Геенна огненная

VIII

Прошел день, и все тревожные мысли улеглись. Незнакомка по-прежнему была рядом, но стала позволять себе иногда отлучаться и порой держалась на расстоянии. Ее черты расплылись, побледнели, и он снова был одинок.

Мысль, проросшая из слов де Герми, о том, что незнакомка — мадам Шантелув, остудила его пыл. Если это действительно она — а еще раз перебрав один за другим все доводы, Дюрталь, в который раз противореча себе, все-таки остановился на ней, — то за этой связью таилось что-то неясное, даже опасное, и он насторожился, решив не поддаваться течению событий.

Но было еще и нечто другое. Он никогда прежде не думал о Гиацинте Шантелув, не был в нее влюблен. Ее характер и ее жизнь представлялись ему загадкой, но он мучился над ней, только когда она была перед его глазами, и совершенно выбрасывал ее из головы, выйдя из дома Шантелува. Теперь же его мысли то и дело возвращались к ней, и он стал мечтать об обладании ею.

Она выглядывала из-за плеча незнакомки, которая все более походила на нее. Дюрталь уже не мог восстановить первоначальный облик придуманной им женщины, он ускользал, растворялся в тумане.

Двусмысленное поведение ее мужа не мешало ему считать роман с ней очень привлекательным. Несмотря на недоверие, для которого были все основания, он предполагал, что она должна быть прекрасной любовницей, умеющей маскировать свои пороки, прикрывать их светской обходительностью. Это уже совсем не то, что думать о каком-то фантоме, вырвавшемся на свободу под влиянием минуты.

Но даже если письма посылала ему не мадам Шантелув, все равно незнакомка скомпрометировала себя, позволив этой женщине перевоплотиться в нее. Она приобрела земные черты, оставаясь по-прежнему далекой. Если мадам Шантелув похорошела в обличье незнакомки, то та поблекла из-за путаницы, царившей в голове Дюрталя.

Но все равно, будь это мадам Шантелув или другая женщина, Дюрталь стал спокойнее. Снова и снова пережевывая всю эту историю, он уже не мог разобраться, что бы он предпочел: иметь дело с незнакомкой, пусть даже не столь привлекательной, как прежде, или с Гиацинтой, которая уж никак не оборотень, вдруг преображающийся в фею Карабоссу со сморщенным, старческим лицом.

Он воспользовался передышкой и засел за работу. Но оказалось, что он переоценил свои силы. Он взялся было за главу о преступлениях Жиля де Рэ, но тут же убедился, что не в состоянии связать и двух слов. Он пустился вдогонку за маршалом, схватил его за рукав, но фразы, в которые он хотел замуровать его, жались в стороне, выдохшиеся, в прорехах.

Он отбросил перо, устроился поудобней в кресле и мысленно перенесся в Тиффог, в замок, где Сатана, упорно отказываясь явиться маршалу, уже готовился поселиться в душе Жиля, ни о чем не подозревавшего, чтобы втолкнуть его в мир кровавых игр.

«Это и есть сатанизм, — думал Дюрталь. — Видения, призраки, все то, что волнует мир с тех пор, как он существует. Но дьяволу совершенно не обязательно принимать человеческий или звериный облик, чтобы дать о себе знать. Он может избрать душу и обосноваться в ней, нашептывая соблазны, толкая на необъяснимые поступки, на преступления. Иногда он внушает человеку, не знающему, что в его душу вселился дьявол, мысль о том, что тот должен повиноваться являющемуся ему Сатане, и тут же показывается своей жертве и начинает педантично перечислять все выгоды, которые можно получить в обмен на злодеяния. Желание заключить договор с дьяволом иногда становится причиной его вселения в душу».

