Генерал Рубцов

И снова Пермь

А пятью днями раньше этого, вечером 12 сентября, пассажирский поезд Москва — Пермь прибыл на станцию Пермь II. За вагонным окном было пасмурно, капли дождя медленно скатывались по серому от пыли стеклу, оставляя чуть заметные ниточки следов.

Евгения Григорьевна с дочерью Леной и матерью Надеждой Зиновьевной неторопливо пробирались к выходу из вагона. Поезд поставили на второй путь: на первом разгружали эшелон с ранеными. И здесь, в глубоком тылу, неотступно преследовала Евгению Григорьевну война. Спустившись на перрон, она огляделась. Встречающих не было. Крепко сжав руку дочери, пошла к перекидному мосту и стала подниматься по его ступенькам. Надежда Зиновьевна не отставала, то и дело поправляя сползающий с головы платок.

Толпа пассажиров, прибывших с поездом, быстро редела, и теперь на перроне остались лишь военные, да мелькали белые халаты медсестер и санитаров. Вдруг щемящее чувство одиночества снова охватило Евгению Григорьевну. Она болезненно пережила расставание с Федором. И теперь, приехав в город, в котором прошли счастливейшие годы ее жизни, город, откуда около двух лет назад она провожала Федора Дмитриевича на войну с Финляндией, Евгения Григорьевна ощутила прилив горькой тоски.

— Женя, Женечка! — услышала Рубцова голос, который показался очень знакомым, и оглянулась. Перешагивая сразу через две ступеньки, обходя встречных, поднималась по лестнице, запыхавшись, Наталья Кузьминична Кузнецова, с которой они вместе работали в детской клинике. Рубцова бросилась ей навстречу, обняла и уже не смогла сдержать слез.

— Женечка, милая, не надо, успокойся! — торопливо говорила Наталья Кузьминична, целуя подругу. — Понимаешь, задержалась в клинике, телеграмму получила, спешила к поезду, думала, что успею. Не надо же так, успокойся. Надежда Зиновьевна, Леночка! Здравствуйте! Надежда Зиновьевна, вещи-то где у вас? Дайте я понесу, устали с дороги. Пойдемте ко мне домой, — скороговоркой сыпала Кузнецова, взволнованная этой встречей.

Так, поддерживая одной рукой Евгению Григорьевну, которая все еще не могла успокоиться, в другой неся небольшой чемоданчик, Кузнецова, поминутно оглядываясь на Лену и Надежду Зиновьевну, направилась к трамвайной остановке.

Переполненный трамвай нервно вздрагивал. Доехали до Разгуляя. Вот и небольшой деревянный домик на улице Островского, где живет Наталья Кузьминична с сыном.

— Проходите, раздевайтесь, я сейчас чай поставлю! — В маленькой двухкомнатной квартире Кузнецовых было тепло и уютно. — Поживете пока у меня, мы со Славой в меньшую комнату перейдем, а вы тут, в этой устраивайтесь, — говорила хозяйка, расставляя на столе, покрытом цветной клеенкой, чайные чашки, нарезая тоненькими ломтиками хлеб.

Когда все поужинали, Наталья Кузьминична стала готовить постели: Надежду Зиновьевну с Леночкой устроила спать на диване, Евгении Григорьевне постелила на полу.

До поздней ночи засиделись подруги в тесной кухоньке. Наталья Кузьминична смотрела полными сочувствия глазами в худое, измученное лицо Рубцовой и слушала рассказ о выпавших на ее долю испытаниях. Кузнецова сама провела не одну бессонную ночь, думая о муже, от которого вот уже около трех месяцев не было писем.

Утром следующего дня Рубцова пошла в областной военкомат. Надо было решить вопрос о работе. Немноголюдно на улицах Перми. Лица редких прохожих озабочены, у магазинов длинные молчаливые очереди женщин и детей.

В облвоенкомате Евгению Григорьевну принял начальник политотдела. Внимательно выслушав, обещал помочь в определении на работу.

— А теперь, товарищ Рубцова, зайдите к начальнику финчасти Тохтуеву, я позвоню ему, чтоб запросил документы в Главном управлении кадров на оформление денежного аттестата на вашу семью.

— Тохтуев в Перми? — удивилась Евгения Григорьевна. — Он работал на этой же должности в штабе дивизии, которой командовал мой муж. Я хорошо знаю Тохтуева.

— Вот и отлично. Ну, до свидания, желаю вам успеха!

