Жара, духота и жадность

Глава 5

В понедельник утром Карелла прежде всего позвонил в канцелярию телефонной компании. Он представился как детектив из 87-го участка и начал объяснять женщине на том конце провода, что ему нужно, когда она перебила его:

— С какого номера вы звоните, сэр?

— 377-80-24, — ответил Карелла. — Но…

— Это учреждение или квартира?

— Ни то, ни другое.

— То есть?

— Это полицейский участок.

— А значит, видимо, все-таки учреждение, — сказала она.

Карелла никогда не думал о своем участке как об учреждении, но, наверно, ей лучше знать…

— Как бы то ни было, — сказал он, — мне нужно…

— Вам нужен счет?

— Нет, мэм, я собираю сведения в связи с полицейским расследованием.

— Так чего вы хотите, сэр?

— Мне нужен список звонков, сделанных с номера в Айсоле…

— С какого номера, сэр?

— Минутку, — сказал Карелла, заглянул в записную книжку, провел пальцем по странице. — 765-38-11. Номер принадлежит Джереми Р. Ньюмену, адрес — Сильвермайн-Овал, 74.

— Понятно, сэр. Так чего же вы хотите?

— Список звонков с этого номера, начиная с первого августа по восьмое включительно.

— Так, значит, вам все-таки нужен счет?

— Нет, я собираю сведения в связи с полицейским расследованием.

— Мы составляем списки звонков только с целью оплаты. И регистрируем только междугородные звонки. Внутригородские звонки…

— Да, хорошо, но как бы то ни было — не могли бы вы…

— Так, значит, вам нужен дубликат счета, так?

— Нет, мне нужен только список звонков, сделанных с номера…

— Так это и есть счет, сэр! Подождите минутку, сейчас я достану папку.

Он подождал.

— Алло? — сказала женщина.

— Да, я слушаю.

— Сэр, счет на этот номер будет выслан только семнадцатого.

— Да мне не нужен счет! — сказал Карелла. — Мне нужен только список звонков, сделанных…

— Ну да, сэр, все это будет в счете.

— Этот счет сейчас перед вами?

— Нет, сэр. Счет будет выслан только семнадцатого. Его подготовят к четырнадцатому, и в нем будет список всех звонков, сделанных до этой даты включительно.

— Сегодня одиннадцатое, — сказал Карелла.

— Одиннадцатое, сэр.

— Я не могу ждать до четырнадцатого, — сказал Карелла. — Мне нужен…

— До семнадцатого, сэр. Счет будет выслан мистеру Ньюмену только семнадцатого.

— Мистер Ньюмен…

— А почему бы вам просто не узнать у него самого, когда он получит счет?

— Он не получит счета! — воскликнул Карелла. — Он умер!

— Ну, сэр, тогда я даже не знаю, чем я могу вам помочь.

— Вы можете соединить меня со своим начальством, — сказал Карелла.

— Хорошо, сэр. Подождите, пожалуйста.

Карелла подождал.

— Доброе утро! Мисс Шульц слушает! — раздался веселый голос.

— Доброе утро. С вами говорит детектив Карелла из восемьдесят седьмого участка, здесь, в Айсоле. Я только что имел весьма неудовлетворительную беседу с…

— О сэр, извините, пожалуйста!

— Мне нужен список звонков, сделанных с номера 765-38-11 с первого по восьмое августа включительно, и мне только что сказали…

— Да, мисс Корнинг мне говорила, — сказала мисс Шульц. — Счет на этот номер придет семнадцатого.

— Я понимаю. Но это полицейское расследование, время не терпит, и мне нужно получить копию этого списка как можно быстрее.

— Угу, — сказала мисс Шульц.

— Поэтому, если вы не возражаете, пусть кто-нибудь сделает мне ксерокопию, а я немного погодя его заберу…

— Боюсь, выдавать копии счетов кому-то, кроме владельца номера, не положено, сэр.

— Я полицейский, — возразил Карелла.

— Я понимаю, сэр. Но, видите ли, тайны частного лица…

— Этого частного лица нет в живых! — не выдержал Карелла. — Послушайте, в чем дело? Это самая элементарная просьба, а вы мне мотаете нервы, как…

— Прошу прощения, сэр, если вам кажется, что мы мотаем вам нервы…

— Мне не кажется, а так оно и есть! Так когда я могу забрать этот список? Или мне, черт побери, придется ради этого выписывать ордер?

— Не ругайтесь, сэр, — сказала мисс Шульц.

— Так когда можно его забрать?

— Минутку, пожалуйста, — сказала мисс Шульц.

Карелла снова принялся ждать. Он думал о том, что в один прекрасный день народ Соединенных Штатов объявит войну телефонным компаниям. И танки загрохочут по улицам, ведущим к телефонным узлам, и…

— Мистер Карелла!

— Да?

— Я могу выслать вам его завтра днем.

— Нет, — терпеливо сказал Карелла. — Не надо мне его высылать. Я пришлю за ним курьера.

— Но мне сказали отправить его по почте, сэр.

— Кто это вам сказал?

— Мой начальник, сэр.

— Ну, так скажите вашему начальнику, что не надо посылать его по почте, скажите вашему начальнику, что я пришлю патрульного полицейского в вашу контору — где она находится? Дайте мне адрес!

— Сэр…

— Дайте мне адрес, черт возьми!

— Пожалуйста, не ругайтесь, сэр!

— Какой у вас адрес?!

— Бенедикт, 384.

— Бенедикт, 384, — повторил Карелла. — Хорошо. Патрульный будет у вас ровно в два, мисс Шульц, и он спросит вас лично, и я надеюсь, что он получит список этих звонков и распишется в получении, потому что в противном случае я пойду в магистрат и потребую ордер на…

— Минуточку! — сказала мисс Шульц.

Карелла снова принялся ждать.

Ждать пришлось довольно долго.

— Алло! — сказала мисс Шульц.

— Да, я слушаю.

— Нам нужен письменный запрос, — сказала мисс Шульц.

