феодальных дружинах, а о руководимых известными воеводами полках, в которых участвуют и «бояре многы», и простые «вой».

Таково, по нашему мнению, содержание всех подобных известий, для передачи которого не требовалось никаких дополнительных пояснений или специальных оговорок. Одного имени предводителя, помещенного в соответствующем контексте, было достаточно для сообщения сведений о выступлении целого войска. Перед нами весьма характерный для языка древнерусских летописей вообще стилистический прием, часто встречающийся и в современной речи, когда происходит своего рода персонификация образа — предводитель (прежде всего военный) олицетворяет собой возглавляемые им силы, наличие которых подразумевается само собой. Такой прием используется для достижения динамичности и сжатости выражения, передачи напряженной смены действия и т. п.

Таким образом, летописное сообщение о выступлении на Киев в составе войск королевича наряду с белзским и болоховскими князьями также галицкого воеводы Глеба Зеремеевича должно восприниматься как свидетельство участия в походе галичан, галицкого войска, возглавляемого собственным военачальником. Но даже если правы те исследователи, кто, подобно А. М. Андрияшеву и В. Т. Пашуто, относят Глеба Зеремеевича к числу «иных князей болоховских» (что, на наш взгляд, требует специальных доказательств и отнюдь не следует из приведенного летописного отрывка[2576]), источник все равно не оставляет сомнений насчет участия галичан в военном предприятии своего князя, опровергая ложный стереотип. Описывая ход битвы под Шуйском, где сошлись войска Даниила и Андрея, летописец называет имя еще одного известного галицкого предводителя — Судислава Бернатовича, неоднократно возглавлявшего галичан на войне. В данном случае он также выступает как военачальник: в разгар битвы на воинов Судислава обрушивает свои полки тысяцкий Демьян, но получает достойный отпор. И вновь летописец говорит об этом в своей обычной персонифицированной манере: «Дьмьянови же сразившоуся со Соудиславомъ»[2577].

Битва под Шуйском, принесшая победу Даниилу, детально описывается княжеским летописцем[2578], смакующим каждую подробность, в которой хоть сколько-нибудь заметно личное участие его героя. Противники волынского князя, разумеется, представлены в совершенно ином свете, но и такого описания достаточно, чтобы сделать некоторые важные для нас наблюдения.

Из расположения сил и распределения обязанностей между военачальниками становится ясным, что помимо «Оугоръ множества» в войске королевича были еще и другие «полки». Начиная атаку, Даниил разделил свое воинство на три части, причем против венгров действовал лишь его правый фланг во главе с Васильком Романовичем: «Василкови же идоущоу противоу Оугромъ». Левым флангом командовал Демьян, а в центре войска шел сам Даниил: «А Дьмьяноу тысяцькомоу идущи и инемь полкомъ многимъ о шоуюю. Данилъ же идяше полкомъ своимъ посред»[2579]. При этом «многие полки» Демьяна и отборный полк Даниила, который «оустроенъ бо бе храбрыми людми и светлымъ ороужьемь», были брошены отнюдь не на венгров. Как следует из дальнейшего повествования, основная часть воинских сил волынских князей устремилась против основной же части воинства Андрея, — и то были «люди», во главе которых мы видим галицкого боярина Судислава, вступившего в единоборство с тысяцким Демьяном[2580].

Кого здесь имеет в виду летописец? На наш взгляд, ответ вполне очевиден: «людьми» или «полком» королевича Андрея, в отличие от его венгерской дружины, источник именует галичан. Недаром во главе их сражается Судислав. Но еще более показательно следующее обстоятельство. Когда Демьян атаковал полк Судислава с фронта, Даниилу удалось прорваться неприятелю в тыл. И тут произошел неожиданный конфуз, спутавший все карты: «Дьмянови же мнящоу, яко все ратнии соуть, и возбегоша пред нимъ»[2581]. Иначе говоря, Демьян с войсками обратился в бегство, приняв полк Даниила за неприятельский. Подобное могло случиться лишь при одном условии: сошедшиеся войска своим внешним видом мало отличались друг от друга, говорили на одном языке, использовали одинаковое вооружение и тактические приемы. Будь на месте «людей» Судислава венгры, — подобное едва ли могло произойти. Следовательно, против волынского князя и его тысяцкого действовали галичане[2582], чья рать действительно внешне мало чем отличалась от волынской[2583].

Все это время на правом фланге волынских позиций продолжалось сражение Василька Романовича с венграми. Даниил сам видел «стягъ Василковъ стояще и добре борющь и Оугры гонящоу»[2584]. Ничего не добившись в центре и на левом фланге, старший Романович решает направить главный удар против уже потесненных братом венгров. Соединившись с войсками еще одного волынского воеводы Мирослава, он отправился «братоу на помощь». Численный перевес принес временный эффект: «Онем же (венграм. — А.М.) не стерпевшим, оскочиша». Но тут за дело взялся Глеб Зеремеевич — главный воевода в войсках Андрея. «Собравъ Оугры», он «приеха на стягъ Василковъ»[2585]. В войсках Романовичей возникло опасное замешательство, едва не стоившее жизни Даниилу, — был момент, когда последний «никого не веде (виде, по Хлебн. и Погод. сп. — А.М.) въ нихъ (т. е. среди своих войск. — А.М.) воиника, но отрокы, держаща коне», и только Божий промысел да резвый конь спасли князя от острых вражеских мечей[2586].

Далее в описании битвы возникает какая-то смысловая лакуна. Совершенно неясно, каким образом Романовичам в итоге удалось взять верх над противником. Картина ожесточенного боя, не сулившего, как мы видели, никаких сколько-нибудь ощутимых преимуществ волынским князьям, внезапно сменяется сценой полного разгрома и бегства галицко-венгерского войска. Насколько удается судить, победа была достигнута усилиями правофлангового полка Василька Романовича, действовавшего против венгров, не проявивших должной стойкости и отваги: «Василковъ полкъ гнаше Оугры до становъ, и стягъ королевич подътяли бяхоу, дроузии же мнози Оугре бежаща, оли во Галичь (в галичи, по Хлебн. и Погод. сп. — А.М.) становишася»[2587]. Здесь мы имеем еще одно доказательство того, что войско королевича Андрея состояло из венгров лишь отчасти, и то была не основная его часть. Уже после бегства венгров с поля битвы, королевич начинает отводить к Галичу свои основные войска, так как они уже понесли слишком большие потери: «Королевичь же обратися в Галичь, зане бе оуразъ великъ в полкахъ его. Иней же, Оугре, бежаша, оли в Галичи становишася»[2588].

Победа под Шумском привела к изменению соотношения сил в пользу Романовичей. К ним переметнулся вчерашний союзник королевича Александр Всеволодович Белзский, и они «прияста и с любовью»[2589]. Не теряя времени, волынские князья перешли в наступление.

Весной 1233 г., когда «траве же бывши», «Данилъ же поиде со братомъ и со Олександромъ Плесньскоу. И пришедъ, взя и подъ Аръбоузовичи, и, великъ плен прия, обратися во Володимеръ»[2590]. Плеснеск — один из галицких «пригородов», расположенный на самой границе с Волынью[2591]. Важность его стратегического положения состояла в том, что он прикрывал дорогу на Звенигород[2592]. Значение этого рубежа, открывающего путь к центру Галицкой земли, хорошо понимали волынские князья. В свое время взять его пытался отец Даниила и Василька Роман Мстиславич, наступавший на Галич со стороны Волыни[2593]. Не случайно Плеснеск, упоминающийся даже в «Слове о полку Игореве»[2594], обладал чрезвычайно мощными укреплениями, включавшими до семи оборонительных рубежей, часть из которых существовала еще со скифских времен[2595]. Овладеть им было непросто. Неудачей закончилась попытка Романа Мстиславича захватить город в 1188 г., что предопределило провал его планов воевать за Галич[2596]. Эту же цель, скорее всего, преследовали и его сыновья, но сразу продвинуться дальше Плеснеска им не удалось. Тем не менее, большая война за галицкий стол была начата.

После непродолжительного перерыва стороны приступили к решающей стадии выяснения отношений, для чего были мобилизованы все имеющиеся ресурсы. Королевич Андрей получил подкрепление из Венгрии: войска привел воевода Дианиш, которого королевич вместе с боярином Судиславом Бернатовичем, по выражению летописи, «выведе на Данила»[2597]. Последний тем временем «еха Кыевоу и приведе Половце» хана Котяна, а также киевского князя Владимира Рюриковича и еще одного князя именем Изяслав[2598].

Личность этого князя, упоминаемого в Галицко-Волынской летописи только по имени, вызывает разноречивые толкования. Большинство исследователей принимает его за Изяслава Владимировича, сына княжившего в Галиче Владимира Игоревича[2599]. Неосновательность такого отождествления доказывал М. С. Грушевский, усматривая в упомянутом Изяславе смоленского князя Изяслава Мстиславича, сына княжившего в Киеве Мстислава Романовича[2600]. Эту точку зрения принимает В. Т. Пашуто[2601] и ряд новейших авторов[2602]. Еще раз к выяснению данного вопроса недавно обратился Η. Ф. Котляр, предлагающий вернуться к старой точке зрения: Изяслав — это новгород-северский князь Изяслав Владимирович, внук главного героя «Слова о полку Игореве»[2603]. Удивляет, что исследователь преподносит принятое им решение как свое собственное открытие, развившее «интуитивную догадку Львовского историка XIX в. Д. И. Зубрицкого»[2604].

В последнее время предложено новое решение этого трудного вопроса: загадочный Изяслав Галицко-Волынской летописи — это один из трех сыновей Мстислава Удалого, так же, как и Даниил имевший права на галицкий стол[2605]. Такое решение имеет свои преимущества: оно не противоречит показаниям позднейших летописей, восходящих к Новгородско-Софийскому своду 30-х годов XV в., именующих данного князя Изяславом Мстиславичем[2606]. Составитель свода пользовался южнорусским источником, близким к Ипатьевской летописи[2607], поэтому сделанное им уточнение нельзя игнорировать. Кроме того, как показал А. А. Горский, и сама Галицко-Волынская летопись (под 1231 г.) в перечне участников киевского «снема» относит Изяслава к князьям, носившим отчество Мстиславичей[2608].

Однако отождествление Изяслава с одним из сыновей Мстислава Удалого, равно как и признание его сыном погибшего в битве на Калке киевского князя Мстислава Романовича имеет и свою слабую сторону. В одном из сообщений Галицко-Волынской летописи этот князь именуется Изяславом Новгородским: весной 1238 г. Даниил «возведе на Кондрата Литвоу Минъдовга, Изяслава Новгородьского»[2609]. По расчетам исследователей, «Изяславом Новгородским» мог быть тогда только новгород-северский князь Изяслав Владимирович, и этот факт для многих является решающим при установлении личности князя Изяслава как представителя младшей ветви черниговских Ольговичей[2610]. Возможно, впрочем, что под 1238 г. в летописи речь идет о каком-то другом князе, как полагают некоторые исследователи[2611]. Так или иначе, версия, по которой Изяслава следует считать одним из сыновей Мстислава Удалого, представляется нам наиболее правдоподобной.

Изяслав, вероятно, сам имевший виды на галицкий стол, был для Романовичей союзником ненадежным и в критическую минуту повернул оружие против позвавшего его Даниила: «Изяславъ же льсть створи и веле воевати землю Даниловоу, и взяша Тихомль и возвратишася»[2612]. Подробности этого конфликта придворный повествователь по обыкновению скрывает. Возможно, первоначальный летописный текст здесь подвергся позднейшей правке, вследствие чего в нем возникли очевидные грамматические и смысловые несоответствия.

Прежде всего, нарушена связь между формами числа подлежащего и сказуемого в предложении: Изяслав, очевидно, не являлся единственным участником инцидента, поскольку о таковых говорится во множественном числе («взяша», «возвратишася»), к тому же Изяслав в приведенном сообщении выступает не столько сам по себе, сколько в роли организатора и руководителя неких неназванных сил, которым он «веле воевати землю Даниловоу». Более чем странным и несоответствующим логике повествования является дальнейшее поведение Изяслава и его поспешников. Совершив враждебную Романовичу вылазку, они парадоксальным образом «возвратишася» в лагерь Даниила, и окончательно покинули его, только когда волынский князь решился начать поход на Галич: на военном совете под Бужском, читаем ниже, с Даниилом остаются его брат Василько и белзский князь Александр, «Володимеръ же, и Котянь, и Изяславъ воротишася»[2613].

Все это говорит о более сложном и драматическом характере реальных испытаний, постигших Романовичей, об истинном значении которых можно только догадываться. Неспроста свой скупой и сдержанный рассказ княжеский летописец сопровождает полным внутреннего напряжения восклицанием, ставшим одной из самых ярких и выразительных его сентенций: «О лесть зла есть, — якоже Омиръ (Гомер. — А.М.) пишеть, — до обличена сладка, обличена же зла есть. Кто в ней ходить, конець золъ прииметь. О злее зла зло есть!»[2614]. Как замечает Н. Ф. Котляр, «галицкий автор умело поддерживает высокое напряжение своего рассказа, придавая особое значение рядовому в сущности эпизоду политической жизни Южной Руси эпохи раздробленности»[2615]. Думается, дело здесь не только в литературном мастерстве древнего книжника. Едва ли рядовое и малозначительное происшествие могло бы вызвать в нем столь живую и эмоциональную реакцию.

Узнав о замешательстве в стане противников, первыми боевые действия начали королевич Андрей и воевода Дианиш. Летом 1233 г. их войска перешли галицко-волынскую границу и подступили к Перемылю, хорошо укрепленному городу, стоявшему на пути между Галичем и Владимиром-Волынским[2616]. Возле моста через реку Стырь их уже поджидали рати волынского и киевского князей. И «бишася о мостъ со Володимеромъ и Даниломъ, и отъбившися имъ. Оугре же воротишася к Галичю и порокы пометаша»[2617]. Новое поражение королевича прибавило уверенности Даниилу настолько, что он решил тотчас идти на Галич, даже несмотря на то, что почти все союзники оставили его, опасаясь, видимо, чрезмерного усиления владимирского князя[2618]. Собравшись около Бужска с Васильком и Александром, Даниил отправился в свой новый поход.

Дальнейшие события заслуживают самого внимательного рассмотрения. Летопись извещает, что как только Романович ступил на галицкую землю, «сретоша и болшаа половина Галича: Доброславь и Глебъ, инии бояре мнози. И. пришедъ, ста на березе Днестра, и прия землю Галичьскоую, и розда городы бояромъ и воеводамъ»[2619]. И вновь княжеский бытописатель озадачивает своих читателей новым неожиданным и необъяснимым поворотом. Что же произошло тогда в Галиче, что так легко позволило волынскому князю «прияти» Галицкую землю? М. С. Грушевский объяснял все случившееся тем, что «среди Галицкого боярства появилось полезное для Даниила движение и раздвоение: в то время как одни во главе с Судиславом продолжали стоять за Угров, значительная часть бояр отвернулась от Угров и начала переходить к Даниилу. К сожалению, — продолжает историк, — летопись не объясняет причин этого интересного явления; кажется, что их нужно искать в личных отношениях боярских предводителей: я бы высказал предположение, что собственно выступление на первый план Доброслава, доселе неизвестного среди боярских предводителей, и его эмуляция с Судиславом могли быть причиной этого раздвоения»[2620]. В. Т. Пашуто видит дело иначе: Даниил решил идти на Галич, «так как, видимо, поддерживал связи с галицким посадом. Он подступил к Галичу, и "сретоша и болшая половина Галича", т. е. посад, а также часть бояр — Доброслав Судьич, Глеб Зеремеевич и "инии бояре мнози". Это были новые руководители боярства, решившие, как показали события, изменить открыто провенгерскую политику, проводником которой был Судислав Бернатович»[2621].

