Жена бургомистра

XVIII

Адриан спешил со своими бутылочками домой. Воодушевленный желанием помочь больной девушке, он совершенно позабыл об ее головной боли и яростно заколотил молотком в дверь. Варвара встретила его не слишком ласково, но он был так счастлив при мысли о дорого доставшемся ему сокровище, что без всякого страха прервал упреки рассерженной тетки, воскликнув убежденно, живо и в сознании правоты своего дела:

— Ты сама увидишь; у меня тут есть кое-что для Хенрики. Где мама?

Варвара заметила, что он принес приятную новость, которая совершенно увлекала его, а свежее блаженное лицо мальчика так поразило ее, что она забыла свою воркотню и с добродушной улыбкой спросила:

— Это очень любопытно. Что же случилось такое спешное.

— Я купил кое-что. Мама наверху?

— Да, да! Покажи-ка, что ты принес?

— Лекарство. Самое действенное, уверяю тебя; средство против головной боли.

— Средство против головной боли? — спросила с удивлением вдова. — Кто это навязал его тебе?

— Навязал! — повторил со смехом мальчик. — Я достал его за хорошую цену!

— Покажи-ка, мальчик! — сказала Варвара и потянулась за бутылочкой, но Адриан отступил от нее, спрятал лекарство за спиной и сказал:

— Нет, тетя. Я сам отнесу его матери.

— Слыханное ли это дело! — воскликнула вдова. — Ослы ходят по проволоке, а школьники принимаются лечить. Покажи сейчас же, что это такое. Вот не хватало еще у нас шарлатанских товаров!

— Шарлатанских! — живо ответил Адриан. — Я заплатил за него все свои ярмарочные деньги, и это хорошее лекарство.

Во время этого спора с лестницы спускались доктор Бонтиус и Мария. Врач расслышал последние слова мальчика и строго спросил его:

— Откуда у тебя эта дрянь?

С этими словами он схватил за руку мальчика, который не решался оказать сопротивление этому серьезному человеку; Бонтиус взял у него из рук бутылочку и печатное наставление, и когда Адриан коротко ответил ему: «От доктора Морпурго», — он с негодованием продолжал свою речь:

— Это варево следует выбросить, только нужно остеречься, чтобы не потравить ею еще рыб. И эта штука стоит полгульдена? Однако вы богатый молодой человек, мейстер Адриан! Если у вас есть лишние капиталы, может быть, вы дадите мне взаймы?

Эти слова будто задули огонек светлой радости мальчика, но не убедили его, и, вспыхнув, он вполоборота повернулся спиной к врачу. Варвара понимала, что происходило в душе ребенка, и с сострадательным видом прошептала, обращаясь к доктору и невестке:

— Все свои ярмарочные деньги, чтобы только помочь больной!

Бургомистерша, услышав это, тотчас же подошла к разочарованному мальчику, притянула к себе его кудрявую голову и молча поцеловала в лоб, а доктор прочел печатную приложенную бумажку и потом, как всегда, серьезно, не изменяя выражения лица, сказал:

— Морпурго, значит, все-таки еще не самый бестолковый; предлагаемое им средство в конце концов, может быть, и принесет какую-нибудь пользу Хенрике.

Адриан был уже совсем готов расплакаться, но теперь явно вздохнул свободнее. Однако он не выпускал руки Марии, когда, обернувшись лицом к доктору, с напряженным вниманием слушал его слова. Тот продолжал:

— Две части горького клевера, одна часть перечной мяты и полчасти валерианы. Последняя особенно хороша для женщин. Процедить с кипятком и пить совершенно холодным по чашке утром и вечером. Недурно, поистине недурно! Однако ты, милейший коллега, изобрел хорошее средство. Но мне хотелось бы еще кое-что сказать тебе. Мои мальчики идут смотреть на английских наездников; им будет приятно, если ты пойдешь с ними. А напиток вы можете начать давать сегодня же.

Доктор поклонился женщинам и направился в сени. Варвара проводила его на улицу и спросила:

— Вы серьезно прописали это лекарство?

— Да, конечно! — ответил доктор. — Уже моя бабушка против головной боли отдавала особенное предпочтение этому питью, а вы знаете, что это была умная женщина. Утром и вечером, и при этом надлежащий покой.

Хенрика лежала в чистой, уютной комнатке. Оба окна ее были обращены в тихий, засаженный деревьями двор, к которому примыкали мастерские замшевой фабрики. Часть дня Хенрика могла просиживать в мягком кресле, откинувшись на подушки. Благодаря крепкой натуре силы ее быстро восстанавливались. Однако она была еще слаба, и боль в одной стороне головы все еще мучила ее и днем и ночью. Нежный, задумчивый характер бургомистерши хорошо действовал на нее, но она охотно подпускала к себе и Варвару с ее приветливым лицом и простым, заботливым и деловитым обращением.

Когда Мария рассказала девушке, какую покупку сделал для нее Адриан, она была тронута до слез, но в присутствии мальчика сдержала порыв благодарности в насмешливых словах и приветствовала его следующим обращением:

— Пойди-ка сюда, мой спаситель, и дай мне руку!