— Хорошо, забудем об этом. Я сам, лично съезжу в центр, возьму этот треклятый ордер…

— Ну пожалуйста, сэр, не надо ругаться! — сказала мисс Шульц. — Если вас не затруднит прислать человека с письменным запросом, список этих звонков будет подготовлен к завтрашнему утру. Простите, что не могу сделать этого раньше, но у нас все это на компьютере, сэр, а это значит…

— Завтрашнее утро меня устраивает, — перебил Карелла.

— Но ваш письменный запрос понадобится нам сегодня.

— Патрульный завезет его и передаст из рук в руки.

— Спасибо, сэр, — сказала мисс Шульц. — Всего хорошего.

Когда десять минут спустя позвонили из бюро по найму автомашин, Карелла ожидал новых проволочек. В этом городе простейший запрос влечет за собой такую бюрократическую волокиту, что просто невозможно работать! Но женщина из бюро, которая с ним разговаривала, сказала, что они проверили своих таксистов, подняли списки вызовов за первое августа, когда Энн Ньюмен должна была улететь в Лос-Анджелес, и за восьмое, когда она вернулась. И действительно, в списках за первое августа обнаружился вызов к 8.45 на Сильвермайн-Овал, 74, пассажиру нужно было ехать в международный аэропорт, а восьмого августа — вызов в аэропорт к 7.30, пассажира довезли до Сильвермайн-Овал, 74.

Удостовериться в том, что этим пассажиром была действительно Энн Ньюмен, не представлялось возможным, но, принимая во внимание то, что это подтверждалось обстоятельствами, выясненными Дженеро (он обзвонил три аэрокомпании, самолеты которых летали в Лос-Анджелес, и наконец в четвертой выяснил, что в их списках действительно значится Энн Ньюмен, которая прилетела в Лос-Анджелес и улетела оттуда в указанные числа), в то время, когда умер ее муж, она, видимо, действительно была в Калифорнии. Невзирая на невыясненные обстоятельства с кондиционером — а может, Клинг все-таки прав, и дело в том, что Ньюмен был мертвецки пьян, когда проглотил эти капсулы, — Карелла собирался закрыть это дело как доказанное самоубийство.

Приемник на столе Дженеро молчал — но это только потому, что лейтенант Бернс вернулся на работу и сидел у себя в кабинете. К тому же сейчас, в понедельник, в помещении сидели еще четверо детективов, которые планировали рейд на притон на Калвер-авеню. С января этого года, согласно прямому распоряжению самого комиссара, копы 87-го участка (как и всех прочих участков в городе) с удвоенной энергией принялись отлавливать торговцев наркотиками. Притон на Калвер находился под наблюдением с конца февраля. Было давно установлено, что в доме 1124 по Калвер бывают ширялы всех мастей. На улице напротив дома копы поставили фургон, замаскированный под хлебный, и засняли практически всех известных наркоманов округа. Разогнать эту лавочку было бы проще простого. Подняться на четвертый этаж, повязать ширял и мелкого торговца, продающего одноразовые порции, и отвезти всех в суд, где они получат смешные сроки — копы были уверены, что большого количества наркотиков у них не будет.

Но по крайней мере раз в месяц поток ширял внезапно иссякал. Притон, похоже, закрывался. По крайней мере, так считали копы — до тех пор, пока не обнаружили по фотографиям, что в те дни, когда посещения ширял прекращаются, в дом заходят иностранцы французского происхождения. И копы заподозрили, что в эти дни в притоне огромные партии героина или кокаина обмениваются на толстые пачки долларов. На самом деле этот притон служил прикрытием для гораздо более крупных сделок. Гангстеры, видимо, рассчитывали, что копы не станут особенно интересоваться копеечными сделками, и надеялись, что крупные партии пройдут незамеченными среди ежедневной розничной торговли. Лейтенант Бернс решительно не мог поверить, что дешевый притон, работающий почти в открытую, может служить ширмой для многомиллионных операций. Но детектив Мейер Мейер — которому было поручено наблюдение и организация операции, — полагал, что гангстеры позаимствовали идею у ЦРУ. Мейер говорил, что ни одно профессиональное разведывательное управление не может быть таким тупым, как ЦРУ, и что ЦРУ явно служит прикрытием для настоящего разведывательного управления Соединенных Штатов.

Точно так же и гангстеры, покупающие наркотики у своих галльских собратьев, должно быть, решили, что мелкой невинной лавочке позволят процветать безнаказанно, поскольку копы ловят рыбку покрупнее. Но теперь копы были твердо убеждены, что крупная рыбка ловится на четвертом этаже дома 1124 по Калвер-авеню ежемесячно, раз в месяц. И рейд был назначен на ночь среды, тринадцатое августа. Детективы как раз разрабатывали планы, когда по железным ступенькам, ведущим на третий этаж здания полицейского участка, поднялась женщина и остановилась у решетчатого барьера, отгораживавшего помещение детективов от коридора.

— Чем могу помочь? — спросил у нее Карелла.

Женщине было, наверно, лет под сорок. Одета она была по-летнему, вся в белом: белое платье, белые босоножки на высоких каблуках, белая кожаная сумка через плечо и белая гвоздика в черных, как вороново крыло, волосах. Высокая, с великолепным загаром, угольно-черные глаза на остроносом средиземноморском лице, которое могло бы принадлежать испанке или итальянке, роскошные губы, в уголке рта — родинка.

— Мне нужен полисмен, расследующий убийство Джереми Ньюмена, — сказала женщина. Говорила она с отчетливым акцентом, но с каким именно — Карелла никак не мог определить. Она держалась спокойно и невозмутимо, словно приход в полицейский участок не вызывал в ней тревоги, которую испытывает здесь большинство людей, виновных или невиновных.

— Детектив Карелла, — представился он. — Это дело веду я.

— Можно войти? — осведомилась она.

— Да, пожалуйста, — сказал Карелла, встал, обошел зеленые шкафы с папками и открыл перед ней дверцу в барьере. Дженеро, сидевший на противоположном конце комнаты, поднял голову от своей пишущей машинки и оглядел женщину с головы до ног, особенно пристально рассмотрев последние. Теперь и Карелла заметил, что ноги у нее очень стройные. Женщина уселась на стул рядом со столом Кареллы, закинув ногу на ногу, и Дженеро невольно присвистнул. Женщина как будто и не услышала. Мейер, сидевший за своим столом в кругу детективов, которые внимательно слушали разработанный им план операции, поднял голову и грозно посмотрел на Дженеро. Тот пожал плечами и снова принялся печатать.