Все эти теории Ломброзо и Модслея не объясняют поступков маршала. Конечно, можно назвать его маньяком, если под этим словом понимать человека, одержимого одной навязчивой идеей. Но в таком случае каждый из нас в большей или меньшей степени маньяк, начиная от торговца, все помыслы которого вращаются вокруг прибыли, и кончая художниками, вынашивающими свое произведение. Но почему маршал стал маньяком, как это произошло? И тут все Ломброзо, вместе взятые, молчат. Повреждения головного мозга, воспаление мягкой мозговой оболочки тут ни при чем. Все это производно от каких-то неясных причин, постичь которые материалист не может. Легче всего заявить, что повреждение долей мозга превращает людей в убийц и буйнопомешанных. Современные психиатры установили, что серое вещество у одной пациентки, чей мозг был обследован, сильно деформировано. И что? Остается только выяснить, произошла ли эта деформация, например, у женщины, одержимой дьяволом, из-за того, что она дьяволоманка, или же она стала дьяволоманкой, потому что ее серое вещество деформировано. Да и деформирован ли ее мозг? Нечистая сила пока еще не прибегает к хирургии, она не занимается трепанацией черепа и последующим извлечением частей головного мозга, она всего лишь скромно сеет злые помыслы, пестует все дурное в человеке, толкает на путь порока — и это куда более надежно. Если эти ораторские упражнения вызывают нарушение тканей, следовательно, деформированный мозг — не причина, а следствие определенного состояния души.

И потом… потом… бессмысленно ставить в один ряд преступников и душевнобольных, одержимых дьяволом и сумасшедших. Девять лет назад четырнадцатилетний мальчик, Феликс Лемэтр, убил незнакомого ему ребенка и упивался его страданиями и криками. Он взрезал ему живот ножом, снова и снова втыкал лезвие в зияющую рану, а потом медленно отпилил ему голову. Он не испытывал ни малейшего раскаяния и на допросах демонстрировал ум и жестокость. Доктор Легран дю Соль и другие специалисты наблюдали за ним в течение нескольких месяцев, и ни разу им не удалось столкнуться с симптомами душевного заболевания, ни одного, хотя бы отдаленного намека на манию не было выявлено. А этот мальчик получил неплохое воспитание и не был растлен взрослыми!

Так и те, кто сознательно или невольно попадает в руки Сатане, совершают зло ради зла, они не более безумны, чем другие, чем монах, предающийся исступленным молитвам, или тот, кто творит добро ради добра. И это не имеет ничего общего с медициной, просто они живут на разных полюсах души, вот и все.

В XV веке эти две крайности воплотились в Жанне д’Арк и маршале де Рэ. Какие основания у нас считать, что Жиль страдал душевным расстройством, а поразительные подвиги Орлеанской Девы не имеют никакого отношения к умопомешательству?

«Однако в этой крепости, должно быть, случались весьма беспокойные ночи!» Дюрталь представил себе замок, который он посетил год назад. Тогда он решил, что для его работы будет полезно, если он побывает в местах, где жил де Рэ, и наберется воздуха, которым дышат оставшиеся руины. Он остановился в небольшой деревушке, расположенной у подножия главной башни замка. Он убедился, что легенды о Синей Бороде по-прежнему живы в Вандее, на бретонской земле. Молодые женщины говорили: «Это был юноша, который плохо кончил», более пугливые старушки истово крестились, проходя вечером мимо стен замка, еще хранились воспоминания о зарезанных младенцах, имя маршала внушало ужас.

Каждый день Дюрталь совершал прогулку от гостиницы, где он жил, к замку, возвышавшемуся над долинами де ля Крюм и де ля Севр. На склонах возвышенностей росли роскошные дубы, и их корни, вырвавшиеся из земли, напоминали клубки гигантских змей.

Он очутился в Бретани. То же небо и та же земля, небо унылое и торжественное, и солнце здесь выглядело более древним, оно устало золотило лишь вершины траурных лесов и пряди столетних мхов, а земля, насколько хватало взгляда, представляла собой бесплодные песчаные равнины с рыжими пятнами болот, вздыбленными камнями, осыпанные розовыми колокольчиками цветущего вереска, с желтыми прожилками стручков, в зарослях утесника, поросшие пучками дрока.

Этот серый небосвод, скудная почва, местами обагренная кровавой гречихой, дороги, окаймленные камнями, наваленными друг на друга без связующего цемента или штукатурки, тропинки, оплетенные изгородями, природная аскеза, заброшенные поля, калеки-нищие, чьи тела изъедены насекомыми и покрыты слоем грязи, скот, выродившийся, мелкий, приземистые коровы, черные бараны с холодным взглядом прозрачных голубых глаз, какие встречаются иногда у лесбиянок и славян, — все это было устоявшимся, прочным и не менялось, как казалось Дюрталю, на протяжении многих веков.