С тех пор она постоянно называла его мой спаситель, или, так как она любила примешивать к голландскому языку итальянские слова, Salvatore, или Signor Salvatore . Она особенно любила называть по-своему людей, с которыми ей приходилось иметь дело: таким образом, христианское имя Варвара, казавшееся ей отвратительным, она переделала в Бабетту, а маленькую, нежную, прехорошенькую Елизавету, которую она особенно любила, называла эльфа. Только бургомистерша оставалась по-прежнему госпожой Марией, и когда та однажды спросила ее шутя о причине такого исключения, Хенрика отвечала, что она подходит к своему имени, а имя к ней; вот если бы ее звали Мартой, она, вероятно, стала бы называть ее Мария.

В этот день выздоравливающая чувствовала себя бодрой и свежей, и когда вечером Адриан отправился к английским наездникам, и в ее комнату проник сквозь открытые окна запах рано распустившихся лип и свет луны, она попросила Варвару не приносить к ней света, а Марию — посидеть с ней и поболтать.

От Адриана и Лизочки разговор перешел к их собственному детству. Хенрика росла среди разгульных друзей своего отца, при звуках бокалов и охотничьих кликах, Мария — в строгом бюргерском доме, и то, что они рассказывали теперь друг другу являлось для каждой как бы вестью из другого мира.

— Вам легко было сделаться такой белой, стройной лилией, какая вы теперь, — говорила Хенрика, — я же должна благодарить святых за то, что вышла еще вот такой, потому что мы ведь растем, как сорная трава, и если бы я не приохотилась к пению, и капеллан не был бы таким превосходным музыкантом, то вам было бы еще труднее справиться со мной. Когда же наконец доктор позволит мне послушать ваше пение?

— На следующей неделе; но вам, право, не стоит ожидать слишком многого; вы вообще, кажется, слишком высокого мнения обо мне. Вспомните-ка поговорку про тихий омут! Там, в глубине, часто бывает далеко не так мирно, как вам кажется.

— Но вы выучились даже в грозу сохранять спокойствие на поверхности, а я нет. Здесь на меня сошла какая-то удивительная тишина. Обязана ли я этим своей болезни или воздуху, который наполняет этот дом, я не знаю; но как долго продолжится это? Сначала во мне что-то происходило: точно на море, когда шипящие волны низвергаются в черные провалы, чайка кричит, а жены рыбаков молятся на берегу. Теперь море спокойно. Но не пугайтесь очень, если когда-нибудь снова поднимется буря.

При этих словах бургомистерша схватила руки взволнованной девушки и сказала умоляющим голосом:

— Успокойтесь, успокойтесь, Хенрика. Вы должны теперь думать только о своем выздоровлении. И знаете, что я скажу вам? Я думаю, что все тяжелое переносится легче, если вы, как море, о котором вы говорите, нетерпеливо сбросите с себя этот гнет; у меня копится одно к другому и лежит себе там, как под песком.

— Пока не придет шквал и не сметет его прочь. Я не хочу быть зловещим пророком, но вы, верно, еще раз вспомните эту поговорку. Каким я была диким, беззаботным созданием! Но вот пришел день, и все во мне перевернулось вверх дном.

— Вы испытали неверную любовь? — скромно спросила Мария.

— Нет, только то, что вызвала к жизни неверная любовь в другой женщине, — ответила Хенрика с горькой усмешкой. — Когда я была ребенком, мое легкомысленное сердце возбуждалось гораздо скорее и Бог весть как часто. Сначала я чувствовала нечто большее, нежели простое почтение к одноглазому капеллану, нашему учителю музыки, и каждое утро клала ему на окно свежие цветы, которых тот и не замечал. Затем — мне было тогда, вероятно, лет пятнадцать — я отвечала на пламенные взгляды красивого пажа, графа Бредероде. Однажды он попробовал слишком разнежиться, и за это попробовал моего хлыста. Потом пришла очередь стройного юнкера, который попросил моей руки, едва мне исполнилось шестнадцать, но был еще более в долгах, чем мой отец, и потому ему было отказано. Я не пролила из-за него ни одной слезинки, и когда два месяца спустя я увидела на одном турнире в Брюсселе дона Фадрикве, сына великого Альбы, то мне казалось, что я так его люблю, как только может любить дама своего Амадиса, хотя дело и ограничивалось только взглядами. Тут пронеслась буря, о которой я уже говорила, и вся моя влюбленность улетучилась. После я расскажу вам подробнее обо всем: мне незачем умалчивать об этом, потому что это вовсе не осталось тайной. Вы уже слышали когда-нибудь о моей сестре? Нет? Она была старше меня, она была такое совершенство, лучше которого Господь Бог не создавал ничего… А ее пение! Она приехала к моей покойной тетке, и тут… Но я не хочу понапрасну волноваться… одним словом, человек, которого она полюбила всей душой, столкнул ее в пропасть бедствий, а мой отец проклял ее и не пошевельнул ни одним пальцем для спасения ее. Матери своей я никогда не знала, но Анна заставила меня ни разу не пожалеть об этом. Судьба ее открыла мне глаза на мужчин. В последние годы уже не один сватался ко мне, но у меня не хватало доверия, а еще более любви: с последней я уже никогда не буду иметь дела.

