Жертва

15

Мистер Милликан, обычно следивший за версткой в типографии, сейчас представлял фирму на профсоюзной конференции, и Левенталю пришлось в обед плестись на Бруклин-Хайтс его замещать.

Он ждал на платформе подземки в темном, стоячем воздухе, сам абсолютно выдохшийся. Просто не представлял себе, как ему одолеть этот день. Поезд вкатил, он уныло плюхнулся на сиденье под лениво месящим жару вентилятором. Смерть мальчонки не шла из ума. Как быстро все кончилось. Как быстро. Он это твердил и твердил, и голова качалась от болтанья вагона на долгом прогоне под рекой, который кончался у отеля «Сент-Джордж». Вышел из вагона, поднялся в лифте на улицу.

Милликан сдал всего-то четыре полосы, ему оставил еще четыре. Работа двигалась медленно; он не выспался, все шло через пень-колоду. К четырем стал и вовсе клевать носом. «Я не машина», — он решил. Печатные станки наверху работали весь день напролет, без передыху. Левенталь вышел пройтись. Странно — при полном отупении, осоловелости, чтоб такая точила тревога.

Зашел в кафе выпить чашечку кофе. Стулья лежали на столах, намывал плиты пола служитель с рыжей плоской головой, покатыми веснушчатыми плечами. Официантка, обходя надвигающуюся мутную кромку, попросила Левенталя отойти в сторону. Он выпил кофе у стойки, утер рот уголком бумажной салфетки, лень было даже ее развернуть, послонялся по фойе «Сент-Джорджа», полистал газеты и поплелся обратно в типографию. Оглядев белые зиянья на полосах, вздохнул и взялся за ножницы. Станки стали раньше, чем он кончил работу. В полвосьмого подклеил последние вставки, начисто вытер руки обрезками.

Идя ужинать, остановился у своей двери, заглянуть в почтовый ящик. Мэри сообщала запиской, что пишет письмо, завтра-послезавтра пошлет. В досаде сунул записку в карман рубашки. Подниматься не стал. На углу встретил Нуньеса — холстинковый костюм, соломенная шляпа, сетка с продуктами.

— А, привет! Вы как, мистер Левенталь? Я смотрю, компанию завели, пока супруга в отлучке?

— Откуда вы знаете?

— Наш брат комендант, он все держит под контролем. Нюх острый. И не хочешь, а все замечаешь. От тебя не зависит. Жильцы удивляются. Я сквозь стенку вижу! Никто и не знает, а? — Он изобразил пальцами вьющуюся спираль, в полном восторге. — Вы утром выходите, а я потом слышу: у вас радио говорит. Сегодня в обед: доставка идет на четвертый этаж. А дальше оказывается там — что? — пустой судок от супа и бутылка из-под виски.

«Так вот он что себе позволяет, — подумал Левенталь. — Не просыхает. Для этого я его приютил».

Нуньесу он сказал:

— Я пригласил пожить одного друга.

— Ах, да мне без разницы, кого вы пригласили. — Нуньес хитро засмеялся, весело сморщил нос, и при этом жилы на лбу у него вздулись.

— А по-вашему, я кого пригласил?

— С этим полный порядок. Когда поднималась доставка, не дамская ручка тянула ремень, это уж точно. Не беспокойтесь. — Мускулистая рука качнула сетку, и дрогнула татуировка: сердце, пронзенное стрелой. Левенталь продолжил свой путь к ресторану. За квартиру заплатить — на это у него денег нет, он думал, спускаясь по ступенькам и пригибаясь под навесом, а на пьянку — пожалуйста. На пьянку он их достает. Откуда? А вдруг спер что-то из дому и заложил? Ах, да что тут украдешь? Котиковую шубку Мэри отдали на хранение. Ложки? Кто будет красть такое серебро. Тряпки? Но ростовщик пойдет на большой риск, учитывая, как Олби одет, имея с ним дело. Нет, ломбардам приходится заботиться о лицензии. За свою одежду Левенталь не слишком беспокоился. Ну, твидовый костюм, в мешке против моли, в кладовке висит; остальное не заложишь. И костюм — слишком малая цена за то, чтоб избавиться от Олби. Олби сам должен это понять, соображения хватит. Конечно, пьяница, когда хочется ему выпить, когда невтерпеж, теряет последний рассудок. Но разве ему пара баксов нужна? Деньги Левенталь ему уже предлагал. Видно, есть у него немного, раз он себе может позволить виски. А как же насчет выселения? Просто враки? Но этот вид, грязный костюм, рубашка, эти длинные лохмы? Возможно, экономит на стрижке и на квартире, а держит заначку на виски. На всякий случай пожитки лучше держать под замком, решил Левенталь.

