Женское детективное агентство №1

Как Прешес жила с тетей и ее мужем

Когда мма Рамотсве исполнилось шестнадцать лет, она оставила учебу. Отец надеялся, что она получит аттестат, но мма Рамотсве надоело жить в Мочуди. Она хотела начать новую жизнь.

— Можешь поехать к моей сестре, — сказал отец. — Там все время что-то происходит.

Отцу было нелегко это говорить. Он понимал, что дочери нужна свобода, ей нужно самой строить свою жизнь. И конечно же, он понимал, что она может выйти замуж. Очень скоро появится человек, который захочет взять ее в жены.

Сестра отца приготовила ей комнату, повесила новые желтые занавески, которые купила в Йоханнесбурге. В ящики комода она положила одежду, а на сам комод поставила фотографию папы римского в рамочке. Пол застелила пестрой циновкой. Комната получилась светлая, уютная.

Прешес быстро свыклась с новой жизнью. Ей дали работу в конторе автобусной компании, где она проверяла счета и ведомости. Это ей давалось легко, и вскоре тетин муж заметил, что она справляется лучше, чем двое других служащих, которые лишь перекладывают бумажки с места на место.

— Ты чересчур стараешься, — сказал ей один из сотрудников. — Хочешь нас без места оставить?

Прешес посмотрела на него с изумлением. Она всегда все делала старательно и не понимала, как можно жить иначе.

Она сама проверяла выручку, и, хотя обычно все было нормально, иногда что-то не сходилось. Это из-за того, что сдачу дают неправильно, объяснила ей тетя. В переполненном автобусе такое случается. Но когда Прешес в счетах за бензин обнаружила ошибку на две тысячи пул, она пошла к тетиному мужу.

— Ты ничего не перепутала? — спросил он. — Как могло пропасть столько денег?

— Может, украли? — предположила Прешес.

Тетин муж покачал головой. Он считал себя образцовым хозяином. И не верил, что кто-то из работников его обманывает.

Прешес объяснила ему, как увели деньги, и они вместе вычислили, как их перебросили с одного счета на другой, откуда они и исчезли. К этим счетам имел доступ только один работник, вот и выходило, что это сделал он.

Она не присутствовала при разговоре, но слышала его из соседней комнаты. Работник возмущался, кричал, все отрицал. Затем наступила тишина и хлопнула дверь.

В конторе автобусной компании Прешес проработала четыре года. Тетя с мужем привыкли к ней и стали называть дочкой. Прешес не возражала: это были близкие люди, и она их любила. Любила она и дом, и комнату с желтыми занавесками.

По выходным на автобусе тетиного мужа она ездила в Мочуди навещать отца. Он сидел возле дома и ждал ее. Потом они вместе ели на тенистой веранде, которую отец пристроил к дому. Она рассказывала ему, как прошла неделя, а он вникал во все подробности, спрашивал, как кого зовут, и рассказывал, кто из какого рода. Оказывалось, что все состоят в какой-то степени родства.

То же самое у коров. У коров тоже имелись свои семьи, и, когда она завершала свой рассказ, отец делился с ней новостями о стаде. Он говорил, что коровы похожи на своих хозяев. У тощих, нервных коров хозяева тоже тощие и нервные. Хозяева коров-непосед все время маются. А у нечестных людей и коровы нечестные — они либо корм у других отбирают, либо норовят пристать к чужому стаду.

Овид Рамотсве всех судил сурово — и людей, и скот. Что он скажет, думала она, когда узнает о Ноте Мокоти?

Ноте Мокоти она увидела в автобусе, когда ехала из Мочуди. Он ехал из Франсистауна и сидел на переднем сиденье, а рядом лежала в футляре труба. Трудно было не заметить этого парня в красной рубашке — красивое лицо, брови дугой. У него был надменный взгляд — взгляд человека, который привык к тому, что им восхищаются, и она тут же опустила глаза. Еще, чего доброго, подумает, будто она на него глазеет. Но украдкой все же поглядывала на него со своего места. Автобус остановился в Габороне, потом он повернет к Лобаце. Прешес видела, как парень в красной рубашке встал, обернулся и оглядел пассажиров. У нее замерло сердце. Ей показалось, что он посмотрел на нее. Нет, он просто глянул в окно.

И вдруг она не раздумывая встала и взяла с полки свою сумку. Она решила сойти с автобуса, чтобы посмотреть, что он будет делать дальше. Он остановился неподалеку от автобуса, купил у уличного торговца жареную кукурузу.

Парень уставился на нее, и она смущенно отвернулась. Неужели заметил, что она его разглядывала? Она снова покосилась в его сторону, и он ей улыбнулся. А потом выкинул початок, взял футляр и направился к ней. Она застыла на месте, как кролик перед удавом.

— Я видел тебя в автобусе, — сказал он. — Мне показалось, что я встречал тебя раньше. Или нет?