При всех различиях исследователи сходятся в одном — Даниил имел дело с какими-то новыми галицкими предводителями, отказавшимися подчиняться королевичу Андрею и боярину Судиславу. Историки в один голос утверждают, что то были галицкие бояре, прибывшие к Даниилу прямо из Галича[2622] и приведшие с собой большую половину его жителей. Как пишет Η. Ф. Котляр: «Какие-то бояре, можно думать, выбрались из обложенной Даниилом цитадели Галича и перебежали к нему, а другие, оставшиеся с королевичем, попытались помешать им… Как и в Новгороде Великом, в Галиче существовало несколько боярских партий»[2623]. Простой же народ все то время, пока в Галицкой земле «сидел венгерский марионеточный король», а «иноземные и местные бояре управляли краем жестоко и несправедливо», «стонал под властью больших и малых панов»[2624], следовательно, видел в Романовиче своего избавителя.

Мы не можем согласиться с подобными трактовками. Из показаний источника следует, что Доброслав и Глеб с прочими боярами встретили Даниила в самом начале его похода, еще до того, как он приблизился к Галичу и «ста на березе Днестра». Причем Глеб Зеремеевич, как сказано в летописи, перешел на сторону Романовичей еще раньше, — об этом говорится особо в начале статьи 6742 г.: «Истоупи (отстоупи, по Хлебн. и Погод. сп. — А.М.) Глебъ Зеремеевичь от королевича к Данилови»[2625]. По подсчетам М. С. Грушевского, этот переход состоялся весной 1233 г.[2626], т. е. за несколько месяцев до похода на Галич, значит, ни о каком бегстве из «обложенной Даниилом цитадели Галича» говорить не приходится. Также нет оснований утверждать, будто на сторону Романовича перешел галицкий посад, т. е. простой галицкий люд, изнывавший под гнетом иноземцев. Ничего подобного на самом деле не произошло. Наоборот, Галич и его жители до конца сохраняли верность королевичу и ни за что не соглашались покориться пришельцу с Волыни. Девять недель они стойко держали оборону, при этом сами «изнемогахоу гладомь в граде»[2627]. Галичане даже собирались провести вооруженную вылазку против непрошеного князя и захватить если не его самого, то, по крайней мере, тех, кто встал на его сторону: «Галичани же доумахоу яти Галичане же, выехаша по Даниле»[2628]. И только внезапная смерть Андрея заставила их сложить оружие[2629].

Чем другим, если не твердой решимостью галицких жителей защищать своего королевича и не отдать город врагу, можно объяснить упорство, с каким они отбивались от Даниила? Не венгерский гарнизон и не враждебные Романовичам бояре, а сами «галичане», как следует из летописного сообщения, являются главными участниками происходящего: «Галичани же доумахоу…», «Галичани же выехаша…», «послаша Галичане…». Что же касается венгров, то хотя король Андрей II в конце августа 1233 г. и предпринял попытку организовать поход на Галич в помощь сыну, но по каким-то причинам не смог довести до конца начатого дела[2630]. В городе, таким образом, оставался лишь разбитый под Перемылем отряд Дианиша, никак не проявивший себя в боевых действиях. А из бояр, заведомых противников Даниила, в осажденном Галиче не видно никого, кроме Судислава: не случайно он один покидает город после капитуляции[2631].

Где же в таком случае прошелся раскол среди галицких жителей, о котором говорит нам летопись? Из кого состояла «болшаа половина Галича», принявшая вслед за своими боярами сторону владимирского князя? Нам думается, что размежевание происходило по линии отношений стольного Галича с его мятежными «пригородами». Разлад между ними уже давно стал реальностью, что не ускользнуло от внимания исследователей. В 20–30-е годы XIII в. Галич фактически утратил контроль над Понизьем и «горной страной Перемышльской»[2632]. Этот список, вероятно, можно было бы продолжить. Во всяком случае, мы видели, что когда Даниил в предыдущий раз (1230 г.) водил войска на Галич, то собрал под свои знамена «землю Галичкоую» — «от Боброкы доже и до рекы Оушице и Проута»[2633].

Обратим внимание на совпадение ряда деталей походов 1230 и 1233 гг. И в первом и во втором случае в них участвовали только во-лынские князья: помимо самих Романовичей — Владимир Ингваревич или Александр Всеволодович, союзники же из других земель оставались в стороне. Днестровская столица оказывала им самое упорное сопротивление: Галич «затворялся», и брать его приходилось силой. При этом сопротивлялись Даниилу не только венгры, но и сами галичане, городская община во главе с боярином Судиславом. Более того, именно галичанам, как показывает летопись, принадлежала ведущая роль: в рассказе о событиях 1230 г. они фигурируют на первом месте в формуле «Галичане и Оугры», в описании же событий 1233 г. «Оуграм» вообще не нашлось места. Невзирая на значительный перевес сил противника, жители Галича сражаются до конца: устраивают боевые вылазки, поджигают мост через Днестр, терпят голод и лишения и, только «изнемогшись» в неравной борьбе, покоряются силе.

Свою борьбу галичане ведут в гордом одиночестве. «Пригороды», «Галицкая земля» переходят на сторону их врагов и сверх того принимают непосредственное участие в войне со «старшим городом». В 1230 г. то была «земля Галичкая» от Боброки до Ушицы и Прута во главе, как выражается летописец, «со всими бояры Галичкыми»[2634]. Последними, таким образом, источник именует не собственно галицких, «столичных» бояр (они, разумеется, оставались в стольном городе и возглавляли его оборону), а бояр Галицкой земли, «пригородов», взявших сторону Даниила. Следовательно, понятие «галицкие бояре» (а также более общее по значению — «галичане») в равной степени распространялись как на жителей «старшего города», так и тянувшей к нему земли-волости[2635]. Жители столицы и всей земли традиционно мыслились на Руси как единое целое, как тождественные воспринимались понятия «город» и «земля». Сказанное нашло выражение в известной формуле Русской Правды: «А и своего города в чюжю землю свода нетуть»[2636].

Историки давно обратили внимание на данную закономерность. «Где город, там Земля; где Земля, там город», — лаконично формулирует свой вывод Н. И. Костомаров[2637]. Более обстоятельно высказывается по этому вопросу В. Б. Пассек: под словом «город» в летописях нередко разумеется «целая страна, область, со всеми ее деревнями, селами и городами, бывшими под защитой главного или стольного города», понятие города «поглощало в себе понятие целой страны»[2638]. К аналогичному решению приходит и Д. Я. Самоквасов, автор первого в отечественной историографии монографического исследования о древнерусских городах: город на Руси отождествлялся с территорией, «занятой известным племенем или общиной…, со всеми посадами, городами, пригородами, селами и починками, на ней находящимися»[2639]. Не все исследователи, надо сказать, в равной мере разделяли такие взгляды, но даже те, кто, подобно С. В. Юшкову, отрицал существование на Руси «городовых волостей», признавали: «Территориальный округ, тянувший к городу, так тесно с ним связан, что когда говорят о передаче города, то это означает и передачу всей городской округи. Город без окружающих его земель в этот период не мыслится»[2640].

Современные ученые подтверждают правоту высказанных ранее положений, также указывая, что «главный город не мыслился без "области", "волости", т. е. без пригородов и сел. "Город и волость" — стандартное терминологическое сращение древнерусских источников… Действительно, факты показывают, что город и волость находились в единстве друг с другом, составляя одно территориальное целое»[2641]. С особой выразительностью это единство земли и города проявлялось во взаимоотношениях с внешним миром, будь то соседняя волость или пришедший из других краев князь. В таких случаях сказать «Киев», «Новгород» или «Галич» зачастую значило то же самое, что сказать «Киевская земля (волость)», «Новгородская» или «Галицкая». И когда летописец, выражающий позицию волынского князя, говорит, что осенью 1233 г. его патрона «сретоша болшаа половина Галича», это значит, что сторону Даниила тогда, как и тремя годами раньше, приняла большая часть жителей Галицкой земли, но не самого Галича.

Этот вывод подтверждается всем ходом событий, излагаемых летописью. Перебежчики встречают Даниила, еще когда он только переступил галицко-волынскую границу и вместе с ним идут дальше на Галич. Из самого же Галича, напротив, к волынскому князю никто не бежит — ни с «посада», ни из «цитадели». Да и сам побег этот был бы весьма затруднителен, поскольку Даниил стоял с войском на противоположном берегу Днестра и ждал, пока станет лед[2642], — очевидно, галичане, как и три года назад, уничтожили переправу.

Еще одно важное наблюдение: с помощью своих новых союзников, встречавших его на границе и представленных летописцем как «болшаа половина Галича», Даниил «прия землю Галичьскоую»[2643]. Сам же Галич еще продолжал оказывать сопротивление. Выражение «прияти» (в отличие от «взяти») говорит, скорее, о мирном характере принятия власти, добровольном переходе земли под руку нового князя. Следовательно, в данном случае понятия «болшаа половина Галича» и «земля Гапичьская» (но без самого Галича) совпадают по смыслу.

Приняв под свою власть Галицкую землю, Даниил «розда городы бояромъ и воеводамъ»[2644]. В числе последних, очевидно, были и те «бояре мнози», что во главе с Доброславом и Глебом переметнулись к волынскому князю[2645]. Попробуем присмотреться к ним повнимательней. Историки, как мы видели, называют их «новыми руководителями боярства». Строго говоря, это относится только к Доброславу, действительно ранее неизвестному среди боярских предводителей. Зато мы хорошо знаем его напарника, Глеба Зеремеевича: судьба этого боярина прослеживается в летописи на протяжении не одного десятилетия, несколько раз мы видели его в Галиче, где он, бывало, играл весьма заметную политическую роль. Однако своими корнями боярин, насколько удается судить, с Галичем связан не был, и может быть поэтому не задерживался надолго в стольном граде. Впервые Глеб заявляет о себе как воевода пересопницкого князя Мстислава Немого[2646]; затем, появившись в Галиче, он вместе с Даниилом уходит в Понизье[2647], а еще через несколько лет вновь оставляет Галич и вместе с Мстиславом Удалым едет в Торческ[2648]. Напрашивается вывод, что, не имея непосредственной связи с галицкой общиной, этот боярин появлялся в городе только вместе с князьями, которым служил, и вместе с ними же покидал его.

В войсках королевича Андрея летописец ставит Глеба Зеремеевича рядом с таинственными болоховскими князьями: «…бе бо с королевичемь Олександръ и Глебъ Зеремиевич, инии князи Болоховьсции и Оугоръ множество»[2649]. Историки, как мы видели, обращают внимание на связь этого боярина с Болоховской землей или Восточной Волынью[2650]. Более корректным представляется другое мнение, что Глеб, вероятно, не принадлежал к числу собственно галицких бояр[2651]. Мы бы сказали, что он был больше связан не со стольным градом, а с землей, с какой-то восточной ее окраиной. Скорее всего, таким же предводителем одной из местных общин Галицкой земли был стоящий рядом с Глебом Доброслав. И именно по этой причине он никогда прежде не был отмечен летописцем среди галицких бояр, хотя по своему положению, надо думать, превосходил Глеба, так как в сообщении источника имя Доброслава значится первым.

Если наши предположения верны, то вступившего в Галицкую землю Даниила встречали бояре, являвшиеся предводителями местных общин, «пригородов», отложившихся от стольного города. Нечто подобное уже случалось в истории Галицкой земли: в 40-х годах XII в. князь Владимирко Володаревич, чтобы подчинить Галич, привлек на свою сторону воинские силы части галицких «пригородов»[2652]. Тогда волостная структура земли переживала процесс перестройки, связанный с укреплением господствующих позиций Галича, и многие старые городские центры не желали мириться со скромной ролью галицких «пригородов»[2653]. Схожие процессы происходили и накануне татаро-монгольского завоевания, но теперь они, наоборот, были связаны с утратой Галичем былого могущества.

Умело играя на внутриволостных противоречиях, волынский князь с легкостью «приял» Галицкую землю, «большую половину Галича», и только жители днестровской столицы — «галичане» — оказали ему упорное сопротивление. «Бросается в глаза, — пишет Н. Ф. Котляр, — несоответствие подробного и эмоционального рассказа о подготовке штурма Галича краткой и невыразительной констатации факта утверждения Даниила на отцовском столе»; в летописном сообщении, «как не удивительно, даже не упомянуто, что князь вошел-таки в Галич. Лишь из дальнейшего рассказа книжника узнаем об этом»[2654]. Нам представляется, что причиной тому являлось реальное несоответствие, можно сказать, противоположность отношения к Романовичу жителей земли, части галицких «пригородов», с одной стороны, и жителей самого Галича — с другой. Летописец восторженно повествует о триумфальном шествии своего героя по Галицкой земле и предпочитает не распространяться об обстоятельствах его вокняжения в Галиче. Антагонизм «галичан» — жителей земли и «галичан» — жителей столицы, доходящий до вооруженных столкновений — факт, отчетливо засвидетельствованный источником: «Галичани же доумахоу яти Галичани же, выехаша по Даниле».

Нужно заметить, что Галицкая земля в данном отношении не представляла какого-либо исключения. В конце XII — начале ХIII вв. все земли-волости Древней Руси в той или иной мере испытывали подобные противоречия[2655]. Усиливающиеся «пригороды» начинали тяготиться зависимостью от «старшего города», стремились обзавестись собственными князьями, оказывали военную поддержку определенным претендентам на главный княжеский стол с тем, чтобы извлечь политические выгоды для себя. — Все это мы лучше видим на примере Киевской земли, где часть «пригородов» стояла за Ольговичей, другая — за Мономаховичей, а сам Киев все более и более терял политическое значение и вскоре утратил свою ведущую роль в «Русской земле». В итоге было нарушено территориальное единство и целостность Киевщины: земля распалась на несколько волостей, что окончательно подорвало ее силы в военном и политическом отношении[2656].

Ослабленная многочисленными внутри- и внешнеполитическими противоречиями, Галицкая земля к середине ХIII в. фактически распалась на несколько особых волостей, готовых отстаивать свою самостоятельность в вооруженной борьбе с пошатнувшейся «метрополией». Таким положением активно пользовались многочисленные претенденты на галицкий стол, делая ставку на поддержку тех или иных мятежных галицких «пригородов». Мстислава Удалого поддерживало Понизье, королевича Андрея — «горная страна Перемышльская» и Болоховская земля, кроме того, он имел прочные позиции в самом Галиче[2657], Даниила Романовича — опять же Понизье и еще какая-то часть галицких «пригородов» в пределах, по выражению летописца, от Боброка до Ушицы и Прута.

Река Боброк (иначе Бобрка, Боберка, Бебрка), один из притоков Днестра[2658], протекает в непосредственной близости от Звенигорода; впоследствии село Звенигород (которым стал древнерусский город) административно входило в состав Боброцкого повета[2659], — название реки, надо думать, могло ассоциироваться с местностью, на которой стоял город. Сюда, к Звенигороду, как мы уже знаем, вела прямая дорога от Плеснеска, предусмотрительно захваченного Даниилом. Пройти дальше к Галичу, миновав Звенигород, было невозможно. Последний стоял на возвышенном месте среди сильно заболоченной низины, непроходимой для войск противника; мощные укрепления и выгодный рельеф местности делали его практически неприступным[2660]. Легкость, с которой Даниил преодолел эту преграду и тот факт, что своих сторонников в Галицкой земле он обрел, начиная от реки Боброка, заставляют думать, что звенигородцы добровольно приняли сторону Волынского князя в его борьбе за Галич.