Он наскоро сжевал подпорченную лишним тимьяном тушеную телятину, сглотнул стакан ледяного чая с желтым нетающим сахаром и закурил сигару. Макс с семьей вытеснил из его мыслей Олби. Позвонить? Нет, пока не надо, сегодня не надо — он наскоро подбирал уважительные причины, отмахиваясь от догадок о прятавшейся за ними собственной слабине. Сам отдавал себе отчет. Но нет же, действительно, пока не время звонить. Потом, когда все чуть утрясется, Макс поймет — если, конечно, ее последний взгляд в церкви значил именно то, что он подумал, — что за счастьице ему привалило. Хотя, может, ничего в этом взгляде такого особенного — учитывая обстоятельства. «Может, — Левенталь разглядывал наросший на сигаре высокий слоеный столбик пепла — может, просто у меня чересчур разгулялась фантазия. Горе, сердце не выдерживает… Словом, ужас, ужас. Люди, плача, страдальчески скалятся, а со стороны вам покажется, что смеются, ну и так далее. Дай-то Бог, чтобы я ошибся. Да, наверно, я ошибся. Хватило бы у Макса пороху выгнать тещу, глядишь, и обойдется у них. Смерть мальчика хоть сплотит семью. Старуха плохо влияет на Елену; теперь особенно будет на нее наседать. Ради Филипа Максу надо указать старой ведьме на дверь. Со своей этой стряпней, уборкой, она попробует в такое-то время забрать в доме власть. Да, да, стоит указать Максу на эту опасность, он, наверно, не собирается спроваживать тещу. Нет, пусть она проваливает и не рыпается! Но если Максу удобней на нее рассчитывать… Развязать себе руки, а там — податься куда глаза глядят, и оставить у нее в лапах Филипа… Нет-нет, гнать ее, гнать взашей».

Он еще посидел немного за темным столиком в углу, и карие глаза почти не выдавали темной тревоги, которая его точила.

Дома он снял пиджак в передней. В окне, в ясной глубине над темным плавучим дымом и низкой алостью закатных туч, дрожала вечерняя звезда. Через узкую кухню он прошел в столовую, там было пусто. Вернувшись в гостиную, не сразу заметил присутствие Олби. Только когда уже плюхнулся в кресло возле окна, увидел, как тот сидит в углу, за бюро, и яростно гаркнул:

— Это еще что за номер!

Вскочил, зажег настольную лампу. Руки дрожали.

— Вот, коротал вечерок.

— Ах, скажите! Вечерок! — громыхнул Левенталь. — Сволочь пьяная!

После этого он замолк, упрямо выжидая, чтоб Олби заговорил первым. Жужжали, спеша, электрические часы. Олби положил голову на спинку кресла, разбросал крупные ноги, каблуками упершись в пол. Скрестил на груди руки, выпростав цевки. Погодя, шелохнулся, вздохнул:

— Убийственная жара, совершенно изматывает…

— Кое-что другое совершенно изматывает, а?

— То есть?..

— Виски, — сказал Левенталь. — Вам, по-моему, надо искать работу. А вы что? Сидите тут, пьете? Когда вы заявились, я считал, что вы будете куда-то пристраиваться, подыскивать себе жилье.

Олби боднул головой воздух.