В финансовой части Рубцовой выдали карточки. Отпечатанные на специальной гербовой бумаге различных цветов, сплошь из талончиков с названиями видов продуктов, они как бы приобщали ее к суровой жизни трудового города, отдающего все фронту, работавшего на победу. Один килограмм пятьдесят граммов хлеба будет получать вся ее семья на день. Здесь были карточки и на масло, и на сахар, и на крупу… Но все в таких малых количествах… «И одному-то человеку не хватит, а как жить всем троим?» — подумала Евгения Григорьевна, разглядывая карточки.

Назначение на должность врача-ординатора госпиталя 1712 Рубцова получила на следующий день. Теперь специализация хирурга, которую она по совету Федора Дмитриевича прошла в Минске накануне войны, пришлась очень кстати.

Госпиталь размещался в корпусе педагогического института (угол улиц Карла Маркса и Пушкина) и совсем недавно принял первых раненых. В здании оборудовали санпропускник, приемное отделение, столовую, операционную и перевязочную палаты. Добротно выстроенное помещение поразило Рубцову белизной просторных палат, чистотой постельного белья. Аккуратно выкрашенные в светлые тона коридоры, с мягкими шерстяными дорожками, цветы на высоких подоконниках, удобная мебель — все говорило о том, что промышленные предприятия города не пожалели сил, создавая уют для тех, кто уже побывал в пекле войны, защищая свою Родину. Пермская художественная галлерея передала госпиталю несколько десятков картин, написанных известными мастерами. И теперь полотна украшали стены коридоров.

Начальник госпиталя, высокий, худой военврач второго ранга Александр Михайлович Соснин, имел уже опыт госпитальной работы на Халхин-Голе и в период боев с Финляндией. Энергичный и предприимчивый, уравновешенный, но требовательный к сотрудникам, он повел дело грамотно, вникая во все мелочи госпитального быта. Александр Михайлович внимательно выслушал Рубцову о том, что пережила она до того, как попала в Пермь, и, когда та кончила свой рассказ, просто сказал:

— Будем работать.

— Но я не сделала еще ни одной операции, как говорится, «ножа в руках не держала», мне оглядеться нужно!

— Некогда, некогда, уважаемая Евгения Григорьевна, оглядываться, фашисты не будут ждать, пока мы опыт приобретем. Да вы сами прекрасно это знаете, немало уже крови видели. Вникайте во все в процессе работы. Максимум внимания и терпения к раненым. За помощью обращайтесь к начальнику отделения Нине Васильевне Белецкой. Она прекрасный специалист, всегда поддержит.

Придя из госпиталя, Рубцова застала дома Наталью Кузьминичну.

— Знаешь, Женя, кого я сегодня встретила? Яна Семеновича Адамсона. Он сначала не поверил, что ты… у меня остановилась. Из Москвы докатились слухи о твоей гибели. Он передавал большой привет, очень просил зайти. Ну, что ты встала у порога, раздевайся.

— Нет, нет, Наташа. Я сейчас же схожу к Яну Семеновичу. Он друг Федин, может, что-то знает о нем, — торопливо застегивая непослушными пальцами пуговицы и отступая к двери, взволнованно говорила Евгения Григорьевна.

Как только дежурный по штабу доложил о Рубцовой, Адамсон вышел в приемную и, взяв Евгению Григорьевну под руку, проводил в свой кабинет. Она огляделась. Здесь все было как при Федоре Дмитриевиче.

— Вот и встретились, — взволнованно проговорил Адамсон, пододвигая Рубцовой стул, — Хорошо, что вы в Перми, здесь помнят и ценят Рубцова, здесь вы как дома.

— Ян Семенович, что вы знаете о Федоре? — сразу же спросила она.

— Пока ничего. Да успокойтесь, пожалуйста, не надо так волноваться. Поберегите себя!

— А как вы, как ваши дела?

— Был на фронте, недолго, правда. Вскоре получил приказ о передаче дивизии другому командиру. Самого опять в Пермь послали. Не хотел с фронта, да приказы не обсуждают. Расскажите-ка о себе лучше!

И снова, уже в который раз, Рубцова говорила о страшных первых днях войны, о выходе из окружения вместе с полковником Могильным, о ранении, о встрече с Федором Дмитриевичем.

Прощаясь, Адамсон внимательно посмотрел в серые, с еще не высохшими на ресницах слезинками глаза Евгении Григорьевны и проникновенно сказал:

— Что бы ни случилось, — держитесь, вы жена офицера. Если что узнаю о Федоре Дмитриевиче, сообщу непременно. Но верю, верю, что он жив! А вы со всеми нуждами сразу ко мне. Кстати, как у вас с зимней одеждой? Вот что, завтра же ступайте в военторг и получите телогрейки с валенками, я распоряжусь. Зима на Урале, сами знаете, лютая. Ну, до свидания!