Места вокруг Тиффога портила лишь фабричная труба, торчавшая вдалеке, у самой реки Севр. Но в целом местность очень гармонировала с разрушенным замком. По всей видимости, этот замок был когда-то огромным. Обширное пространство, занятое жалкими огородами, было обнесено обломками укреплений и башен. Ряды голубоватой капусты, переродившейся моркови, ростки чахлой репы расползлись по полю, где когда-то гарцевали всадники, бряцая оружием, и устраивались шествия, в дымке ладана, под пение псалмов.

В углу была построена избушка. В ней обитали почти совсем одичавшие крестьяне. Казалось, они разучились понимать человеческую речь; оживление появлялось на их лицах только при виде серебряной монеты, которую они выхватывали из рук, вручая ответным жестом ключи.

Дюрталь часами бродил по руинам, вглядываясь в них, мечтая, курил, и никто не нарушал его покоя. К сожалению, к отдельным частям замка трудно было подступиться. Главная башня со стороны Тиффога была окружена глубоким рвом, поросшим могучими деревьями. Чтобы перебраться на другую сторону рва, пришлось бы идти по верхушкам и кронам деревьев, так как подъемные мосты были разрушены.

Но другая часть замка, окаймленная рекой Севр, была легкодоступной. Это крыло, обвитое ростками калины с белыми листами и плющом, уцелело. Рассохшиеся, пористые, как пемза, башни, посеребренные лишайниками и позолоченные мхом, хорошо сохранились, вплоть до зубцов, расшатанных ночными ветрами.

Внутри череда залов, сумрачных и холодных, отделанных камнем, с высокими сводчатыми потолками, напоминавшими днище лодки. Винтовая лестница вела наверх и вниз, в комнаты, соединенные переходами с неизвестно для чего предназначавшимися чуланами и глубокими нишами.

В нижней части коридор был таким узким, что в нем с трудом могли разойтись двое. Он постепенно накренялся, разветвлялся и заканчивался в настоящем тюремном помещении, неровные стены рябили, освещенные фонарями, отражали лучи, словно слюдяная пленка, пенились, словно сахарное кружево. И в верхних кельях, и в подземной тюрьме посетитель то и дело спотыкался об окаменевшие комья земли. Каменные мешки и колодцы зияли посередине или по углам комнат.

Наверху одной из башен, той, которая располагалась слева от входа, была крытая галерея, внутри ее кругом тянулась скамья, выдолбленная из камня. Здесь, наверное, размещались стражники, которые в случае нападения стреляли из бойниц, устроенных почему-то очень низко, на уровне ног. На этой галерее слова, произнесенные даже вполголоса, обтекали закругляющуюся стену и эхом отзывались на противоположной стороне.

Замок был хорошо укреплен снаружи и, по всей видимости, мог выдерживать продолжительную осаду. Изнутри он походил на тюрьму, где пленники гнили месяцами по колено в воде. Выйдя на воздух, Дюрталь чувствовал облегчение, почти блаженство. Но когда, пройдя сквозь грядки с капустой, он натыкался на развалины часовни или через подвальную ее дверь проникал в склеп, тоска снова охватывала его.

Часовня была выстроена в XI веке. Она выглядела маленькой, приземистой, массивные колонны с капителями, украшенными лепкой, ромбами и завитками, подпирали своды. Сохранился каменный алтарь. В пасмурные дни свет, словно просеянный сквозь роговую пластинку, проходил через отверстия, оседал на стенах, спугивая мрак, соскальзывая на серо-черную землю, падая в каменный мешок или колодец.

После обеда Дюрталь часто поднимался на холм и бродил среди потрескавшихся, полуразвалившихся стен. В ясные ночи часть замка становилась невидимой, а часть, наоборот, высвечивалась, серебристо-голубая, словно облитая ртутью, над Севром, и на поверхности реки всплывали, как рыбешки, россыпи лунного света.

