Геенна огненная

X

Время тянулось невыносимо медленно. Мысль о мадам Шантелув заставила Дюрталя пробудиться очень рано, и весь день он не находил себе места и придумывал дела, которые потребовали бы длительной отлучки из дома. Он решил, что совершенно не готов к встрече: в доме не было ни напитков, ни пирожных, ни конфет. Кружным путем он не спеша дошел до улицы де л’Опера, где купил изысканные цитрусовые сласти и алкермес. Этот ликер своим вкусом навевал воспоминания о восточных кондитерских. «Речь идет не о том, чтобы на славу угостить Гиацинту, — рассуждал он, — а о том, чтобы удивить ее экзотическим лакомством».

Он вернулся домой, нагруженный покупками, но не смог усидеть дома и снова вышел на улицу. На него внезапно навалилась тоска.

Он долго бродил по набережным и в конце концов заглянул в пивную. Рухнув на табурет, он развернул газету.

Он бессмысленно смотрел на перечень самых разнообразных фактов. О чем он думал? Ни о чем. Его разум, устав топтаться на одном месте, замер на мертвой точке. Дюрталь чувствовал себя разбитым, его тело затекло, ему казалось, что он после тяжелого ночного путешествия погрузился в теплую ванну.

«Я должен вернуться засветло, — подумал он, очнувшись, — папаша Рато наверняка не убрался как следует, несмотря на то что я настоятельно просил его об этом. Нужно проверить, нет ли пыли на мебели. Уже шесть. Где бы мне перекусить?»

Он припомнил, что неподалеку есть ресторанчик, в котором он однажды обедал. Там он нехотя съел немного рыбы, выловил кусок холодного мяса из соуса, в котором брюхом вверх плавала чечевица, попробовал чернослив, водянистый, отдающий плесенью.

Придя домой, он позаботился о том, чтобы в спальне и кабинете горел камин, и придирчиво осмотрел комнаты.

Да, так и есть, консьерж с обычным пылом расправился с квартирой Дюрталя, не затратив на уборку много времени. Впрочем, он, видимо, предпринял попытку протереть стекла картин, так как на них отпечатались его пальцы.

Дюрталь влажной тряпкой стер жирные следы, расправил ковер, который сбился и стал напоминать по конфигурации органные трубы, задернул занавески, расставил безделушки и щеткой смахнул с них пыль. Взгляд его то и дело натыкался на раздавленный пепел от сигарет, крошки табака, мусор, оставшийся после точки карандашей, сломанные заржавевшие перья. Он обнаружил также комья кошачьей шерсти, разорванные черновики, клочки бумаги, загнанные метлой в разные углы комнаты.

Он спрашивал себя, как мог он так долго выносить эту мебель, потемневшую от грязи, втертой в ее поверхность. Сражаясь с беспорядком, он закипал ненавистью к папаше Рато. «Господи, еще и это!» — воскликнул он, заметив, что свечи успели пожелтеть. Он достал новые и вставил их в подсвечники. «Так-то лучше!» Он попытался придать видимость порядка царившему в кабинете хаосу, сложил в стопку блокноты, книги с торчащими из них разрезными ножами, положил на стул раскрытую старинную книгу инфолио. «Деталь, свидетельствующая о том, что я работаю», — усмехнулся он. Потом он перешел в спальню, протер влажной губкой мрамор комода, поправил покрывало на постели, уделил внимание фотографиям и гравюрам, которые, по его мнению, висели криво. После этого он заглянул в ванную комнату. И тут мужество покинуло его. Над умывальником нависали полки из бамбука, и все они были завалены разными склянками и пузырьками. Он решительно взялся за флаконы с духами, отмыл их, очистил стеклянные пробки, долго тер ярлычки ластиком и мякишем хлеба, затем мыльной пеной ополоснул таз, протер гребенки и щетки нашатырным спиртом, опрыскал ванную комнату жидкостью с запахом персидской сирени, освежил клеенку, прикрывавшую пол и стены, отдраил биде, спинку и ручки низенького стульчика. Изголодавшись по чистоте, он вошел во вкус, выбрасывал все лишнее, ненужное, изливал потоки воды, размахивал тряпками. Он больше не сердился на консьержа, он даже был разочарован тем, что ему перепало не так уж много предметов, требующих обновления.

Потом он побрился, смазал бриллиантином усы, тщательно вымылся. Одеваясь, он ломал голову над тем, надеть ли ему ботинки или остаться в домашних тапочках. В конце концов он решил, что ботинки смотрятся нейтральнее и более подходят к ситуации. Он придал своему костюму некоторую небрежность, не затянув до конца узел галстука поверх рубашки, подумав, что именно таким должна представлять себе эта женщина литератора.

