Жара, духота и жадность

Глава 3

Сьюзен Ньюмен, мать погибшего, жила у самой Кондон-сквер. На площади Кондон-сквер стояла большая статуя генерала Ричарда Джозефа Кондона, которая должна была напоминать суетным горожанам, что во времена Гражданской войны здесь проживал столь блестящий, остроумный и отважный офицер. Теперь статуя была уделана голубиным пометом, но тем не менее лицо генерала по-прежнему сияло улыбкой во всем своем бронзовом великолепии, вызывая ответные улыбки прохожих, которым случалось поднять голову и посмотреть ему в лицо. К сожалению, в этом городе прохожие редко поднимали голову — они предпочитали смотреть себе под ноги, чтобы не вляпаться в подарочек от одного из представителей многочисленного собачьего поголовья.

Карелла остановил машину в двух кварталах от того дома, адрес которого дала Энн. Детективы прошли мимо статуи, улыбнулись генералу, свернули за угол и нашли дом номер двенадцать по улице Шарлотт-Террас. Швейцар попросил их представиться, позвонил наверх и сообщил миссис Ньюмен, что внизу, в вестибюле, ждут господа Карелла и Клинг. Выслушал ответ и сказал детективам, что они могут пройти наверх. Им нужна квартира 3-Е.

Миссис Ньюмен было сильно за шестьдесят. Она носила длинный свободный халат, который должен был скрывать ее полноту. Карелла прикинул, что роста в ней примерно пять футов три дюйма. Морщинистое, как печеное яблоко, лицо, аккуратно прибранные седые волосы. На щеках и предплечьях, выступавших из рукавов халата, были толстые жировые складки. Она сказала им по телефону, что ее невестка вернется из похоронного бюро к четырем. Они пришли в четверть пятого. Миссис Ньюмен извинилась и сказала, что Энн только что позвонила и сообщила, что задерживается. Глаза у нее опухли и покраснели — видно, она только что плакала.

— Мы его завтра хороним, понимаете ли, — сказала она. — Энн занимается похоронами…

Она достала из единственного кармана халата платок и вытерла глаза, на которых вновь выступили слезы.

— Миссис Ньюмен, — сказал Карелла, — мы понимаем, как вам должно быть тяжело. Я должен извиниться за то, что мы беспокоим вас в такое время…

— Ничего, ничего, — сказала миссис Ньюмен. — Я понимаю, это ваша работа.

— Ничего, если мы зададим вам несколько вопросов?

— Да-да, мы ведь говорили об этом по телефону.

— Я ценю ваше великодушие, — сказал Карелла. — Миссис Ньюмен, ваша невестка сказала нам, что она уехала в Калифорнию первого августа. Это так?

— Да.

— Она говорила также, что разговаривала с вашим сыном во вторник вечером…

— Об этом я ничего не знаю. Извините.

— Я хотел бы знать, разговаривали ли вы с ним на этой неделе?

— Нет.

— Он вам звонил время от времени?

— Да, раза два в месяц.

— Миссис Ньюмен, когда вы разговаривали с ним в последний раз?

— Точно не помню. Наверно, пару недель тому назад.

— С ним все было в порядке?

— Ну, он…

— Да?

— Видите ли, мой сын был алкоголиком…

— Да, это нам известно.

— И когда он звонил… понимаете, обычно он звонил мне, когда напивался.

— Был ли он пьян, когда вы разговаривали с ним в последний раз?

— Да.

— И о чем вы с ним разговаривали?

— Как обычно.

— А именно?

— О его отце. Джерри обычно напивался, а потом звонил мне и говорил об отце. — Она помолчала. — Мой муж умер два года назад.

— От чего?

— Он… он убил себя. Покончил жизнь самоубийством.

— Я вам сочувствую, — сказал Карелла. Миссис Ньюмен посмотрела на него, кивнула и снова промокнула глаза платочком. — И ваш сын обычно говорил именно об этом, когда…

— Да. Видите ли… Это он его нашел. Джерри. Я тогда работала. Я по профессии сиделка. Только в этом году ушла на пенсию. В тот вечер, когда… когда это произошло, у меня было ночное дежурство. Я была в больнице. Джерри зашел к нам… видите ли, они с отцом были очень близки… и когда он позвонил и никто не открыл, Джерри сразу заподозрил, что что-то неладно. Он очень встревожился. Видите ли, мой муж был художник. Абстрактный экспрессионист, очень известный. Лоуренс Ньюмен. Он обычно работал дома, в квартире на Джефферсон-авеню, где мы тогда жили. У него была мастерская с большими окнами на северную сторону. И когда Джерри позвонил, а никто не открыл, он… он сразу подумал, что что-то произошло. Он попросил швейцара открыть дверь запасным ключом, вошел… и увидел отца.

