XXIII

Пол-Лейдена следовало за гробом храброго капитана, и между солдатами, отдававшими последнюю честь смелому герою, был и Георг фон Дорнбург. После погребения музыкант Вильгельм увел к себе в дом сына оплакиваемого всеми славного товарища. Когда печальное торжество кончилось, ван дер Верффу оставалось еще о многом позаботиться, но к обеду он освободился от всех дел: он ждал к себе в гости немца.

Бургомистр занял свое обычное место на конце стола; между ним и Марией сел юнкер, а напротив — Варвара с детьми.

Вдова не могла наглядеться на свежее, сияющее лицо молодого человека; хотя ее сын далеко уступал ему в красоте, но в выражении глаз юнкера было столько прямодушия, что оно напоминало ей о ее Вильгельме.

Сидевшие за столом обменялись уже многими вопросами и ответами, уже много дорогих воспоминаний было снова вызвано на свет, когда Питер, взяв кувшин с лучшим вином, наполнил юнкеру новый бокал и высоко поднял свой:

— Выпьем по стаканчику, — воскликнул он, с сердечной приветливостью глядя в глаза юнкеру, — выпьем за победу правого дела, ради которого и вы также добровольно взялись за меч! Спасибо вам за смелую решимость. Пить — это тоже искусство, а немцы на это мастера.

— Этому искусству обучаются у нас в различных местах, и в высшей школе в Иене не хуже, чем в других.

— Слава господам докторам и профессорам, ученики которых пошли так далеко, как, например, мой покойный блаженной памяти свояк и вы также, если судить по этому пробному бокалу.

— Леонард был моим магистром artis vivendi[41]. Как давно это было!

— Юность никогда не довольствуется малым, — возразил Питер, — но когда дело идет о годах, она легко говорит: «много» там, где старшим кажется «мало». Право, в эти последние годы вашей жизни, вероятно, у вас было много интересного. У меня остается еще часок свободный, и так как мы уже так уютно сидим здесь все вместе, то вы могли бы нам рассказать — конечно, если у вас нет причин скрывать, — каким образом попали с вашей далекой родины в Голландию, от немецких и латинских книг под английские знамена.

— Да, — просто сказала Мария, — вы обещали мне рассказать об этом. Дети, помолитесь и ступайте к себе.

Адриан с умоляющим видом взглянул сначала на мать, потом на отца, и так как ни тот, ни другая не запрещали ему остаться, то он придвинул свой стул вплотную к стулу сестры, и, прильнув друг к другу головами, они стали слушать с широко раскрытыми глазами то, о чем юнкер рассказывал сначала спокойно, а потом со все возраставшим воодушевлением.

— Вы знаете, что я родом из Тюрингии, гористой страны, которая находится в самом сердце Германии. Наш замок расположен в приветливой долине, по которой, извиваясь, бежит светлая река. Узкая площадь долины ограничена лесистыми горами, не такими могучими и высокими, как горы в Швейцарии, но и не очень маленькими. У подошвы их расстилаются поля и луга, а на самой вершине возвышаются еловые леса, которые во всякое время года носят зеленые одежды, как какой-нибудь егерь. Правда, зимой снег покрывает их блестящим белым покровом, а когда пробуждается весна, на елках показываются молоденькие побеги, такие свеженькие и сочные, как распускающаяся зелень на ваших дубах и буках, а на лугах у реки в теплом воздухе начинает идти снег — это цветут одно за другим плодовые деревья, и когда поднимается ветер, то нежные белые блестящие лепестки летают в воздухе, как снежные хлопья, и падают в траву к пестрым цветам и в чистое зеркало реки. На возвышенностях гор попадаются часто обнаженные утесы, и там, где они особенно круты и неприступны, наши отцы выстроили крепость, чтобы защитить себя от нападения неприятелей.

Наш замок расположен на гребне горы в долине реки Заалы. Там я родился, там прошли мои детские годы, там я играл, потом научился читать и водить пером по бумаге. В лесах можно было вдоволь охотиться, в конюшне у нас стояли резвые лошади, и я, дикий мальчишка, редко приходил добровольно в классную комнату; седой магистр Лоренц должен был ловить меня, если ему хотелось справиться со мной. Сестры и Вольфганг, наш младший брат — мальчик был всего тремя годами моложе меня, — слушались его; у меня был и старший брат, но в то же время его как будто и не было. Едва только у него показалась борода, как наш милостивый герцог определил его в оруженосцы к рыцарю Бранду, и он был послан в Испанию, чтобы купить там андалузских коней. Покойный отец Иоганна Фридриха имел случай узнать их достоинства в Мадриде после Мюльбергской битвы. Когда Людвиг уезжал, он был веселый малый и умел укротить самую дикую лошадь. Родителям было бы слишком тяжело считать его умершим, но годы проходили, и так как ни он, ни рыцарь Бранд не возвращались, то мы решили, что он погиб. Только мать не хотела этому верить и все ждала, что он вернется домой. Отец назначил меня будущим владетелем замка и наследником. Когда у меня стал изменяться голос и я с грехом пополам осилил Цицерона, меня послали в высшую школу в Иену, чтобы изучить там право и, как этого желал мой дядя, канцлер, сделаться потом членом Государственного совета.

