Жена бургомистра

XXVIII

Проходили дни и недели; за июлем последовал жаркий август, который также подходил к концу. Испанцы все еще стояли лагерем вокруг Лейдена, и город был очень похож на тюрьму.

Солдаты и вооруженные граждане исполняли свою службу вяло и с неохотой; в ратуше дел было предостаточно, но работа местных властей была печальна и безрадостна; от принца и от Штатов не приходило да и не ожидалось никаких известий, поддерживающих надежды осажденных на помощь, и все, о чем приходилось думать и советоваться, относилось к возрастающей нужде и к страшному спутнику войны, чуме, которая вступила в Лейден одновременно с голодом. Притом с недели на неделю возрастало число недовольных. Друзья старого порядка все громче возвышали свой голос, и уже не один приверженец свободы, видя истощение своих близких, примкнул к сторонникам испанцев и желал сдачи города. Дети по-прежнему ходили в школу и собирались на площадях для игры, но уже редко среди них вспыхивало веселое и задорное оживление прежнего времени, и уже не было и в помине румяных щек у мальчиков и пухленьких ручек у девочек. Нуждающиеся стянули свои пояса, но куска хлеба, который выдавался от города на каждого человека, уже не было достаточно для утоления голода и поддержания жизни.

Юнкер Георг уже давно поселился в доме ван дер Верффа.

Утром 29 августа он возвращался домой с прогулки. В руке он держал арбалет, а через плечо у него висела сумка. Не поднимаясь по лестнице, он прямо прошел в кухню к Варваре. Вдова встретила его дружеским кивком головы, серые глаза ее светились при этом так же, как и прежде, но ее круглое лицо осунулось, и бледные губы не трогала даже печальная улыбка.

— Ну что вы сегодня принесли в вашей сумке? — спросила она юнкера.

Георг запустил руку в охотничью сумку и сказал с извиняющейся улыбкой:

— Хороший, жирный бекас и четыре жаворонка; уж вы сами знаете.

— Бедные пташки. А это еще что за штука? Без головы, без ног и тщательно ощипанная! Юнкер, юнкер, это что-то подозрительное!

— На сковородку она годится, а как ее называют, не все ли равно?

— Однако. Положим, что никому неизвестно, от чего люди толстеют; но все-таки ведь Господь Бог не всякую тварь создал для человеческого желудка.

— Ведь я уже сказал, что это можно есть. Это короткоклювый кулик, птица из рода corvus, вылитый corvus!

— Corvus! Ну его, я боюсь этой дряни… вот перышко под крылом… Иисус, Мария! Да ведь это ворон!

— Это corvus ; я уже сказал вам. Положите эту птицу в уксус и изжарьте ее с кореньями; вам это понравится не хуже настоящего бекаса. Дикие утки встречаются теперь уже не каждый день, как недавно, а воробьи становятся такой же редкостью, как зимой розы. Всякий мальчуган стоит на стойке со своим луком, а на дворах их стараются изловить под решетом и клейкими прутьями. Как поживает эльфочка?

— Не называйте ее так! — воскликнула вдова, — Оставьте ей, пожалуйста, ее христианское имя. Она бледна, как полотно, и со вчерашнего дня отказывается пить молоко, которое мы за большие деньги доставали для нее каждый день. Бог знает, что-то еще будет? Взгляните-ка на этот кочан капусты. А этот несчастный кусок кости!… Прежде он показался бы мне слишком дурным даже для собаки, а теперь! Целый дом должен удовольствоваться им. К ужину я сварю кожу от ветчины с вином и подам к столу немного мучной каши. И какой великан этот Питер! Откуда он берет силы, одному Богу это известно! Но он стал похож на тень. Марии нужно не больше, чем птице, а бедняга Адриан часто со слезами встает из-за стола, но при этом все-таки отламывает несколько кусочков хлеба от своего тоненького ломтя для Лизочки; я знаю это. Просто жалость берет. А все-таки говорится: по одежке протягивай ножки, нужда законов не знает, и береги денежку про черный день. Третьего дня мы, как и прочие, снова показали, что у нас еще осталось. Завтра нужно сдать все, что превышает запас на две недели, и Питер не желает, чтобы удержали хоть один мешок муки, но как пойдет дальше, и что-то с нами будет… Милосердное небо!

При последних словах вдова громко всхлипнула и плача продолжала:

— Откуда только вы берете силы? Жалкий кусок мяса в ваши годы, капля на раскаленный камень!

— Господин ван Акен дает мне в прибавок к моему пайку сколько только может из своих запасов. Я-то перенесу, но что я видел сегодня у портного, который чинит мое платье!