— Пока она сама не найдет вас, — возразила Мария. — Нехорошо, что мы с вами разговорились об этом, потому что вы волнуетесь, а этого вам не следует делать.

— Нет, ничего; так хорошо хоть раз облегчить сердце. До вашего мужа вы никого не любили?

— Любила? Нет, Хенрика, настоящей любовью я никого, кроме него, не любила.

— И ваше сердце поджидало бургомистра, чтобы забиться сильнее?

— Нет, и раньше оно не всегда оставалось спокойным; ведь я выросла среди дружески расположенных ко мне мужчин, старых и молодых, и естественно, что один нравился мне больше, другой меньше…

— И, конечно, был один, который вам нравился больше всех?

— Я не хочу отрицать этого. На свадьбу моей сестры приехал вместе с моим зятем его друг, молодой дворянин из Германии, и провел у нас несколько недель. Он нравился мне, и я теперь с удовольствием вспоминаю его.

— Вы никогда больше не слыхали о нем?

— Нет, да и кто знает, что вышло из него. Мой зять ожидал от него чего-то великого, и он действительно был одарен большими талантами, но при этом он был отчаянно смелый человек, истинное мучение для своей матери.

— Вы должны рассказать мне о нем поподробнее.

— Зачем это, Хенрика?

— Мне больше не хочется разговаривать, но я хотела бы лежать смирно, вдыхать запах лип и слушать, только слушать.

— Нет, вам теперь пора в постель. Я вам помогу, и, если вы останетесь на часок одна, я потом опять приду к вам.

— У вас учатся послушанию; но, когда придет мой юный исцелитель, приведите его ко мне. Он должен рассказать мне об английских наездниках. Вот идет госпожа Бабетта и несет его напиток. Как видите, я принимаю его аккуратно.

Мальчик вернулся домой поздно, потому что наслаждался вместе с детьми доктора всеми прелестями ярмарки. Визит его к Хенрике был недолог. Отца он совсем не видел, потому что тот ушел на ночное заседание к комиссару ван Бронкхорсту.

На следующее утро ярмарочные торжества кончились, в школе снова начинались занятия, и Адриан намеревался покончить в этот вечер со всеми уроками. Но тут как раз замешались английские наездники, а без приготовленных уроков он не мог появиться перед ректором. Он чистосердечно признался в этом матери, и она очистила ему местечко на столе, за которым шила, и помогла юному латинисту заучивать различные вокабулы[34] и правила, которые сама учила еще с покойным братом.

За полчаса до полуночи вошла Варвара со словами:

— Ну, теперь довольно! Завтра утром перед школой можно закончить, если что еще не выучил.

Не дожидаясь ответа Марии, она захлопнула книжки мальчика и собрала их вместе.

Она еще не кончила этого занятия, как входная дверь задрожала от сильных ударов. Мария отбросила шитье в сторону, вскочила с места, а Варвара закричала:

— Во имя Спасителя, что случилось?

В это время Адриан бросился в комнату отца и открыл окно. Женщины поспешили за ним и, прежде чем они успели спросить что-нибудь у нарушителя тишины, послышался грубый голос:

— Отворите, я должен войти!

— Что случилось? — спросила Варвара, узнавшая при свете луны солдата. — Невозможно расслышать своих собственных слов, да перестаньте же так колотить!

— Позовите бургомистра! — закричал посланный, который все еще не переставал колотить молотком. — Скорее, женщины, испанцы идут!

Варвара пронзительно вскрикнула и всплеснула руками, Мария побледнела, но не потеряла присутствия духа и сказала солдату:

— Господина нет дома, но я пошлю за ним. Скорее, Адриан, разыщи отца!

Мальчик стремглав бросился с лестницы и встретился в передней со слугою и Траутхен, которая быстро соскочила с постели, накинула юбку и теперь старалась отворить дрожащими руками замок у дверей. Слуга оттолкнул ее в сторону, и, как только дверь со скрипом растворилась, Адриан вырвался из дому и понесся изо всех сил вдоль по улице к дому комиссара. Он опередил всех других вестников, влетел в столовую и, обращаясь к мужчинам, совещавшимся за кружкой вина, выкрикнул:

— Испанцы!

Присутствующие быстро поднялись с мест. Один хотел спешить в крепость, другой — в ратушу, и в эти минуты тревоги все потеряли способность разумно соображать. Только Питер ван дер Верфф оставался спокойным, и, когда явился гонец от Аллертсона с известием, что капитан со своими людьми находится на пути к Лейдендорфу, бургомистр указал на то, что власти должны теперь все свое внимание обратить на ярмарочный народ. Он и городской секретарь взяли на себя эту заботу, и скоро Адриан с отцом и ван Гоутом стояли среди толпы отовсюду собиравшихся людей, разбуженных тревожным звуком медного колокола с башни св. Панкратия.