«Ну вот». Он в последний раз провел щеткой по волосам. Он еще раз обошел комнаты, помешал угли в камине, накормил кота, который в растерянности бродил по квартире, принюхиваясь к преобразившимся предметам, принимая их, по всей видимости, за новые, не те, к которым он давно привык.

Но он совсем забыл об угощении! Дюрталь поставил рядом с камином чайник, разместил на старинном подносе чашки, сахарницу, пирожные, конфеты, а рюмки пододвинул к краю, чтобы они оказались под рукой, когда он сочтет, что настало время ими воспользоваться.

Теперь все было готово. «Кажется, я справился со всеми колтунами и вшами, она может уже приходить, — с удовлетворением подумал он, поправляя книги на полках. — Все в порядке… но моя лампа! На уровне фитиля красно-коричневые пятна, черные подтеки… Но тут уж я бессилен, и, кроме того, у меня нет никакого желания получить ожоги. Пожалуй, если я опущу немного абажур, это будет не так заметно.

Ну, так как мне себя вести, когда она придет? — спросил он себя, устраиваясь в кресле. — Итак, она появляется, я целую ей руки, затем провожу ее сюда, в эту комнату. Я усаживаю ее поближе к огню, в это кресло, а сам занимаю место напротив нее. Я пододвигаю стул к ней, касаюсь ее колен, завладеваю ее руками. Теперь уже совсем просто заставить ее наклониться ко мне. Я целую ее в губы — и победа за мной!

Но это только прелюдия. Дальше начинается самое сложное. Не представляю, как я заманю ее в спальню. Раздевание, постель… одно дело, когда люди уже хорошо знакомы… В первый раз это выглядит крайне уродливо и приземленно. Перед этим хорошо бы поужинать наедине, выпить немного вина, которое ударяет в голову. Женщина должна чувствовать легкое опьянение, быть словно в забытьи и очнуться уже в постели, под градом недозволенных поцелуев, в темноте. Но сегодня ужина не будет, поэтому нам будет трудно избежать замешательства. Нужно компенсировать неприглядность этого акта страстью, душевной бурей. Значит, я должен овладеть ею прямо здесь. Она решит, что я потерял голову, и уступит.

Конечно, комната для этого не приспособлена. Здесь нет ни канапе, ни дивана. Мне придется опрокинуть ее прямо на ковер. Она, наверное, прикроет лицо руками, как это делают все женщины, а я постараюсь раньше, чем она попытается подняться, погасить лампу.

Ну ладно. Все-таки я приготовлю подушечку, чтобы подложить ее ей под голову». Он принес подушку и засунул ее под кресло. «А что, если я немного ослаблю подтяжки? С ними всегда возня…» Подумав, он совсем отстегнул их и затянул потуже ремень, чтобы не сваливались брюки. «Да, но эти проклятые юбки! Я всегда восхищаюсь тем, как это романистам удается в мгновение ока лишать девственности своих героинь, затянутых в корсеты, в бастионах платьев! Это так утомительно — сражаться со всеми этими финтифлюшками, путаться в складках накрахмаленного белья! Мне останется только надеяться, что мадам Шантелув в своих же собственных интересах, предвидя развязку, позаботится о том, чтобы избавить меня от смешных затруднений».

Он взглянул на часы: половина девятого. «Она вряд ли придет раньше чем через час, женщины всегда опаздывают. Что она наплела Шантелуву, чтобы уйти из дома в эти вечерние часы? Впрочем, это меня не касается. Гм! Этот чайник у камина выглядит как приглашение к омовению. Нет, пожалуй, слишком грубая идея. Просто чай — и рядом кипяток для заварки.

А если Гиацинта не придет? — он заволновался. — Нет, она должна прийти! Какой ей смысл уклоняться от встречи? Она прекрасно знает, что второй раз я не попадусь на крючок!» Его мысли перескакивали с одного на другое, но не выходили из привычного круга. «Наверное, все кончится полной катастрофой. Сразу за утолением жажды нас ждет разочарование. Ну что ж, тем лучше. Я снова обрету свободу! А то со всеми этими переживаниями я совсем перестал работать!

Ну и ну! Я опять — увы! только душой — двадцатилетний юнец. И это я жду женщину! Я, который многие годы жил, презирая влюбленных, не думая о любовницах! И это я каждую минуту смотрю на часы, невольно прислушиваюсь, не застучат ли ее каблучки на лестнице!