— А как он покончил жизнь самоубийством, миссис Ньюмен?

— Застрелился из пистолета. Вставил дуло себе в рот и… и спустил курок. Прямо в мастерской, где он работал.

— Сочувствую вам, — снова сказал Карелла.

— Я все время просила его избавиться от этого пистолета. Но он говорил, что в городе без пистолета нельзя, это необходимо, чтобы выжить. Я в это не верю, мистер… мистер Карелла, да?

— Да, Карелла.

— Я не верю в то, что людям нужно оружие. Если кто-то держит дома пистолет, значит, он собирается им воспользоваться. Верно ведь? Либо против кого-то другого…

— Судя по нашему опыту — да, — сказал Карелла.

— Я где-то читала — еще до того, как Ларри застрелился, я использовала это как аргумент в споре, когда пыталась убедить его избавиться от оружия, — я читала, что очень многие люди, хранящие оружие, рано или поздно используют его против себя. Это правда?

— Да, процент застрелившихся среди самоубийц очень высок.

— Я ему говорила! Но он, конечно, и слушать не хотел. Сказал, что надо быть готовым к самозащите. «От кого? — спрашивала я. — От диких индейцев, что ли?» На нашем острове больше нет диких индейцев, джентльмены. Единственные дикари — это мы сами. — Она глубоко вздохнула и продолжала: — Не надо было оставлять его одного в тот вечер. Он работал над одной особенно сложной картиной и никак не мог найти нужного решения. Он ее раз десять переписывал, но она ему все равно не нравилась. И когда я в последний раз попрощалась с ним, он тоже работал над этой картиной. Я ему сказала, что картина замечательная. Но я видела, что он мне не поверил.

Она снова вздохнула и отвернулась, глядя в окно, откуда открывался великолепный вид на реку Дикс и мосты через нее.

— И наконец он нашел выход в этой мастерской, залитой лучами заходящего солнца: вставил дуло в рот и спустил курок. — Она судорожно вздохнула. — Мой сын, Джерри, был ужасно потрясен всем этим. Тогда-то он и начал пить. После того, как его отец лишил себя жизни.

— Вы сказали, это было два года назад?

— Да, два года назад, двенадцатого мая. Я этот день запомню на всю оставшуюся жизнь…

— И когда ваш сын вам позвонил…

— Да, именно об этом он и говорил. Конечно, он был пьян. Он почти все время был пьян. Он говорил о своем отце, заново переживал тот майский вечер, когда он вошел в мастерскую и нашел его… — Она снова отвернулась. Карелла ждал. Клинг уставился в пол. — Простите, все это еще слишком болезненно. Я уже стара, но я помню, что это такое — любить кого-то больше жизни. А теперь… а теперь это. Джерри… Почти так же, какой…

Она покачала головой и снова прижала платок к глазам.

— Простите…

— Миссис Ньюмен, не говорил ли ваш сын о том, что замышляет самоубийство?

— А разве они об этом говорят? — спросила она. — Разве мой муж говорил об этом? Люди впадают в депрессию — но это нормально. Если они загоняют все свои проблемы внутрь, как можно догадаться, что они замышляют? Вы понимаете, какую боль должен испытывать человек, если он думает о том, чтобы лишить себя жизни? Я просто представить не могу такого страдания. Воля к жизни — такое сильное чувство, что просто нельзя себе представить, чтобы человек… — Она снова покачала головой. — Это немыслимо!

— Вы думаете, ваш сын совершил самоубийство, миссис Ньюмен?

— Я не знаю, что думать.

— Вы не знаете, были ли у него враги?

— Он об этом никогда не говорил.

— Если бы ему кто-то угрожал по телефону или он получал письма с угрозами, вы бы об этом знали?

— Об этом вам лучше спросить у Энн.

— Какие у них были отношения?