С головой окунулась в свою работу врач Рубцова, и все личное, недавно пережитое, как бы отступило на второй план, укрылось в самых сокровенных уголках души. Вместе со всеми людьми она хотела одного — победы над врагом.

Евгении Григорьевне досталась сложная палата. Большинство раненых с поражением нижних конечностей, были и с ожогами. Особую тревогу вызывал двадцатилетний лейтенант Борис Орлов, бывший студент Ленинградского судостроительного института. У него тяжелый ожог нижней части живота и ног. Воспаленными, мутными от нестерпимой боли глазами он часами глядел в потолок, не произнося ни слова. У Бориса обожжена треть тела.

Много долгих бессонных ночей провела Рубцова у его постели. Она знала, что такие раненые не выживают, но как могла боролась за его жизнь, не раз меняла курс лечения. Орлову неоднократно переливали кровь, вводили в организм растворы, а улучшения состояния больного не наступало…

Евгения Григорьевна медленно идет по палате. Вот уже немолодой боец Иван Егорович Евсеев. Все врачи и сестры госпиталя обращаются к нему по имени и отчеству. У Евсеева тяжелое ранение правой ноги. Но даже прикованный к койке, этот коренастый, крепкого телосложения мужчина не растерял оптимизма и жизнелюбия. У Евсеева началась гангрена. Ногу надо ампутировать.

— Не дам, слышите, не дам! — гремит по палате его голос. — Ни в жизнь без ноги не буду!

— Иначе смерть, — жестко обрывает Рубцова.

— Смерть?! А вы зачем тут?! Лечите! Резать не дам!

— В таком случае я не могу бороться за вашу жизнь. Да поймите же вы это наконец!

— Не можешь — не берись, пусть другие лечат! — упрямо бросает Евсеев и отворачивает лицо к стене.

Время терять нельзя. И после мучительных раздумий Рубцова идет к начальнику отделения Н. В. Белецкой, организует консультацию профессора М. С. Знаменского.

Беден арсенал медицинских средств. Антисептические растворы, витамины, стрептоцид и усиленное питание — вот все, что можно применить. «Бесполезно, погибнет», — бьется в сознании беспокойная мысль. Но, чудо! К концу недели опухоль на ноге Евсеева стала заметно спадать, уменьшилась синюшность. Раненый и сам чувствует, что потихоньку выкарабкивается из цепких лап смерти.

— Спасибо, доктор! — говорит он Рубцовой после очередного обхода. — Да я за эту ногу десяток фашистских гадов уложу!

Напряженны будни госпиталя. Особенно трудны ночи, когда с эвакопункта раздается тревожный звонок, предупреждающий о прибытии эшелона с фронта. В госпиталь прямо ночью вызывают сотрудников, в приемное отделение перетаскивают носилки, в помещениях производится генеральная уборка, заправляются чистым бельем постели, пополняются медикаменты, стерилизуются хирургические инструменты и перевязочный материал.

И вот начинают прибывать машины, полуторки и трехтонки, с побывавшими в самом пекле бойцами. Они измучены долгой дорогой, истощены, повязки, нередко наложенные еще семь-восемь суток назад, бурые от запекшейся крови. Десятка полтора машин выстраивается на улицах перед госпиталем. Выгрузкой раненых занят весь персонал госпиталя. И среди всех выделяется высоким ростом Александр Михайлович Соснин. Он быстр в движениях, немногословен, но врачи, сестры, санитары, работники хозяйственной службы выполняют его приказания стремительно и точно.

Приглушенные и громкие стоны раненых, спокойные, ласковые голоса сестер, шум машин, крики команд, отчаянные возгласы — все сливается в характерный и ни с чем не сравнимый госпитальный гул. Да, прием раненых — самый трудный рабочий день. Когда раненые осмотрены, накормлены, размещены по палатам, врачи и сестры от усталости буквально валятся с ног, и только начальник госпиталя кажется таким же спокойным и неутомимым. Но как бы ни уставала Евгения Григорьевна, а придя домой, непременно сядет за дневник. Вся в мыслях о муже, на страницах тетрадки поведет разговор с ним. Вот уже месяц они в Перми, а от Федора Дмитриевича никаких вестей. От недобрых предчувствий и тоски сжимается сердце.

Нашими войсками оставлены города Гомель, Чернигов, Киев… Напряженная тишина в госпитальных палатах, угрюмые лица раненых, среди которых много украинцев. Под Харьковом родина Рубцовой. Там брат, сестра, тетя… И Федор где-то в той стороне. Почему же не пишет он? Прав Адамсон, нельзя предаваться унынию, держаться нужно. Да и не только самой держаться, надо еще и раненых хоть на короткое время отвлечь от тяжелых дум, подбодрить.