Да уж, нечего сказать! Этот пырей, голубой цветок, прорастающий в душе, невозможно выкорчевать. Так пусть он цветет! Двадцать лет тишины и покоя — и вдруг, ни с того ни с сего, он наливается силой и разрастается новыми и новыми побегами. Боже, какая глупость с моей стороны!»

Он вздрогнул от едва слышного звонка. «Еще нет девяти, это не она», — думал он, идя к двери.

Но это была она.

Он сжал ее руки и поблагодарил за точность.

У нее был несчастный вид.

— Я пришла, потому что знала, что вы будете ждать…

Он забеспокоился.

— У меня ужасная головная боль, — она провела рукой в перчатке по лбу.

Он помог снять ей меховое пальто и, проведя в комнату, указал на кресло. Он уже собирался устроиться напротив нее на стуле, как он и задумал, но она отказалась от кресла и выбрала место далеко от камина, у стола.

Он подошел к ней, наклонился и взял ее руки в свои.

— Какие у вас горячие руки! — проговорила она.

— Да, небольшая лихорадка. Я перестал спать по ночам. Если бы вы знали, как много я думаю о вас! Но вот вы здесь, со мной… — и он заговорил о том, что его преследует запах корицы и еще чего-то, менее различимого, который источают ее перчатки. — Вот этот, — он вдохнул аромат ее пальцев, — когда вы уйдете, это благоухание останется со мной.

Она вздохнула и встала.

— О, у вас есть кот. Как его зовут?

— Муш.

Она позвала кота. Но тот поспешно скрылся.

— Муш! Муш! — воззвал к нему Дюрталь.

Но кот забился под кровать и не показывался.

— Он немного дикий… и он никогда не видел женщин.

— Вы хотите, чтобы я поверила в то, что ни одна женщина не приходила сюда до меня?

Он заверил ее, что все именно так, как она сказала. Она — первая.

— Но, признайтесь, вы не очень-то расстраивались из-за отсутствия посетительниц?

Он покраснел.

— Почему вы так решили?

Она пожала плечами.

— Меня так и тянет вас подразнить, — призналась она, снова усаживаясь, на этот раз в кресло. — Иначе я не знаю, чем объяснить то, что я позволяю себе задавать вам такие нескромные вопросы.

Он сел вблизи от нее. Наконец-то он добился задуманной им мизансцены. Он решил предпринять атаку.

Их колени соприкасались.

— Вы просто не можете быть нескромной. Отныне вы обладаете всеми правами…

— Да нет, никакими особыми правами я не обладаю, да и не стремлюсь к этому.

— Но почему?

— Потому что… Послушайте, — в ее голосе появились сила и уверенность, — чем больше я думаю обо всем, тем отчетливее я понимаю, что мы не должны губить нашу мечту. Прошу вас! И потом… хотите, я буду откровенна, откровенна до такой степени, что наверняка покажусь вам монстром эгоизма… так вот, мне лично не хотелось бы расстаться с тем ощущением счастья, которое дает мне наша связь, оно настолько… как бы это сказать… полное, настолько самодостаточное… Я, наверное, очень неясно выражаюсь, не знаю, понимаете ли вы меня… Я привыкла к тому, что вы принадлежите мне в любое время, так же как долгое время мне принадлежали Байрон, Бодлер, Жерар де Нерваль, все те, кого я любила…

— То есть?

— Я хочу сказать, что мне стоит всего лишь подумать о вас, засыпая…

— И?

— И вы превращаетесь в моего Дюрталя, того, которого я обожаю и чьи ласки сводят меня с ума по ночам.

Он в изумлении смотрел на нее. Ее взгляд стал рассеянным, казалось, она его не замечает и говорит в пустоту. Внезапно в его сознании всплыли слова Гевэнгея об инкубах. «Ладно, с этим разберемся позже», — в замешательстве подумал он. А пока… Он легонько притянул ее за руку к себе, наклонился и поцеловал ее в губы.

Она вздрогнула, словно от удара электрического тока, и вскочила. Он обнял ее и страстно впился в ее губы. Она издала какой-то горловой звук и с тихим стоном запрокинула голову, прижимаясь к нему.

Он почувствовал, что теряет контроль над собой. Он вдруг понял, что она оберегала свое вожделение, как сквалыга, что она пред почитала молчаливое одинокое наслаждение.

Он оттолкнул ее. Бледная, задыхающаяся, она продолжала стоять, вытянув руки вперед, словно напуганный ребенок. Вся ярость Дюрталя улетучилась, он снова обнял ее, но она вырвалась.

— Нет, умоляю вас, пустите! — кричала она.