— Я Джессика Герцог, — сказала женщина. — Я когда-то была замужем за Джереми.

— Здравствуйте, — сказал Карелла и умолк, выжидая продолжения. Джессика окинула взглядом комнату, словно желая оценить обстановку перед тем, как сказать что-то еще. Дженеро снова оторвался от своей пишущей машинки. На этот раз он уставился на ее грудь, видневшуюся в глубоком вырезе белого платья, полную и крепкую. Через секунду он потянулся за ластиком.

— Мне позвонил брат в субботу, — сказала Джессика. — Сказал, что завтра похороны. Думал, может, я захочу прийти. Но я, естественно, не могла там появиться. Мы ведь уже скоро шестнадцать лет как разведены. При всем моем уважении, это было невозможно.

— Почему, мисс Герцог?

— Ну как же, из-за Энн, разве вы не понимаете?

— Боюсь, что нет.

— Это ведь из-за Энн он меня тогда бросил. Я подумала, что может выйти неловко, понимаете? Прийти на похороны вместе с его нынешней женой?

— Да, кажется, теперь я понимаю…

— Поэтому я сказала, что не смогу прийти. Надеюсь, Мартин меня понял.

— Мартин?

— Ну да, мой брат. Это ведь он познакомил меня с Джереми, когда я только что приехала сюда.

— Простите, мисс Герцог, но откуда, собственно, вы приехали?

— Из Израиля.

— А-а!

— У меня до сих пор ужасный акцент, я знаю.

— Да нет, что вы! — сказал Карелла.

— Нет, я знаю, так что не обманывайте, пожалуйста. Я здесь уже девятнадцать лет и до сих пор не научилась как следует говорить по-английски. Я приехала сюда продавать израильские облигации — я тогда была капитаном израильской армии, — пояснила она, и Карелла вспомнил, как она только что оглядела комнату — словно оценивала позицию. — Ну, это было давно, мне тогда было только двадцать два. Я осталась жить тут, но время от времени езжу в Тель-Авив. У меня там мать. Но все мои друзья теперь тут, и брат, конечно, тоже. Мне было бы трудно вернуться туда насовсем.

— Так вы говорите, с мистером Ньюменом вас познакомил брат?

— Да. Мы полюбили друг друга и поженились. А через два года он встретился с Энн и попросил меня о разводе. Бывает, знаете ли.

— Бывает, — согласился Карелла. Зачем же она все-таки пришла? Он ждал.

— Брат мне сказал, что Джереми умер от снотворного. От того, что принял смертельную дозу снотворного.

— Да, это было установлено при вскрытии.

— Да, но этого же не могло быть, понимаете?

— Не могло? Почему?

— Ну, понимаете, я была за ним замужем всего два года, но когда живешь с человеком, то узнаешь его очень близко, и я вам говорю, что Джереми не мог бы принять даже одной таблетки снотворного, не то что такую огромную дозу, какую он якобы принял.

— Двадцать девять, — сказал Карелла.

— Не может быть, — сказала Джессика. — Только не Джереми.

— Не понимаю.

— Видите ли, он дико боялся лекарств. Это у него с тех пор, как он был подростком. Доктор прописал ему таблетки стрептомицина, а у него оказалась жуткая аллергия, и он едва не умер. Поверьте мне, Джереми не смог бы добровольно проглотить какие бы то ни было таблетки. Я знаю. Я жила с ним. Можете мне поверить, он даже аспирин не принимал. Он готов был скорее промучиться целую ночь, чем проглотить таблетку аспирина. Он говорил, что его стошнит. Как же мог человек, который так боялся таблеток, принять смертельную дозу лекарства?

— Но ведь это безболезненная смерть, мисс Герцог. Отравление барбитуратом…

— Только не для Джереми! Только не таблетки. Для него это не было бы безболезненным. Он бы раньше умер от страха.

— Понятно, — сказал Карелла.

— Я как раз на прошлой неделе говорила с Джонатаном, — продолжала она, — о том, как его брат боялся таблеток. Мы еще смеялись над этим, когда я была за ним замужем, — над тем, как Джереми бледнел, стоило только упомянуть при нем о каком-нибудь лекарстве. Конечно, его брат Джонатан об этом помнил. На самом деле, удивительно, что он сам к вам не пришел. Он у вас был?

— Нет, не был.

— Странно.

— Ну, он ведь живет в Сан-Франциско…

— Да, конечно, но сейчас-то он здесь.

— Что вы имеете в виду?

— Джонатан здесь.

— Вы хотите сказать, что он в городе?

— Да, конечно.

— То есть он приехал на похороны?

— Да нет, до похорон. Он здесь уже почти две недели.

Карелла посмотрел на нее.

— А я думала, вы поняли, когда я сказала, что говорила с ним.

— Я думал, вы говорили по телефону.

— Нет, он здесь. Он позвонил мне, когда приехал, и мы один раз пообедали вместе. Джонатан очень приятный человек.

— Странно, что его мать нам не сказала…

— Ну, у нее столько забот! Похороны, понимаете ли…

— Да. А вы не знаете, где он остановился?

— В «Пирпойнте». Знаете этот отель?

— Знаю.

— В центре, недалеко от Фарли-сквер.

— Да, я знаю.

— Вам бы стоило съездить к нему, прежде чем он уедет, — сказала Джессика. — Он вам расскажет, как Джереми относился к лекарствам. Он вам скажет, что Джереми не мог принять эти таблетки. Просто не мог! — сказала она, энергично мотнув головой.

Клингу следовало бы понять, что его брак обречен, с той минуты, как он принялся выслеживать свою жену.