— Зачем же я буду действовать с бухты-барахты, — на губах расцветала улыбка, — во всяком деле… это уж вы сами понимаете, инстинктом чуете… нет хуже — спешить. Спешить хорошо при ловле блох… а тут лучше семь раз примерить, — кончил он с дурацким, восхищенно-самодовольным видом. Пьян, что ли? — подумалось Левенталю.

— Во всяком деле, эх вы, — сказал он презрительно. — Какое у вас дело?

— Ну, значит, будет. Что-то обязательно выплывет.

— И еще. Как это вы тут выходили, опять входили? Я вчера запер дверь. Абсолютно уверен — запер.

— Надеюсь, вы не в претензии. На кухне валялись ключи, один подошел.

Левенталь поморщился. «Мэри забыла свой ключ? Или это запасной? С самого начала агент выдал нам два, да, точно, кроме ключа от почтового ящика и от нижней кладовки. Или было сразу три ключа от двери?»

— Я сам не знал, вернусь или нет, — объяснял Олби, — но раз оставалась такая возможность, я решил, что с ключом будет удобней. Я вчера пытался вам дозвониться на работу, вас не было.

— Незачем ко мне приставать на службе, — вспыхнул Левенталь. — Что вам еще понадобилось?

— Хотел спросить разрешения насчет ключа, это раз. А потом, во-вторых, вдруг пришло в голову спросить на всякий пожарный, нет ли у Бирда вакансий для человека моего профиля, и, может, стоит попытать счастья.

— У Бирда? Вдруг пришло в голову? Не верю!

— А вот и пришло… — Олби начал с разгона, но осекся. Приоткрыв большой толстый рот, он задышал громко, явно подавляя смех; и смотрел на Левенталя с веселым любопытством. Но, напоровшись на ответный взгляд, начал заново, уже посерьезней: — Нет, пришло-пришло, прямо осенило за завтраком. «А почему бы Левенталю не помочь мне устроиться у него в конторе?» Это ж будет только справедливо, да? Я вас представил Редигеру. Не важно, что из этого проистекло. Плюнуть и растереть. Будем думать исключительно об ответной любезности. Вы обтяпываете мне встречу с Бирдом — он ведь собственной персоной, лично подбирает сотрудников? — и мы квиты.

— Им никто не требуется.

— А это уж я, с вашего разрешения, сам попробую убедиться.

— Во всяком случае, они не могут предоставить вам работу, которая бы вас устроила.

— А вам-то какая разница, что меня устроит? Вам разве не плевать с высокой горы, — он осклабился, — буду я мыть посуду, скрести пол или клиентов обольщать?

— Да, мне действительно плевать, — сказал Левенталь.

— И почему вас тогда так волнует, какую мне работу предложат у вас в конторе?

— Но вы ведь говорили о каком-то деле, или я ослышался? — Левенталь подошел к камину, нашарил в папироснице сигарету, сел и протянул по подоконнику руку к пепельнице, в которой лежал спичечный коробок. Олби за ним наблюдал.

— Знаете, смотрю я, как работает ваша мысль, и мне даже вас жалко становится, — сказал он наконец.

Левенталь глубоко затянулся сигаретой; она прилипла к губе, он ее отшвырнул.

— Слушайте, мой ответ — нет, и точка. И не вздумайте дискутировать. У меня и так забот полон рот. Дискуссии придется отставить. — Его самообладание было непрочно, как отраженье в воде, которое смоет первая же волна.

— Понимаю. Боитесь, как бы я вдруг не отплатил вам той же монетой за то, что вы тогда подкинули мне у Дилла. Думаете, пойду, устрою скандал, и вас турнут. Ах, да не больно мне нужна эта ваша рекомендация. Могу вам попортить кровь и так, без нее.

— Ну, валяйте.

— Сами знаете, могу.

— Так пожалуйста! — Его уже подташнивало от всех этих перепадов. — Думаете, я очень держусь за свою должность? И без нее проживу. Так что старайтесь, трудитесь. И к черту, к черту!