— Ну?

— У него двое детей умерли от голода!

— Внизу у ткачей тоже! — всхлипнув, прибавила Варвара. — Такие славные люди! Молодая женщина четыре дня тому назад разрешилась от бремени, а сегодня утром и мать, и дитя угасли от слабости, угасли, как свечка, которая сгорела и должна погаснуть. У суконщика Петерсона отец и все пятеро детей скончались от чумы. Кого это не тронет?

— Переставьте, перестаньте! — сказал, содрогнувшись, Георг. — Мне нужно сойти во двор для обучения солдат.

— А это, на что это нужно? Испанцы не нападают, они предоставляют все дело голодной смерти. Ваше фехтование только увеличивает голод, а эти бедные высохшие селедки едва двигают собственными членами.

— Неправильно, матушка, неправильно! — ответил Георг. — Деятельность и движение заставляют их держать высоко голову. Когда господин фон Нордвик просил меня заняться с ними вместо покойного Аллертсона, он знал, что делал.

— Ах да, вы говорите о плуге, который не ржавеет. Может быть, вы правы; однако, прежде чем пойдете на работу, выпейте-ка глоточек отсюда. Что касается вина, то мы все-таки в лучшем положении. Когда люди заняты делом, то они по крайней мере не бунтуют, как третьего дня бедняки из добровольцев. Слава Богу, что они ушли!

В то время как вдова наливала стакан вина, в кухню вошла мать музыканта Вильгельма и поздоровалась с Варварой и юнкером. Она держала под платком сверток и крепко прижимала его к груди. Она по-прежнему была достаточно полна, но полнота ее, которая несколько месяцев тому назад дышала цветущим здоровьем, теперь, казалось, превратилась в давящую ее тяжесть.

Она взяла свой сверток в правую руку и сказала:

— Я принесла тут кое-что для вашей Лизочки. Мой Вильгельм славный человек…

Вдруг она остановилась и спрятала подарок в прежнее место. Она заметила ощипанную дичь юнкера и, переменив тон, продолжала:

— У вас уже есть голубь… Тем лучше! У городского секретаря маленькая тоже начала уже чахнуть. До завтра, если Богу будет угодно.

Она хотела уже идти, но юнкер удержал ее и сказал:

— Вы ошибаетесь, почтенная госпожа. Эту птицу я сегодня застрелил, и уж должен признаться, матушка, что моя птица из рода corvus — самая жалкая ворона.

— Я так и думала, — воскликнула вдова. — Вот мерзость-то!

При этом она ткнула пальцем в грудь птицы и задумчиво прибавила:

— А все-таки у этой птички есть мясо.

— Ворона! — воскликнула жена сборщика податей, всплеснув руками. — Впрочем, кое-где собаки и кошки уже сидят на вертеле и отправляются на сковороды. Вот вам голубь.

Варвара так осторожно развернула жаркое, как будто оно могло рассыпаться у нее под пальцами, и, взвешивая его на руке, любовно посматривала на него; но мать музыканта сказала:

— Вот уже четвертый, которого режет Вильгельм. Он говорит, что это был славный летун. Он как раз предназначал его для вашей Лизочки. Набейте его хорошенько желтым тестом, не слишком твердым и совсем немножко подслащенным. Это понравится ребенку и принесет ей пользу, потому что исходит от доброго сердца. Отложите-ка эту птичку. Знаете, когда кого хорошо знал, тяжело видеть того мертвым.

— Награди вас Бог! — воскликнула Варвара, пожимая руку честной старухе. — О это ужасное время!

— Все-таки есть еще кое-что, за что можно поблагодарить!

— Конечно, потому что в аду еще хуже, — ответила вдова.

— Не грешите! — упрекнула ее старушка. — У вас только один больной в доме! Можно поговорить с госпожой Марией?

— Она в мастерских, понесла людям немного нашего мяса. У вас тоже так мало муки? Коров еще есть несколько на лугу, но зерно как будто кто-то метлой смел; на рынке не достать уже ни одного фунта. Может быть, и вы сделаете глоточек, кумушка? Не позвать ли невестку?

— Я сама разыщу ее. Цены на рынке становятся уже невтерпеж. Мы ничего не можем добиться, но Мария вразумляет людей.

— Лавочников на рынке? — спросил юнкер.