— Я тебя раньше не видела, — ответила она, смутившись.

Он улыбнулся. Совсем не страшный, подумала она и немного успокоилась.

— В этой стране всех хотя бы пару раз да встретишь, — сказал он. — Здесь незнакомцев нет.

— Это верно, — кивнула она.

Они помолчали.

— Здесь труба. — Он показал на футляр. — Я музыкант.

На футляре была наклейка — человек с гитарой.

— Ты музыку любишь? — спросил он. — Джаз?!

— Люблю.

— Я играю в группе, — сказал он. — Мы выступаем в баре «Президент-отеля». Хочешь послушать? Я как раз иду туда.

Они отправились в бар, до которого от остановки было минут десять. Он купил ей выпить и усадил за самый маленький столик в углу — чтобы к ней никто не подсаживался. Потом он играл, а она слушала, и плавная, журчащая музыка ее ошеломила. Ее переполняла гордость от того, что она знает этого человека, что она его гостья. Напиток был странный на вкус и горький и ей не понравился.

Потом, в перерыве, он подошел к ней, и она заметила, что он вспотел от усердия.

— Сегодня я плохо играю, — сказал он. — Бывают дни, когда все получается, а иногда вообще ничего не выходит.

— Мне показалось, что все получается. Ты хорошо играл.

— Да нет. Я могу лучше. Порой труба просто сама поет.

Она заметила, что на них смотрят, причем две-три женщины смотрят с явной неприязнью. Она сразу поняла: они хотели бы оказаться на ее месте. Рядом с Ноте.

Он посадил ее на последний автобус и помахал на прощание рукой. Она помахала в ответ и прикрыла глаза. У нее появился парень, джазовый музыкант, и в пятницу вечером она снова с ним встретится — их группа будет выступать в клубе «Габороне». Музыканты, сказал он, всегда берут с собой подружек, и она там познакомится с интересными людьми.

Там-то Ноте Мокоти сделал предложение Прешес Рамотсве, и она согласилась, правда довольно странным образом: не произнеся ни слова. Когда выступление закончилось, они сидели снаружи, в темноте, — в баре было слишком шумно. Он сказал:

— Я собираюсь жениться и хотел бы жениться на тебе. Ты девушка хорошая, и жена из тебя получится хорошая.

Прешес ничего не сказала — слишком была удивлена, но ее молчание он воспринял как согласие.

— Я поговорю об этом с твоим отцом, — сказал Ноте. — Надеюсь, он не очень старомоден и не потребует за тебя скот.

Насчет отца он как раз ошибался, но она промолчала. Я еще не согласилась, подумала она, но отказываться было поздно.

— А раз ты будешь моей женой, — продолжил Ноте, — я научу тебя, что жена должна делать.

Она ничего не сказала. Наверное, так и бывает. Все мужчины такие, ей об этом еще подружки в школе рассказывали.

Он обнял ее за плечи и уложил на траву. Они лежали в тени, и поблизости никого не было, только из бара доносились смех и крики выпивох. Он принялся ее целовать — в шею, в лицо, в губы, а она слышала лишь стук своего сердца.

— Девушки должны это знать, — сказал он. — Тебя кто-нибудь учил такому?

Она покачала головой.

— Я очень рад, — сказал он. — Я сразу догадался, что ты девственница, а для мужчины это — лучше не бывает. Но сейчас все изменится. Прямо сейчас. Немедленно.

Он сделал ей больно. Она просила его перестать, но он ударил ее по лицу. Правда, тут же поцеловал туда, куда ударил. Он все время крепко к ней прижимался и царапал ей ногтями спину. А потом перевернул ее и снова сделал ей больно, а еще хлестнул по спине ремнем.

Она села и собрала разбросанную одежду. Она боялась, что кто-нибудь их увидит. Потом оделась, застегнула кофточку и тихонько заплакала.

Три недели спустя Ноте Мокоти съездил к отцу Прешес и попросил ее руки. Овид обещал поговорить с дочерью, что и сделал, когда она приехала его навестить. Он посмотрел на нее и сказал, что ей не придется выходить замуж за того, кто ей не нравится. Те времена давно прошли. И она вовсе не должна думать, что замуж выходить обязательно — нынче женщины вполне могут жить самостоятельно.

В этот момент она могла сказать «нет», чего отец от нее и ждал. Но ей не хотелось говорить «нет». Она жила от одной встречи с Ноте Мокоти до другой. Она хотела выйти за него замуж. Она знала, что он не очень хороший человек, но надеялась, что он исправится. И кроме того, были таинственные мгновения их отношений, были те удовольствия, которые он получал от нее и доставлял ей, а к этому очень привыкаешь. И еще она понимала, что забеременела. Прошло слишком мало времени, и наверняка сказать нельзя, но она чувствовала, что где-то в глубинах ее организма трепещет новая жизнь.