— Достаточно хорошие. Принимая во внимание…

— Что?

— Его пьянство. Это, конечно, серьезная проблема. Но они очень любили друг друга, когда поженились, — у Джерри это был второй брак, знаете ли, — и, по-моему, Энн держалась безупречно, принимая во внимание обстоятельства. На самом деле эти два года она вела себя как святая. Я очень люблю эту девушку.

— А как насчет первой жены вашего сына? Джессика Герцог, так, кажется?

— Да, это ее девичья фамилия.

— Вы виделись с ней после их развода?

— Нет. Она вообще-то довольно славная женщина, и я не имею ничего против того, чтобы продолжать поддерживать с ней отношения. Но в случае развода люди обычно поддерживают свою плоть и кровь, и… ну, в общем, к сожалению, мы с ней больше не общаемся. На самом деле, жалко.

— Миссис Ньюмен, насколько я понимаю, у вас есть еще один сын…

— Да, Джонатан.

— Он живет в Сан-Франциско, верно?

— Да.

— Они с Джерри были в хороших отношениях?

— Да, насколько они вообще могли поддерживать отношения на таком расстоянии.

Она посмотрела Карелле прямо в глаза и спросила:

— Простите, мистер Карелла, но… вы действительно подозреваете, что моего сына могли убить?

— В любом случае насильственной смерти, то есть вызванной не естественными причинами, мы обязаны рассмотреть все версии, — ответил он.

— Понимаю…

— Мама! — послышалось из прихожей. Все трое обернулись. Энн Ньюмен вынимала ключ из замочной скважины входной двери. На ней была курточка в черно-белую полоску поверх белой водолазки и черной юбки. Энн, как и вчера, выглядела удивительно свежей. Карелла про себя позавидовал обмену веществ, который, казалось, делал ее неуязвимой для жары. Она положила ключи на столик в прихожей, вошла в гостиную и протянула руку детективам.

— Извините, что я задержалась, — сказала она, пожимая руку сперва Карелле, потом Клингу. — Так много всего надо было устроить… Не хотите чего-нибудь выпить? Мама, вы им ничего не предлагали? Может быть, чего-нибудь безалкогольного? Чаю со льдом, например…

— Нет, спасибо, — сказал Карелла.

— Спасибо, мэм, — Клинг покачал головой.

— Мне хотелось бы джину с тоником. Надеюсь, никто не будет возражать? Мама, не могли бы вы мне смешать джин с тоником, пока мы будем беседовать?

— Хорошо, дорогая, — ответила миссис Ньюмен и тут же вышла из комнаты.

— Что вам хотелось бы знать? — спросила Энн. — Жара жуткая, не правда ли? Как по-вашему, здесь достаточно прохладно?

— Да, все отлично, спасибо большое, — сказал Карелла. — Миссис Ньюмен, детектив Клинг недавно беседовал с медэкспертом, так что, если вы не возражаете, задавать вопросы будет он.

— Да, пожалуйста, — сказала она, оборачиваясь к Клингу. — Что они обнаружили?

— Очевидно, он скончался от того, что принял смертельную дозу секонала, — сказал Клинг.

— А! — сказала она.

— Миссис Ньюмен, мы нашли пузырек из-под лекарства…

— Да, наверно, это он, — сказала Энн.

— …на полу в ванной, — закончил Клинг. — В нем оставалась только одна капсула секонала.

— Одна? О Господи! Когда я уезжала в Калифорнию, в ней было тридцать капсул!

— Значит, вы не израсходовали ни одной капсулы с двадцать девятого июля, когда получили их по рецепту?

— Нет, у меня еще оставалось несколько штук с прошлого месяца, полдюжины или около того. Я взяла их с собой в Калифорнию.

— Ваш врач регулярно прописывает вам секонал? Доктор Бролин, не так ли?

— Да, Джеймс Бролин. У меня проблемы со сном, и лекарства, которые продаются без рецепта, мне не помогают. Доктор Бролин не видел никакой опасности в том, чтобы прописывать мне барбитурат.

— Давно ли вы принимаете секонал? — спросил Клинг.

— С тех пор, как… ну, короче, уже несколько лет.

— С каких пор, миссис Ньюмен?

— С тех пор, как Джерри начал так сильно пить. Жить с алкоголиком не так-то просто, знаете ли…

— Вы принимаете снотворное каждый вечер?