— Да, господин фон Дорнбург. Эта нежная женщина способна на такие поступки, что просто не поверишь. Когда третьего дня снова пришлось исследовать, сколько запасов имеется в каждом доме, то меня и других люди встречали очень угрюмо, а некоторые даже прямо указывали нам двери. Но она входила к самым грубым, и перед ней, как перед израильским народом морские волны, открывались погреба и кладовые. Как она это делает, одному Богу известно, но люди совершенно не в состоянии противиться ей.

Георг глубоко вздохнул и вышел из кухни. На дворе он нашел уже несколько городских солдат, добровольцев и членов национальной гвардии, с которыми хотел попрактиковаться в фехтовании. Ван дер Верфф для этой цели отдал в распоряжение свой двор, и, наверное, в Лейдене не было ни одного человека, который был бы более способен занять место честного Аллертсона, чем молодой немец.

Варвара была не совсем не права. Ученики Георга действительно имели довольно истощенный и жалкий вид, но некоторые в школе покойного Аллертсона научились отлично владеть шпагой и всем сердцем были преданы своему делу.

Среди двора стояла набитая паклей и обтянутая кожей человеческая фигура, у которой к левой стороне груди был прикреплен красный листок в форме сердца. В это сердце должны были колоть менее искусные, чтобы напрактиковать руку и глаз; остальные становились в пары друг против друга и под руководством Георга вступали в безопасный поединок тупыми рапирами.

Юнкера мутило от голода, когда он вошел в кухню к Варваре, так как большая половина его хлебного пайка осталась у несчастного портного; но вино Варвары подкрепило его, и, собравшись с силами, он, приободренный, пошел к бойцам. Его воротник полетел на скамейку, пояс был стянут туже, и он стоял перед солдатами в белой рубашке.

Как только раздалась его команда, окно в комнате Хенрики с шумом захлопнулось. Прежде она, напротив, часто раскрывала его, когда начинались военные упражнения, и даже не стеснялась иногда хлопать в ладоши и кричать во двор «браво!» Но это время давно миновало, и вот уже несколько недель как у нее не находилось ни одного слова, ни одного взгляда для юнкера. Еще ни одному мужчине она не шла так навстречу, ни один князь не мог бы заставить ее так добиваться своего расположения. А он? Сначала он выказывал ей холодность, а потом стал избегать ее все старательнее и старательнее. Ее гордость была глубоко уязвлена. Она давно уже забыла свое намерение отвлечь его от Марии; и, кроме того, что-то, она сама не знала что, пробежало между ней и молодой женщиной. Не проходило ни одного дня, чтобы она не встретилась с ним, и она радовалась, если могла показать ему, что она не только совершенно равнодушна к нему, но что ей даже вовсе неприятно видеть его. Плен тяжело томил ее, и девушка невыразимо тосковала по свободе, по открытому лугу и лесам. Но, несмотря на то, она никогда не выражала желания покинуть город, — ведь Георг был в Лейдене, а он и во сне, и наяву занимал ее воображение. Сегодня она любила его, завтра ненавидела, и все это с одинаковой пылкостью своего страстного сердца. О сестре она тоже постоянно думала и горячо молилась за нее. Чтобы заслужить небесную награду добрыми делами и чтобы прогнать тоску, Хенрика помогала серым сестрам, обитавшим в маленьком старом монастыре подле дома ван дер Верффа, ухаживала за больными, которых они с любовью принимали к себе, и охотно ходила с сестрой Гонзагой в дома горожан-католиков, собирая милостыню для маленького госпиталя. Но все это она проделывала без всякого радостного самоотречения — иногда с преувеличенным рвением, иногда устало, а иногда в продолжение многих дней и совсем не ходила. Она сделалась в высшей степени раздражительной, но, если сегодня ей случалось дойти в своем раздражении до крайних пределов, завтра она являлась молчаливой и грустной, но при этом и не думала просить прощения у тех, кого обидела.

Теперь она стояла у закрытого окна и следила за Георгом, который ловким прыжком подскочил к кожаному человеку и, держа в правой руке шпагу, проткнул ею красное сердце чучела.

Солдаты громко выразили свое восхищение, и в глазах Хенрики тоже зажегся огонек одобрения, но вдруг они снова потухли, и она отошла в глубину комнаты. Мария вернулась из мастерских и с опущенным взором шла по двору мимо фехтовальщиков.