Угнетающая тишина царила над замком. После девяти часов вечера не доносилось ни лая собак, ни человеческих голосов. Он возвращался в свою комнатенку, в гостиницу, где его ждала при свете свечей пожилая женщина, одетая в черное, в капоре, покрой которого нисколько не изменился со средних веков, чтобы запереть за ним дверь.

«Главная башня умерла, остался лишь ее скелет, — думал Дюрталь, — чтобы восстановить ее плоть, нужно возродить души, способные оживить мертвые песчаники».

Судя по документам, этот каменный каркас был пышно разодет. Оставалось лишь припомнить торжественное убранство покоев XV века, чтобы тень Жиля показалась на пороге замка.

Стены обшивались деревом, вывезенным из Ирландии, и украшались гобеленами, шитыми золотом и нитками, изготовленными в Аррасе. Такие гобелены теперь большая редкость. Зеленые и желтые кирпичи или белые и черные плиты устилали пол. Своды наверняка были расписаны золотыми звездами, на лазоревом фоне красовались арбалеты, посверкивали золоченые вкрапления на коричневатых распятиях.

В спальнях Жиля и его друзей стояли кресла с высокими спинками, табуреты, стулья, у стен — резные горки с рельефными изображениями Благовещения и Поклонения волхвов, со скрывающимися под коричневым кружевом раскрашенными и золочеными фигурками святой Анны, святой Маргариты и святой Екатерины, излюбленными персонажами средневековых мастеров. В кованых сундуках, обтянутых свиной кожей, хранились мундиры, белье. Лари украшала резьба из металла, они были оклеены кожей или материей с изображениями летящих ангелов. Наконец, кровати были застелены полотняными покрывалами, наволочки благоухали, мягкие подушки лежали поверх стеганых одеял, над ними был натянут балдахин, на пологе были вышиты небесные светила и герб.

Можно было мысленно восстановить и убранство других комнат. Среди голых стен сохранились лишь камины с вытяжными колпаками, очаги, лишенные больших таганов, но прокаленные пылавшим когда-то в них огнем. В столовой происходили пиры, о которых с тоской Жиль вспоминал во время следствия в Нанте. Со слезами на глазах он признавался, что они разжигали таившееся в нем пламя. Какие блюда он предпочитал? Жиль садился за стол, в центре которого стояли кувшины с розовой водой, настойкой из мушмулы и донника для мытья рук, со своими сотрапезниками — Евстахием Бланше, Прелати, Жилем де Сийе — и заглатывал говяжий паштет, рыбные паштеты, из лосося и леща, нежное мясо молодых кроликов, дичь, поданную под горячим соусом, пироги, цаплей, лебедей, журавлей, голубей, выпей, аистов — жаренных на вертеле, мясо крупной дичи, смоченное кислым вином, миноги из Нанта, салаты из хмеля, мальвы, острые блюда, приправленные майораном и кожурой мускатного ореха, кориандром и шалфеем, лепестками пиона и розмарина, базиликом и иссопом, имбирем. Чуть горьковатые ароматные кушанья, оседая в желудке, вызывали жажду. Пирожные, торты с начинкой из цветков бузины и из репы, рис в ореховом молоке, присыпанный корицей, — все это требовало обильных возлияний, чему также способствовала и духота. Пиво, фруктовые соки, немного забродившие, коричневатые сухие вина, хмельные тонизирующие напитки с корицей, миндальным орехом и мускатом, ликеры в бутылках с золотыми наклейками лились потоками, возбуждали, подстегивали сладострастные беседы, пришпоривали их, так что к концу пира все погружались в самые извращенные мечтания.

«Ну, теперь пора уделить немного времени одежде», — решил Дюрталь. Перед его глазами возникли Жиль и его друзья, но не в серебристой военной сбруе, а в обычных костюмах, которые они надевали, находясь дома. Они, должно быть, гармонировали с пышной роскошью замка, их одежды переливались, скорее всего они носили нечто вроде приталенных жакетов в складку, расширявшихся книзу наподобие юбки, темные чулки, а на голову водружали шапочки, похожие на слоеный пирожок или на лист артишока. Кажется, что-то подобное украшает голову Карла VII на портрете, выставленном в Лувре. Обычно основа шляпы перетягивалась материей с золотыми и серебряными ромбами или шелковой узорчатой тканью, отороченной мехом куницы.