Он еще крепче прижал ее к себе.

— О! Прошу вас, позвольте мне уйти!

В ее голосе прозвучала такая безнадежность, что он отпустил ее. Позже он спрашивал себя, не лучше ли было тогда грубо повалить ее на ковер и прибегнуть к силе. Но он испугался безумия, таившегося в ее глазах.

Ее руки безвольно упали, побелев, она оперлась на книжные полки.

— А! — он принялся расхаживать по комнате, ударяя ребром ладони по мебели, — я, должно быть, действительно люблю вас, если, несмотря на ваши мольбы, несмотря на то, что вы отталкиваете меня…

Она подняла руки, как бы защищаясь от него.

— Господи, — он окончательно вышел из себя, — да из какого непробиваемого состава вы сделаны?

Словно очнувшись, она поежилась и сказала:

— Месье, я так страдаю, избавьте меня от всего этого.

Перескакивая с одного на другое, она стала говорить о муже, о своем духовнике, речь ее была бессвязной, и ему было не по себе. Она замолчала и через некоторое время спросила напевным тягучим голосом:

— Ведь вы придете завтра вечером ко мне?

— Но и я страдаю не меньше, чем вы.

Ее глаза подернулись дымкой, где-то в глубине мерцали слабые огоньки. Казалось, она его не слышит. Едва различимо она пропела:

— Скажите же, мой друг, ведь вы придете, правда?

— Да, — решился он наконец.

Она привела в порядок свое платье и, ни слова не говоря, вышла из комнаты. Он молча проводил ее до двери. На пороге она обернулась, взяла его руку и коснулась ее губами.

Некоторое время он в полном недоумении стоял в прихожей, затем вернулся в комнату. «Что все это значит?» — силился понять он. Расставив все по обычным местам, он пнул ногой ковер. «Да, попробую навести порядок в своих мыслях. Итак. Чего она хочет? У нее есть какая-то цель. Она не дает мне перейти границу. Действительно ли она боится разочарования? Понимает ли она, насколько смешны все эти любовные прыжки и ужимки? Или я был прав, решив, что она просто кокетка, думающая только о себе? Это уж верх эгоизма, один из тех запутанных грехов, разобраться в которых могут лишь духовники. И в этом случае она — лукавая соблазнительница!

Теперь сюда же еще вклинивается этот вопрос об инкубах. Она совершенно безмятежно призналась, что во сне совокупляется с теми, кого сама выбирает, живыми и мертвыми. А может быть, она и вправду сатанистка и на этот путь ее толкнул каноник Докр, которого она хорошо знала?

Голова пухнет от всех этих вопросов, на которые я не в состоянии ответить. И еще это ее неожиданное приглашение… Может быть, она уступит, когда мы встретимся у нее? Она, возможно, чувствует себя дома более раскованно. Или же ей доставит особое наслаждение то, что она согрешит под боком у мужа? Испытывает ли она ненависть к мужу? Что это, продуманная месть или же способ пощекотать себе нервы, подстегнуть свою чувствительность атмосферой страха?

А может, и это всего лишь кокетство, род предобеденного аперитива, бессовестный обман? Но женщины так непредсказуемы! Что, если она прибегла к этой уловке, тянет время только для того, чтобы подчеркнуть свое отличие от других особ женского пола? Возможно, на то есть и физиологические причины, чисто объективная необходимость переждать день-другой».

Тут его фантазия иссякла, и он не смог отыскать иных причин ее поведения.

Поражение, которое он потерпел, задело его самолюбие.

«Я полный идиот, — думал он. — Нужно было действовать, презирая ее мольбы и хитрости, впиться ей в губы, обнажить ее грудь. Все было бы уже позади! А теперь придется начинать сначала, а у меня и так, черт подери, хватает забот!

Кто знает, может, она сейчас смеется надо мной? И я представлялся ей более смелым, более решительным? Да нет, вряд ли. Ее надломленный голос, потерянный взгляд… это не было притворством. А этот поцелуй, благодарно-почтительный, скользнувший по руке!

Голова идет кругом. Со всеми этими перипетиями я совсем забыл о ликере и чае. Уф! Теперь я могу снять ботинки, ноги гудят. Немудрено, столько отшагать из угла в угол!

Правильнее всего будет спать, все равно я не в состоянии ни работать, ни читать».

Он откинул покрывало. «Да, всегда все происходит не так, как это мыслится заранее. А замысел был не так уж плох». Он лег, вздохнув, потушил лампу. Кот, окончательно успокоившись, легкой, словно дыхание, походкой проскользнул мимо него и бесшумно улегся на свое место.