Известно, что Галич и Звенигород — давние соперники. Последний принадлежал к числу древнейших городских центров Червонной Руси[2661], где собственный княжеский стол существовал задолго до галицкого. Еще в 1086 г., когда владимир-волынский князь Ярополк Изяславич начал войну с мятежными Ростиславичами, самовольно обосновавшимися в Поднестровье, то «иде Звенигороду»[2662]. Это дает историкам право предполагать существование в Звенигороде особого княжения, принадлежащего, видимо, одному из братьев Ростиславичей — Володарю[2663]. К такому же выводу склоняют и данные археологических исследований, согласно которым звенигородский детинец был сооружен во второй половине XI в.[2664] В нем обнаружены фундаменты княжеского дворца и трехнефного храма с усыпальницей, а среди погребений древнерусского времени открыты несколько в каменных ящиках и саркофагах[2665].

В первой половине XII в. княжеский стол в Звенигороде также не пустовал: его поочередно занимали Владимирко Володаревич[2666] и Иван Ростиславич[2667]. Примечателен такой факт: умирающий Володарь Ростиславич отдал звенигородский стол своему старшему сыну — Владимирко, тогда как Перемышль (еще один древнейший центр будущей Галицкой земли) достался младшему — Ростиславу[2668]. Подобный раздел свидетельствует о некоем приоритете Звенигорода, к тому же звенигородский князь проводил в этот период активную наступательную политику, превосходя своей мобильностью всех прочих потомков Ростиславичей, княживших в Перемышле и Теребовле. Опираясь на военную организацию звенигородской общины, Владимирко повел борьбу за подчинение соседних волостей, первым делом пытаясь взять под свою власть Перемышль[2669]. В конце концов это ему удалось[2670], а в 1141 г. бывший звенигородский князь «прия» еще и Галич, «седе во обою волостью, княжа в Галичи»[2671].

Едва ли успех Владимирко зависел только от его личных качеств — «предприимчивости» и нежелания «удовлетвориться скромным звенигородским столом»[2672], В своих начинаниях князь «опирался на звенигородскую общину, которая при благоприятном обороте дела возвела бы своего ставленника на перемышльский стол»[2673]. Когда же это случилось, Владимирко, продолжавший ту же политику и далее, по-видимому, получил возможность опереться еще и на силы перемышлян. Поэтому, как полагает Т. В. Беликова, «перемещение столицы из Перемышля в Галич… несло в себе, в первое время, распространение влияния перемышльской общины на галичан»[2674], не только, впрочем, перемышльской, но и звенигородской.

Звенигород к середине XII в. был «городом с сильными вечевыми традициями»[2675], местное вече заявляет о себе раньше, чем во всех остальных городах бассейна Днестра и Сана[2676]. Этот факт нельзя оставлять без должного внимания, ибо он свидетельствует, что Звенигород в социально-политическом отношении принадлежал к числу наиболее развитых городских центров Юго-Западной Руси. Об этом говорят и данные археологии. В ХII–XIII вв. площадь укрепленного города достигала 13 га, не считая нескольких открытых пригородных селищ-посадов[2677]. Для сравнения, площадь городской территории Перемышля составляла 8 га, а древнее теребовльское городище не достигало и 3 га[2678].

Звенигород плохо усваивал роль галицкого «пригорода», стремясь, как и Перемышль, к более самостоятельному положению. В 1146 г. во время вторжения войск киевского князя Всеволода Ольговича звенигородцы отказались стоять за Галич, собрались на вече и хотели сдать город; положение тогда спас «Володимира моужь», воевода Иван Халдеевич, сумевший повлиять на настроение горожан[2679]. В начале ХIII в. звенигородцы вновь обзавелись собственным княжением; в 1206 г. здесь вокняжился Роман Игоревич[2680]. Прошло около года, и звенигородцы во главе со своим князем Романом начали воевать с Галичем в союзе с венграми. Летопись говорит об этом так: «…мятежъ бысть межи братома Володимеромъ и Романомъ. Романъ же еха во Оугры (и поем оугры, добавлено по Хлебн. и Погод. сп. — А.М.), и бися с братомъ и, победи, взя Галичъ. А Володимеръ бежа во Поутивль»[2681].

Выступить против старшего брата и победить Роман мог только при условии решительной и твердой поддержки жителей Звенигорода. По сути дела, звенигородцы второй раз за историю своих отношений с Галичем смогли добиться утверждения собственного ставленника на галицком столе. Когда же галичане, призвав на помощь поляков и венгров, восстали против Игоревичей, и вся Галицкая земля приняла сторону Даниила, одни только звенигородцы не пожелали выдать своего князя и подчиниться галицким воеводам. Об остроте и ожесточенности конфликта свидетельствует летопись: «Звенигородцемь же люте борющемся имъ с ними и не поущающимъ ко градоу ни ко острожнымъ вратомъ»[2682]. Только после того, как Роман Игоревич попал в плен, они прекратили сопротивление[2683]. Видимо, этим настроениям общины отвечало произведенное Мстиславом Удалым назначение в Звенигород в качестве особого правителя Судислава Бернатовича[2684]. В данном отношении город встал в один ряд с Перемышлем, отданным в управление венгерскому королевичу[2685]. Но все эти уступки не удовлетворили главного — растущего стремления общины к самостоятельности, происходящего на фоне неумолимого ослабления Галича. Отсюда проистекает готовность «пригорода» поддерживать силы, враждебные галицкой общине.

Звенигородцы, как показывают события начала 30-х годов, сделали ставку на волынских князей и, прежде всего, на Даниила. Здесь позиции его были явно прочнее, чем в Галиче. Не случайно в 1232 г., когда поход на Галич начал венгерский король Андрей II с сыновьями, Даниил предпочел дожидаться его не в Галиче, а у Голых Гор[2686], ближайшем к Звенигороду пригодном для битвы месте[2687]. Союзнические отношения Даниила со звенигородцами и, вероятно, жителями некоторых других галицких «пригородов» объясняют нам, почему этот князь на пороге Галицкой земли отказался от помощи киевского князя Владимира Рюриковича, а также половцев[2688]. Не сделай этого, волынский князь наверняка оттолкнул бы немалую часть своих сторонников в Галицкой земле, рискуя выглядеть в их глазах обычным завоевателем.

Подведем некоторые итоги. Вопреки распространенному мнению, мы приходим к выводу, что правление венгерского королевича Андрея в Галиче опиралось на достаточно прочную поддержку городской общины. Не только галицкие бояре, приверженцы мнимой провенгерской партии, но и все галичане в массе своей отдавали предпочтение этому правителю, в особенности же перед лицом настойчивых попыток княжившего в соседней Волыни Даниила Романовича во что бы то ни стало вернуть свою галицкую «пол-отчину». Не только венгерский гарнизон и дружины «изменников»-бояр, но и галицкие полки принимают участие в военных действиях Андрея, предпринятых против Даниила и его союзников, участвуя в походах на Киев и на Волынь. Именно галичане, несмотря на крайне неблагоприятную для них обстановку (неравенство сил, измену части галицких «пригородов», лишения и голод), ведут самоотверженную борьбу за своего королевича и девять недель отбиваются от войск Даниила, осаждавших город; только внезапная смерть Андрея вынуждает «изнемогших» горожан капитулировать.

Борьба за Галич происходит на фоне обострения внутриволостных противоречий. Фактически Галицкая земля утрачивает политическое единство: значительная часть «пригородов» выходит из подчинения столице и вступает с ней в открытую вооруженную борьбу. Среди них особо стоит отметить сепаратистские настроения звенигородцев и обитателей Понизья; но этим, судя по всему, круг галицких «мятежников» не ограничивался. В целом они составляли весьма многочисленную и грозную силу, — недаром летописец называет их «большей половиной Галича», давая понять, что жители собственно Галича остались в меньшинстве. В то время как община стольного города насмерть стояла за королевича Андрея, «пригороды» во главе со своими боярами добровольно перешли под руку Даниила, что дало ему решающий перевес и позволило сломить сопротивление галичан.

Однако победа, добытая такой ценой, не приблизила Романовича к желанной цели, она означала лишь начало нового витка изнурительной и бесперспективной борьбы. Чтобы прочно обосноваться на галицком столе, необходимо было наладить и поддерживать добрые отношения с общиной, привыкшей решать судьбу княжеского стола «на всей своей воле», расположить к себе галичан и в том числе авторитетных общественных лидеров — бояр, чего никак не удавалось властному и честолюбивому Даниилу. Накопив силы, галичане вновь выступили против неугодного правителя.

4. Вмешательство в галицкие дела черниговских князей: Даниил Романович и Михаил Всеволодович

Вначале 1234 г. захватив в очередной раз галицкий стол, Даниил с первых же дней пробует вести активную внешнюю политику, прибегая к испытанному средству добиться расположения общины за счет громких побед и богатых трофеев. Обстоятельства как будто благоприятствуют этому. В Галич присылает своего сына киевский князь Владимир Рюрикович с целью заключения военного союза против черниговского князя Михаила Всеволодовича и поддерживавшего его Изяслава Мстиславича[2689]. Последние, как поясняет летописец, «не престающа на нь (киевского князя. — А.М.) враждою»[2690], несмотря на то, что Даниил уже отправил в Киев значительные силы «Глеба Зеремеича и Мирослава, иныи бояре многы»[2691]. В результате переговоров галицкий князь «прия» с киевским «братьство и любовь великоу», и когда затем Владимир послал к Даниилу со словами: «Помози ми, брате!», Романович, «скоро собравъ полкы, поиде»[2692].

Поначалу ничто не предвещало беды. В декабре 1234 г.[2693] войска галицкого князя подошли к днепровской столице и отбросили полки черниговского князя Михаила Всеволодовича: «Михаилъ же, не стерпевъ, отиде»[2694]. Окрыленные легкой победой Даниил с Владимиром, по выражению М. С. Грушевского, «решили доконать противника»[2695]: они перешли Днепр и двинулись к Чернигову, «пленячи землю, поимаша грады многы по Десне. Toy же взяша и Хороборъ, и Сосницю, и Сновескь, иныи грады многии». К союзникам присоединился один из черниговских князей Михаил Глебович, и все вместе они подошли к Чернигову[2696]. Далее летопись повествует о «лютом бое», разгоревшемся у стен Чернигова: «Оже и тарань на нь поставиша, меташа бо каменемь полтора перестрела; а камень, якоже можахоу 4 моужа силнии подъяти». Вскоре дело закончилось миром, который, по логике летописца, Владимир и Даниил принудили заключить осажденных, утвердив при этом на черниговском столе своего ставленника Мстислава Глебовича: «Створиша же миръ со Володимеромь и Даниломь Мьстиславъ и Черниговьчи»[2697].

Такова версия событий, представленная Летописцем Даниила Галицкого, пользовавшимся, по мнению исследователей, недошедшей до нас Киевской летописью[2698]. Версия, надо сказать, крайне недостоверная, автор которой допускает грубое искажение действительности ради своих откровенно апологетических устремлений. В. Т. Пашуто с полным основанием мог назвать его рассказ «весьма тенденциозным повествованием»[2699]. Особенно неубедительно выглядит его концовка: «летопись…, — писал М. С. Грушевский, — в последнем обстоятельстве выражается как-то неопределенно и тем дает понять, что в действительности осада далеко не была так удачна»[2700].

Вызывает недоумение и внезапное исчезновение из поля зрения летописца черниговского князя Михаила Всеволодовича, главного противника Владимира и Даниила. Кроме того, весьма подозрительно выглядит заключение мира не с Михаилом, державшим осажденный Чернигов, а с Мстиславом Глебовичем, который и без того был союзником киевского и галицкого князей, присоединившимся к ним в самом начале похода и, видимо, также участвовавшим в осаде. В этой связи М. С. Грушевский даже предлагал изменить чтение источника: «…может быть вместо Мстислав следует читать Михаил?»[2701]. Такое изменение встречаем у позднейших летописцев, например, в хронике Феодосия Софоновича (ХVII в.): «Еднакъ же князь Михаилъ и черниговцы учинили примире зь Владимером и зь Данииломъ»[2702].

В распоряжении исследователей есть еще один источник, повествующий о черниговских событиях, более нейтральный и беспристрастный. По сведениям Новгородской Первой летописи: «Поиде князь Володимиръ Рюриковичь съ кыяны и Данило Романовичь с галичаны на Михаила Всеволодича Чермного къ Чернигову, а Изяславъ бежа в Половци; и много воева около Чернигова, и посадъ пожже, а Михаило выступи ис Чернигова; и много пустошивь около Чернигова, поиде опять; и Михаило створивъ прелесть на Даниле и много би галичан и бещисла, Данило же едва уиде; а Володимиръ пришедъ опять, седе в Киеве»[2703]. Это сообщение практически дословно повторяет близкий к новгородскому летописанию Тверской сборник[2704].

Интерес новгородского летописца к черниговским делам нельзя назвать случайным, ведь черниговские князья, в том числе и Михаил Всеволодович, принимали активное участие в делах новгородских, особенно в конце 20 — начале 30-х годов XIII в.[2705] Не меньшее внимание в Новгороде было приковано и к Киеву, куда вскоре перебрался новгородский князь Ярослав Всеволодович[2706]. В тесной связи с новгородской летописью находятся сообщения некоторых позднейших источников, яснее представляющие роль черниговского князя Михаила Всеволодовича, полностью замалчиваемую Галицко-Волынской летописью и не столь четко намеченную новгородской. В Густынской летописи читаем: «Князь же Михаил сотвори некую прелесть: изыде из града и поби многое множество галичан, Володимер же, видя сию победу и поразуме, яко уже не одолети ему Михаила, пойде со Данилом Романовичем и сяде в Киеве»[2707].

Новые подробности находим в своде В. Н. Татищева, рассказ которого отличается обстоятельностью и наибольшей полнотой: «Возмутили бо (некие «льстивцы» и «клеветники». — А.М.) первее князя великого Владимира Рюриковича на князя Михаила черниговского и на Изяслава Мстиславича смоленского… призвал князь великий Данила Романовича галицкого с войском и, собрав войско великое… пришед к Чернигову, многое волости пожег. Михаил же и Изяслав, выступя противу их, учинили жестокий бой, но были сбиты и едва могли отступить к Чернигову. Тогда Изяслав смоленский поехал сам к половцам…, а Михаил, видя, что силою противиться не может, искал хитростию избавиться, послал к Данилу Романовичу якобы просить о мире, а при том подкупить бояр его и советников, чтоб он отстал от Владимира. Данил, советуя великому князю и прося о мире, но видя, что оной не приемлет такого, как Михаил хочет, отступил от Владимира по совету злых своих советников. Михаил, уведав о том, тотчас выступил противо им, но, не смея на Владимира нападения учинить, ночью напал на полки Даниловы, так оные разбил, что едва Данил сам спасся, а Владимир, не ожидая себе такого ж приключения, возвратился в Киев»[2708].

Татищевский рассказ, как представляется, не должен смущать обилием оригинальной информации. В основных своих пунктах он полностью согласуется с сообщением новгородской летописи и ни в чем не противоречит ему. Оба источника согласно говорят о походе Владимира и Даниила к Чернигову против Михаила и Изяслава, о «пожжении» и «опустошении» Черниговской земли («посада» и «волостей»), о выступлении Михаила из города, суть которого разъясняет В. Н. Татищев — то была неудачная попытка остановить противника на подступах к столице. Благодаря татищевским дополнениям получает объяснение свидетельство о бегстве Изяслава к половцам, но самое главное — открывается смысл «прелести», которую «створил» Михаил «на Даниле», в результате чего пострадали галичане.

Показания источников совпадают не только по существу передаваемых сведений, но и в порядке их изложения, оба свидетельства близки друг к другу композиционно. В обоих случаях Михаил нападает на Даниила после того, как он, прекратив участвовать в боевых действиях, «поиде опять»; войска киевского и галицкого князей все время действуют совместно, а под конец расходятся порознь, и весь их поход, начавшийся вполне успешно, внезапно терпит тяжелую неудачу. Оригинальные известия В. Н. Татищева исключительно носят характер позитивного дополнения по отношению к варианту Новгородской Первой летописи, являясь необходимыми пояснениями к ее рассказу, улавливающему лишь общие контуры происходящих в Южной Руси событий. Возможно, оба они восходят к общему источнику южнорусского происхождения, альтернативного летописцу Даниила Галицкого.