Дюрталь подумал о дамах в платьях из дорогой цветастой материи с узкими рукавами и корсетом, с отложными воротниками, прикрывающими плечи, в длинных юбках, перехваченных на животе, со шлейфом, отделанным белым мехом. Дюрталь примерял одежды на некий идеальный манекен, осыпал его от выреза корсажа до кончиков ног тяжелыми колье, фиолетовыми и молочно-белыми кристаллами, мутными необработанными драгоценными камнями, испускавшими волнами неясный свет. Манекен вдруг ожил, женщина вздохнула, поправила чепец, выбившиеся из-под него пряди волос и улыбнулась. Незнакомка? Мадам Шантелув? Он восхищенно смотрел на нее, но в это время кот вспрыгнул ему на колени, и он очнулся от мечтаний.

«Ловко, ничего не скажешь!» И он рассмеялся при мысли, что своими домогательствами загнал незнакомку в замок Тиффог. Он потянулся. «Конечно, глупо просиживать часами, мысленно странствуя с места на место, но это так приятно! Вся эта обыденность лишена всякого смысла».

Да, средние века — весьма своеобразная эпоха. Дюрталь закурил. «Она представляется или в ослепительном, или в черном цвете, и никаких полутонов. Сумеречное, невежественное время, когда повсюду шныряли школяры и атеисты, болезненная, изощренная эпоха, если верить свидетельствам богословов и художников».

Но не приходится сомневаться в том, что представители всех классов — аристократии, духовенства, буржуазии, простого народа — обладали куда более возвышенной душой. Можно смело сказать: за последующие четыре века общество только деградировало.

Да, конечно, в то время сеньоры были тупыми невеждами, похотливыми бандитами, пьяницами, кровавыми тиранами, и все из-за своего инфантилизма и малодушия. Церковь обуздывала нравы. Чтобы коснуться Гроба Господня, многие жертвовали своим богатством, бросали дома, детей, жен; обессиленные, измученные, они подвергали себя постоянной опасности и лишениям.

Своим героическим рвением они искупали греховность. Теперь же все изменилось. Резня и насилие приняли более скромные размеры, а кое-где и вовсе прекратились, но зато люди стали одержимы деловитостью, страстью к обогащению. Хуже того, они настолько пали, что низости стали притягательными для них. Аристократия рядится баядеркой, примеряет балетные пачки и клоунское трико, раскачивается на трапеции на потеху публике, прыгает сквозь обруч, поднимает гири на заплеванных цирковых подмостках. Духовенство, за исключением обитателей нескольких монастырей, снедаемых сладострастием и предававшихся сатанизму, было достойно восхищения. Многие познали религиозный экстаз и узрили Бога. В те годы было множество святых, которые творили чудеса. Церковь не забывала об униженных, утешала скорбящих, защищала обездоленных, веселилась вместе с простым народом. А сейчас она ненавидит бедных, мистицизм постепенно умирает в душах духовных лиц, не чуждых человеческим страстям, проповедующих душевную скудость, умеренность, практицизм, мещанство. Но вдали от этих бесцветных священнослужителей то там, то здесь, в уединенных монастырских кельях, проливаются слезы настоящих святых, монахов, готовых до последнего вздоха молиться за нас. Они и сатанисты — вот те звенья, которые связывают средние века с нашим временем.

Самодовольство и склонность к назиданиям были характерны для буржуазии уже во времена Карла VII. Но ее алчность сурово осуждалась духовенством, к тому же существовали корпорации, которые разоблачали мошенничество и подлоги, не допускали торговли сомнительными и негодными товарами, устанавливали твердые цены на добротные изделия. Ремесленники и буржуа передавали свое дело от отца к сыну, корпорации обеспечивали им работу и заработок, им не приходилось страдать от колебаний рынка, их не давил капитал, они не обладали большим состоянием, но им хватало на жизнь. Они были уверены в завтрашнем дне и, не торопясь, создавали шедевры, и тайны своего ремесла они унесли с собой.