— Я насчет вас положился на Уиллистона. Он сказал, что вы вполне ничего, и я устроил вам встречу с Редигером. Ясно? Я вообще не подозрителен. Не в моем характере. Рад отметить. Я же, в общем, понятия не имел, кто вы такой, просто пару раз видел у них в гостях.

— Я слишком паршиво себя чувствую, чтоб с вами тут разговоры разговаривать, Олби. Я готов оказать вам помощь. Я уже сказал. А устраивать на работу, чтоб потом видеть вас каждый день, — нет! И так там полно людей, которых мне не хочется видеть каждый день. Кстати, вы бы туда вписались не лучше, чем я. Но насчет них у меня нет выбора. А насчет вас — есть. И вопрос решен. Нет — и точка. Я этого не выдержу.

Олби, кажется, смаковал что-то понравившееся ему в словах Левенталя: улыбка цвела пышней.

— Да, — согласился он великодушно. — Зачем вам, чтобы я торчал рядом? Вы правы. Да, вы абсолютно правы. У вас есть выбор. Завидую я вам, Левенталь. Вот у меня в жизни, как дойдет до существенного, никогда не было возможности выбирать. Я не хотел, чтоб умирала жена. Будь у меня выбор, никогда бы она от меня не ушла. Не по моему выбору мне воткнули нож в спину у Дилла.

— Кто? Я воткнул вам нож в спину? — взвыл Левенталь, сжимая кулак.

— Ну, не по моему выбору Редигер меня выпер, так вам больше нравится? И у вас — какое-никакое положение, а у меня его нет. — Опять он впадал в этот тон задушевной вдумчивости, который бесил Левенталя. — Вообще я полагаю, что счастье… ведь существует же такая штуковина — счастье, и одним оно приваливает, другим — нет. В конечном счете не знаю, кому лучше. Ум за разум зайдет, если постоянно валит и валит счастье. Но в целом это недурная штуковина, особенно если дает возможность выбора. Не часто нам выпадает такая возможность, да? Для большинства-то? Ох, не часто. С этим трудно смириться, печально, но факт, да? Не очень-то мы выбираем. Не по собственному выбору рождаемся, например, и, за исключением самоубийц, время смерти тоже не мы выбираем. Но если кой-какой выбор имеется у тебя в промежутке, уже ты себя не чувствуешь жертвой неудачного аборта. Считаешь, что твоя жизнь нужна. Мир кишит людьми, тут уж не поспоришь. Чересчур забит. Мертвым — тем места хватает. Хотя их тоже иногда — штабелями хоронят, я слышал. Но им-то что, им все равно. А вот живым… Вам чего-нибудь хочется? Есть у вас какое-то такое желание на примете? Но сотням миллионов других хочется того же самого, говна-пирога. Не важно, бутерброд это, место в подземке, да мало ли. Точно не знаю ваших соображений по этому поводу, но мне лично трудно поверить, что моя жизнь кому-то нужна. Вам, боюсь, едва ли знаком вопрос католического катехизиса: «Для кого был создан мир?» Примерно так. И ответ: «Для человека». Для любого человека? Да, для каждого, кто рожден женщиной. Для всякого. Драгоценного для Бога, если желаете, созданного к вящей Его славе и получившего от Него в дар всю благословенную землю. Как Адам. И назвал он всякую тварь по имени, и вся она подчинилась ему. Быть бы мне на его месте. И ведь как ловко. Каждый, кто повторяет: «Для человека», — в уме держит: «Для меня». «Мир создан для меня, и я совершенно необходим, не только сейчас, но и во веки веков. Мир мой, во веки веков». Ну есть в этом хоть какой-нибудь смысл, а?

Вопрос сопровождался невнятно-пышным жестом, и только сейчас, вглядевшись в это потное лицо, Левенталь понял, насколько Олби надрался.