Возвращаясь к версии черниговских событий Галицко-Волынской летописи, мы присоединяемся к тем исследователям, кто ставит под сомнение ее достоверность, отдавая предпочтение известиям Новгородской Первой летописи[2709]. Нельзя согласиться с М. С. Грушевским, предлагавшим «скомбинировать» показания этих источников, в результате чего получалось, будто Михаил «вышел из Чернигова, не выдержав тяжкой осады; тогда черниговцы сдались, а Даниил посадил здесь Мстислава Глебовича… Но когда Даниил с Владимиром после этой победы хотели возвращаться, на них неожиданно напал Михаил, "створивъ прелесть на Даниле", и сильно потрепал его полк,"побив Галичан без числа", едва Даниил вырвался»[2710].

На наш взгляд, подобная трактовка есть результат «силового» подстраивания новгородских известий под рассказ Летописца Даниила Галицкого, потребовавшего от историка самому домысливать то, чего нет ни в одном источнике, — капитуляцию черниговцев и посажение Даниилом Мстислава на черниговском столе. Но как при этом быть со свидетельством новгородской летописи, что после «выступления» Михаила из Чернигова его защитники и не думали сдаваться: война продолжалась с прежней силой, а город так и не был взят. Утверждение же о передаче Даниилом черниговского стола Мстиславу и вовсе противоречит дальнейшим показаниям источника, сообщающего, что едва только успел Владимир Рюрикович вернуться из-под Чернигова в свой Киев, как «приде» вместе с Изяславом и половцами «Михаило с черниговци подъ Кыевъ и взаша Кыевъ»[2711]. Значит, все это время Михаил был и оставался черниговским князем, и говорить о замене его кем-то другим совершенно не приходится.

О недопустимости подобных решений свидетельствует и проведенный специалистами анализ текста Галицкой летописи в части, касающейся черниговского похода. Л. В. Черепнин видит здесь «попытку комбинации» галицких известий «с известиями какого-то источника черниговского происхождения»[2712]. Родившийся в результате рассказ исследователь находит весьма безыскусным: «сам по себе он лишен композиционной стройности», изобилуя, в частности, многочисленными повторами[2713]. Схожие оценки делает Η. Ф. Котляр, считающий, вслед за В. Т. Пашуто, что в основе повествования галицкого летописца лежал киевский источник: «Это повествование, явно киевского происхождения, было обработано благосклонным к Даниилу редактором, попытавшимся придать ему ту идейную направленность, которая вообще присуща Повести о возвращении галицкого стола (по концепции автора, одной из составных частей Летописца Даниила Галицкого. — А.М.). Настойчиво подчеркивается воинская доблесть Даниила, его полководческое искусство…»[2714].

Но прославляющий Даниила панегирист-летописец, как ни старался, не смог скрыть того факта, что в результате столь успешно проведенного похода его герой совершенно «изнемоглъся» и хотел поскорее уйти восвояси «лесною страною»[2715], т. е. скрытым, идущим по глухим лесам, в стороне от больших дорог путем, соединявшим Киевщину с Галичиной и Волынью[2716]. Объяснить это одной лишь усталостью Даниловых «воев», «потрудившихся» за время долгого похода, едва ли возможно[2717].

Таким образом, мы должны полностью отвергнуть как не заслуживающую доверия версию Галицко-Волынской летописи в части, относящейся к исходу черниговской кампании. Последняя завершилась тяжелым поражением галицкого и киевского князей, причем наибольшие потери понесли галицкие полки[2718]. Михаил Всеволодович как военачальник полностью переиграл Даниила, и этот нелицеприятный факт стыдливо замалчивает придворный летописец Романовичей.

Потерпевший тяжелое поражение под Черниговом Даниил хотел тихо вернуться домой потаенной лесной дорогой, когда к нему вновь обратился киевский князь с просьбой о помощи. К Киеву подошли «в силе тяжце» Изяслав с половцами и Михаил с черниговцами; Владимир же Рюрикович, не имея сил обороняться, оставил город и, видимо, уповал на помощь Даниила как на свой последний шанс[2719]. Романович не спешил откликнуться на этот призыв, полагая, что «не подобить изити троуднымъ воемь противоу целымъ». На выступлении настаивал владимирский воевода Мирослав, решительно поддержавший просьбу киевского князя: «Мирославоу же помогающоу емоу: "Изиидемь на поганые Половце!"»[2720]. Послушав Мирослава, своего старого «дядьку», Даниил вывел-таки войска навстречу половцам, преодолевая, по всей видимости, немалое сопротивление галичан — основной части его войска, — не желавших продолжать кампанию, которая уже не могла сулить никакого успеха.

Разногласия обострились при первой же встрече с врагом. Силы противника оказались столь внушительными, что заколебались даже вдохновители похода — князь Владимир и воевода Мирослав. Но теперь уже Даниил проявил твердость духа и волю к победе, решительно отвергая все сомнения: «Не подобаеть!» и произнеся зажигательные слова: «Воиноу, оустремившоуся на брань, или победоу прияти, или пастися от ратных…»[2721]. Войска сошлись у Торческа, и «бысть сеча люта». Романович попытался увлечь войска личным примером: «Данилови же гонящоу Половцех», так что «инии Половци наворотили на бегь». Но это не помогло: под князем вскоре был подстрелен конь, и он сам «наворотися на бегь»[2722].

Бегство князя с поля боя вызвало возмущение и гнев галичан и спровоцировало их на открытое выступление против Романовича и его окружения, не смотря на продолжающиеся боевые действия. Летописец в очередной раз все сводит к заговору «безбожных» галицких бояр, предавших князя и его верных слуг заодно со злосчастным союзником Владимиром Рюриковичем: «Володимероу же сятомоу (ятомоу, no Хлебниковскому и Погодинскому спискам. — А.М.) бывшоу в Торцькомъ и Мирославоу светомь безбожьнаго Григорья Василевича и Молибоговичевь, инемь бояръмъ многимь ятымъ бывшимъ»[2723].

Комментируя приведенное известие, Η. Ф. Котляр пишет: «Поражение у Торческа вдохновило боярских олигархов вновь выступить против своего сюзерена. Естественно думать, что во время битвы великие галицкие бояре, находившиеся в войске Даниила, изменили князю»[2724]. Подобные оценки встречаем и у других исследователей[2725]. Нам представляется, что, увлекаясь идеей боярского заговора, историки только отдаляются от сути дела, и без того весьма затемненной летописцем. Совсем упускается из вида, что выступление Григория Васильевича и Молибоговичей было направлено не только против князя, но и против «иных бояр многих». Следовательно, перед нами событие несколько иного рода, когда одни бояре выступили против других. Первых можно с полным основанием отнести к галицким боярам: ими руководят известные в Галиче люди — Молибоговичи[2726] и Григорий Васильевич[2727]. Вторых возглавляет разделивший с ними судьбу волынский воевода Мирослав, верный сподвижник Романовичей[2728]. Первых летописец клеймит как «безбожников», на стороне вторых его явное сочувствие.

Сказанное дает нам право предположить, что в результате нового поражения и позорного бегства Даниила прямо с поля боя в его войске произошел раскол. Галицкие полки во главе со своими боярами, вступившими в тайные переговоры («совет») с черниговским князем и нашедшими с ним общий язык, покинули Романовича. Последний вместе с сохранившими верность волынскими дружиной и полком, возглавляемым Мирославом, укрылся в Торческе. Здесь его, наверное, ждала бы печальная участь киевского князя Владимира, угодившего в половецкую неволю[2729], но каким-то чудом Даниил вырвался на свободу и «прибежал» в Галич[2730]. Возможно, платой за это стали свобода и жизни Мирослава и «иных бояр многих». Как и подобает «доброму» воеводе, Мирослав до конца остается со своими «воями»[2731], которые, спасая князя, шли, быть может, на верную смерть, — после описываемых событий имя воеводы Мирослава навсегда сходит со страниц летописи.

Высокая мобильность и самостоятельность воинских сил, способных полностью обходиться без участия князя, возглавляемых собственными (земскими) предводителями, была в традиции Галицкой земли. Решения, принимаемые галицкими воеводами во время военных походов, могли прямо расходиться с волей князей, если того требовали интересы общины, войска[2732]. Данное положение еще более укреплялось, когда между князем и общиной возникали противоречия или не доставало взаимного доверия, когда князь не находил должной поддержки бояр и простых людей (как то было, к примеру, в княжение Мстислава Удалого)[2733]. Далеко не просто складывались отношения галичан с Даниилом, особенно с конца 20-х годов, когда князю приходилось силой брать галицкий стол, преодолевая растущее сопротивление общины[2734], Галицкое боярство за время «мятежей» и «крамол» первых десятилетий ХIII в. значительно укрепило свои политические позиции, расширяя роль и полномочия общественных лидеров: теперь бояре от имени горожан могли вступить в переговоры и заключать соглашения с правителями других земель и государств, в том числе и с претендентами на галицкий стол, нередко за спиной действующего князя, неугодного общине[2735].

В этой связи вполне достоверными выглядят известия В. Н. Татищева о тайных переговорах «бояр и советников» Даниила с князем Михаилом, состоявшихся во время осады Чернигова. Едва ли в числе «советников» были воевода Мирослав и связанные с ним волынские бояре, — они, как мы знаем, твердо стояли за продолжение войны на стороне киевского князя. «Советники» же убедили Даниила отступиться от последнего ради скорейшего заключения мира. Такой «совет», вероятнее всего, должен был исходить от галицких бояр и в значительной степени был обусловлен интересами стоявших за ними «воев».

Черниговский поход уже слишком затянулся: как говорит летопись, он продолжался от Крещения до Вознесения, т. е. более пяти месяцев, и «вой» за это время «иструдились», будучи отягощенными, к тому же, изрядными трофеями, ведь за время похода были «пленены» «все Черниговьскые страны»[2736]. Галицкие бояре, и в их числе Григорий Васильевич с Молибоговичами, через некоторое время, как говорит летопись, опять связались с перешедшим в наступление черниговским князем и «советовали» ему «взять» в Торческе волынскую дружину Даниила во главе с Мирославом, а, может быть, и самого Даниила[2737].

Как видно, за время черниговского похода у некоторых влиятельных галицких бояр завязались тесные отношения с Михаилом Всеволодовичем. По мнению исследователей, именно эти бояре, среди коих особо подчеркивается роль Молибоговичей, вскоре призвали на галицкий стол черниговских князей — Михаила и его сына Ростислава[2738]. Нельзя, впрочем, согласиться с утверждением, что Даниил лишился галицкого стола в результате очередного «боярского заговора», и что князь Михаил был «посажен» в Галиче боярами[2739]. Доказывая этот тезис, новейший исследователь Галицко-Волынской летописи Η. Ф. Котляр с легкостью поправляет самого летописца: вопреки показаниям источника, где значатся «галичане», т. е. городские жители вообще, историк ведет речь лишь о боярах. В передаче Η. Ф. Котляра летописное сообщение об отставке Даниила приобретает следующий вид: «бояре галичьстии… воздвигоша крамолу. Судиславу же Ильичу рекшую: "Княже! Льстив глагол имеють галичане (т. е. бояре. — Н.К.), не погуби собе, пойди прочь". Данилови уведавшу крамолу их, изиде во Угры»; «не какие-то там безымянные "галичане"», — поясняет свою позицию исследователь, — а двуличный боярин Судислав «имел "льстив глагол" против Даниила, именно он вдохновлял и направлял боярские интриги против законного властителя»[2740].

Источник, как нам представляется, рисует совсем иную картину, где наряду с боярами, несомненно, действуют простые галичане, и отношение их к Даниилу такое же, как у бояр. Это значит, что против Романовича выступила вся община, и потому он был так легко повержен, без всякого постороннего вмешательства. Летопись говорит, что когда разбитый под Киевом князь «прибежал» в Галич, он застал там брата Василька, причем «Василкови же бывшоу в Галичи с полкомь»[2741]. Следовательно, отправляясь в поход против черниговского князя, Даниил оставил в Галиче волынские войска во главе с собственным братом, самым верным своим союзником[2742]. Сказанное само по себе достаточно определенно характеризует отношения Романовичей с галичанами, говорит об уровне взаимного доверия. Подобным образом поступали только венгерские короли, державшие в Галиче постоянный гарнизон на случай возможного неповиновения жителей[2743].

Вполне естественно, что галичане поспешили избавиться от засевшего в городе волынского полка. Бояре Доброслав Судьич и Сбыслав Станиславич подговорили межибожского князя Бориса Ярославича послать к Даниилу ложное известие: «Изяславъ и Половци идоуть к Володимероу»[2744]. После этого младший Романович не мешкая отправился на Волынь «стеречь» Владимир[2745]. Как видим, волынский полк был удален из Галича хитростью, вопреки воле Даниила и его брата, что плохо согласуется с версией Η. Ф. Котляра о добровольном выводе волынского гарнизона «проницательным и гибким политиком» Даниилом Романовичем[2746]. Уход волынских войск стал сигналом к открытому выступлению, «воздвижению крамолы», как говорит летописец.

«Крамолу» возглавляли бояре, что являлось обычным и естественным делом. Но следом за ними пошли галичане, простые граждане, поддержавшие своих предводителей. На это обстоятельство как раз и указывал боярин Судислав Ильич, с сочувственной интонацией обращавшийся к князю Даниилу: «Княже! Льстивъ глаголъ имею Галичане (имеют галичане, по Хлебн. и Погод. сп. — А.М.). Не погоуби се (себе, по Хлебн. и Погод. сп. — А.М.), поиди прочь». И Даниил, «оуведавшоу крамолоу ихъ (т. е. галичан. — А.М.), изииде Оугры»[2747]. Если следовать логике летописного сообщения, Судислав Ильич должен быть отнесен не к врагам Даниила, как думает Η. Ф. Котляр[2748], а, скорее, наоборот, к числу его сторонников: боярин успел предупредить князя о смертельной опасности, и тот вовремя покинул город[2749].

Похожее предупреждение Даниил получил несколько лет назад от верного тысяцкого Демьяна, сообщившего о заговоре галицких бояр, звавших князя якобы на пир: «Пиръ золъ есть, яко свешано есть безбожнымъ твоимъ бояриномъ Филипомъ и братоучадомъ твоимь Олександромь, яко оубьеноу ти быти. И. то слышавъ, поиди назадъ и содержи столъ отца своего»[2750]. Тогда князь избежал уготованной ему участи, но теперь «содержать» отцовский стол было уже нельзя, поскольку «льстивый глагол» и «крамолу» против Романовича «имели» не только «безбожные» бояре, но и «галичане», за что и были названы летописцем «неверными»[2751]. Используемый в источнике термин «галичане», в отличие от термина «бояре», подразумевает всю нерасчлененную массу горожан, общину в целом, включая и бояр, и простых людей[2752]. Поэтому мы имеем все основания заключить, что Даниил должен был покинуть Галич ввиду массового недовольства горожан, выразившегося в открытом выступлении, возглавляемом боярами.

Место Даниила в Галиче вскоре занял черниговский князь Михаил Всеволодович. Об этом мы узнаем из летописи постфактум[2753]. Летописец Даниила Галицкого вообще как-то старается игнорировать фигуру Михаила, явно пытаясь представить его второстепенным участником событий, выдвигая на первый план «безбожных» бояр и «неверных» галичан. В появлении Михаила на галицком столе, очевидно, не последнюю роль сыграли те галицкие бояре, что вели с ним тайные переговоры во время осады Чернигова, а затем «советовали» князю захватить укрывшихся в Торческе Мирослава и других владимирских бояр. Не исключено, что при этом инициаторы избрания Михаила могли руководствоваться эгоистическими, корыстными мотивами, связанными с личной выгодой, ведь, со слов В. Н. Татищева, они были подкуплены черниговским князем[2754], а один из них, Григорий Васильевич, стал дворским при новом правителе[2755]. Однако не подлежит сомнению тот очевидный факт, что, вокняжившись в Галиче, Михаил Всеволодович, в отличие от своего предшественника, располагал твердой поддержкой галичан, в том числе военной, позволившей ему успешно противостоять натиску Романовичей.