Карелла мог бы сказать ему, что в любом браке есть границы, переступать которые нельзя. Стоит перешагнуть эту невидимую черту, сказать или сделать что-то, чего уже не вернешь — и семье конец. В любой нормальной семье случаются споры и даже ссоры — но, если хочешь сохранить семью, надо драться честно. А как только начнешь бить ниже пояса — все, можно идти к адвокату и оформлять развод. Вот почему Карелла просил его непременно поговорить с Огастой.

А Клинг вместо этого решил самостоятельно разузнать, не встречается ли она с другим мужчиной. Он принял это решение после жаркой бессонной ночи, душным утром одиннадцатого августа, когда они с Огастой сидели за завтраком. Он принял его за десять минут до того, как она отправилась на первую съемку этой недели.

Клинг был копом. И, естественно, первое, что ему пришло в голову, — это выследить подозреваемую. Пока Огаста лихорадочно поглядывала на часы, а Клинг в разгар утреннего часа «пик» ловил такси, он сказал ей, что у него кое-какие дела в офисе и его, вероятно, целый день не будет дома. У Клинга был выходной, но она ему поверила: он и раньше довольно часто сидел в участке даже по выходным. В конце концов ему удалось остановить такси. Когда машина затормозила у тротуара, Клинг распахнул перед женой заднюю дверцу.

— Куда тебе надо, солнышко? — спросил он.

— «Фотоателье Рейнджера», Гедкуп, 1201.

— Вы слышали? — спросил Клинг у таксиста через открытое окно.

— Слышал, — ответил тот.

Огаста послала Клингу воздушный поцелуй, и такси отъехало от тротуара, влившись в поток машин, несущихся в центр. Чтобы поймать другое такси, Клингу потребовалось минут десять. Впрочем, он не торопился. Вчера, еще только обдумывая и пережевывая свое решение, он успел проверить календарь Огасты, пока она принимала ванну перед сном. На утро в нем значилось две встречи: одна в «Фотоателье Рейнджера» в девять, другая в «Студии Куперсмита» в одиннадцать. Следующая встреча была назначена на два часа дня в «Последнем писке». Рядом с этой записью было вписано — «Катлер — если успею». «Катлер» — это было агентство, на которое она работала.

Гедкуп-авеню была расположена в самой старой части города. Ее узкие улочки и дома с черепичными крышами, выходящие на набережную, восходили к тем временам, когда здесь еще распоряжались голландцы. Этот район был расположен бок о бок с муниципальными зданиями и судами округа Чайнатаун, но, несмотря на такое соседство, он не имел никакого отношения ни к административной, ни к судебной деятельности. Гедкуп-авеню лежала в сердце деловой части города. Это был район небоскребов двадцатого века, разбавленных и смягченных старинными голландскими складами и причалами и более поздними английскими церквами и кладбищами. Там и сям в мансардах на узких боковых улочках располагались мастерские художников и ателье фотографов, которым не нашлось места в Квортере и вошедшем в моду позднее районе «Хопскотч», который назывался так потому, что первая открывшая в нем картинная галерея находилась на Хоппер-стрит и выходила на Скотч-Мидоус-парк. Клинг попросил таксиста высадить его у дома 1201 по Гедкуп, перешел улицу, огляделся в поисках телефона-автомата, потом зашел в табачную лавку на углу Гедкуп и Филдс и нашел в справочнике телефон «Фотоателье Рейнджера». Он позвонил в фотоателье из телефонной будки рядом с журнальным прилавком.

— Рейнджер слушает! — ответил мужской голос.

— Извините, можно поговорить с Огастой Блер? — спросил Клинг. Его коробило каждый раз, как ему приходилось называть ее девичьей фамилией, хотя он понимал, что это профессиональная необходимость.

— Минуточку! — ответил мужчина.

Клинг подождал.

Когда Огаста взяла трубку, он сказал:

— Гасси, привет! Извини, что я тебя беспокою…

— Ничего, мы еще не начали, — сказала она. — Я только что приехала. В чем дело, Берт?

— Я хотел тебе напомнить, что сегодня вечером мы обедаем с Манером и Сарой.

— Да, я знаю.

— Ну, тогда все нормально.

— Мы же говорили об этом за завтраком, — напомнила она. — Ты что, забыл?

— Верно, верно. Все нормально. Они придут к семи на коктейль.

— Да-да, — сказала Огаста. — У меня в блокноте записано. Ты где сейчас?

— Я только что сюда приехал. Тебя устроит этот новый итальянский ресторанчик на Трафальгар?

— Да, конечно. Берт, мне пора. Мне уже машут.

— Я закажу столик, — сказал он. — В восемь вечера нормально будет?

— Да-да, конечно. Пока, дорогой. Потом поговорим.

В трубке раздался щелчок. «Ладно, — подумал Клинг. — Огаста там, где и должна быть». Он повесил трубку и снова вышел на улицу. На часах было всего девять двадцать семь, но солнце палило нещадно. Он снова перешел через улицу к дому 1201, зашел внутрь и проверил, нет ли тут черного хода. Нет. Только большие медные двери, через которые он вошел и через которые придется пройти Огасте, когда она будет уходить. Он снова посмотрел на часы, потом опять пересек улицу и занял наблюдательный пост.

Она вышла из здания только без четверти одиннадцать.

За пять минут до того Клинг поймал такси, показал свою бляху и сказал таксисту, что он на службе и что через несколько минут он попросит его сопровождать машину с подозреваемым. Он рассчитывал, что Огаста выйдет самое позднее через двадцать минут, чтобы ехать на следующую встречу через весь город, в жилые кварталы. Правда, в ее расписании следующая встреча была назначена на одиннадцать ноль-ноль, но она, конечно, опоздает. Таксист уже пять минут как опустил свой флажок. Теперь он сидел, ковыряясь в зубах, и читал спортивную газету. Когда Огаста вышла из здания, в трех футах от нее затормозило другое такси. Она вскинула руку, крикнула: «Такси!» и бросилась к машине, размахивая сумочкой.

— Вот она! — сказал Клинг. — Садится в такси на той стороне улицы.

— Хорошенькая, — заметил таксист.

— Угу, — сказал Клинг.

— А что она натворила-то?

— Быть может, и ничего.