О Йена, милая Йена! В мае и в июне выдаются такие блаженные дни, когда на небе бродят лишь легкие облачка, и все цветы и деревья так свежо и обильно цветут и красуются, что можно подумать — да, может быть, они и думают сами, — что они никогда не завянут и не опадут. Таким днем в жизни человека бывает веселая немецкая студенческая жизнь. Вы можете поверить этому. Леонард достаточно рассказывал вам об Йене. Он умел соединять удовольствие с работой; что же касается меня, то я не многому выучился на деревянных скамьях, так как редко сидел на них, и книжная пыль, наверное, не испортила моих легких, но я бесчисленное множество раз перечитывал Ариосто[42], ревностно занимался пением, и в то время, когда здесь все волновалось и шумело, я сочинял для собственного удовольствия множество песен. В Иене можно научиться и фехтовать, и мне очень хотелось скрестить разок свою шпагу с честным Аллертсоном, о котором вы рассказывали мне. Леонард был старше меня, и когда он с честью добился звания магистра, я был еще слаб в «Пандектах»[43]. Но мы по-прежнему оставались закадычными друзьями, поэтому-то я и поехал вместе с ним в Голландию. Да, это было доброе время! С господами йенскими теологами мы порядком поспорили о том, в каком месте Земли нужно искать райский сад. Я всех их признал тогда за дураков и подумал: «Существует только один Эдем, и лежит он в Голландии, и лучшие розы, которые разбудила в первое утро роса, цветут в Дельфте!»

С этими словами Георг покачал головой и в замешательстве остановился, но поскольку все молчали, и он видел напряженное внимание Варвары и пылающие щечки детей, то продолжил уже спокойнее:

— Так я вернулся домой и в первый раз испытал, что и в жизни прекрасные, солнечные дни, к сожалению, слишком часто сменяются ненастьем. Я нашел отца больным, и через несколько дней после моего возвращения мне пришлось закрыть ему глаза. Я еще никогда не присутствовал при кончине человека, и первым, самым первым оказался он, мой отец.

Георг остановился и в сильном волнении провел рукой по глазам.

— Ваш отец, — прервала молчание Варвара тоном теплого участия, — был, наверное, если можно заключать по яблоку о дереве, прекрасным человеком.

Тогда юнкер опять поднял голову и воскликнул со сверкающими глазами:

— Соедините в одно все, что только есть хорошего и благородного, составьте из этого высокий, прекрасный образ человека, и вы получите верный портрет моего отца, а если бы я мог рассказать вам о своей матери!…

— Она еще жива? — спросил Питер.

— Дай Бог, чтобы это было так! — воскликнул юнкер. — Вот уже два месяца, как я не имею никакого известия от нее. Это ужасно! На всяком пути есть свои радости, и мое солдатское ремесло нравится мне, но иногда бывает очень тяжело, когда так мало удается слышать о доме. Хорошо бы быть птицей, солнечным лучом или странствующей звездой, тогда можно было бы хоть на одно мгновение увидеть и узнать, что делается дома, и душа снова исполнилась бы новой благодарностью или, если уж это должно быть… но я не хочу думать об этом. И в долине Заалы теперь цветут деревья, а луга усеяны цветами, как и здесь, как и два года тому назад, когда я во второй раз покинул родину.