— Нет, не каждый.

— А по этому рецепту можно заказать лекарство вторично?

— Нет, в нашем штате это запрещено законом. Иначе такие рецепты могут попасть в руки наркоманов…

Клинг смутился, но отважно продолжал разговор.

— Значит, доктор Бролин каждый месяц выписывает вам новый рецепт?

— Иногда реже. Он выписывает мне новый рецепт каждый раз, как мои запасы иссякают.

— А перед отъездом в Калифорнию лекарство у вас как раз закончилось.

— Да. Как я уже говорила, у меня оставалось шесть-семь капсул. Но я не люблю оставлять за собой хвосты. Перед тем, как куда-то уехать, я всегда привожу все свои дела в порядок. Поэтому я попросила доктора Бролина выписать мне новый рецепт.

— Вы часто бываете в отъезде?

— Изредка. В основном тогда, когда проходит какая-нибудь выставка, которую я считаю нужным посмотреть. Например, я никогда не пропускаю выставок в Чикаго. А лос-анджелесская выставка в этом году обещала быть очень хорошей.

— Миссис Ньюмен, результаты медэкспертизы показали, что ваш муж в момент смерти находился в состоянии опьянения. Когда вы…

— Это меня не удивляет, — заметила Энн.

— В прошлый вторник, когда вы с ним разговаривали, он был пьян?

— Иногда трудно сказать. Он может быть сильно пьян и тем не менее казаться совершенно трезвым.

— В тот вечер, когда вы с ним говорили, он казался трезвым?

— Он казался… нормальным. Он был в депрессии, но в остальном — как всегда. Тем более что в последние месяцы депрессия сделалась его нормальным состоянием.

— Он никогда не обсуждал с вами возможность самоубийства?

— Ну… Мне не хочется в этом признаваться, потому что меня могут счесть бесчувственной…

— Почему?

— Вы можете спросить, почему я оставила его и уехала в Калифорнию, несмотря на то, что знала, в каком он состоянии…

— А в каком состоянии он был, миссис Ньюмен?

— Он говорил мне… он сказал, что с него хватит.

— Чего?

— Всего. Что он устал от жизни.

— Когда это было?

— Накануне перед моим отъездом.

— То есть в четверг?

— Да, в четверг вечером.

— Тридцать первого июля.

— Да.

— Он говорил вам, что устал от жизни?

— Ну, разумеется, он был пьян, и я… Понимаете, он это говорил далеко не в первый раз.

— О том, что хочет покончить жизнь самоубийством?

— Нет, он так не говорил.

— А как он говорил?

— Он говорил, что его отец был прав.

— Он имел в виду…

— Он имел в виду самоубийство своего отца. Его отец застрелился два года назад.

В гостиную вернулась миссис Ньюмен. Она порезала лайм — разновидность лимона, — и ломтик лайма плавал в высоком бокале с джином и тоником, предназначенном для Энн. Миссис Ньюмен слышала последние слова Энн.

— Я уже рассказывала об этом джентльменам, дорогая. Вот твой джин с тоником.

Энн взяла бокал, сказала «спасибо» и спросила у детективов:

— Вы уверены?..

— Мы на службе, мэм, — ответил Клинг.

— Ах да, конечно. Ваше здоровье! — сказала Энн и отхлебнула джина с тоником. — Как хорошо! Жара просто невыносимая, не правда ли?

— Кстати, о жаре, — сказал Карелла. — Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов относительно вашего кондиционера.

— Кондиционера? — удивленно переспросила Энн.

— Да, мэм. Вы, наверно, заметили, как жарко было у вас в квартире…

— Да, конечно.

— Так вот, все окна были закрыты, и кондиционер выключен, и я задался вопросом…

— С кондиционером у нас всегда были проблемы, — перебила его Энн и отхлебнула еще джина с тоником.

— Какие именно?

— Нам все время приходилось звать ремонтника, чтобы его чинить.

— Так вот, мэм, кондиционер работал нормально. Я это знаю, потому что сам включил его после того, как эксперты закончили свою работу. Я хочу сказать, кондиционер был выключен, выключатель стоял в положении «Выключено», и я задался вопросом: был ли он выключен в пятницу утром, когда вы уезжали?

