Жена бургомистра

XV

На следующий день после заседания в ратуше бургомистр ван дер Верфф, городской секретарь ван Гоут и нотариус с двумя судейскими отправились на Дворянскую улицу, чтобы сделать распоряжения относительно наследства старой баронессы фон Гогстратен. Отцы города решили наложить запрещение на покинутые жилища глипперов и все имущество, оставшееся после них, обратить на пользу общего дела.

Крамольный образ мыслей старой дамы был всем известен, а так как ее ближайшим родственникам, Гогстратенам и Матенессе ван Вибисма, въезд в Лейден был запрещен, то городу предстояла задача вступить в права наследства. Можно было ожидать, что в завещании покойной будут упомянуты только открытые глипперы, а в этом случае город имел право пользования оставшимися капиталами и имениями до тех пор, пока переметчики не изменят свой образ мыслей и своим поведением не дадут права городскому начальству снова открыть им ворота города. Но если бы кто-либо из них продолжал оставаться верным испанцам и противодействовать делу свободы, то его часть наследства должна бы перейти во владение города. Такой образ действий вовсе не был внове. Король Филипп сам ввел его в практику, конфискуя в свою пользу не только имения бесчисленного множества невинно казненных, изгнанных или добровольно удалившихся в ссылку приверженцев новой религии, но и собственность патриотов, даже убежденных католиков. После того, как столько лет приходится изображать из себя наковальню, очень приятно исполнить роль молота; если при этом не всегда поступали умеренным и достойным образом, то оправдывали себя тем, что сами они испытали на себе в сто раз худшее и более жестокое поведение испанцев. Разумеется, отплачивать равным за равное было не по-христиански, но они возвращали только грубые нидерландские удары в ответ на смертельные раны и не покушались на жизнь глипперов.

У дверей дома покойной господа из ратуши увидели музыканта Вильгельма Корнелиуссона с матерью. Они пришли для того чтобы еще раз предложить Хенрике приют под их гостеприимным кровом. Жена сборщика податей, которая сначала колебалась перенести свою любовь к ближним и на фрейлейн из глипперов, принудила себя прийти, потому что тут нужно было совершить доброе дело, и выражала эти ощущения в свойственной ей грубой форме.

В передней стоял Белотти, но не в шелковых чулках и отороченной атласом одежде дворецкого, а в простом темном платье горожанина. Он сообщил музыканту и Питеру, что остается в Лейдене прежде всего потому, что бросать на произвол судьбы заболевшую Денизу совершенно против его убеждений; но его удерживало и еще кое-что другое, особенно то, в чем ему было неприятно сознаться даже самому себе, именно укрепившееся долгими годами службы чувство своей связи с домом Гогстратенов. Его счетные книги были в полном порядке; управитель баронессы признал это и охотно выплатил ему его жалованье. Сбережения Белотти были помещены в надежное место, и так как, будучи человеком экономным, он никогда не трогал процентов, а лишь прибавлял их к капиталу, то они обратились в порядочную сумму. В Лейдене итальянца ничто не удерживало, и тем не менее он не мог покинуть его до тех пор, пока не будет все закончено в доме, которым он так долго управлял.

Каждый день он осведомлялся о состоянии здоровья больных дам; а после смерти ее сиятельства он все-таки оставался в Лейдене, хотя Денизе становилось лучше; он считал необходимым отдать покойной последний долг, присутствуя при ее погребении.

Городским господам было приятно найти Белотти в доме. Нотариус заведовал его маленьким состоянием и высоко ценил как порядочного человека. Он попросил старика служить проводником ему и его спутникам. Прежде всего было необходимо отыскать завещание покойной. Таковое должно было существовать, поскольку до самого того дня, когда заболела Хенрика, оно сохранялось у нотариуса, а потом было вытребовано назад старой госпожой, которая решила сделать в нем некоторые изменения. Нотариус не мог дать никакого заключения о содержании его, так как руководил составлением его не он, а его покойный товарищ, клиентура которого и перешла к нему.

Прежде всего дворецкий провел господ в будуар и маленький кабинет баронессы, но, хотя они обыскали все письменные столы, ларцы и шкафы и в некоторых ящиках и ящичках натолкнулись на письма, деньги и драгоценные украшения, однако документа не обнаружили.