После смерти отца я остался его наследником, но не мог развлечься ни охотой, ни поездками ко двору, ни пением, ни звоном бокалов. Я бродил, как во сне, и мне казалось, что без отца я не имею права чувствовать себя хорошо. Тогда — тому как раз два года — посланный привез мне письмо из Веймара, пришедшее из Италии вместе с письмом к его высочеству нашему государю; в нем заключалось известие, что наш потерянный брат еще жив и лежит больной и нищий в больнице города Бергамо. Вместо него писала одна благочестивая сестра, и мы узнали из письма, что по дороге из Валенсии в Ливорно Людвиг был захвачен морскими разбойниками и увезен в Тунис. Какие страдания он вынес там, от какой опасности ему наконец удалось освободиться, вы узнаете когда-нибудь после. На одной генуэзской галере он бежал в Италию. До Бергамо ноги его еще несли, но далее он идти не мог, и вот я узнал, что он лежит больной, может быть, умирающий, среди чужих, хотя и милосердных людей. Я не стал откладывать своего выезда и по дороге в Бергамо, разумеется, не щадил своего коня. Но сколько ни попадалось мне на пути замечательного и красивого, ничто не привлекало и не радовало, так как мысль о лежащем при смерти брате подавляла в моей душе всякую веселость. Бег встречного ручья заставлял меня спешить, а высокие горы представлялись мне завистливыми преградами. Когда я перевалил высокий Готард, у меня несколько полегчало на душе, а когда я спустился с Беллинзоны к озеру Лугано, и подобно голубому глазу навстречу мне сверкнула перед городом блестящая поверхность воды, то я на время забыл свои страдания, взмахнул шляпой и запел песню. В Бергамо я нашел брата еще в живых, но уже совершенно разбитым телесно и душевно, истощенным и без всякого желания нести далее бремя существования. Он находился в хороших руках, и уже спустя несколько недель мы смогли отправиться домой. Обратно мы поехали через прекрасный Тироль. Силы Людвига восстанавливались с каждым днем, но крылья души у этого страдальца были сломаны. Увы, долгие годы с цепями на ногах он копал землю и таскал тяжести под раскаленным солнцем. Рыцарь Бранд не долго мог выносить свою тяжелую судьбу, а Людвиг совершенно разучился в Тунисе плакать и смеяться. А легко ли это?

Даже при свидании с матерью он не смог проронить ни слезинки, хотя все его тело, и, наверное, душа трепетали от волнения. Сейчас он мирно живет у нас и ведает замком. В расцвете сил он уже старик, но теперь полностью возвращен к жизни, и только не может видеть чужих лиц. Я вынес тяжелую борьбу с Людвигом, так как по закону ему, как старшему, принадлежат замок и имение, но он хотел отказаться от своего права и на свое место назначить меня. Он привлек на свою сторону и мать; и дядя, и сестры старались также уговорить меня согласиться с его волей, но я остался непоколебим. На то, что мне не принадлежит, я руки не поднимаю, а наш младший, Вольфганг, подрос и, где нужно, может занять мое место. Когда наконец мне стали невыносимы все эти упрашивания и уговаривания, я снова оседлал своего коня и поехал из дому. Матери было очень тяжело отпускать меня, но я уже испытал всю прелесть путешествий и отправился как будто на свадьбу. Если уж признаться откровенно, то я отказался от замка и имения, как от тяжелого бремени. Свободный, как ветер и облака, я отправился по тому же самому пути, по которому ехал вместе с Леонардом: в вашей стране шла война, которая была мне очень по душе, а вся моя дальнейшая судьба зависела от меча. Я вступил в Кёльн под знаменами Людвига Нассауского; вместе с ним я сражался на Моокской равнине, сражался до тех пор, пока еще можно было держаться. Мой конь пал, мой воротник был разорван, ранец потерян, и у меня остались всего только одна бодрость да надежда на лучшие дни. Скоро они наступили, так как капитан Дженсфорт пригласил меня вступить в число английских резервов. Я сделался его прапорщиком, и у Альфена сражался подле него до тех пор, пока не был истрачен последний порох. Что там происходило, вы знаете сами.

— Капитан ван дер Лан, — заметил Питер, — рассказывал нам, что он обязан вам своей жизнью. Вы дрались как лев.

— Да, тут на шанцах было довольно жаркое дело, но все-таки ни у меня, ни у моего коня не пропало ни одного волоска, и на этот раз мне уже удалось спасти и ранец, и всю добычу. Судьба, как нежная мать, особенно любит тех, кто доставляет ей больше всего забот; потому она и привела меня к вам и к вашим домочадцам, господин бургомистр!

— А я прошу вас, — сказал Питер, — причислить себя к числу моих близких. У нас есть на дворе две уютные комнаты; если это вам будет угодно, их приготовят для вас.

— Очень рад, — ответил юнкер Георг. Подавая руку юнкеру, бургомистр сказал:

— Меня призывает моя служба; но вы можете сказать женщинам, что вам на первое время необходимо и когда вы рассчитываете поселиться у нас. Чем раньше, тем приятнее для нас. Не правда ли, Мария?

— Добро пожаловать, юнкер Георг! Теперь мне нужно пойти взглянуть на мою больную, которая лежит у нас. Варвара выслушает, что вам будет угодно.

Бургомистерша взяла руку мужа и вместе с ним вышла из комнаты.

С юнкером осталась одна вдова, которая старалась разузнать обо всем, чего бы он мог пожелать. Затем она пошла к своей невестке и, найдя ее у Хенрики, воскликнула, всплеснув руками:

— Вот человек-то! Я, старуха, говорю вам, фрейлейн Хенрика, что во всю свою жизнь я не встречала такого человека! Сердце, какое сердце, и притом такая красота! Кому уж раз дает что-нибудь счастье, оно дает полной мерой, и кто имеет, тому дастся! Это золотые слова!

Загрузка...