Жду и надеюсь

12

Коронат первым почуял врага, то есть не он почуял, а Мушка: вдруг вскинула голову и резко, без обычной своей деликатности, всхрапнула. Коронат Пантелеевич сорвал с плеча карабин и лязгнул затвором, досылая патрон — так лязгнул, чтобы услышал этот тревожный звук Павло. Но Павло, чуткий лесной человек Павло, в тот миг уже взлетел кузнечиком и падал под придорожное дерево, на лету нажимая спусковой крючок. Мгновенный блеск в чернильном облаке кустов, блеск часового стеклышка выдал затаившегося «охотника». «Свой прятаться не будет, и уж, конечно, свой с часами в засаду не пойдет» — эта мысль вспыхнула коротким замыканием, а тело Павла, подброшенное сильным и резким толчком ног, уже распласталось над землей, и вторая мысль — ледышкой в сердце: «Все, вляпались, влетели, как курка в борщ!» — не помешала точно повести стволом и нажать на спуск.

Дал промашку «охотник» из ягдгруппы, любитель детской игры в индейцев и сыщиков-разбой-ников, не подумал о часах на руке, тридцатимарочной штамповке «Тиль». Потянулся он, увидев тень на дороге, к предохранителю, и часы на секунду выскочили из рукава, рожок разгоревшейся луны лег на плексигласовое стеклышко и хромированный обод. Этот едва приметный блеск ударил в глаза Павла, как искра в детонатор. Павло еше летел в воздухе, а очередь из его автомата уже достигла «охотника» точно и кучно, как мишень.

Упав, Павло покатился по земле, прижав к себе автомат; тут бы ему затаиться, вслушиваясь, тут бы ему уползти ящеркой в спасительные кусты, пока противник оглушен очередью… Но на дороге ударил пулемет, ударил трассером, указывая направление на таратайку. Много их, много этих, запрятавшихся, и Павло для них — так, ерунда, один из тех, кого надо взять, один лишь, не больше… Все как надо сделал Павло, опередил, успел и, если бы не таратайка за спиной, не приказ, ушел бы, сразив тех, кто вздумал бы стать на пути, ушел бы, унесли бы его проворные, кривоватые, быстроходные ноги. Но — нельзя, нельзя, пулемет открылся на дороге, режет он по тележке, по друзьям!

Ярость, которой опыт многочисленных схваток придавал верное направление, руководила движениями Павла, как безошибочный дирижер. Извернувшись, отставив на секунду автомат, он сорвал с гранаты кольцо с чекой и кинул; даже не кинул, а выкатил, как шар, чтобы не задеть ветвей, тяжелую и холодную «феньку» на дорогу, где был этот, плюющийся трассером. И в одно мгновение с хлопком воспламенителя, дающего три секунды на раздумье ему и тому, с пулеметом, сыпанул еще, для верности, очередь понизу, на случай если тот, с пулеметом, успеет распластаться. Взрыв взметнул на дороге землю и закрыл оранжево-белым светом ущербный месяц, и Павло почувствовал твердый и резкий, будто долотом, удар в бедро. Свой осколок, слепой дурень, набросил путы: теперь не уйдешь. Теперь попоешь ты, Павло, как муха в глечике… Ну так ладно, давайте.

И когда вспыхнули, вспарывая землю, вороша листву быстрыми кротами, очереди с близкого расстояния, подбираясь все ближе, Павло распахнул в улыбке губы. «Вцепились, почуяли, вцепились, бросили таратайку, бросили все, вцепились. Как же, возьмете вы меня, ждите… вот у курки зубы вырастут, тогда и возьмете. Разъярю я вас, потыкаю раскаленным стволом автомата в волчью шерсть, берите, ну!»

Он дал несколько коротких очередей под вспышки: одну, вторую и третью, прямо, налево, направо. Он закрутился, стреляя, как в кипятке, ускользнул от ответного огня, и самой прекрасной музыкой прозвучали для него чужие хрипы и стоны. «А, вашу так, получите вы меня, как с жабы смальца!»

Он покатился, закусив от боли губу, в сторону, путая им прицел. Пусть почувствуют, пусть повертятся, не до таратайки им. Дал очередь понизу, по кустам, зная, что все они сейчас залегли поблизости и стреляют осторожно, боясь попасть друг в друга, боясь своего же огня. Закрутил он их, закрутил… Руки, все мышцы Павла работали как будто отдельно, обособленно от мозга, от воли, они делали свое дело, направляя автомат, вращая гибкое тело, а в голове волчком: «Вляпались в один миг, будто крышкой захлопнули!.. Лишь бы хлопцы вырвались, сделали дело».