— Так из-за чего шум подымать? — пожал плечами таксист, завел мотор и развернулся под самым знаком «Разворот запрещен», полагая, что раз он везет копа, то ему законы не писаны.

— Только не вплотную, — предупредил Клинг. — Но не теряйте ее из виду.

— Это вы что же, всегда так делаете? — поинтересовался таксист.

— Что именно?

— Ну, на такси ездите, когда вам надо кого-то поймать?

— Иногда да.

— А кто ж за это платит-то?

— У нас есть специальный фонд.

— А, ну да, конечно! А на самом деле за все платит налогоплательщик, вот как!

— Только не потеряйте ее, ладно? — попросил Клинг.

— Отродясь никого не терял, — ответил таксист. — Вы что думаете, вы первый коп, который вскакивает ко мне в машину и велит за кем-то гнаться? И знаете, за что я терпеть не могу таких вот копов? За то, что они вечно катаются за бесплатно! Выскакивают из машины в погоне за преступником и даже по счетчику не платят, не то чтоб на чай дать!

— Я заплачу, не волнуйтесь.

— Ну да, конечно, денежки-то несчитанные, верно?

— Прибавьте, пожалуйста, скорость, — попросил Клинг.

От этой мелодраматической погони (Клинг невольно все время думал об этом как о мелодраме) было бы, наверно, больше проку, если бы такси не привезло Огасту прямехонько к дому 21 на Линкольн-стрит, где находилась «Студия Куперсмита», — это Клинг тоже выяснил вчера вечером, пока Огаста нежилась в ванне. Клингу, конечно, больше всего хотелось убедиться, что его жена ни в чем не повинна. Он напомнил себе, что человек считается невиновным до тех пор, пока вина не доказана — это основной принцип американского уголовного законодательства. Однако в то же время какая-то извращенная часть его души жаждала столкновения с ее неведомым любовником. Если бы такси отвезло ее куда-то в другое место, ее искусная ложь оказалась бы разоблачена. Вписать в календарь съемку в «Студии Куперсмита», а вместо этого отправиться в более фешенебельную часть города, на свидание с каким-нибудь высоким смазливым ублюдком. Но нет, она приехала сюда, на Линкольн-стрит, 21, вышла из такси, сунула в открытое окно пачку купюр и бросилась к стеклянной двери, украшенной парой широких косых полос, одна синяя, другая красная, над которыми красовались огромные скошенные цифры «21». Клинг заплатил таксисту и дал пятьдесят центов на чай.

— Ну на-адо же! — протянул таксист и сунул деньги в карман.

Клинг прошел мимо дома и заглянул внутрь сквозь стеклянную дверь. В маленьком вестибюле ее уже не было. Он распахнул дверь и быстро подошел к единственному лифту, расположенному в глубине вестибюля. Стрелка указателя медленно ползла вверх. Пятый, шестой, седьмой — она остановилась на восьмом этаже. На стене рядом с входной дверью Клинг нашел список владельцев. На восьмом этаже была расположена «Студия Куперсмита». Не стоит звонить ей снова с этой затертой байкой насчет обеда. Она действительно там, где должна быть.

Ждать пришлось недолго. Огаста вышла из здания вскоре после двенадцати и направилась прямиком к пластмассовой телефонной будке на углу. Клинг следил за ней из подъезда на противоположной стороне улицы. Она порылась в сумочке, выудила монету. Уж не к нему ли в участок она звонит? Клинг продолжал следить за ней. Говорила она довольно долго. Наконец повесила трубку, но из будки не вышла. Клинг озадаченно следил за ней, потом сообразил, что у нее кончились монеты и она попросила своего собеседника перезвонить ей в автомат. Телефонного звонка Клинг не слышал — все заглушал шум уличного движения. Но он видел, как Огаста схватила трубку и снова заговорила. На этот раз она разговаривала еще дольше. Клинг видел, как она кивнула. Потом кивнула еще раз и повесила трубку. Она улыбалась. Клинг думал, что она будет ловить такси, но вместо этого Огаста пошла в сторону центра. Клинг не сразу понял, что она направляется к станции подземки на следующем углу. Он невольно подумал: «Господи, Гасси, ты что, с ума сошла — ездить в подземке в этом городе?» Потом ускорил шаг и принялся спускаться по ступенькам следом за ней. Он увидел ее у кассы. К платформе подходил поезд. Клинг показал контролеру в кабинке свою бляху и протиснулся через проход слева от турникетов в тот самый момент, как Огаста вошла в вагон.

Кто-то ему говорил, что один знаменитый американский писатель считает граффити особой формой искусства. Наверно, знаменитому писателю никогда не приходилось ездить в метро. Вагоны снаружи и изнутри были сплошь расписаны идиотскими надписями, сделанными с помощью специальных баллончиков с краской. Надписи покрывали и таблички, сообщавшие, откуда и куда идет поезд, и схемы линий, и рекламные плакаты, и окна, и стены, и даже многие сиденья. Содержание надписей составляли в основном имена владельцев баллончиков с краской (может, потому знаменитый писатель и счел их искусством?), названия улиц, где они проживают, и иногда еще названия «клубов», к которым они имеют честь принадлежать. Граффити напоминали о том, что за воротами обитают дикари, и что многие стены уже пали, и по улицам разгуливают злые павианы. Граффити служили оскорблением и уведомлением: мы не любим этот ваш город, это не наш город, нам на него насрать! Клинг стоял в конце вагона, загнанный в движущуюся клетку со стальными стенами, окруженный кричащими красками, повернувшись спиной к Огасте, молясь, чтобы она не признала его, если вдруг случайно обернется в его сторону.

Во время обычной слежки в подземке в преследовании участвуют двое детективов. Каждый из них садится в вагон, соседний с тем, в котором едет подозреваемый, и встает у застекленной двери, ведущей из вагона в вагон. Все как в детективных романах. В последние годы увидеть что-то сквозь эти застекленные двери сделалось не так-то просто, потому что они сплошь расписаны. Нужно было вглядываться сквозь надписи и присматривать за подозреваемым, обложенным с обеих сторон, чтобы быть готовым выйти вслед за ним. Но сейчас, как ни странно, эти росписи были на руку Клингу. Посмотрев на стекло в двери, он обратил внимание, что оно расписано только снаружи, темно-синей краской, так что сквозь него было ничего не видно, но зато создавался зеркальный эффект, так что Клинг мог хорошо видеть отражение Огасты, даже стоя к ней спиной.