А Даниилу для продолжения борьбы пришлось искать поддержки извне. С этой целью он отправился из Галича прямиком в «Оугры». Однако получить помощи у нового короля Белы IV так и не смог[2756]. Одновременно брат Даниила, Василько, поехал искать помощи в Польше, и его усилия увенчались успехом.

В конце 1235 г. Романовичи предприняли отчаянную попытку отбить Галич: «Зиме же приспевши, иде Василко Галичю, пойма Ляхы. Данилъ же в то время приде ко братоу си изо Оугорь»[2757]. Как видим, то была заранее спланированная акция, в которой оба брата действовали согласованно. Ее откровенно враждебный характер в отношении Галицкой земли проявился в том, что против непокорных галичан была брошена иностранная военная сила. Но под руководством нового князя Михаила галичане успешно отразили эту атаку, так что войска Романовичей, «не дошедше Галича, воротистася домовь»[2758].

Одержав победу, галичане во главе со своим новым князем перешли к более активным действиям. Весной следующего 1236 г. они совершили ответный поход на Волынь: «Придоша Галичане на Каменець и вси Болоховьсции князи с ними. И повоеваша по Хомороу, и поидоша ко Каменцю, вземши полонъ великъ, поидоша»[2759].

Война, таким образом, все больше приобретала черты межволостного конфликта, о чем свидетельствует и характер летописных сообщений, где на первый план выступают «Галичане», а о галицком князе долгое время вообще умалчивается. Между тем, многие современные историки не придают никакого значения этим фактам, а то и вовсе не замечают их, сводя все дело к борьбе нескольких боярско-княжеских группировок, использовавших иноземные войска[2760]. Можно встретить и такое утверждение, что в конце 1235 г. борьбу за Галич вели между собой поляки и венгры, что польскую помощь Василько Романович «использовал против захвативших Галич венгерских феодалов»[2761]. Это не соответствует исторической действительности. В Галиче тогда уже княжил Михаил Всеволодович, и главной его опорой в борьбе с Романовичами являлись сами галичане, отдавшие предпочтение черниговскому князю перед волынским.

Два с лишним года между Михаилом и его противниками шла напряженная борьба, стороны обменивались взаимными ударами и старались переиграть друг друга на дипломатическом поприще[2762]. Перевес сил неожиданно оказался на стороне Романовичей после того, как весной 1238 г. Михаил Всеволодович, передав стол сыну Ростиславу, перебрался из Галича в Киев[2763]. Волынские князья перешли в решительное наступление, и вскоре Даниил вновь оказался на своем «отнем» столе.

Летописец повествует об этом с необыкновенным эмоциональным подъёмом, героизация образа князя, а, с другой стороны, уничижение его врагов достигают здесь наивысшего предела. В итоге и без того весьма пристрастный и тенденциозный рассказ почти полностью утрачивает связь с реальностью, выдавая желаемое за действительное. В своей обычной минере летописец преподносит действия Даниила как триумфальное возвращение в Галич со всеобщего согласия «горожан», «любивших его». На деле же произошел очередной захват города при помощи военной силы, как это уже не раз бывало в прошлом.

Все началось с того, что новый галицкий князь Ростислав Михайлович неосторожно покинул город, отправившись в поход «на Литвоу со всими бояры и сноузникы»[2764]. Правда, несколькими строчками выше в летописи значится: «Ишедшю Ростиславоу во поле»[2765]. Отсюда некоторые историки заключали, что Ростислав отправился воевать против половцев[2766]. Это в большей степени соответствовало бы традиционной политике галицких князей, однако нельзя упускать из вида, что литовский князь Миндовг недавно стал союзником Романовичей, и в силу этого поход на Литву мог быть в конечном счете направлен против последних. Так или иначе, в поход вместе с князем выступили значительные силы галичан — все бояре и конница[2767], т. е. главная и наиболее боеспособная часть войска. Город остался практически незащищенным.

Этим благоприятным для себя обстоятельством поспешил воспользоваться Даниил. Тайно получив сведения из Галича, что было для него большой удачей[2768], «изииде Данилъ со вой со Холъма, и бывшю емоу третий день оу Галичи»[2769]. Действия князя как две капли воды напоминают события восьмилетней давности, когда он сумел отнять Галич у королевича Андрея, и тогда, и теперь по существу разыгрывался один и тот же сценарий. Оба раза Даниил нападал на город, когда значительная часть галицкого войска находилась вне его стен, занятая войной с врагами. Первый раз, весной 1230 г., волынский князь улучил момент, в который «Соудиславъ шелъ есть во Понизье, а королевичь в Галичи осталъ»[2770]. И пока воевода Судислав бился с мятежными понизовцами, на помощь которым Даниилом был послан с войсками тысяцкий Демьян, сам Даниил уже осаждал днестровскую столиц.

Важно заметить, что как жители Понизья в 1230, так и Литва в 1238 г. являлись союзниками волынского князя. О союзе и совместных делах Романовичей с литовским Миндовгом мы уже говорили. Что же до понизовцев, то в конфликте с галичанами они от начала и до конца выступали на стороне Даниила, действуя сперва в одном строю с тысяцким Демьяном, а затем влившись в основное войско волынского князя[2771]. Сказанное наводит на мысль, что выступления галичан против понизовцев и Литвы совпадают с внезапными нападениями на Галич Даниила неспроста, что эти выступления могли быть спровоцированы самими Романовичами, являясь ходами заранее рассчитанной комбинации.

В пользу этой версии говорит и характер действий Даниила, четких и подготовленных. Оба раза в преддверие своего выступления Романович находился примерно в одном и том же месте — в районе заложенного им города Холма. Вести из Галича, несмотря на кажущуюся их неожиданность, отнюдь не застают князя врасплох, — рядом с ним находится готовое к походу войско: «Данилови же собравши вой воборзе, посла Дьмьяна на Соудислава». И то была не находящаяся всегда подле князя дружина, а значительно превосходящая ее численностью земская рать, так как князь «самъ иде в мале дроужине к Галичю»[2772]. С готовым войском Даниил устремляется к Галичу и во второй раз: «изииде Даниль со вой со Холъма». Значит, благоприятные известия из Галича не могли быть неожиданными, а, скорее, наоборот, с нетерпением ожидались. Примечательно, что, получив их, Даниил уже на третий день достигал Галича[2773], преодолевая расстояние примерно в 240–250 километров по прямой.

Отмечая совпадение приемов, использованных волынским князем в борьбе за галицкий стол, агрессивный, захватнический характер его политики, мы должны заметить, что и галичане в ответ прибегали к вполне адекватным мерам, воспринимая Даниила как врага, оказывая ему упорное сопротивление и вынужденно подчиняясь силе, когда она значительно превосходила их собственную. Напрасно летописец, движимый апологетическими побуждениями, старается изобразить горячую любовь к Даниилу галичан. Не жалея красок, древний писатель повествует, что как только князь с войсками появился под Галичем, воспылавшие любовью горожане («любяхоуть же и гражане») бросились к нему навстречу, «яко дети ко отчю, яко пчелы к матце, яко жажющи воды ко источникоу»[2774]. Избыточный пафос этого звенящего как торжественная струна известия говорит сам за себя: перед нами не объективное и беспристрастное описание событий, а переполненная эмоциями их субъективная оценка, преувеличенная и однобокая.

Но сквозь завесу славословия и художественной риторики все же проступают черты подлинной реальности, утаить и загладить которые панегирист-летописец не смог. Говоря о всеобщем ликовании галичан по поводу прибытия Даниила, рассказчик как бы невзначай обнаруживает, что любимый и желанный всеми князь не может войти в город, несмотря на все усилия. Виной тому — противодействие епископа Артемия и дворского Григория, «возбранивших» князю путь в Галич[2775]. Сбивчивые и запутанные показания источника в действительности могут означать только одно: перед войсками волынского князя город «затворился», отказавшись принять его на княжеский стол.

Точно так же развивались события и во время всех предыдущих попыток Романовича овладеть Галичем. Весной 1230 г. он натолкнулся на дружный отпор «венгров и галичан», не только крепко державшихся в обороне, но и совершавших успешные вылазки против общего врага; и лишь получив помощь с Волыни и собрав под свои знамена «землю Галичкоую» — «от Боброкы доже и до рекы Оушице и Проута», т. е. войска мятежных галицких «пригородов», Романович «обседе» Галич «в силе тяжьсце», принудив его «изнемогших» защитников сдаться[2776]. Зимой 1233/34 гг. войска Даниила, вновь подступившие к Галичу, «стояше же 9 недель воюя», и только внезапная смерть королевича Андрея, бывшего тогда галицким князем, заставила галичан покориться[2777].

В третий раз история повторилась во время описываемых нами событий конца 1238 г., за исключением разве того, что теперь в Галиче не было венгерского гарнизона, и его защитникам пришлось иметь дело с Даниилом один на один. Прежде всего, горожане вовсе не дожидались волынского князя с распростертыми объятьями. Поэтому Даниил, подойдя к Галичу, вступает с жителями, занявшими, надо полагать, оборону на городских стенах, в переговоры, пуская в ход все свое красноречие: «О моужи градьстии! Доколе хощете терпети иноплеменьныхъ князии державоу»[2778].

Ничего более из княжеских слов летописец не приводит, но и без того ясно, что Даниил пытается уговорить общину принять его сторону, доказывая преимущества этого шага, намекая, по-видимому, на определенные выгоды, которые смогут получить горожане, если откажутся от «иноплеменных» князей и передадут «державу» ему, Даниилу. Князю, который, по справедливому замечанию М. С. Грушевского, «вообще не имел никаких демагогических симпатий и способностей, не умел наладить близких отношений с общиной, увлечь ее»[2779], не пришлось бы пускаться на подобные ухищрения, имей он хотя бы малую долю той горячей любви галичан, о которой взахлеб говорит летописец. При таких условиях не может быть и речи о вечевом призвании Даниила в Галич, о котором пишет Η. Ф. Котляр[2780]. Для большинства галичан и их предводителей очередное появление претендента с Волыни было неожиданным и не предвещало ничего хорошего.

Уговоры князя нашли, впрочем, некоторый отклик, и в ответ на его призыв со стороны города раздалось: «Се есть держатель нашь Богомь даныи!»[2781] И вслед за тем кто-то из галичан действительно перешел на сторону Даниила, вызвав восторг придворного летописца. Но и после этого Романович не достиг цели: он по-прежнему не мог войти в город. На сей раз летописец объясняет причину замешательства — оказывается «пископоу же Артемью и дворьскомоу Григорью возбраняюшоу емоу»[2782].

В литературе сложилась неоправданно преувеличенная оценка движения галичан в поддержку Романовича и их антибоярских настроений. У Н. И. Костомарова читаем: «Простым жителям чересчур опротивели боярские смуты, и они приняли твердое решение не поддаваться более наущению бояр, а держаться крепко за Даниила для собственной пользы»[2783]. Немало потрудился для доказательства приязни галицких жителей к Даниилу и Романовичам вообще при полной антипатии к собственным боярам М. С. Грушевский[2784], по мнению которого, «галицкая община… радостно приняла Даниила»[2785]. Схожие мысли встречаем у В.Т. Пашуто и И. П. Крипякевича[2786]. «В противовес мятежному "неверному" боярству, — пишет Η. Ф. Котляр, — народ — в данном случае галицкое вече — поддерживает Даниила, видит в нем защитника земли, способного пресечь феодальные свары и дать людям возможность спокойно работать и жить»[2787].

Получается, что в конце 1238 г. горожане, весь простой люд, дружно перешли на сторону любимого князя-защитника, выражая тем самым протест против ненавистного «сварливого» боярства. Следуя этой логике, в Галиче должны были остаться лишь отвергнутые народом бояре, упорствовавшие в своей ненависти к Романовичу. Но ведь, как свидетельствует летописец, все галицкие бояре только что ушли из города в поход на Литву вместе с князем Ростиславом. Выходит, сопротивлялись Даниилу и принявшей его сторону общине одни только епископ и дворский, что выглядит уже как недоразумение.

Видимо, с целью как-то исправить создающееся впечатление историки сводят роль последних лишь к жалким попыткам остановить народ, сделавший свой выбор: «Епископ Артемий и дворский Григорий сначала удерживали народ, но, видя, что ничего не сделают… вышли к князю Даниилу, поклонившись…»[2788] или «…члены боярской партии, которые были в городе, не сумев удержать этого движения, должны были подчиниться Даниилу»[2789]. Все подобные версии, однако, построены на слишком вольном толковании источника и в ряде важных пунктов прямо противоречат его показаниям. По летописи, епископ и дворский удерживали отнюдь не галичан, будто бы рвущихся из города к своему избавителю Даниилу, а самого Даниила, «возбраняющоу емоу» путь в Галич, и делали это уже после того, как в стан Романовича переметнулись все его сторонники из числа галицких жителей. Не имеет никакой опоры в источниках и мнение, будто «"мужи градьстии" вопреки воле дворского Григория Васильевича и епископа галицкого Артемия, служивших черниговскому князю, открыли городские ворота Даниилу Романовичу»[2790].

Нам представляется, действительные события, связанные с откликом галичан на появление Даниила по своему масштабу были далеко не так значительны, не столь единодушным был и сам этот отклик. Конечно, среди горожан были какие-то сторонники волынского князя, позвавшие его в Галич. Это они громче всех кричали с городских стен о своем «держателе», «Богом данном». Возможно, к ним присоединились и те, кто был разочарован черниговскими князьями, считая их «иноплеменными», особенно после того, как Михаил Всеволодович самовольно ушел в Киев, оставив в Галиче молодого сына Ростислава, променяв тем самым галицкий стол на киевский. Сторонники Даниила «поустишася» к нему, надо думать, прямо с городских стен, подобно тому, как некогда триста галицких смердов бежали к Ивану Берладнику, осаждавшему город Ушицу, «скачюч чересъ заборола»[2791].

Но город тем не менее продолжал сопротивляться, поскольку войти в него без борьбы князь так и не смог. Это значит, что отнюдь не все галичане желали возвращения Даниила и готовы были ему подчиниться. Во главе с епископом и дворским — руководителями общины — оставшиеся жители стойко держались перед превосходящими силами противника, но были вынуждены уступить в неравной борьбе. В летописи сказано: «Пископоу же Артемью и дворьскомоу Григорью возбраняющоу емоу (Даниилу. — А.М.). Оузревшима же има, яко не можета оудержати града, ико (яко, по Хлебн. и Погод. сп. — А.М.) малодушна блюдящася о преданьи града, изиидоста слезныма очима и ослабленомь лицемь, и лижюша оуста своя, яко не имеюща власти княженья своего, реста же с ноужею: "Прииди, княже Данило, приими градъ!"»[2792].

Ошибкой было бы думать, что сопротивление Даниилу оказывала какая-то жалкая горстка отщепенцев, противопоставивших себя всей общине. Ведь в таком случае едва ли кто мог реально помешать князю войти в свой город, и ему не пришлось бы прибегать к военной силе, умиротворяя сопротивлявшихся «ноужею». Есть все основания предполагать, что оборона Галича продолжалась не один день, что военные действия растянулись на достаточно значительный срок и носили исключительно упорный характер. Об этом дает понять и сам летописец в свойственной ему образной манере, когда говорит, что предводители галичан епископ Артемий и дворский Григорий вышли к Даниилу с «ослабленными» лицами и иссохшими от жажды устами.