Те, кто умел работать, проходили период ученичества, становились компаньонами, а затем и самостоятельными хозяевами. Их мастерство усовершенствовалось и поднималось до уровня искусства. Им удавалось придать благородство даже простейшим металлическим изделиям, самой грубой фаянсовой посуде, непритязательным ларям и коробам. Корпорации выбирали себе в патроны святых и украшали их изображениями цеховой стяг. Этим корпорациям удавалось из века в век блюсти чистоту и возвышенность душ тех, кого они объединяли.

Со всем этим покончено. Буржуа утопили былое благородство в нечистотах, облили его помоями. Они содействовали распространению бесконечных гимнастических обществ, пьянству, увлечению тотализатором и бегами. Негоцианты эксплуатируют рабочих, сбывают недоброкачественный товар, надувают покупателей, подсовывая им третьесортные изделия, нещадно обвешивая их.

У народа отняли столь необходимый страх перед адом и одновременно надежду на то, что после смерти наступит отдохновение от земных тягот и страданий. Люди нехотя выполняют работу, за которую им платят гроши, и пьют. Иногда выпивка горячит их, и они восстают. Почувствовав освобождение, они становятся тупыми и жестокими, и тогда их убивают.

Боже! А еще говорят, что XIX век достоин восхищения! У всех на устах лишь одно слово — прогресс. Но в чем заключается этот прогресс? Кто ему подвержен? Не очень-то много изобрел этот жалкий век.

Он ничего не создал, но все разрушил. Он чванится тем, что открыл электричество. Но его знали и использовали уже очень давно, хотя в древности не могли объяснить его природу, понять суть явления. Но и сейчас кто в состоянии толково разъяснить, откуда берется эта сила, которая подхватывает звук и, придавая ему некоторую гнусавость, несет его по проводам? XIX век также воображает, что создал гипноз, но еще в Древнем Египте и в Индии жрецы и брамины прибегали к его помощи. Нет, этот век может похвалиться лишь подделкой продуктов питания и всяческого рода фальсификациями. Здесь он непревзойденный умелец. Кажется, ему удалось подделать даже экскременты, так что в 1888 году Палате пришлось принять закон против подмены удобрений…

«Кажется, кто-то позвонил». Он открыл дверь и невольно отступил.

Перед ним стояла мадам Шантелув.

Он поклонился, и она, не говоря ни слова, проскользнула в его кабинет. Дюрталь последовал за ней.

— Прошу вас, садитесь.

Он пододвинул кресло, попытавшись при этом расправить ногой ковер, сбитый котом. Он извинился за беспорядок. Она неопределенным жестом отмахнулась и осталась стоять. Спокойным грудным голосом она произнесла:

— Это я посылала вам письма… я пришла, чтобы положить конец этой горячке. Вы сами писали… связь между нами невозможна… забудем об этом… но перед тем, как уйти, мне хотелось бы убедиться, что вы не сердитесь на меня.

— О, конечно же, нет! — вскричал он. Но он не мог смириться с ее словами. Он был в здравом рассудке, когда писал ей страстные письма, он был искренен, он любит ее…

— Вы меня любите! Но вы не знали, что это я затеяла переписку. Вы полюбили незнакомку, фантом. Но его больше не существует, потому что я здесь.

— Ошибаетесь, я прекрасно знал, что под псевдонимом мадам Мобель скрывается мадам Шантелув.

И он вкратце поведал ей, как ему удалось раскрыть ее тайну, не обмолвившись при этом ни словом о своих сомнениях.

— А! — Она задумалась, ее ресницы едва заметно дрожали. — Как бы то ни было, — заговорила она, прямо глядя ему в глаза, — первые письма были все-таки от незнакомки. И вы ответили на них воплями страсти. Но они предназначались не мне!

Он стал спорить, приводить даты, перечислять письма и скоро совершенно запутал ее. Это выглядело настолько комично, что оба замолчали. Она села и расхохоталась.

Ему был неприятен ее резкий смех, обнажающий маленькие острые зубы под насмешливо искривленной губой. «Она пришла посмеяться надо мной», — подумал он. Он был недоволен тем, какой оборот принял разговор, и злился на эту женщину, спокойную, не похожую на ту, писавшую пламенные послания.

— Могу ли осведомиться о причинах вашего веселья? — с досадой спросил он.

— Извините, это нервы. Со мной часто случается нечто подобное в омнибусах. Давайте все обсудим. Вы говорите, что любите меня…

— Да.