Она села лицом к платформам и каждый раз, как поезд тормозил, напряженно всматривалась сквозь разукрашенные окна. Клинг насчитал девять остановок. На Хоппер-стрит она внезапно встала и двинулась к выходу. Клинг вышел на платформу одновременно с ней. Она свернула налево и поспешно направилась к выходу на улицу. Ее каблучки звонко щелкали по полу. Его жена ужасно спешила. Клинг последовал за ней, держась на безопасном расстоянии. Дошел до конца платформы, толкнул дверь и увидел ее уже наверху. Ее длинные ноги так и мелькали, сумочка болталась на плече.

Он взлетел по лестнице через две ступеньки. После сумрака тоннелей солнечный свет показался ослепительным. Клинг быстро посмотрел на угол, обернулся в другую сторону и увидел ее: она стояла у светофора, ожидая, пока зажжется зеленый свет. Клинг остался на месте. Через улицу он перешел одновременно с Огастой и последовал за ней, держась на расстоянии квартала. На часах рядом с банком было уже полпервого. А следующая встреча Огасты была назначена на два, на другом конце города. Видимо, ленчем она решила пожертвовать… Вопреки очевидности, Клинг отчаянно надеялся, что ошибается. Он бы отдал свою правую руку за то, чтобы Огаста зашла в одну из столовых или ресторанов, которых в этой части города было полным-полно. Но она продолжала быстро шагать по улице, не глядя на названия улиц и номера домов. Видимо, она точно знала, куда направляется. Этот район представлял собой смесь картинных галерей, бутиков и магазинчиков, торгующих антиквариатом, цветами, обувью, бижутерией и прочей мишурой. Огаста шла в сторону Скотч-Мидоус-парка, расположенного в самом сердце квартала, населенного художниками. «Художник, — подумал Клинг. — Этот сукин сын — художник».

Он прошел вслед за ней два квартала, до угла улиц Хоппер и Мэттьюз. Потом Огаста внезапно, ни на миг не замедляя шага, не глядя на номер дома — она явно была здесь не в первый раз, — свернула в подъезд одного из старых зданий, которые когда-то были фабричными, а теперь превратились в жилые дома, квартирная плата в которых была просто астрономической Клинг подождал пару минут, заглянул в дверь, чтобы убедиться, что в подъезде никого нет, и вошел в вестибюль. Стены были выкрашены в темно-зеленый цвет.

Лифта не было — только железная лестница в конце вестибюля, вроде той, что вела в помещение для детективов у них в участке. Клинг прислушался — у хороших копов слух тренированный — и услышал слабое цоканье каблучков где-то наверху. В вестибюле висел список жильцов. Клинг поспешно просмотрел его, боясь, что Огаста вдруг вернется, спустится вниз и обнаружит в вестибюле его.

Потом он снова вышел на тротуар. В доме было шесть этажей. В каждом из верхних этажей на улицу выходило по четыре окна. Скорее всего на каждом этаже не одна квартира. Клинг записал адрес в блокнот — Хоппер-стрит, 641, — пересек улицу и зашел в закусочную на углу. Взял отсыревший гамбургер и тепловатый гоголь-моголь и сел к окну, следить за домом напротив. Часы на засаленной стене показывали 12.40. Клинг проверил время по своим часам.

В час он заказал еще один гоголь-моголь. В половине второго он попросил принести холодный кофе. Огаста появилась только без четверти два. Она немедленно подошла к краю тротуара и остановила такси. Клинг допил кофе, потом снова вошел в дом 641 и списал все имена жильцов. Жильцов было шесть. Шесть подозреваемых. Торопиться было некуда — все, что могло случиться, уже случилось. Он сел в подземку и поехал на другой конец города, в ателье Джефферсона и Уайета, где его жена должна была быть в два часа. Он ждал на тротуаре на противоположной стороне улицы — она вышла около пяти, — и проводил ее пешком до ее агентства на Керрингтон-стрит. Он издали смотрел, как она поднялась на крыльцо узкого здания.

Потом снова сел в подземку и поехал домой.

Когда Джонатан Ньюмен впустил Кареллу и Дженеро в свой фешенебельный номер на верхнем этаже отеля «Пирпойнт», на нем не было ничего, кроме свободных брюк. Он сообщил детективам, что только что принял холодный душ и все равно задыхается от этой проклятой жарищи. Кондиционер работал на полную мощность; в номере было довольно-таки прохладно. Но Ньюмен обливался потом, и Карелла подумал, что это неудивительно. Он в жизни не видел такого волосатого человека. Ньюмен был чуть повыше Кареллы, примерно шесть футов два дюйма. Лохматая рыжая голова, рыжая бородища, закрывающая пол-лица, и густая рыжая шерсть на груди, руках и спине. Он был здорово похож на орангутанга. Такой же густой мех, и того же цвета. Он подошел к столику, на котором стоял стакан, набитый тающими кубиками льда, и спросил детективов, не хотят ли они чего-нибудь выпить. Оба отказались.

— Когда наконец кончится эта жара? — вздохнул он.

— Говорят, где-то на той неделе, — ответил Карелла. — Может быть.

— Когда я уезжал из Сан-Франциско, там было так хорошо! — сказал Ньюмен. — Знаете, мы его зовем городом сквозняков. И не зря! Там все время такие славные ветерки… Как здесь люди вообще живут летом?

— Но ведь вроде бы и вы здесь когда-то жили, разве нет? — спросил Карелла.

— Только до тех пор, пока не стал достаточно взрослым, чтобы выбирать самому, — ответил Ньюмен. — На самом деле я демобилизовался из флота на Западном побережье и решил остаться там. Самое лучшее решение, какое я принял за свою жизнь. Знаете, чем я там занимаюсь?

— Нет, — сказал Дженеро. — А чем?