Среди исследователей вошло в правило поправлять летописца в его описании облика епископа и дворского: что вместо «ослабленомь» здесь следует читать «осклабленомь». Получается, что Артемий и Григорий вышли к Даниилу в каком-то противоестественном состоянии — со слезами на глазах и улыбающимися (усмехающимися) лицами[2793]. Подобного чтения нет ни в одном из дошедших до нас списков Галицко-Волынской летописи. Оно — результат домыслов историков, увлекшихся неоправданным представлением, будто летописец обличает не врагов Даниила вообще, а занят каким-то изощренным высмеиванием «хищного и заносчивого, предательского и беспринципного боярства, заботившегося лишь о собственных эгоистических интересах и без тени сомнения бросающего свою землю в водоворот феодальных войн, "мятежей и ратей"»[2794].

В академическом издании Галицко-Волынской летописи «ослабленомь лицемь» переводится как «с печальными лицами»[2795]. В связи с этим, по-видимому, и в новейшем словаре древнерусского языка против термина «ослабленью» появилось новое значение: «3. Печальный, унылый», проиллюстрированное единственным примером — разбираемым нами текстом о событиях 1238 г.[2796] Такое значение, разумеется, лучше вписывается в контекст сообщения об облике епископа и дворского, более соответствует по смыслу предыдущей фразе о «слезных очах». Однако едва ли этого достаточно, чтобы отказываться в нашем случае от основного значения выражения «ослабленью», встречающегося в древнерусских текстах с XI в.: слабый; лишенный силы, твердости, употребляемого как в прямом, так и в переносном смысле[2797], и приписывать данному термину новое, несвойственное ему значение.

Ослабленные лица и пересохшие от жажды уста защитников Галича, подчинившихся Даниилу не по доброй воле, а «ноужею», исчерпав все средства и убедившись, «яко не можета оудержати града», как нельзя лучше подходят образу обессилевших в неравном бою, страдающих от голода и жажды воинов, до конца пытавшихся противостоять врагу. Точно так же измором смирял непокорных галичан волынский князь и прежде, во время всех предшествующих попыток завладеть Галичем. В конце 1233 г. Даниил с войсками обступил днестровскую столицу, «и беаше корма оу нихъ много, королевичь же, и Дьянишь (венгерский воевода. — А.М.), и Соудиславъ изнемогахоу гладомь в граде»[2798]. Измором брал Галич Романович и весной 1230 г., доведя его защитников до «изнеможения»: «И обьседе в силе тяжьсце, онем же, изнемогошимъ, передаша градъ»[2799].

Положение галичан усугублялось отсутствием князя, уведшего к тому же из города значительные воинские силы. Галичане держались, пока была жива надежда, что Ростислав с боярами успеют придти им на выручку, как в свое время успел вернуться в Галич из Понизья воевода Судислав[2800]. Но слишком молодой и неопытный князь, которому едва исполнилось 15 лет[2801], не справился со своей задачей: уйдя в далекую Литву, он поздно узнал о случившемся, когда Галич был уже в руках Даниила, и не нашел ничего другого, как бежать в Венгрию[2802]. Отсутствие в городе князя в минуту тяжкого испытания, несомненно, деморализующе действовало на его защитников, и они, как отмечает летопись, сложили оружие еще и потому, «яко не имеюща власти княженья своего».

Но и без князя, и без бояр галичане отбивались от незваных гостей сколько могли. Таким было решение вечевой общины, возглавляемой тогда епископом и дворским. Последние, разумеется, действовали не сами по себе, а именно как предводители общины, вокруг которых тесными рядами сплачивались галичане, готовые следовать за ними. Так, спустя несколько лет вновь вынужденный воевать с галичанами, Даниил опять столкнулся с князем Ростиславом и епископом Артемием. Не выдержав осады, Ростислав «выбеже из Галича до Щекотова, и с нимь бежа Артемеи, епископъ Галичькыи, и инии Галичани»[2803]. Роль епископа как лидера общины, возглавляющего противоборство с неугодным князем, подтверждается примером перемышльского епископа Антония, с которым жестоко расправился Даниил[2804]. Что касается дворского Григория, в котором исследователи усматривают известного галицкого боярина Григория Васильевича[2805], то он неоднократно выступает в летописи как один из лидеров галицкой общины, впоследствии ставший правителем «горной страны Перемышльской»[2806].

В результате проведенного анализа мы приходим к следующим выводам. Прежде всего, представляется необоснованным широко распространенное мнение, будто князь Даниил Романович в своей борьбе за галицкий стол пользовался неизменной поддержкой и симпатиями галичан, простых граждан, и только происки своенравного боярства не давали ему прочно обосноваться на «отнем» столе. Мы видели, что в достижении намеченной цели волынскому князю всякий раз нужно было использовать значительную военную силу, искать благоприятной минуты, когда Галич был ослаблен отсутствием большей части своего войска, занятого борьбой с врагами. Претенденту с Волыни приходилось держать город в изнурительной осаде, ломая сопротивление его защитников измором, используя для этого также силы мятежных галицких «пригородов». Нельзя доверять преувеличенным оценкам успехов Романовича придворного летописца, рассказ которого весьма противоречив, сплошь состоит из недомолвок и не выдерживает проверки данными других источников.

Отношения Даниила с галичанами оставались напряженными и в периоды его правления в Галиче, делая положение князя чрезвычайно неустойчивым. Община, возглавляемая своими лидерами боярами, всегда предпочитала ему других претендентов, будь то венгерский королевич или черниговские князья. Причина такого неприятия, думается, коренится в вековых противоречиях и вражде, разделявших общины соседних Волынской и Галицкой земель, в стремлении владимиро-волынских князей вернуть под свою власть червонорусские города, некогда отделившиеся от Волыни и решительном противодействии этому жителей последних, которые в противовес Романовичам искали опоры в правителях других земель и государств.

5. Внешнеполитические факторы в соперничестве Романовичей и Михаила

Особой страницей в истории галицкой общины второй половины 30-х годов XIII в. стало новое вмешательство в ее внутренние дела сразу нескольких внешнеполитических сил, представленных правителями целого ряда европейских государств, а также князьями крупнейших русских земель. В их числе были уже неоднократно участвовавшие в галицких «мятежах» венгерский король и польские князья; появились и новые участники, среди которых наиболее заметную роль играли киевский и владимиро-суздальский князья.

В основе этих событий лежала борьба за галицкий стол, которую на протяжении уже не одного десятилетия вели князья соседней Волынской земли — Даниил и Василько Романовичи, борьба, в которой их главным противником стала сама галицкая община, возглавляемая своими боярами. Только с помощью силы, выбрав удобный момент, Даниилу, как мы уже видели, удавалось на короткое время захватить галицкий стол, но всякий раз его правление заканчивалось неудачей. Галицкая община не хотела оказаться под властью выходцев с Волыни, ведь Галичина и Волынь — давние соперники, в течение веков враждовавшие друг с другом. Отсюда стремление галичан найти нового сильного правителя, способного противостоять натиску Романовичей, будь то венгерский королевич или черниговский князь.

Последнее обстоятельство — вокняжение в Галиче в 1235 г. черниговского князя Михаила Всеволодовича — явилось непосредственным толчком к расширению конфликта и вовлечению в него новых внешнеполитических сил. Инициатором этого стали Романовичи, причем их действия в отношении галичан с самого начала приобрели ярко выраженный враждебный характер. Сразу после изгнания из Галича Даниил отправился прямиком в «Оугры». Летопись умалчивает о пребывании Романовича при венгерском дворе, некоторые подробности узнаем из венгерских источников.

В самой Венгрии в это время происходили важные перемены. 21 сентября 1235 г. умер старый король Андрей II, и вскоре в городе Секешвехерваре состоялась интронизация его сына Белы IV (стал королем еще при жизни отца, в 1214 г., будучи его соправителем)[2807]. В так называемом «Венгерском хроникальном своде XIV в.» («Chronici Hungarici compositio saeculi XIV»), именуемом также «Иллюстрированной» или «Венской хроникой» («Chronicon pictum Vindobonense»), сообщается об участии Даниила в коронационных торжествах. Из описания церемонии явствует, что Даниил, названный «истинным русским князем», во время торжественной процессии вел коня Белы, а бывший галицкий «король» Кальман нес его меч: «Сын его (Андрея II. — А.М.) король Бела был коронован в первый праздник перед октябрьскими идами в кафедральном соборе блаженного Петра на Эльбе, который он сам освятил, [во время коронации] Коломан, брат [Андрея II], торжественно нес рядом [с королем] его меч, [а] Даниил, истинный русский князь, со всей почтительностью вел впереди [королевского] коня»[2808]. Это сообщение в последствии повторяет в своей «Венгерской хронике» («Chronica Hungarorum») Янош Туроци[2809].

Венгерские известия давно привлекли к себе внимание исследователей. Еще Η. М. Карамзин, воспринявший их с полным доверием, увидел в поступке Даниила стремление во что бы то ни стало получить военную помощь венгров: «Вероятно, что он тогда, надеясь с помощью Андреева преемника удержать за собою Галич, дал ему слово быть данником Венгрии: ибо, участвуя в торжественных обрядах Белина коронования, вел его коня (что было тогда знаком подданства)»[2810]. Примерно так же оценивали поступок беглого русского князя венгерские историки[2811].

В дальнейшем, однако, возобладало критическое отношение к венгерским данным, прежде всего хроники Я. Туроци, которой и пользовались тогда историки. Венгерский хронист, писавший свой труд во второй половине XV в., был заподозрен в излишней тенденциозности и «патриотической гордости». Первым такой взгляд высказал Д. И. Зубрицкий, писавший: «…мы сомневаемся и в утверждении Туроца, и в предположении Карамзина… Дела Данииловы не находились тогда в столь затруднительных обстоятельствах, чтобы он с уничижением прибегал к сомнительной иностранной помощи»[2812]. Не отрицая факт поездки Даниила в Венгрию, историк предложил связывать ее с другим сообщением Ипатьевской летописи, совершенно противоположным по тону известиям Туроци[2813]. Это сообщение помещено под тем же 1235 г., но на самом деле относится к событиям более позднего времени и говорит о совсем другой поездке Даниила, теперь уже вместе с братом Васильком «во Оугры ко королеви, бе бо звалъ его на честь»[2814]. Тем не менее предположение Д. И. Зубрицкого нашло поддержку исследователей[2815].

В итоге были полностью отвергнуты данные о том, что Романович ездил в Венгрию просить помощи. Особо бурные эмоции вызывала фраза источника о том, что Даниил вел королевского коня «summa cum reverentia» («со всей почтительностью»): «Это, — писал Η. П. Дашкевич, — несогласно с свидетельством нашей летописи и с Данииловым характером. Даниил никогда бы не унизился до того, чтобы признать себя вассалом венг[ерского] короля»[2816]. С еще большей ажитацией высказывался на этот счет Д. И. Зубрицкий: «Кто только внимательнее всмотрелся в благородный величавый характер нашего героя, тот убедился, что он скорее лишился бы последней пяди земли, как чтобы решился быть чьим-либо конюхом»[2817]. Свидетельство же Туроци, продолжает исследователь, «кажется нам быть хвастовством ревностного Мадьярского патриота»[2818].

Однако в дальнейшем, по мере появления специальных источниковедческих работ, посвященных истории венгерских средневековых анналов, в том числе хроникального свода XIV в., взгляды исследователей вновь изменились. Было установлено, что создатель свода монах из Секешвехервара Марк Кальти, начавший свой труд в 1358 г., пользовался ранними аутентичными источниками XI–XIII вв.[2819] Это обстоятельство повысило степень доверия к «русским» известиям свода: «Нет никакой причины, — писал М. С. Грушевский, — отбрасывать эти известия»[2820]. Тем самым был вновь подтвержден уже сделанный ранее вывод: «участие Даниила в коронационном параде… означало признание определенного превосходства (если не верховенства) венгерского короля»[2821]. Целью поездки русского князя было уладить свои отношения с Венгрией, и он «отдался под протекторат короля, чтобы положить конец вмешательству Венгрии в галицкие дела»[2822].

Данное объяснение ни в коей мере не противоречит «характеру» Даниила, чрезмерная героизация которого, идущая от придворного летописца, нередко подхватывается историками без должного критического анализа. Вспомним, что даже его отец, грозный Роман Мстиславич, нуждаясь в помощи, легко мог связать себя обязательствами «покорности», «вечным подданничеством» и «вечным данничеством»[2823]. В годы своего малолетства и борьбы за Галич Романовичи и их мать постоянно обращались за помощью к венгерскому и польскому правителям, которые предоставляли ее, разумеется, не бескорыстно, — с 1206 г. венгерский король стал официально титуловать себя «королем Галичины и Володимирии»[2824]. И теперь, потерпев новое сокрушительное поражение в борьбе за Галич, старший Романович, подобно своему отцу, вполне мог формально признать себя вассалом нового венгерского короля. «Старшим по отношению к Даниилу, — полагает М. С. Грушевский, — считал короля и галицкий летописец, что проскальзывает в его дальнейшем повествовании»[2825].

Нам представляется, что целью Даниила являлось именно получение венгерской помощи, без этого вести борьбу за Галич с черниговскими князьями было бы крайне трудно. Распространенное среди исследователей мнение, будто Романович всего лишь хотел добиться от короля невмешательства в галицкие дела[2826], выглядит неосновательно. Согласно известиям В. Н. Татищева, после смерти королевича Андрея и новой победы русских войск над венграми король сам отрекся от Галича: «Даниил Романович имея о Галиче с королем венгерским войну тяжкую и победя венгров в горах, учинил с ним мир. Отрекся король по грамоте Мстиславлей Галича»[2827].

Обратиться за помощью к новому венгерскому королю Даниила располагали, надо думать, их давние личные отношения: они были сверстниками и вместе провели детские годы[2828]. Одновременно младший Романович отправился в Польшу и, как говорит летопись, «пойма Ляхы» для похода на Галич[2829]. Это лишний раз подтверждает, что главной целью братьев был поиск иностранной военной помощи, предоставление которой, разумеется, связывалось с определенными политическими условиями. Если Василько удалось справиться с такой задачей, то миссия Даниила прошла не столь успешно: венгерский король, как полагают исследователи, ничего не сделал для своего новоиспеченного вассала[2830], опасаясь, по словам М. С. Грушевского, его слишком самостоятельного и непокорного нрава[2831]. Впрочем, возможно, какая-то незначительная помощь все-таки была предоставлена. Во всяком случае, сразу же по возвращении из Венгрии Даниил с братом немедленно приступили к осуществлению задуманного.

В конце 1235 г. Романовичи предприняли отчаянную попытку отбить Галич, бросив против непокорных галичан иноземных наемников[2832]. Но под руководством своего нового князя Михаила жители днестровской столицы успешно отразили эту атаку, так что войска Романовичей, «не дошедше Галича, воротистася домовь»[2833]. После этой победы инициатива перешла к галичанам. Весной следующего 1236 г. они совершили ответный поход на Волынь: «Придоша Галичане на Каменець и вси Болоховьсции князи с ними. И повоеваша по Хомороу, и поидоша ко Каменцю, вземши полонъ великъ, поидоша»[2834]. Галичане, как видим, в летописном сообщении выступают на первый план: они осаждают Каменец и берут «полонъ великъ» в Волынской земле. Это подчеркивает межволостной характер конфликта. Именно жители Галича, городская община и ее военная организация стали главной опорой Михаила Всеволодовича в борьбе с Романовичами. Не вызывает сомнения, что галичане отдавали предпочтение черниговскому князю перед волынским.