— Хорошо. Допустим, что и вы мне не безразличны. И что из того? Насколько я помню, мой друг, вы отказали мне в свидании — и очень логично обосновали свой отказ, — о котором я просила вас в минуту безумия.

— Но я отказался от встречи с вами, потому что не знал, что пишу вам! Я уже говорил, что только позднее де Герми невольно выдал вас. И как только я все узнал, я, не колеблясь ни минуты, отправил вам письмо, в котором умолял о встрече с вами.

— Пусть так, но вы еще раз подтвердили, что ваши первые письма были обращены не ко мне.

Она снова задумалась. Дюрталь уже начал уставать от этой дискуссии и счел разумным промолчать. Он лихорадочно искал путь, который вывел бы их из тупика.

Неожиданно она сама положила конец спору. Улыбнувшись, она сказала:

— Хватит об этом. Итак, ситуация такова: я замужем за очень хорошим человеком, который меня любит и который повинен лишь в том, что недооценивает счастье, которое само просится в руки. Я первая написала вам и, представьте себе, чувствую себя виноватой перед ним. У вас есть ваша работа, ваши книги, зачем нужно, чтобы какая-то ветреная женщина врывалась в вашу жизнь. Лучше нам остаться друзьями.

— И эти рассуждения о разумности, о необходимости я слышу из уст женщины, присылавшей мне такие живые письма!

— Но, признайтесь, ведь вы не любите меня!

— Я? Не люблю вас?

Он дотронулся до ее руки. Она пристально смотрела на него.

— Если бы вы любили меня, вы бы пришли меня навестить. Но вы не пытались даже узнать, что со мной, жива я или нет…

— Но поймите, я не надеялся, что вы примете меня… и у вас всегда полно гостей… ваш муж… вы всегда держались так отстранений…

Он все сильнее сжимал ее руки. В ее взгляде снова появилось грустное, почти болезненное выражение, от которого у него сжималось сердце. Он пододвинулся ближе, но она решительным жестом высвободила руки.

— Сядьте, и давайте поговорим о чем-нибудь другом. Знаете, у вас очень мило. — Она остановила взгляд на картине, висящей над камином. — Кто этот святой?

— Не знаю.

— Попробую отыскать его имя. У меня есть жития святых, наверное, нетрудно обнаружить этого кардинала, отказавшегося от сана ради уединенной жизни в хижине. Послушайте, а святой Пьер Дамиан? Впрочем, я не уверена. У меня такая плохая память. Ну же, помогите мне.

— Но я не знаю!

Она подошла к нему и положила руку ему на плечо.

— Вы раздражены… вы сердитесь на меня?

— Черт побери! Вот уже неделю я думаю только о вас, мечтаю о встрече с вами! А вы приходите, объясняете мне, что все кончено и что вы меня не любите…

— Но если бы я вас не любила, — ласково сказала она, — я бы не пришла сюда. Поймите же, реальность разрушит наши мечты! Не будем искушать судьбу. Ведь мы уже не дети. Нет, пустите меня!

Побледнев, она отчаянно вырывалась из его рук.

— Обещаю, что я сейчас же уйду и вы больше никогда меня не увидите, если вы не прекратите!

Ее голос стал сухим и свистящим. Он отпустил ее.

— Сядьте сюда, за стол, я вас прошу.

Легонько постукивая ногой по полу, она задумчиво проговорила:

— Наверное, действительно, дружба между мужчиной и женщиной невозможна. А как было бы хорошо, если бы я могла, ничего не опасаясь, приходить сюда, — она помолчала, а потом добавила: — Просто чтобы повидаться. Если бы нам нечего было сказать друг другу, мы бы молчали, это так прекрасно — просто помолчать.

Она вздохнула.

— Время бежит. Мне пора.

— И вы уйдете, не оставив мне никакой надежды? — спросил он, целуя ее руку в перчатке. — Вы придете ко мне еще?

Она молча покачала головой, но, встретив его умоляющий взгляд, проронила:

— Обещайте мне, что будете благоразумны и что ни о чем меня не будете спрашивать! Послезавтра, в девять, здесь.