Он слушал очень внимательно. Карелла подозревал, что Дженеро заворожен — впервые в жизни он видит говорящую обезьяну!

— Гробы делаю, — сказал Ньюмен.

— Гробы? — переспросил Дженеро.

— Гробы, — кивнул Ньюмен. — До флота я занимался рекламой, а потом пошел добровольцем, чтобы малость встряхнуться — тем более что меня бы все равно призвали. Меня сделали лейтенантом, потому что я закончил университет Рэмси, знаете?

— Знаем, — сказал Карелла.

— Знаем, — подтвердил и Дженеро, но как-то неуверенно.

— А потом я вышел в отставку и сразу решил остаться на побережье. И спросил себя: чем мне хочется заниматься? Снова рекламой? Если бы я хотел заниматься рекламой, мне надо было бы вернуться обратно на восток, верно? Настоящая реклама — на востоке. И я сказал себе — нет, это не для меня. Никакой рекламы! И я спросил себя: что рано или поздно понадобится любому человеку? Вот как вы думаете?

— И что же? — спросил Дженеро, хотя заранее знал ответ.

— Гроб! — ответил Ньюмен. — Рано или поздно мы все отправляемся в это большое небесное агентство, верно? И для этого большого путешествия всем нам необходим гроб. Вот их-то я там и делаю. Гробы. Я наладил производство гробов.

Карелла молчал.

— Ну вот, и я приехал сюда по делу — хотя, надо признаться, отчасти и для собственного удовольствия, — вы ведь не побежите докладывать в налоговую полицию, верно? — а тут мой бестолковый братец покончил жизнь самоубийством, и его похоронили в гробу, который сделал не я! Ну что ж поделаешь… — вздохнул Ньюмен, осушил свой стакан и подошел к встроенному бару, чтобы налить себе новую порцию. — Эй, ребята, вы точно не хотите?

— Мы на службе, — ответил Дженеро.

— Ну и что? — удивился Ньюмен.

Дженеро, похоже, начал колебаться.

— Нет, спасибо, нам нельзя, — поспешно сказал Карелла. — Мистер Ньюмен, когда вы приехали?

— Двенадцатого июля. Тогда тут было здорово, помните? Проклятая жарища началась потом. Это просто невыносимо, честное слово! — сказал он и бросил в стакан четыре кубика льда.

— И с тех пор живете здесь?

— Ага, — сказал Ньюмен. Он взял бутылку с тоником и плеснул поверх джина и кубиков льда.

— Виделись ли вы со своим братом до его смерти?

— Не-а.

— Почему?

— Мы с ним не ладили.

— Многие люди не ладят со своими братьями, — вставил Дженеро. Потом посмотрел на Кареллу и пожал плечами.

— Тем более с тех пор, как он запил, — продолжал Ньюмен.

— После смерти вашего отца, — уточнил Карелла.

— Ну да, два года назад. До того-то он был вполне себе ничего, если не считать того, как он обошелся с Джессикой.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, вы же знаете! Женился, прожил с ней всего ничего, а потом бросил ради Энни. Нет, Энни, конечно, покрасивее будет, я согласен. Но нельзя же терять голову из-за одной смазливой мордашки, верно? А во всех прочих отношениях Джессика куда круче. Вы с ней встречались, с Джессикой? Вот это женщина, я вам скажу! Капитан израильской армии! По-моему, у нее на счету штук семнадцать убитых арабов. А какая грудь!

— О да! — поддержал его Дженеро.

Карелла сурово покосился на него.

— Ну вот, в кои-то веки моему братцу привалила удача, а он ее сменял на эту Снежную Королеву. Вы ведь, наверно, встречались с Энни. Вы ведь должны были говорить с ней насчет моего брата, верно?

— Встречались, — сказал Дженеро и тут же стрельнул глазами в стороны Кареллы — не сболтнул ли он снова чего лишнего? — То есть встречался не я, а детектив Карелла…

— Самая холодная медуза во всем Западном полушарии, — сказал Ньюмен. — У нее в жилах не кровь, а лед. Может, в постели она и классная — по крайней мере, так говорил мне братец, когда он в нее втюрился, — но по ней не скажешь. Ну ладно, пусть даже она в постели круче Гималаев — и что с того? Дурак мой братец, что сменял такую женщину, как Джессика, на узкую щель в два дюйма длиной.

Это выражение Дженеро явно понравилось.

— Ну ладно, что было — то прошло, — продолжал Ньюмен. — Братец мой помер — упокой Господи его душу!

И поднял свой стакан, словно произнося тост.

— Я так понимаю, что вы виделись с мисс Герцог на прошлой неделе, — сказал Карелла.

— Ага, в ту среду. Мы обедали вместе.

— И вы вспоминали об отвращении вашего брата к таблеткам.

— Ага.

— Он вообще не любил принимать какие бы то ни было таблетки, верно?

— Ну, это мягко сказано!

— А что вы скажете на то, что он проглотил двадцать девять таблеток за раз?

— Скажу, что это чушь собачья.

— Вы думаете, он не мог этого сделать?

— Ни в коем разе.

— Мистер Ньюмен, когда вы узнали о его смерти?

— Мне позвонила мама. По-моему, в пятницу. Я вернулся в отель, а тут записка — перезвоните Сьюзен Ньюмен, срочно. Я сразу понял, что это насчет брата. Наверняка, думаю, этот чертов Джерри ужрался до чертиков и вывалился в окно, или что-нибудь в этом духе. Других срочных дел у моей матушки быть не может.

— И что произошло, когда вы ей перезвонили? — спросил Карелла.

— Она мне сообщила, что мой брат умер.

— Она упоминала о том, что он умер от смертельной дозы секонала?

— Нет, она это сама узнала только на следующий день. Кажется, в пятницу еще неизвестны были результаты вскрытия.

— И как вы это восприняли?

— То, что мой брат умер? Хотите — честно?

— Да, пожалуйста.

— Я подумал — слава тебе Господи, наконец-то избавились!