Со временем орбита конфликта стала расширяться. На помощь Даниилу пришел его союзник Владимир Рюрикович, успевший к тому времени выкупиться из половецкого плена и вернуть себе киевский стол[2835]. «В то же время послалъ бяше Володимиръ Данилови помощь — Торцькы и Данила Нажировича (воеводу. — А.М.). Данилови же бояре, выехавши ис Каменца, снемьшеся со отрокы (съ торкы, по Хлебн. и Погод. сп. — А.М.), и постигошае. И побежени быша невернии Галичане, и вси князи Болоховьсции изоимани быша, и приведоша с Володимеръ (въ Володимеръ, по Хлебн. и Погод. сп. — А.М.) ко князю Данилови»[2836]. И вновь летописец с полной определенностью указывает, что воевать Даниилу и его боярам приходилось с «неверными галичанами» и присоединившимися к ним князьями Болоховской земли.

Происхождение этих загадочных князей и болоховских жителей вообще, как и расположение самой Болоховской земли являлись предметом повышенного интереса и острых дискуссий историков[2837]. При всех разногласиях в отношении этнической природы болоховского населения и его князей историки в большинстве сходились на том, что последние не могли принадлежать к Рюриковичам, равно как и быть их боярами, а, скорее всего, представляли собой выходцев из местной земской среды, предводителей городских общин Верхнего Побужья, возглавлявших их борьбу за политическую самостоятельность[2838]. Поэтому политика болоховцев «в отношении татар и князей была, прежде всего, делом всех общин, а не одних только каких-то их руководителей или бояр»[2839]. Эти выводы подтверждаются и современными исследованиями[2840].

Заслуживает серьезного внимания высказанное еще в прошлом веке предположение о смешанном этническом составе населения Болоховской земли. Многие исследователи усматривали в болоховцах и их князьях представителей тюркского этноса и этим объясняли их добровольное сотрудничество с татарами во время и после нашествия Батыя[2841]. Наиболее аргументированными представляются выводы М. С. Грушевского, согласно которым большинство жителей Болоховской земли издревле составляли восточные славяне, но со временем к ним примешался элемент черноклобуцкого населения, освоившего некоторые территории Киевской земли; об этом, в частности, свидетельствуют распространенные в топонимике Побужья названия, образованные от слов торки и куманы[2842].

Все сказанное дает нам основание предположить наличие определенной взаимосвязи между выступлением болоховских князей и посылкой против них именно торков. Не случайным представляется нам и тот факт, что преследовать «неверных галичан» и болоховцев защитники Кременца решились только «снемьшеся съ торкы». Едва ли помощь торков могла иметь решающее значение в чисто военном отношении. Их воинство всегда использовалось русскими князьями как сугубо вспомогательная сила[2843]. Будучи главным образом пограничными стражами Киевской земли, торки вообще крайне редко действовали за ее пределами. Такое войско не могло разбить галичан и вернуть захваченный ими «полон». Важно другое: в результате преследования были взяты и доставлены во Владимир к Даниилу болоховские князья, причем, как утверждает летописец, «в с и князи Болоховьсции изоимани быша (разрядка наша. — А.М.)».

Главных участников осады Кременца — «неверных галичан» — такая судьба не коснулась: они, судя по всему, благополучно вернулись домой. Следовательно, участие торков в боевых действиях на стороне Даниила с самого начала преследовало совершенно определенную цель — воздействовать на болоховцев и их князей, оторвать от галичан и, вероятно, вернуть в лагерь Романовичей. Решающую роль здесь играл, как нам видится, не фактор силы, а своего рода посредничество родственных племен, говоривших на одном языке и всегда уважительно относившихся к киевским князьям и их союзникам. Похоже, это до какой-то степени удалось: вскоре мы видим, как Романовичи заступаются за болоховских князей перед мазовецким князем Болеславом, хотевшим их «разграбити»[2844], Отсюда М. С. Грушевский заключает, что «они (болоховские князья. — А.М.) должны были поддаться под главенство Романовичей, стали их подручниками»[2845].

Тем временем к войне с Романовичами усиленно готовился новый галицкий князь Михаил Всеволодович. Вместе с бежавшим в Галич из Киева Изяславом Мстиславичем[2846] он сколотил широкую коалицию и «возвелъ» на Даниила «Ляхъ, Роусь и Половець множество»[2847]. На сторону Михаила встал даже недавний союзник Романовичей Конрад Мазовецкий[2848] Михаил и Изяслав предъявили Даниилу ультиматум: «Дай нашоу братью, или придемь на тя войною!»[2849]. Слова «нашоу братью» относятся к уведенным во Владимир болоховским князьям[2850], может быть, впрочем, во время войны в плен попала и какая-то часть галичан. Не дождавшись ответа, союзники начали вторжение на Волынь, нанося удары с нескольких сторон, Конрад с войсками встал, «кде ныне город Холмь стоить», и отправил оттуда отряд «ко Червьноу воевати»[2851]. Михаил тем временем стоял на Подгорье (галицкое Прикарпатье), «хотящю снятием с Кондратомъ и ожидающю Половьци со Изяславомъ»[2852].

Но пересечь границу Волыни и начать вторжение с юга галицкому князю так и не удалось. Виной тому были половцы, обманувшие Михаила и Изяслава. Вступив в пределы Галицкой земли, они «не восхотеша ити на Данила», а повернули оружие против галичан, и пока те готовились к походу на Волынь, степняки, «вземшю всю землю Галичькоую, возвратишася»[2853]. Как полагают исследователи, половцы, скорее всего, были перекуплены волынскими князьями[2854]. Узнав об этом, Михаил ни с чем «возвратися в Галичь». Провалом закончилось и наступление польских войск на западе. Отряд, посланный Конрадом к Червену, был разбит «Василковичами» (очевидно, воинами Василька Романовича[2855]), при этом последние «поимаша Лядьские бояре, приведоша с пере (перед, по Хлебн. и Погод. сп. — А.М.) Данила во Городокъ»[2856]. Когда же полки Михаила Всеволодовича после измены половцев вернулись в Галич, войска Конрада обратились в паническое бегство: «А Кондратъ побеже до Ляховъ чересъ нощь (т. е. ночью. — А.М.) и топился (переправлено на потопилися. — А.М.) бяшеть от вой его во Вепрю множество»[2857]. Эти события следует датировать осенью 1236 г., до наступления ледостава[2858].

В следующем 1237 г. военные действия развернулись с новой силой. Теперь в наступление перешли волынские князья — Даниил и Василько: «Летоу же наставшоу, собравъшася, идоста на Галичь на Михаила и Ростислава (его сына. — А.М.), затворила бо ся беаста во граде, и Оугоръ множество бяашеть оу него (Михаила. — А.М.)»[2859]. «Множество угров» — это, очевидно, военная помощь, предоставленная Михаилу и его сыну Ростиславу венгерским королем Белой IV. Такую помощь совсем недавно искал Даниил, ездивший ради этого в Венгрию и изъявивший готовность стать вассалом нового короля. Черниговские князья оказались гораздо удачливее: титул «галицкого князя» («dux Galiciae») король в итоге признал за Ростиславом Михайловичем и обещал даже выдать за него свою дочь[2860].

Выбор короля можно объяснить традиционной политикой венгров в отношении Галича, сложившейся еще в XII в. В 1152 г. венгерские вельможи и архиепископ, по свидетельству В. Н. Татищева, говорят своему королю: «Лучше нам, что русских князей больше, а не один, и они, в несогласии друг друга воюя, нам не вредят, и нам их бояться не будет причины…»[2861]. По верному наблюдению Η. П. Дашкевича, венгры и теперь, почти столетие спустя, по-прежнему «не желали образования сильного государства в их соседстве»[2862]. Видимо, новый венгерский король Бела IV, в отличие от своего покойного отца мало интересовавшийся галицким столом, попросту решил вернуться к старой испытанной тактике. Важную роль, разумеется, сыграл и существовавший с конца 1220-х годов союз Михаила Черниговского с венграми: сидевший в Галиче королевич Андрей, как говорит летопись, «миръ имеяше со Володимеромь (киевским князем Владимиром Рюриковичем. — А.М.) и Михаиломъ»[2863].

Как своим будущим родственникам Бела предоставил Михаилу и Ростиславу упомянутую военную помощь, и вместе с венгерскими войсками последние успешно отразили наступление Романовичей, заставив их отойти от Галича. Не поддержали в этот раз Даниила и галицкие «пригороды», в частности Звенигород, жители которого, как мы знаем, несколько лет назад помогли волынскому князю взять Галич. Теперь за свою неудачу Романовичи решили отыграться именно на звенигородцах, и, уходя из-под Галича, они «воеваста около Звенигорода, города же хотяща, и не взяста, бе бо святаа Богородица в немь, чюдная икона»[2864]. Заступничество чудотворной иконы помогло, по мнению летописца, звенигородцам отстоять город, но не спасло от разорения его округу. Через некоторое время стороны заключили перемирие: «Тое же осени оумиристася»[2865].

Дальнейший рассказ летописи до крайности сбивчив и противоречив, «перебивается несколькими лаконичными вставками, которые вредят последовательности и цельности рассказа»[2866]. Сообщив о походе Романовичей на Галич летом 1237 г., летописец вскоре вновь обращается к этому событию и говорит о нем как о новом походе: «Данилови же в томь же лете пошедъшоу на Михаила на Галичь»[2867]. Хотя в этом новом сообщении старший Романович фигурирует как единственный участник похода, и тем самым возникает ощущение какого-то нового мероприятия, исследователи Галицко-Волынской летописи справедливо полагают, что на самом деле оба раза речь идет об одном и том же походе, поскольку в противном случае нарушается вся последовательность событий 1237–1238 гг., восстанавливаемая по нескольким источникам[2868].

В новом сообщении совершенно по-новому выглядят итоги похода. Оказывается, что перемирие Михаил и Ростислав выпросили у своего грозного противника, пойдя ради этого на значительные территориальные уступки: «Овем же мира просящим, даша емоу (Даниилу. — А.М.) Перемышль»[2869]. Летописец ни слова не говорит о причинах, заставивших галицких князей пойти на подобные условия, которые могли возникнуть только вследствие крупного поражения. Объяснить случившееся, на наш взгляд, можно лишь с учетом той роли, которую играли тогда венгерские правители в отношении галицкого стола, а также внимательно присмотревшись к активной внешнеполитической деятельности, развернутой Романовичами в конце 1236–1237 гг.

Не получив поддержки нового венгерского короля Белы IV, Даниил еще в 1235 г., сразу после участия в коронационных торжествах в Секешвехерваре завязал какие-то отношения с врагом Белы австрийским герцогом Фридрихом II Бабенбергом (Фридрихом Воинственным), враждовавшим тогда с Германией[2870]. Сохранилось письмо германского императора Фридриха II чешскому королю Венцеславу I, датируемое июлем 1235 г., в котором изложены многочисленные провинности герцога перед императором, в том числе и такая: «он (герцог. — А.М.) приказал… отнять дары, отправленные нам с послами князем Руси (ducem Rossiae)»[2871].

М. С. Грушевский видел в упомянутом здесь «русском князе» Даниила Романовича[2872]. Но такое решение не согласуется с союзническим характером отношений волынского князя и австрийского герцога. Иное объяснение предлагает В. Т. Пашуто: «Соединение в одних руках Чернигова, Киева и Галича едва ли соответствовали видам Венгрии, и князь Даниил тогда завязал с ней, а также с Австрией переговоры с целью добиться невмешательства короля в волынско-черниговский конфликт. Может быть, еще в 1235 г. Даниил начал переговоры с австрийским Фридрихом II, если допустить, что именно черниговских послов с подарками к императору перехватил в Вене герцог Бабенберг»[2873]. Точку зрения В. Т. Пашуто принимает А. В. Назаренко[2874].

В скором времени Даниил и Василько собрались в поход в помощь своему новому союзнику. Летопись говорит об этом так: «В то время пошелъ бяше Фридрихъ цесарь (германский император Фридрих II Гогенштауфен. — А.М.) на герцика (австрийского герцога Фридриха II Бабенберга. — А.М.) войною, и восхотеста ити Данилъ со братомъ Василкомъ герцикови во помощь, королеви же (венгерский король Бела IV. — А.М.) возбранившоу, има возвратистася во землю свою»[2875]. Выступление Романовичей могло произойти в конце 1237 г.[2876], к этому времени германский император завоевал Штирию и большую часть Австрии и в январе 1237 г. был уже в Вене[2877]. Дружественные отношения Даниила Романовича с австрийским герцогом выразились со временем в династическом браке: племянница герцога Фридриха Гертруда была выдана за сына Даниила Романа, что дало последнему право претендовать на австрийский престол[2878]. Пока же венгерский король, союзник германского императора, как говорит летопись, «возбранил» Романовичам вести войска в Австрию, заставив их вернуться «в землю свою».

Но усилия Романовичей не пропали даром. Цель их акции, насколько можно судить, сводилась к оказанию давления на венгерского короля демонстрацией военного союза с австрийским герцогом. И эта цель была достигнута: король оказался вынужден пойти на определенные уступки волынским князьям, скорректировав свою позицию в отношении Галича. Летом 1237 г. сразу после неудачной попытки захватить Галич Даниил и Василько отправились в Венгрию по приглашению короля, звавшего их, по словам летописи, «на честь»[2879]. О переговорах Романовичей с королем Белой ничего не известно, но результаты этих переговоров, как нам представляется, достаточно очевидны. Таковыми стали, во-первых, мирный договор Даниила с поддерживаемым венграми галицким князем Михаилом, по которому Романович получил Перемышль, и, во-вторых, отказ венгерского короля от дальнейшего вмешательства в галицкие дела, которому он следовал вплоть до окончания татаро-монгольского нашествия на Европу[2880]. Отказался король и от обещания выдать свою дочь за сына Михаила Всеволодовича Ростислава: «Король же не вдасть девкы своей Ростиславоу и погна и прочь»[2881].

Добившись своего от венгерского короля, Романовичи решили нанести удар по другому союзнику Михаила Всеволодовича Конраду Мазовецкому с тем, чтобы и его принудить к отказу от участия в галицких делах. Ранней весной 1238 г.[2882] Даниил и Василько «в силе тяжьце» начали поход на союзных Конраду тевтонских рыцарей-крестоносцев. В летописи читаем: «Данилови рекъшоу: "Не лепо есть держати нашее отчины крижевникомь Тепличемь, рекомымь Соломоничемь". И поидоста на не в силе тяжьце, прияста град месяца марта, стареишиноу ихъ Броуна яша, и во (вой, по Хлебн. и Погод. сп. — А.М.) изоимаша, и возъвратися Володимеръ (в володимерь, по Хлебн. и Погод. сп. — А. М)»[2883].

Н. П. Дашкевич первым установил, что летописец имел в виду расположенный на пограничье Волыни и Польши русский город Дорогичин, захваченный в числе прочих городов волынской «Украины» малопольским князем Лешком Белым в период малолетства Романовичей[2884]. В марте 1237 г. мазовецкий князь Конрад передал Дорогичин добжиньским рыцарям, о чем свидетельствует сохранившаяся жалованная грамота[2885]. Созданный в 1228 г. на территории Мазовии прибывшими из Риги рыцарями-меченосцами Добжиньский орден и его магистр пользовались всемерной поддержкой князя Конрада, рассчитывавшего с их помощью защититься от прусов и литвы[2886]. В 1235 г. часть добжиньских рыцарей вошла в состав Тевтонского ордена, однако другая часть во главе с магистром Бруно пожелала сохранить самостоятельность. Этим последним 8 марта 1237 г. и был пожалован князем Конрадом русский город Дорогичин[2887].

Не исключено, что планы мазовецкого князя шли еще дальше, и с помощью добжиньских рыцарей он хотел укрепиться в западнорусских землях[2888]. Успешные действия Романовичей разрушили подобные замыслы: Дорогичин был отнят у рыцарей, и многие из них во главе с магистром Бруно оказались в плену. Взятие Дорогичина имело важное значение: «Будучи пограничной крепостью на польско-русском рубеже, — пишет Н. И. Щавелева, — город играл важную роль в контактах Руси с Мазовией и Литвой, был пунктом сбора союзных войск перед антипрусскими походами. Кроме того, освобождение Дрогичина от немецких рыцарей означало избавление обширных территорий Западной Руси, Малой Польши, Мазовии и Ятвягии от беспардонного вмешательства немецких "божьих дворян"»[2889].