— На самом деле я не знаю… — ответила Энн. — В смысле, в квартире было достаточно прохладно. Я просто не обратила внимания, включен кондиционер или нет.

— Но в квартире было прохладно?

— Да, это точно.

— Когда вы разговаривали с мужем во вторник вечером, он ничего не говорил насчет жары?

— Он сказал, что днем было девяносто восемь градусов.[3]

— Но он не говорил, что в квартире очень жарко, нет? Что кондиционер не тянет или что-нибудь в этом духе?

— Нет, не говорил.

— Или что он вызывал ремонтника его чинить?

— Нет.

— Понимаете, я пытаюсь выяснить, кто же мог его выключить. Если бы кондиционер кто-то чинил, тогда его могли бы оставить выключенным случайно…

— Нет, Джерри ничего не говорил насчет того, что кондиционер чинили.

— Угу, — сказал Карелла. — Берт?

— Еще несколько вопросов, и мы уйдем, — сказал Клинг. — Извините, что отнимаем у вас так много времени…

— Ну что вы! — сказала Энн.

— Не можете ли вы припомнить, о чем вы говорили в тот вечер перед вашим отъездом в Калифорнию?

— Точно не помню. Тогда я не думала, что это важно.

— Все, что помните.

— Ну, Джерри снова запил, и он мне говорил — он всегда на это жаловался, — какой он плохой художник по сравнению со своим отцом. Вы должны понять, что отец Джерри был известным художником, а сам Джерри — всего-навсего иллюстратор. Он все время чувствовал, что ему никогда не сравняться со своим отцом. Отец был для него кумиром… Ведь правда, мама?

— Да-да, — сказала миссис Ньюмен.

— И… хм… мне иногда казалось, что Джерри стремился подражать ему во всем. Наверно, мне следовало бы воспринимать его постоянные угрозы покончить жизнь самоубийством более серьезно, принимая во внимание все обстоятельства… Но я не относилась к этому всерьез. Когда он снова начал рассуждать о том, как все бесцельно и бессмысленно, я… мне очень стыдно, но я его оборвала на полуслове. Мне предстояла длительная поездка, время было близко к полуночи, и мне надо было выспаться. Я ему сказала, что мы это обсудим, когда я вернусь. Я не знала, что на следующее утро, за завтраком, увижу его в последний раз.

— А как он себя вел тогда? В смысле, за завтраком?

— Он был с похмелья.

— Миссис Ньюмен, ваш муж знал, что вы принимаете секонал?

— Да, знал.

— Он знал, где вы держите лекарство?

— Мы все свои лекарства держали в аптечке в ванной.

— И секонал вы держали там же?

— Да.

— И новый пузырек, полученный по последнему рецепту, вы поставили туда же?

— Да.

— В пузырьке было тридцать капсул?

— Да.

— Когда вы его туда поставили?

— В тот же день, как купила.

— То есть двадцать девятого июля.

— Да.

— И ваш муж это знал? Он знал, что вы поставили этот пузырек с секоналом в аптечку?

— Полагаю, что да.

— Спасибо. Что-нибудь еще, Стив?

— Нет, это все, — ответил Карелла. — Леди, я благодарю вас за то, что вы разрешили нам поговорить с вами. Мы просим прощения за вторжение. Вы были очень любезны.

— Ну что вы! — сказала миссис Ньюмен.

— Если выясните что-то новое, сообщите нам, пожалуйста, — попросила Энн.

В коридоре, дожидаясь лифта, Клинг спросил:

— Ну, что ты думаешь?

— Еще не знаю, — сказал Карелла. — Позвоню в «Беверли-Уилшир», узнаю, сколько времени она разговаривала с ним во вторник. Может быть, это поможет установить время смерти.

— А что это даст?

— А черт его знает, — ответил Карелла. — Но жара в этой чертовой квартире все еще вызывает у меня подозрения. А у тебя?

— У меня тоже.

Было почти полшестого. Они вышли на улицу и распрощались. Карелла пошел туда, где оставил машину, а Клинг направился к станции подземки на углу и поехал домой, к своей жене Огасте.

Коряво нацарапанная записка, прилепленная магнитом к дверце холодильника, гласила:

«Берт!