— Угу…

— В последние два года он для всех для нас был все равно что чирей на заднице. Для меня, для матери, для Энни — для всех. Он задирал перед нами нос, потому что унаследовал эту кучу денег после смерти отца, думал, он лучше нас, оттого что…

— Какую кучу денег? — тут же перебил его Карелла.

— Ну, на самом деле не деньги как таковые и не сразу после смерти отца. Картины, понимаете? Он все их оставил Джерри. Отец был одним из лучших абстрактных экспрессионистов в стране. В его мастерской стояло по меньшей мере две сотни картин. И все они достались Джерри. Потому он и мог позволить себе маяться дурью.

— А что он оставил вашей матери?

— Прощальную записку, — сказал Ньюмен и мрачно усмехнулся.

— А вам?

— Хрен. Я был паршивой овцой. Я уехал из дома и занялся изготовлением гробов. А мой дражайший братец Джерри сделался художником, пошел по отцовским стопам, так сказать. Правда, художник он был от слова «худо», потому как творил он сущее дерьмо, но это папашу не волновало, ничуть не волновало. Джерри поддерживал великую семейную традицию!

— Когда вы сказали «кучу денег», вы имели в виду…

— Миллионы, — ответил Ньюмен.

— А кто получит их теперь, вы не знаете?

— В смысле?

— Кто унаследует все эти деньги теперь, когда ваш брат мертв?

— Понятия не имею.

— Он оставил завещание?

— Не знаю. Спросите лучше у Энни.

— Спрошу. Спасибо вам, мистер Ньюмен. Вы нам очень помогли. Когда вы возвращаетесь в Калифорнию?

— Через несколько дней. У меня тут еще есть кое-какие дела.

— Вот вам моя визитка на случай, если понадобится связаться со мной, — сказал Карелла.

— Зачем это мне понадобится с вами связываться? — удивился Ньюмен, но визитку взял.

На улице, по дороге к тому месту, где стоял неприметный седан Кареллы, Карелла жалел, что у Клинга сегодня выходной. Из-за гибкого графика работы напарники постоянно перетасовывались. Сегодня Карелла согласился бы на любого из них. Даже на Паркера. Правда, Паркер не отвечал представлению Кареллы об идеальном полицейском, но зато обладал многолетним опытом и был способен управиться с уличной бандой.

В полиции принято считать, что хороший напарник — это тот, на кого можно положиться в перестрелке. Вот почему многие патрульные отказываются работать в паре с женщинами-полицейскими. Они полагают, что, если дело дойдет до вооруженной стычки с гангстерами, от женщины будет мало толку. Но Карелле случалось видеть женщин, способных в тире поставить точку над «i» из пистолета калибра 0,38. В перестрелке грубая сила — не главное. Джессика Герцог была капитаном израильской армии и, если верить ее деверю, убила в бою семнадцать человек. Стал ли бы кто-то из копов возражать против такой напарницы? Вряд ли. Но на самом деле напарник — это нечто много большее.

Надежность Дженеро в перестрелке была сомнительной: он однажды ухитрился всадить пулю в ногу себе самому. Но, помимо этого, он не создавал «отдачи», необходимой всякому, кто ведет расследование. «Отдача! — подумал Карелла. — Вот чего мне не хватает. Отдачи».

— Он тоже обратил внимание, — сказал Дженеро.

— На что? — спросил Карелла.

— На ее сиськи, — пояснил Дженеро.

— Ага, — вздохнул Карелла.

Он думал о миллионах долларов, которые получил Джереми Ньюмен, продав картины из наследства отца. Интересно, зарегистрировано ли это завещание в Комиссии по наследствам, и если да, то каковы были его условия? А еще Карелла думал о том, что хороший напарник — это человек, с которым можно обмениваться фактами, пережевывать их, грызть и теребить до тех пор, пока не вытрясешь из них вразумительное объяснение тому, что произошло. Напарник — это человек, которому можно доверить не только свою жизнь, но и самые дикие идеи. Напарник — это человек, который может разрыдаться в твоем присутствии, не боясь, что ты его высмеешь. Карелла очень жалел, что с ним нет Клинга сейчас, на третий день после того, как жена Джереми Ньюмена нашла труп своего мужа в квартире, жаркой и вонючей, как подземелья ада.

В тот вечер за обедом Мейер рассказал Клингу и Огасте два анекдота, оба про иммигрантов. Один — про русского иммигранта, который, едва приехав в Америку, сменил имя. Однажды встречает он земляка и сообщает ему, что он теперь не Борис Рыбинский, а Р. П. Стемплер. «Откуда же ты взял такое имя?» — удивляется земляк. Иммигрант пожимает плечами и объясняет: «Ну, это просто. Я теперь живу на улице Стемплера, вот и взял себе фамилию „Стемплер“». Земляк подумал и говорит: «Ну ладно, а что такое „Р. П.“?» «Робертсон-парк», — отвечает иммигрант.

Второй анекдот — весьма характерный. Жители этого города никогда не отличались особой любезностью — напротив, они славятся резкостью, плавно переходящей в хамство. Анекдот очень короткий, буквально одна фраза. Иммигрант останавливает прохожего на улице и спрашивает: «Простите, вы не подскажете, как пройти в муниципалитет, или мне сразу идти на…?»

Огаста смеялась громче всех.

А Клинг думал о том, что с половины первого до без четверти два она была в доме на углу Хоппер-стрит и Мэттьюз. Когда они вышли из ресторана в десять вечера, Мейер предложил подвезти их до дома, но до них было всего несколько кварталов, поэтому они попрощались с Мейерами на тротуаре и пошли пешком.

Когда они проходили мимо ресторана, из подъезда на противоположной стороне улицы вышел мужчина и пошел следом за ними.

Это был настоящий великан с широкими, мощными плечами штангиста. Его темные глаза и черные волосы были спрятаны под сдвинутой на лоб шляпой. Он проводил Клинга с Огастой до самого дома. Когда они вошли в подъезд, он остановился на тротуаре на противоположной стороне улицы и стал смотреть на окна, загоревшиеся на третьем этаже. Свет в окнах погас после одиннадцати. И только тогда мужчина ушел.

Он отправился на окраину, искать себе пистолет.