Молодая женщина побледнела за это время, но ее ясные голубые глаза глядели сознательнее и решительнее, чем прежде. Она научилась идти своей дорогой, она искала и нашла себе тяжелые обязанности в служении городу и бедным. Она оставалась до сих пор победительницей в тяжелой сердечной борьбе, но эта борьба не была еще окончена, и она это чувствовала каждый раз, когда Георг встречался на ее дороге. Мария избегала его, как только могла, потому что не скрывала от себя, что любая попытка относиться к нему, как к другу и брату, стала бы и для него, и для нее — первым шагом к погибели. Он честно путем тяжелой борьбы с самим собой помогал ей, и она принимала это с благодарностью; слившись душа в душу с мужем, она стояла вместе с ним на корабле жизни. Кроме него, она не хотела никакого другого спутника, и ей не казалась ужасной мысль всегда идти рядом с Питером до самого конца. И все же, все же!… Георг был как бы магнитной горой, которая притягивала ее к себе и которую она должна была избегать, чтобы предотвратить гибель судна.

Сегодня в мастерских она спрашивала некоторых рабочих о том, как им живется, и их ответы нарисовали ей картины беспросветной нужды. Эти честные люди знали, что сдача города положит конец их бедствиям, но они хотели терпеть до конца ради свободы и веры и переносили свои несчастья как неизбежное зло.

В прихожей Мария встретилась с матерью Вильгельма и обещала ей не далее как сегодня переговорить с женой городского секретаря относительно запроса рыночных торговцев. Потом она пошла к бедной Лизочке, которая сидела на маленьком стуле, бледненькая и вялая. Ее лучшая кукла уже целый час лежала все в одном и том же положении на ее коленях. И ручки, и желания ребенка слишком ослабели для того, чтобы справляться с игрушкой. Траутхен принесла бокал, наполненный свежим молоком. В молоке еще не ощущалось недостатка, потому что за стенами, под защитой пушек, паслось изрядное число коров, но девочка отказывалась пить и только соглашалась со слезами проглотить несколько глотков.

В то время как Мария с любовью разговаривала с малышкой, Питер вошел в комнату. Этот высокий человек — тип солидного гражданина, — всегда обращавший заботливое внимание на свою внешность, теперь, казалось, совершенно забыл об этом.

Темные волосы спускались ему на лоб, густые, закрученные на концах усы покрывали тонким пушком более светлого цвета его щеки; куртка стала ему слишком широка, и чулки не обтягивали так плотно, как прежде, его мускулистые ноги, а собирались складками.

Небрежным движением руки он приветствовал жену и, подойдя затем к ребенку, долго молча смотрел на него с глубокой нежностью. Малышка повернула к отцу свое милое личико и хотела улыбнуться ему, но улыбка замерла у нее на устах, и она снова безучастно обернулась к кукле. Тогда он низко нагнулся над ней, поднял ее к себе, звал по имени и осыпал поцелуями ее бледные щечки. Лизочка слегка дотронулась до его бороды и вяло сказала:

— Опусти, папочка, у меня голова кружится, когда ты меня поднимаешь.

На глазах у Питера выступили слезы, и он осторожно посадил свою любимицу опять на стул. Затем он вышел из комнаты и отправился в свой кабинет. Мария пошла за ним и спросила:

— Еще ничего нет от принца или от Штатов?

Питер молча пожал плечами.

— Но они не забудут, они не имеют права забыть нас! — воскликнула с оживлением бургомистерша.

— Мы гибнем, а они оставляют нас умирать, — сказал он глухо.

— Нет, нет, они прорвали плотину; я знаю, что они помогут.

— Когда будет слишком поздно. Одно идет за другим, несчастья все умножаются, а на кого падают проклятия изголодавшегося народа? На меня, на меня, на одного меня!

— Ты действуешь вместе с комиссаром принца!

Питер горько улыбнулся и сказал:

— Он вчера тоже слег. Бонтиус говорит, что у него чума. Всю ответственность несу я, один я!

— Мы несем ее вместе с тобой, — воскликнула Мария, — сначала бедность, потом голод, как мы и обещали.

— Более того, сегодня смолото и испечено последнее зерно. Весь хлеб вышел.

— У нас есть еще коровы и лошади.

— Послезавтра придет и их очередь. Сегодня решено: два фунта с костями на человека. Хлеба нет, коров не будет, молока не будет! А дальше что? Матери, грудные дети, больные! И наша Лизочка…

Бургомистр со стоном схватился за голову. Но Мария сказала:

— Мужайся, Питер, мужайся. Нужно сохранить только одно и не дать ему потеряться: это надежда!

— Надежда, надежда! — ответил он с презрением.

— Перестать надеяться, — воскликнула она, — значит отчаяться! Отчаяться в нашем положении — значит открыть ворота, открыть ворота — значит…

— Кто думает об открытии ворот? Кто говорит о сдаче? — с жаром перебил он ее. — Мы еще держимся твердо, мы еще… еще… Вот портфель, передай его посланному.