Отовсюду стучало, гремело, звуки стрельбы, огни сплетались в клубок, и в сердцевине этого клубка, как в судорогах, бился Павло, перекатываясь от дерева к дереву и стараясь как можно дольше продержаться, не дать «охотничкам» погнаться за таратайкой. Ой много их, много, ой много, Павло, как у черта на заду волосьев! Уже не уйти! Рана в бедре была нешуточной, это он чувствовал по ослабевающей своей силе, по нарастающему звону в голове; еще две-три пули не опасно задели его, но все же сковали движения; продолжая огрызаться последними патронами магазина, он неожиданно, не рассчитав в горячке, выкатился на освещенный луной пятачок между двумя березами, стволы которых полыхали, как лампы.

Очереди, которые до тех пор отклонялись то ли по какому-то замыслу, то ли просто от слепоты, от мельтешни этого боя, теперь скрестились на разведчике, сошлись, как дружные цепы сходятся на снопе, брошенном на ток. Очереди потанцевали на нем, не давая промашки, потому что стрелявшие тоже были людьми тертыми, и, враз отчаявшись взять партизана живым и обнаружив его наконец между березами, они взяли прицел повернее. Павло ощутил эти удары глухо, будто действительно взяли его в бияки^[16] со всех сторон, и, умирая, он не верил, что смерть может быть такой вялой, тупой, он всегда полагал, что для него она будет ослепительной и мгновенно-болезненной, как удар ножа.

Павло еще думал, что стреляет, и поводил стволом опустошенного уже автомата по земле, по листве, нажимая на гашетку. Ему казалось, что он бьет и валит врагов на землю потоком огня, а те лишь вяло и трусливо огрызаются, пинают его чем-то тяжелым, но тупым и нестрашным, ему казалось, что схватка еще продолжается и будет длиться долго, что ему еще воевать и воевать с ними. Только вот слух почему-то стал отказывать ему, все смолкло вокруг… А может, они ушли? Нет, не ушли, потому что вспыхнул вдруг яркий искусственный свет…

«Охотники» хорошо различали в автоматном треске звук пуль, попавших в мягкое, живое, — ведь они были в прошлом егерями, полицейскими, налетчиками. Они оборвали стрельбу и, посветив фонарем, вышли к телу. Они многое понимали в ближних боях, эти истребители партизан — немолодые соискатели двухнедельного отпуска, тоскующие по семье, и юные бессребреники-романтики, начитавшиеся экзотических романов Карла Мая и прошедшие специальную тренировку. Они вышли из кустов озабоченно, чтобы разглядеть, какой им достался трофей. Они понимали, что трофей важный, что партизан встретился им не простой, если успел за тридцать — сорок секунд, оказавшись перед ночной засадой, пустить их команде немало крови, что это, наверное, какой-нибудь десантник, не год, не два обучавшийся в одной из многочисленных тайных школ, которые, им говорили, имеются у страшной русской ЧК. И они подступали с любопытством и осторожностью, помня о тяжести мгновенных потерь.

Павло, двужильный, пробитый шмайсерами в упор, потянул, лежа, словно на арене, в свете фонаря, кольцо второй гранаты, но силы уже не было. Пальцы Павла, дрожа, взялись наконец за колечко, но усики предохранительной чеки, плотно обхватившие запал с тыльной стороны, не хотели разгибаться. Павло обычно сдергивал чеку легко, как репейник с брючины. Сейчас колечко никак не шло… Он попробовал развести усики — и это не получилось. Рука сама собой отпала, как падают люди навзничь, в траву, а пальцы еще некоторое время играли и хватали жухлые стебли, стремясь выдернуть их.

— Was fur eine Bestie![12] — сказал один из «охотников», обер-лейтенант, отшатнувшийся было от движения руки.

Он внимательно смотрел на черного, просушенного нездешним солнцем человека, раздробленного десятью автоматами. Этот человек сорвал ему засаду — как только «охотники» услышали отдаленное постукивание копыт, они решили взять идущего впереди дозорного втихую, а затем обрушиться на повозку и всех тех, кто ее сопровождает. Впустить мышку в западню и прихлопнуть… Но дозорный опередил их, и преследовать свернувшую в лес повозку командир не решился. Если там хотя бы три-четыре партизана и если каждый из них умеет драться в ночи так, как эта eine Bestie, командир мог остаться без своей группы. Несколько человек, бросившихся было в погоню, стреляя наугад, наткнулись на автоматный огонь и предпочли вернуться: слишком глубок этот русский лес и слишком много в нем непонятного даже бывшим лесным объездчикам, егерям и пастухам. Поэтому обер-лейтенант решил двигаться в ближайшее село. Оставаться в засаде уже не было никакого смысла, а команда, вот уже несколько ночей бродившая по местным тропам и дорожкам в поисках вырывающихся из блокады партизан, нуждалась в хорошем отдыхе. «Охотники» ловко и споро вытесали жерди из молодых березок, и маскхалаты, в которые были вшиты шлевки, тут же превратились в носилки для раненых. Обер-лейтенант приказал захватить и труп партизана. Затем, изучив под синим лучом фонарика карту и посоветовавшись с проводником, он определил направление: Груничи. Возле этого села были обширный луг и поле, где мог приземлиться легкий «физелер». В Груничи!