— Кому нужна тут такая куча народу, навеки особенно? Куда их всех сунуть? Какая кому от них польза? Посмотрите на всех этих вшивых я, для которых создан мир, и я его с ними делю. Любить ближнего, как самого себя? Да кто он, к чертям собачьим, этот ближний? Хотелось бы знать. Или, положим, я вдруг решил бы его ненавидеть, как самого себя, — но кто он такой? Как я сам? Боже меня избави быть, как те, кого я наблюдаю вокруг. Ну, а касаемо вечной жизни, думаю, я не открою вам особенной тайны, если скажу, что большинство рассчитывает умереть…

Левенталя разобрал смех.

— Нельзя ли потише, — сказал он. — Если мир для вас перенаселен, ничем не могу вам помочь, но зачем так орать.

Олби тоже засмеялся, натужно, вытаращив глаза, весь раздувшись. Потом выкрикнул хрипло:

— Горячие звезды, холодные души, вот вам ваш мир!

— Хватит вопить. Довольно. Шли бы вы спать. Идите проспитесь.

— Ах, добрый старина Левенталь! Добросердечный Левенталь, истинный иудей…

— Хватит, кончайте! — Левенталь не выдержал.

Олби послушался, хоть и продолжал скалиться. Время от времени не мог удержать вздох, совсем обмяк в кресле.

— Вы правда что-то собираетесь для меня сделать? — сказал погодя.

— Прежде всего вы должны кончать ваши штуки.

— A-а, да в гробу я видал вашего этого Бирда. И не собираюсь я вам там надоедать, если вы насчет этого.

— Вам надо самому постараться что-то с собой сделать.

— А вы-то будете стараться? Ну, блатом своим для меня воспользуетесь?

— Хоть лопни, я не много могу сделать. И пока вы себя будете так вести…

— Да, вы правы. Надо взяться за себя. Надо измениться. Я и собираюсь. Нет, правда.

— Вы же сами видите, да?

— Ну конечно. Думаете, я совсем ничего не соображаю? Я должен взять себя в руки, пока не все упущено… снова стать таким, каким я был, когда Флора была жива. Я же понимаю, во что я превратился. В ничтожество. — Пьяные слезы текли у него по щекам. — Было же во мне что-то хорошее. — Он запинался, бормотал, отчасти омерзительный в этом пылу самоуничижения, но отчасти… ах, невозможно его было не пожалеть. — Вам Уиллистон подтвердит. И Флора бы подтвердила, была бы она тут, могла бы говорить, меня простить. По-моему, она простила бы. Она меня любила. Сами видите, до чего я опустился, — такое вам говорю. Будь она жива, разве я бы мучился так из-за того, что к черту пропала жизнь.

— Ах, оставьте…

— Мне бы все равно было стыдно, но так не пришлось бы казниться.

— Вам-то? Ах вы ханжа, да никогда вы казниться не будете, хоть тысячу лет проживете. Знаю я таких.

— Нет, я виноват. Я знаю. Душенька моя! — Прижал к потному лбу ладонь, грубо раззявил рот и — ударился в слезы.

Левенталь смотрел на него с какой-то панической жалостью. Встал и думал, что же теперь делать.

Надо кофе ему сварить, вот что, решил он. Поскорей пошел, налил воду в кофейник, чиркнул спичкой, поднес к горелке. Пламя распустило лепестки. Он постучал ложкой по банке, отмерил кофе.

Когда вернулся в гостиную, Олби спал. Он кричал: «Проснитесь! Я вам кофе варю». Хлопал в ладоши, тряс его. Наконец приподнял ему одно веко, заглянул в глаз. «Отключился», — бормотнул про себя. И подумал с горькой брезгливостью: ну как его тут оставишь? Еще бухнется с кресла, всю ночь проваляется на полу. Довольно пугающая перспектива — так провести ночь: Олби на полу, вдруг проснется. Вдобавок все отвратней разило от него перегаром. Левенталь стянул Олби с кресла, поволок из комнаты. Возле кухонной двери взвалил себе на спину, придерживая за запястья, отнес в столовую и там бросил на тахту.