Я ждала тебя до шести, а потом поехала на вечеринку к Бианке. Потом мы, наверное, поедем обедать. Дома буду около десяти. Поищи себе чего-нибудь в холодильнике.

Целую. Г.».

Домой она вернулась почти в одиннадцать.

Когда она пришла, Клинг смотрел новости по телевизору. На ней был бледно-зеленый шифоновый свободный костюм. Прозрачная блузка с глубоким вырезом приоткрывала грудь. Этот цвет изумительно шел к ее огненно-рыжим волосам, зачесанным набок так, что было видно одно ушко с изумрудной сережкой, подчеркивающей темно-зеленый цвет глаз. У Берта, как всегда, перехватило дыхание от ее красоты. Тогда, в первый раз, когда он увидел Огасту в ее ограбленной квартире на Ричардсон-драйв, он попросту утратил дар речи. Она вернулась с гор, где каталась на горных лыжах, и обнаружила, что квартиру ограбили. Клинг никогда не катался на горных лыжах. Он всегда считал, что это спорт для богачей. Наверно, теперь они и сами были богачами… Правда, он себя богачом никогда не чувствовал, но это уже его проблемы.

— Приветик, лапочка! — крикнула Огаста из прихожей, вытащила ключ из замка и вошла в гостиную. Клинг сидел перед телевизором, с банкой теплого пива в руке. Огаста мимоходом чмокнула его в макушку и сказала:

— Ты не уходи. Мне надо пописать.

В телевизоре диктор рассказывал о последних событиях на Ближнем Востоке. На этом Ближнем Востоке вечно что-то происходит. Иногда Клинг думал, что Ближний Восток выдумало правительство, так же, как у Оруэлла Большой Брат выдумал войну. Если бы людям не забивали голову Ближним Востоком, они начали бы думать о безработице, инфляции, уличной преступности, расовых проблемах, коррупции в верхах и мухах цеце. Клинг отхлебнул пива. Он пообедал, не отрываясь от телевизора: телячья котлета с яблоками, горошком, соусом с приправами и лимонными оладьями. И выпил три банки пива. Это была уже четвертая. Размороженная еда была совершенно безвкусной. Клинг был крупный мужчина и уже успел снова проголодаться. Он услышал, как Огаста спускает воду в унитазе. Потом она открыла дверцу шкафа у себя в спальне. Клинг ждал.

Когда Огаста вернулась в гостиную, на ней был черный нейлоновый халат с поясом. Распущенные волосы падали на лицо. Огаста была босиком. На экране по-прежнему зудел диктор.

— Ты его смотришь? — спросила Огаста.

— Вроде как.

— А может, выключишь? — спросила она и, не дожидаясь ответа, подошла к телевизору и нажала на кнопку. В комнате стало тихо.

— Что, снова жаркий денек выдался? — спросила Огаста. — Как у тебя дела?

— Так себе.

— Когда ты вернулся домой?

— После шести.

— Ты что, забыл, что нас приглашали к Бианке?

— Мы расследуем сложное дело.

— У тебя все дела сложные! — улыбнулась Огаста.

Клинг смотрел, как она уселась на ковер перед потухшим экраном, вытянув ноги. Полы черного халата разошлись. Огаста принялась качать пресс — это была часть ее ежевечерней гимнастики. Она сцепила руки на затылке и стала поднимать и опускать туловище.

— Нам было нужно съездить к этой леди, — сказал Клинг.

— Я же тебе утром говорила про вечеринку!

— Я знаю, но Стив хотел повидать ее непременно сегодня.

— Ну да, судьба расследования определяется в первые двадцать четыре часа, — сказала Огаста. Эти слова она знала назубок.

— Ну, на самом деле это так и есть. Как прошел вечер?

— Чудесно! — сказала Огаста.

— Она все еще живет с этим фотографом — как его там?

— Энди Гастингс. Всего-навсего ведущий модный фотограф Америки.

— Я их все время путаю, — сказал Клинг.

— Энди — черноволосый, с голубыми глазами.

— А лысого как зовут?

— Ламонт.

— Ах да. С серьгой в левом ухе. Он там тоже был?

— Там все были. Кроме моего мужа.

— Ну, надо же мне зарабатывать себе на жизнь!

— Ты не обязан зарабатывать себе на жизнь после четырех.

— Человек принял смертельную дозу секонала. Нельзя же отложить это дело на неделю!