Они поженились в субботу, в три часа дня, в церкви Мочуди. Жара была нестерпимая, как всегда в конце октября, и священник в черном облачении непрерывно утирал со лба пот.

— В глазах Господа вы теперь муж и жена, — сказал он. — Господь любит своих чад, но и мы не должны забывать о своем долге перед Ним. Молодые люди, вы понимаете, о чем я толкую?

— Я понимаю, — улыбнулся Ноте. И добавил, обернувшись к Прешес: — А ты понимаешь?

Она посмотрела на священника, который был другом ее отца. Она знала, что отец разговаривал с ним о ее замужестве и о том, что он этому нисколько не рад, но священник сказал, что не вправе вмешиваться. Сейчас он говорил очень ласково и тихонько пожал ей руку, прежде чем вложить ее в руку Ноте. Когда он это сделал, ребенок в ней шевельнулся, и она от неожиданности вздрогнула.

Проведя два дня в Мочуди, в доме двоюродного брата Ноте, молодожены сложили вещи в грузовик и поехали в Габороне. Ноте нашел там жилье — две комнаты с кухней. Две комнаты — это настоящая роскошь: в одной, с двуспальным матрацем и старым гардеробом, они устроили спальню, а вторая была гостиной и столовой, там стояли стол, два стула и буфет. В этой комнате повесили желтые занавески из дома тети, и сразу стало светло и нарядно.

Там же Ноте держал свою трубу и коллекцию магнитофонных записей. Он играл на трубе по двадцать минут, а потом давал губам отдохнуть, слушал записи и подыгрывал на гитаре. О джазе он знал все — кто что пел, кто с кем играл. В Йоханнесбурге он слушал на концертах трубача Хью Масикела, пианиста Доллара Бранда, знал каждую их пластинку.

Она любила смотреть, как он вынимает трубу из футляра, как вставляет мундштук. Он подносил инструмент к губам, и вдруг рвался наружу победный звук, как ножом разрезая воздух. Звук сотрясал крохотную комнатушку, и разбуженные мухи вились вокруг трубы — словно катались верхом на нотах.

Она ходила с ним в бары, но чувствовала себя там ненужной. Там все говорили только о музыке. И Прешес стала все чаще оставаться дома.

Муж возвращался поздно, от него пахло пивом. Запах был как от скисшего молока, и, когда он кидал ее на кровать и стаскивал с нее одежду, она отворачивалась.

— Ты выпил много пива. Видно, вечер был удачный.

Он смотрел на нее мутными глазами:

— Хочу и пью. А тебе бы только поворчать.

— Да я просто за тебя порадовалась.

Но он все не унимался:

— Придется мне тебя наказать. Сама напросилась.

Она плакала, пыталась его оттолкнуть, но он был сильнее.

— Ребенка хоть пожалей!

— Ребенка? Да о каком ребенке ты болтаешь? Это не мой ребенок. У меня никаких детей нет.

И снова мужские руки, на сей раз в резиновых перчатках. И от этого кажутся бледными и недоделанными — как у белых.

— Здесь больно? А здесь?

Она покачала головой.

— Думаю, с ребенком все в порядке. А вот здесь только снаружи болит или внутри тоже?

— Только снаружи.

— Понятно. Придется наложить швы. Я сверху побрызгаю лекарством, чтобы было не так больно, но ты лучше отвернись, не смотри, как я шью. Обычно мужчины шить не умеют, но мы, врачи, в этом деле мастера.

Она закрыла глаза. На кожу брызнули чем-то холодным, и она словно онемела.

— Это муж твой постарался? Я угадал?

Она открыла глаза. Врач снял перчатки и пристально посмотрел на Прешес:

— Сколько раз такое было?

— Не знаю.

— Надеюсь, ты не собираешься к нему возвращаться?

Она открыла было рот, но он не дал ей ответить:

— Да, конечно, вернешься. Так всегда бывает. Боюсь, мы с тобой еще встретимся. Ты уж будь поосторожнее.

На следующий день она вернулась домой, обвязавшись шарфом — чтобы скрыть синяки и ссадины. У нее болели руки и живот и шов очень ныл. В больнице ей дали таблетки, одну она приняла перед тем, как сесть в автобус.

Дверь оказалась открыта. С замиранием сердца Прешес вошла внутрь. Комната была пуста. Он забрал все свои записи, и новый сундук, и желтые занавески. А матрац в спальне изрезал ножом, и повсюду валялись клочья ваты.

Она села на кровать и так и сидела, уставившись в пол, пока не пришел сосед и не сказал, что отвезет ее в Мочуди, к отцу.

Там она и прожила, ухаживая за отцом, следующие четырнадцать лет. Отец умер, когда ей было тридцать четыре года, и тогда осиротевшая Прешес Рамотсве, познавшая и кошмар семейной жизни, и короткое, длиной всего в пять дней, счастье материнства, стала первой женщиной-детективом в Ботсване.