Господа сделали предположение, что он лежит в каком-нибудь потайном ящике, и велели служителю привести слесаря. Белотти не препятствовал этому, но при этом с особенным вниманием прислушивался к тихому пению, доносившемуся из спальни, в которой лежало тело покойной. Он знал, что скорее всего можно найти завещание именно там, но ему ни за что не хотелось помешать священнику совершить панихиду по его покойной хозяйке. Когда пение в спальне замолкло, он попросил господ следовать за собой.

Высокую комнату с плоским потолком, в которую он их привел, наполнял запах ладана. На заднем плане комнаты стояла большая постель, над которой возвышался почти до потолка остроконечный балдахин из тяжелого шелка. Посреди комнаты стоял гроб, в котором лежала покойная. Лицо ее было покрыто полотняным платком с кружевами. Изящные, еще не тронутые тлением руки покойницы были сложены вместе и придерживали старые четки. Тело усопшей было закрыто дорогим покровом, а посередине лежало распятие из прекрасно выточенной слоновой кости.

Господа молча склонили головы перед телом. Белотти подошел ближе; судорожные рыдания вырвались из груди старика, когда он увидел так хорошо знакомые ему руки баронессы. Потом он встал на колени около гроба, прижался губами к нежным окоченевшим пальцам, и теплая слеза, единственная, пролитая за умершую, упала из его глаз на сложенные навсегда руки.

Бургомистр и его спутники не мешали ему; они оставили его в покое и тогда, когда старик, прислонившись лбом к деревянной обшивке гроба, произнес короткую тихую молитву. Когда дворецкий встал, и старший священник в полном облачении вышел из комнаты, патер Дамиан сделал знак мальчику певчему, с которым отошел в глубину комнаты, с помощью его и Белотти священник закрыл гроб покровом и сказал, обращаясь к ван дер Верффу:

— В полночь мы думаем похоронить госпожу, дабы не возникло никаких неприятностей.

— Хорошо, патер! — отвечал бургомистр. — Да если что и случится, мы не вышлем вас из города. Если только вы не предпочтете сами перейти к испанцам.

Патер Дамиан покачал головой и прервал бургомистра, сказав решительно:

— Нет, господин бургомистр, я родился в Утрехте и всегда молюсь за свободную Голландию.

— Послушайте-ка, послушайте! — воскликнул городской секретарь. — Как это было сказано, превосходно сказано! Вашу руку, господин патер!

— Вот она, и до тех пор, пока вы не перемените на ваших монетах «haec libertates ergo» на «haec religionis ergo», не нужно ничего менять в изречении.

— Свободная страна, и в ней свобода вероисповедания для каждого, и значит, для вас и всех ваших, — сказал бургомистр. — Это именно то, чего мы хотим. Доктор Бонтиус говорил мне о вас, достойный отец, вы честно заботились об этой умершей. Похороните ее по обряду вашей церкви; мы пришли, чтобы привести в порядок земное богатство, оставленное ею. Может быть, в этом ящичке лежит завещание?

— Нет, господа, — покачал головой священник. — Как только она заболела, она вскрыла при мне запечатанный пакет и, когда чувствовала себя сильнее, приписывала еще по нескольку слов. За час до своей смерти она приказала мне позвать господина нотариуса, но, когда он пришел, она была уже мертва. Я не мог оставаться все время при покойной и положил завещание в шкаф с бельем. Вот вам ключ!

Завещание вскоре нашлось. Бургомистр спокойно развернул бумагу, и пока он громко читал ее, нотариус и городской секретарь смотрели ему через плечо.

Различные церкви и монастыри, в которых должны будут читаться мессы за упокой души баронессы, и ее ближайшие родственники должны поделить между собой ее имущество. Белотти и Дениза были награждены небольшими подарками.

— Счастье еще, — воскликнул городской секретарь, — что это завещание только клочок бумаги и больше ничего!

— Акт не имеет юридической силы, — прибавил нотариус, — потому что он был извлечен до меня из пакета и распечатан с точным объяснением, что его надо изменить. Переверните документ, мейстер Питер. Здесь внизу есть еще кое-что, что необходимо прочитать.

Труд, которым занялись теперь господа, был не легок, потому что больная нацарапала на пустой оборотной стороне бумаги там и сям, внизу и вверху, короткие примечания, очевидно, как отдельные пункты для уточнения ее последней воли.

На самом верху был нарисован неверной рукой крест и под ним:

Дальше внизу можно было прочесть:

За этим вторым «испортила» следовало это же слово, много раз повторенное. Самое последнее, стоявшее в конце предложения, больная окружила спиралями и завитками, нарисованными карандашом.