— В первые двадцать четыре часа… — повторила Огаста и закатила глаза.

— Вот именно.

— Это я уже слышала.

— Ты не возражаешь, если я снова его включу? — спросил Клинг. — Хочу посмотреть погоду на завтра.

Огаста не ответила. Она легла на бок и принялась поднимать и опускать ногу — упорно, ритмично. Клинг поставил банку с пивом, встал из мягкого кожаного кресла, в котором сидел, и включил телевизор. Когда он повернулся, перед ним на миг мелькнули темно-рыжие волосы у нее в паху — а потом ее ноги сомкнулись, и снова открылись, блеснув огненной рыжиной, и снова сомкнулись… Клинг тяжело опустился в кресло и снова взял банку с пивом. Дикторша была хорошенькой брюнеткой. Идиотски улыбаясь, перешучиваясь с ведущим, она все же наконец удосужилась сообщить неутешительную информацию: завтра температура поднимется до девяноста восьми — девяноста девяти градусов.[4] «Но ведь это же нормальная температура тела! — заметил ведущий. — Тридцать шесть и шесть!» Относительная влажность шестьдесят четыре процента. Показатель загрязнения окружающей среды — неудовлетворительный.

— Ну, что у нас еще плохого? — спросила Огаста у телеэкрана, продолжая поднимать и опускать ногу.

— А сейчас Марио Троваро сообщит вам новости спорта! — сообщил ведущий. — Оставайтесь с нами!

— Ну вот, сейчас нам сообщат о сегодняшних подвигах всех бейсбольных команд, — вздохнула Огаста. — Может, выключишь, Берт?

— Мне бейсбол нравится, — ответил он. — А куда вы ездили после вечеринки?

— В китайский ресторанчик на Бун-стрит.

— Хороший?

— Так себе.

— И сколько вас было?

— Человек двенадцать. Точнее, одиннадцать. Твое место пустовало…

— На Бун-стрит, говоришь?

— Да.

— Это в Чайнатауне?

— Да.

— В самой глубине…

— Бианка живет в Квортере, ты же знаешь.

— А, ну да, конечно.

Все спортивные комментаторы в Америке стригутся у одного и того же парикмахера. Клинг раньше думал, что эта прическа свойственна только этой части страны, но однажды ему пришлось побывать в Майами — он отлавливал преступника, на которого был выписан ордер на арест, — так у тамошнего спортивного комментатора тоже была такая прическа: точно кто-то надел ему на голову горшок и обстриг в кружок. А может, они все лысые и носят парики? Вот Мейер Мейер последнее время тоже начал поговаривать о том, чтобы купить парик. Клинг попытался представить себе Мейера Мейера с волосами. Нет, пожалуй, лысым он смотрится убедительнее… Теперь Огаста делала отжимания. Двадцать пять отжиманий каждый вечер. Пока комментатор зачитывал результаты бейсбольных матчей, Клинг смотрел, как она отжимается на ковре, смотрел на ее ладную попку, обтянутую халатом, и машинально считал отжимания. Она закончила, когда он насчитал только двадцать три — должно быть, сбился в счете. Клинг встал и выключил телевизор.

— Слава Богу, наконец-то стало тихо! — воскликнула Огаста.

— Во сколько кончилась вечеринка? — спросил Клинг.

Огаста поднялась на ноги.

— Кофе хочешь? — спросила она.

— Нет, а то не засну.

— Тебе во сколько завтра уходить?

— У меня выходной.

— Слава тебе Господи! — сказала она. — Точно не хочешь?

— Точно.

— Ну а я, пожалуй, выпью, — сказала она и направилась в кухню.

— Так во сколько? — повторил Клинг.

— Что — во сколько?

— Во сколько вы уехали?

Она обернулась к Клингу.

— Это от Бианки, что ли?

— Ну да.

— Около полвосьмого.

— И поехали в Чайнатаун, да?

— Да.

— На такси или как?

— Некоторые поехали на такси. А меня подвезли.

— Кто?

— Сантессоны, — ответила она. — Ты их не знаешь.

Развернулась и ушла на кухню.