Развивая успех, Даниил тогда же, весной 1238 г., «возведе на Кондрата Литвоу Минъдовга, Изяслава Новгородьского»[2890], т. е. организовал широкомасштабное наступление на Мазовию, в котором наряду с русскими полками участвовали литовские войска. Не известно, чем именно закончился этот поход, но после него мазовецкий князь должен был прекратить вмешательство в русские дела и восстановить союзнические отношения с Романовичами[2891].

Среди участников похода на Конрада значится Изяслав Новгородский. По мнению Η. Ф. Котляра, это — «заклятый враг» Даниила, новгород-северский князь Изяслав Владимирович, который «был вынужден отступиться от своего сюзерена Михаила и двинуться под хоругвью Даниила в поход против недавнего союзника»[2892]. Не беремся судить, о каком Изяславе в данном случае идет речь[2893]. Если это тот самый князь, с которым Романовичи воевали уже несколько лет, то получается, что своими внешнеполитическими успехами последним в короткий срок удалось отвратить от галицкого князя всех его союзников в борьбе с Волынью — сперва половцев, затем венгров и поляков и, наконец, Изяслава. Более того, Романовичи не просто нейтрализовали недавних противников, но, так или иначе, смогли привлечь большинство из них на свою сторону, а также приобрести нового союзника в лице Миндовга.

Не сидел, сложа руки, и галицкий князь Михаил Всеволодович. Он, как мы уже видели, пытался завязать отношения с германским императором, а также искал союзников в пределах Руси. Нам представляется, что в связи с этими шагами Михаила находится неожиданное вмешательство в южнорусские дела новгородского князя Ярослава Всеволодовича. Вопрос этот крайне запутан ввиду наличия разноречивых показаний источников и разногласия среди исследователей[2894]. Более предпочтительным выглядит решение М. С. Грушевского следовать показаниям Галицко-Волынской летописи как первоисточника для составителей позднейших сводов, старавшихся по-своему переосмыслить стремительный бег южнорусских событий[2895]. Галицкий летописец сообщает: «И потомь приде Ярославъ Соуждальскыи и взя Киевъ подъ Володимеромъ»[2896].

Это известие помещено в статье 6743 (1235) г.[2897], но в контексте событий, относящихся к 1238 г. Этим годом датируют взятие Ярославом Киева и новейшие издатели Галицко-Волынской летописи[2898]. Однако, на самом деле, упомянутое событие должно было произойти раньше. В Новгородской Первой летописи младшего извода находим несколько отличную от южнорусской версию похода Ярослава (правившего тогда в Новгороде[2899]) на Киев: «В лето 6744. Поиде князь Ярославъ из Новаграда къ Киеву на столъ, понявши съ (поимя со, — по Академическому и Толстовскому сп. — А.М.) собою новгородцовъ болших муж: Судимира въ Славне, Якима Влунковица, Костя Вячеслалича, а новоторжець 100 муж; а в Новеграде посади сына своего Александра; и, пришедши, седе в Киеве на столе; и державъ новгородцовъ и новоторжанъ одину неделю и, одаривъ, отпусти прочь; и приидоша вси здрави»[2900].

Достоверность датировки Новгородской Первой летописи (1236 г.) подтверждается другим сообщением, помещенным под тем же годом сразу после известия о походе на Киев: «Того же лета пришедше безбожный Татарове, плениша всю землю Болгарьскую и град их Великыи взяша, исекоша вся и жены и дети»[2901]. Речь здесь идет, несомненно, о походе войск Батыя на Волжскую Болгарию, начавшемся осенью 1236 г.[2902] Значит, поход и взятие Киева Ярославом Всеволодовичем следует отнести к весне — лету 1236 г.[2903]

Историки давно заметили, что за вмешательством Ярослава в дела южнорусских князей кроется какой-то тайный сговор, и что переяславско-новгородский князь тем самым выступал на стороне одного из участников конфликта на Юге. Η. М. Карамзин полагал, что княживший в Киеве Владимир Рюрикович должен был уступить свой стол Ярославу «в следствие переговоров Данииловых с Великим Князем Георгием (Юрием Всеволодовичем. — А.М.)»[2904]. Историк, таким образом, дает понять, что Ярослав действовал на стороне Даниила. Более определенно эту мысль проводит Н. А. Полевой: Даниил «решился искать союза с Георгием Всеволодовичем и Ярославом новгородским, Василько, брат его, был женат на дочери Георгия… Даниил, Георгий и Ярослав объявили Владимиру, что он должен оставить Киев»[2905]. По мнению С. М. Соловьева, «в дела юга» Ярослав вмешался «не для того только, чтобы дать перевес Мономаховичам над Ольговичами», но и в собственных видах[2906]. Союз Романовичей с Ярославом и Юрием Всеволодовичами, направленный против Михаила Черниговского, допускал и В. Т. Пашуто[2907].

Дальнейшее развитие это предположение получило у А. А. Горского: Ярослав занял киевский стол в результате договоренности с Даниилом Романовичем и Владимиром Рюриковичем, последний не мог в одиночку удержать Киев, поэтому не исключено, что «в 1236 г. было установлено нечто вроде дуумвирата конца XII столетия — Ярослав владел Киевом, а Владимир — Киевской землей»[2908].

Для обоснования своей догадки историк утверждает, будто Ипатьевская летопись «упоминает о пребывании Владимира (после возвращения из плена) у торков»[2909], однако это не соответствует действительности. На самом деле, ни о каком пребывании и тем более княжении Владимира у торков в источнике нет ни слова. Летопись говорит только, что Владимир (вернув себе киевский стол) отправил в помощь Романовичам, воевавшим с Михаилом Всеволодовичем и болоховскими князьями, отряд торков во главе с воеводой Даниилом Нажировичем[2910]. Использовать воинство торков для целей своей политики было привилегией киевских князей. По словам В. Т. Пашуто, их «привлекали к внутренней междоусобной борьбе те из князей, которым довелось держать Киев. С разрешения магистрата их водили на Полоцк, на суздальцев, использовали и против половцев… Этот порядок дожил до монгольского нашествия: в 30-е годы XIII в. князь Даниил Романович держал Торческ, помогая Киеву против Чернигова, а киевский Владимир посылал торков ему на помощь»[2911].

Не выдерживает критики и другой довод А. А. Горского в пользу союза суздальского и волынского князей: «В 1239 г., когда Ярослав вновь вмешался в южнорусские дела, у него были союзнические отношения с Даниилом»[2912]. Историк указывает на летописное сообщение, из которого совершенно неясно, о каком именно князе идет речь: «Яко бежалъ есть Михаилъ ис Кыева в Оугры, ехавъ, я княгиню его, и бояръ его пойма, и город Каменець взя. Слышавъ же се, Данилъ посла слы, река: "Поусти сестроу ко мне, зане яко Михаилъ обеима нама зло мыслить". И Ярославъ оуслыша словеса Данилова, и бысть тако. И приде к нима сестра, к Данилоу и Василкоу, и держаста ю во велице чести»[2913]. Можно с полным основанием полагать, что в данном случае имеется в виду кто-то из южнорусских князей, носивших имя Ярослав, вероятнее всего — Ярослав Ингваревич[2914].

Отмечаемый историками союз Даниила с владимиро-суздальскими князьями на деле оказался направленным отнюдь не против Михаила или других Ольговичей; как раз наоборот, более других в убытке оказались сам Даниил и его верный союзник Владимир Рюрикович. Последний лишился Киева и более не мог помогать Романовичам. Кроме того, отправляясь обратно на север, Ярослав уступил Киев не «союзнику» Даниилу, как того следовало бы ожидать, а злейшему врагу Романовичей Михаилу. Правда, в позднейшей Густынской летописи говорится, что Ярослава «изгна» из Киева Владимир Рюрикович, и только затем на киевском столе обосновался Михаил Всеволодович[2915]. Однако такое известие вызывает серьезные сомнения: оно связано с помещенным в начале Ипатьевской летописи перечнем киевских князей, где Владимир фигурирует после Ярослава[2916], сам же этот перечень содержит немало ошибок и пропусков[2917].

Приобретение Михаилом киевского стола сразу же отразилось на состоянии дел в Галицкой земле: волынские князья лишились с трудом добытого Перемышля. Летописец не случайно связывает указанные события общей последовательностью: Ярослав «иде пакы Соуждалю, и взя под нимь Михаилъ (Киев. — А.М.), а Ростислава, сына своего, остави в Галичи. И отяша от Данила Перемышль»[2918].

Попытка Η. Ф. Котляра отнести потерю Даниилом Перемышля к 1235 г.[2919] представляется малоубедительной. Исследователю кажется невероятным, «чтобы в 1238 г., зажатые со всех сторон владениями Романовичей и недавно ими разгромленные, Михаил с Ростиславом могли осмелиться (и были достаточно для этого сильны) отнять у Даниила Перемышль»[2920]. Подобные доводы грешат против истины. Говорить о значительном (по сравнению с 1235 г.) территориальном росте владений Романовичей, «зажавших» будто бы Галичину, можно лишь в том случае, если признать уступку им Перемышля. Договор об этом, согласно принимаемой в современной науке хронологии, относится к осени 1237 г.[2921] Очевидно, этот договор и имеет в виду Η. Ф. Котляр, поскольку не указывает никакого другого события, повлекшего бы приобретение Даниилом Перемышля. В построениях историка, таким образом, присутствует явное противоречие: прежде чем утратить город, его следовало приобрести, и первое не могло произойти ранее второго.

Более основателен в своих выводах М. С. Грушевский, который, также как Η. Ф. Котляр и другие исследователи, обращал пристальное внимание на сообщение о потере Даниилом Перемышля и его связи с предшествующим повествованием. Фразу: «И потомь приде Ярославъ Соуждальскыи и взя Киевъ подъ Володимеромъ» ученый считает вставкой, помещенной в контекст известий 1238 г., причем начальное выражение «И потомь…» относится не к последующему факту взятия Киева Ярославом, а «к тому, к чему он (летописец. — А.М.), собственно, ведет свой рассказ: к отобранию Перемышля от Даниила, что привело к новому походу на Галич; его (летописца. — А.М.) рассказ о Киеве служит только вступлением, а "и по томъ" — не к месту вставленным переходом: Ярослав забрал Киев у Владимира…, но вскоре лишился его (весна 1238 г.), и Киев забрал Михаил (весна того же 1238 г.?), а в Галиче оставил Ростислава, — и только после этого, собственно, — рассказ, к которому относится то "по томъ": "и отъяша отъ Данила Перемышль". Это могло иметь место, судя по предыдущим датам, летом или во второй половине 1238 г.»[2922].

С выкладками М. С. Грушевского следует согласиться[2923]. Захват Ростиславом Перемышля мог произойти, очевидно, только после нового изменения общего соотношения сил на Юге Руси в пользу черниговских князей. А это, в свою очередь, стало результатом приобретения Михаилом Всеволодовичем киевского стола. Уступка Киева Ярославом Михаилу должна была произойти, скорее всего, весной 1238 г., после того, как Ярослав, узнав о гибели старшего брата в битве с татарами на реке Сити, срочно выехал в Суздаль, чтобы занять его место[2924].

Сам собой напрашивается вывод — союзниками владимиро-суздальского князя на Юге были не Даниил и не Василько, а, наоборот, их главный противник в борьбе за Галич Михаил Всеволодович. Трудно объяснить лишь случайным стечением обстоятельств, досадным недоразумением и т. п. тот факт, что, действуя в интересах Романовичей, Ярослав Всеволодович в конечном итоге все сделал для усиления их врагов и устранения союзников. И вообще говорить о каком-то тайном соглашении Даниила с северорусскими князьями нет достаточных оснований, что уже не раз отмечалось исследователями[2925].

Не является доводом в пользу такого союза родство Ярослава и Даниила, принадлежавших к одной княжеской ветви потомков Мономаха, издавна боровшихся с черниговскими Ольговичами[2926]. Новейшие исследования показывают, что в первой трети ХIII в. борьба за три «общерусских» стола — Киев, Новгород и Галич — «могла вестись не только между князьями, принадлежавшими к разным ветвям, но и сопровождаться союзами представителей разных ветвей»[2927]. К тому же, в более близком родстве, чем с владимиро-суздальскими князьями, Романовичи пребывали с Михаилом Черниговским, женатым на их родной сестре[2928], что нисколько не удержало князей от взаимных претензий и вражды.

В нашем распоряжении имеется немало прямых и косвенных свидетельств того, что переяславско-новгородский князь вмешался в спор Даниила и Михаила на стороне последнего, заведомо будучи его союзником.

Издавна галицкие князья пользовались поддержкой князей Владимиро-Суздальской земли, помогавших им бороться с притязаниями Волыни и Киева с тем, чтобы не допустить соединения Южной и Юго-Западной Руси под властью одного князя, близких родственников или союзников. Кроме того, Михаила и Ярослава связывали длительные личные отношения. Враждовав некоторое время из-за Новгорода, они в 1230 г. помирились при посредничестве киевского митрополита и черниговского епископа: «Послуша оубо Ярославъ брата своего стареишаго Гюргя и отца своего митрополита (Кирилла. — А.М.) и епископа Порфурья, и взя миръ с Михаиломъ, и бысть радость велика…»[2929]. Сближению Михаила и Ярослава, как видим, способствовал старший брат последнего великий князь Юрий Всеволодович, женатый на сестре Михаила[2930].

В 1231 г. на княжеском съезде в Киеве отношения черниговского и владимиро-суздальского князей оформились в военный союз, опираясь на который Михаил Черниговский начал свою борьбу за Галич[2931]. По сообщению Никоновской летописи, в 1235 г., когда Михаил и его союзник Изяслав в борьбе с Даниилом Романовичем и Владимиром Рюриковичем захватили Киев, Ярослав Всеволодович принимал в этом непосредственное участие, выступив на стороне черниговского князя[2932]. И хотя данное сообщение может быть истолковано «как попытка согласовать известия двух разных источников»[2933], некоторые исследователи на основании его заключают, что Ярослав Всеволодович был союзником Михаила, а не Романовичей[2934].

Захват Киева Ярославом в 1236 г. отвечал интересам Михаила, так как разрушал враждебную ему киевско-волынскую коалицию. Вынужденный через два года покинуть южнорусскую столицу, Ярослав, несомненно, способствовал переходу киевского стола именно к Михаилу. Не случайно в Ипатьевской летописи эти два события связываются общей хронологической и смысловой последовательностью. Такая связь отмечается и в позднейшем памятнике московского летописания — Воскресенской летописи: «Ярославъ же, сынъ великого князя Всеволода Юрьевича, пришедъ изъ Киева, седе на столе въ Володимере…, а по Ярославе седе на Киеве Михаилъ Всеволодовичъ Чрьниговьскыи»[2935].

Передать киевский стол Михаилу Ярослава, надо думать, побуждало еще и то обстоятельство, что к его соперникам, Романовичам, будущий великий князь испытывал явную неприязнь. Когда в 1245 г. Даниил Романович прибыл в Орду к хану Батыю, к нему явился «человек Ярослава», некий Сонгур со словами: «Брать твои Ярославъ кланялъся кусту и тобе кланятись»[2936]. Как попытку спровоцировать князя на отказ от выполнения унизительного для христианина религиозного церемониала монголов, обязательного для всех ищущих милости хана, расценивают исследователи действия Сонгура[2937]. О том, чем чревата такая провокация, без лишних слов свидетельствует трагическая гибель Михаила Черниговского, отказавшегося исполнить монгольский обряд[2938].