В правом углу листа стоял целый ряд коротких примечаний:

Посередине бумаги была написана крупными буквами и обведена двойными и тройными чертами следующая фраза:

Разобравши общими силами эти записки, мужчины молча посмотрели друг на друга, и наконец ван Гоут воскликнул:

— Какая бессмысленная смесь злобы и женской слабости! Ну, может ли в женском сердце найтись столько зимнего холода: в нем всегда есть ледяные цветы.

— Молодую Гогстратен, которая теперь находится в вашем доме, господин Питер, — воскликнул нотариус, — можно лишь пожалеть, потому что скорее можно извлечь искру из ржаного хлеба, чем получить такую сумму от запутавшегося в долгах нищего! Дочь будет обобрана отцом; вот это я называю действовать по-родственному.

— Что может скрываться в ящичке? — спросил нотариус.

— Вот он там стоит! — показал ван Гоут.

— Дайте-ка его сюда, Белотти.

— Мы должны открыть его, — сказал юрист, — потому что она, может быть, хочет отправить за границу самую лучшую часть своего состояния!

— Открыть? Несмотря на ясно выраженное желание покойной? — спросил ван дер Верфф.

— Разумеется! — воскликнул нотариус. — Мы присланы сюда, чтобы получить представление о наследстве. Крышка крепко держится. Возьмите отмычку, мейстер. Мы бы уж давно открыли.

Уполномоченные от города не нашли в шкатулке никаких драгоценностей, там были только письма, написанные в различное время. Их было немного. Нижние, сильно пожелтевшие, содержали в себе уверения в любви маркиза д'Авенна, относившиеся же к позднейшему времени были коротки и подписаны доном Люисом д'Авилой. Городской секретарь, понимавший кастильское наречие, на котором они были написаны, быстро прочел их. Дочитав последнее, он воскликнул с живым волнением:

— Теперь мы держим в руках ключ от одной проделки! Припомните-ка, сколько шуму наделал четыре года тому назад поединок, в котором маркиз д'Авенн пал от руки испанского бреттера. На этой страничке жалкий негодяй пишет, что он… Это стоит труда, и я вам сейчас переведу. Первая часть письма не имеет значения; но вот тут начинается: «И после того как мне удалось скрестить клинки с маркизом и, не без опасности для собственной жизни, убить его — жребий, которого он, как кажется, вполне заслужил, потому что в такой сильной степени возбуждал ваш гнев, — условие, поставленное вами, мною выполнено, и завтра я надеюсь получить из рук вашей милости желанную награду. Скажите донне Анне, моей желанной невесте, что завтра, как можно раньше, я поведу ее к алтарю, потому что д'Авенны уже готовятся действовать, и, может быть, послезавтра моей жизни уже грозит опасность. Что касается всего остального, то я надеюсь, что смею рассчитывать на великодушие и справедливость моей покровительницы».

Ван Гоут бросил письмо на стол и воскликнул:

— Посмотрите-ка, как нежно пишет этот разбойник! И, черт побери, дама, к которой должны быть отосланы эти признания в убийстве, вероятно, мать несчастного маркиза, которого уложил испанский убийца!

— Именно так, господин, — сказал Белотти, — я могу подтвердить вашу догадку. Маркиза была супругой человека, который изменил в молодости баронессе ван Гогстратен. Да, та, которая там покоится, много раз видела, как всходило и заходило солнце, прежде чем созрела ее месть.

— В огонь все это! — воскликнул ван Гоут.

— Нет, — возразил Питер, — мы не отошлем этих писем, но вы будете хранить их в архиве. Божья мельница мелет медленно, и кто знает, на что еще пригодятся эти листки!

Городской секретарь в знак согласия кивнул и, складывая письма, сказал:

— Я думаю, что состояние умершей должно перейти в казну города!

— Это должен решить принц, — сказал ван дер Верфф. — Как долго вы служили у баронессы, Белотти?

— Пятнадцать лет.

— Так останьтесь на некоторое время в Лейдене. Я думаю, что вы имеете право рассчитывать на то, что вам первоначально было завещано. Я буду ходатайствовать за вас.

Через несколько часов после ночного погребения старой баронессы близ города появились господин Матенессе ван Вибисма и его сын Николай, но они не были впущены городским сторожем, хотя и ссылались на смерть своей родственницы. Отец Хенрики не явился, так как несколько дней тому назад отправился на турнир в Кёльн.