Клинг слышал, как Огаста возится на кухне. Как она достала банку с кофе из шкафчика над кухонным столом, потом достала из другого шкафчика кофеварку и с грохотом поставила ее на стол. Клинг знал, что должен поговорить с ней, знал, что надо перестать играть в сыщика и задавать дурацкие вопросы о том, где она была, и в какое время, и с кем. Надо поговорить с ней прямо, обсудить создавшееся положение, черт побери! Он же обещал Карелле, что сделает это. Он сказал себе, что заговорит об этом, когда она вернется в комнату. Он спросит, правда ли, что она встречается с… с другим мужчиной. И, возможно, потеряет ее… Огаста снова ушла в ванную. Он услышал, как она открыла и закрыла дверцу аптечки. Огаста провела в ванной довольно много времени. Когда она наконец вышла, она прошла на кухню и налила себе кофе. Потом вернулась в гостиную, держа в руке кружку с кофе, уселась на ковер, скрестив ноги, и принялась прихлебывать кофе.

«Ну, давай!» — сказал себе Клинг.

Он посмотрел на Огасту.

— Во сколько вы ушли из ресторана? — спросил он.

— Берт, в чем дело? — неожиданно сказала Огаста.

— Что ты имеешь в виду? — сказал Клинг. Сердце у него заколотилось.

— Я имею в виду — в чем дело? Во сколько я ушла от Бианки, во сколько я ушла из ресторана… Какого черта?

— Мне просто любопытно.

— Ах, тебе просто любопытно? Это что, профессиональное заболевание? Любопытной Варваре на базаре нос оторвали!

— Да? В самом деле? Неужели любопытство…

— Если тебе, черт возьми, так интересно, во сколько я ушла оттуда-то и оттуда-то, отчего бы тебе в следующий раз не поехать вместе со мной, вместо того чтобы разыскивать по всему городу какие-то пилюли?

— Какие пилюли?

— Ты что-то говорил насчет секонала, каких-то там…

— Он был в капсулах.

— Да плевать мне, в чем он там был! Я вышла от Бианки в семь часов двадцать две минуты четырнадцать секунд! Устраивает? Я села в черный «Бьюик-Регал» с номером…

— Ладно, ладно…

— …с номером ноль-ноль-семь, Берт, а за рулем сидел владелец автомобиля, некий Филипп Сантессон, художественный руководитель театра…

— Ну ладно, хватит!

— …«Уинстон, Лойб и Фильдс», и с ним была его жена, Джун Сантессон. Подозреваемое средство передвижения проследовало в Чайнатаун, где мы и присоединились к остальным участникам сборища в ресторане, который называется «У А-Вонга». Мы заказали…

— Гасси, прекрати!!!

— Нет, черт возьми, это ты прекрати!!! Я ушла из этого гребаного ресторанчика в десять тридцать, поймала такси на Акведуке и поехала прямиком домой, к своему любящему супругу, который в ту же минуту, как я вошла, устроил мне допрос с пристрастием! — орала Огаста, тыкая пальцем в сторону входной двери. — Берт, какого черта?! Если у тебя что-то на уме, так скажи прямо, в чем дело! А иначе заткнись! Я устала играть в полицейских и воров!

— Я тоже.

— Ну и в чем дело?

— Ни в чем, — ответил он.

— Я говорила тебе о вечеринке. Я говорила, что нам надо было быть там…

— Я знаю, что ты…

— Нам надо было быть там в шесть, самое позднее — в полседьмого.

— Ну да, я помню…

— Ну ладно, — сказала она и вздохнула. Весь ее гнев внезапно куда-то улетучился.

— Извини, — сказал он.

— Мне хотелось заняться любовью… — тихо сказала Огаста. — Когда я вернулась домой, мне хотелось заняться любовью…

— Извини, солнышко…

— А вместо этого.

— Извини… — Он поколебался. Потом осторожно сказал: — Но мы и сейчас могли бы заняться любовью.

— А сейчас — нет, — ответила она.

— Но почему?

— У меня только что начались месячные.

Клинг посмотрел на нее. И внезапно понял, что весь ее рассказ о вечеринке у Бианки, и о поездке через город с Сантессонами, и об обеде у А-Вонга, и о такси, которое она поймала на Акведуке, был ложью. Она нагло врала ему в лицо, как врет убийца, застигнутый с дымящимся пистолетом в руке.

— Ну ладно, — сказал он. — Как-нибудь в другой раз.

Пошел и снова включил телевизор.