Он заверил ее в том, что выполнит все условия. Его дыхание коснулось руки чуть выше перчатки. Сжав зубы, он старался не думать о ее декольте. Он выпрямился. Она позволила ему поцеловать ее в шею и выскользнула за дверь.

— Уф! — он запер дверь. Он был разочарован, но вместе с тем доволен.

Дюрталь был доволен, потому что находил ее загадочной, непредсказуемой и очаровательной. Оставшись один, он еще видел ее перед глазами, в черном платье, меховой шубке, воротник которой щекотал его лицо, когда он целовал ее шею. На ней не было украшений, но в ушах сверкали голубые капельки сапфира. Темно-зеленая шляпа немного странно смотрелась на ее светлой головке. Ее длинные замшевые перчатки и вуаль источали чуть слышный запах корицы, обычно совершенно пропадающий в более резких духах. Далекий и нежный запах исходил от ее рук. В серых глазах переливались искры, влажными острыми зубами она покусывала нижнюю губу. «О! послезавтра! — подумал он. — Как бы мне хотелось целовать это тело!»

Он решил, что очень глупо повел себя. Он держался угрюмо, был грустным и понурым. Нужно быть более непринужденным, не таким скованным. Но в его поведении виновата она! Она ошеломила его! Слишком сильным оказался контраст между раздавленной тоской и желанием женщиной, представавшей в письмах, и кокетливой, уверенной в себе светской дамой, явившейся к нему.

«Да уж, женщины очень странные существа, — вздохнул Дюрталь. — Она совершила невозможное, сама пришла к тому, кому посылала весьма недвусмысленные письма. Я чувствую себя полным идиотом, держусь неестественно, не знаю, что сказать. А она ведет себя свободно, как будто она у себя дома или в светском салоне. Никакой натянутости, она расхаживает по комнате, разговаривает, а ее глаза столь выразительны! У нее непростой характер, — он вспомнил, как она вырывалась из его объятий. — Но в ней есть и что-то детское». Отдельные интонации ее голоса, обиженный, но вместе с тем и ласковый взгляд пришли ему на память. «Послезавтра я буду осторожнее», — пообещал он коту, который забился под кровать от испуга. Он никогда не видел женщины и спрятался от мадам Шантелув. После ее ухода он крадучись приблизился к креслу, где она сидела, и стал настороженно обнюхивать его.

«Что ж, она проницательна, эта мадам Гиацинта. Она не захотела встретиться со мной в кафе или на улице. Издалека почуяла перспективу отдельного кабинета или комнаты в гостинице. Несмотря на то что я ясно дал ей понять, что не хочу приглашать ее к себе, она преспокойно заявилась сюда. Если поразмыслить хладнокровно, вся эта сцена с самого начала — одно сплошное притворство. Зачем приходить ко мне, если она не собирается поддерживать со мной близких отношений? Ей просто хотелось, чтобы я просил, умолял ее о том, что является предметом ее собственных желаний. Такова уж натура женщин! Она обхитрила меня, своим визитом смешала все мои карты. Но все это не делает ее менее желанной». Он отогнал от себя неприятные мысли. «Послезавтра все будет лучше». Она стояла перед его глазами и смотрела на него обманчиво-печально. Он мысленно снял с нее меха, узкое платье, и белое, стройное, теплое и гибкое тело предстало его восхищенному взору. «У нее не было детей, она и в тридцать лет, должно быть, по-девичьи свежа».

Опьяняющее чувство молодости охватило его. Дюрталь подошел к зеркалу. Его усталые глаза прояснились, лицо не казалось обрюзгшим, усы стали более благообразными, а волосы потемнели. «Хорошо, что я сегодня побрился». Но чем больше он вглядывался в зеркало, которое обычно игнорировал, тем яснее проступали его прежние черты. Его фигура, выросшая, подчиняясь душевному взлету, снова осела, и грусть осенила его задумчивое лицо. «Да, это не та внешность, которая нравится женщинам. Почему она выбрала меня? Ей бы не составило труда соблазнить кого угодно. Ну ладно, хватит пережевывать одно и то же. По правде говоря, моя любовь носит скорее головной характер. Все это ненадолго, и я уверен, что справлюсь с этим и не впаду в безумство».