Жертва

4

Заснуть удалось сразу, и спал он крепко. Разбудил будильник на ночном столике, Левенталь схватил его, придушил дребезг. Потом переместился к окну, пригибаясь — был голый, — и выглянул. Уже сейчас, в половине восьмого, улица помертвела от жара и света. Медленно, трудно тащились низкие облака. Воздух на юге, на востоке уже тронуло медью, плавились фабрики и, тяжелые, красные, темные, смотрели в небо сквозь зеленую, жаркую сетку мостов. И везде вкруговую погромыхивали грузовики, поезда подземки. Вылез на улицу Нуньес и, макая ее в ведро, мыл тротуар увечной своей шваброй. Комендантша хлопотала над домашней растительностью. К оконному переплету крепились новые беленькие веревочки; она высунулась из окна, к ним приручая лозы.

Левенталь помылся, побрился. Записка Олби валялась на кухонном столе. Пробежал ее глазами, бросил в ведро возле раковины. Изготовился грохнуть крышкой, но спохватился — это вчера он был на грани срыва, теперь-то чего уж — и, слегка посмеиваясь над собой, осторожно опустил крышку и ногой подпихнул ведро к стене. Да, его, наверно, можно простить, если он вчера потерял терпенье и даже голову. Ну и денек! После всего, чего пришлось нахлебаться, объявляется этот Олби и вносит свою лепту. Видно, годами себя накручивал, носился с идеей, что Редигер якобы уволил его из-за того разговора. Конечно, у Редигера удивительно паршивый характер, кто спорит, уж с таким, наверно, уродился, но даже он — зачем он будет увольнять служащего не за собственные грехи, а из-за кого-то там, кого тот рекомендовал. «Нет, ну зачем ему? — рассуждал Левенталь. — Хорошего работника? С какой стати». Чушь. Наверно, Олби прогнали за пьянство. Пойди объясни пьянице, что неприятности у него из-за пьянства. Разве он это признает? Закоренелый особенно? А этот Олби закоренелый.

Он надел летние мятые — швырнул с вечера в ногах постели — коричневые брюки, белые туфли. Не забыл закрыть окна, задвинуть шторы. Комната потемнела. Когда вынимал носовой платок из комода, наткнулся на извещение об уплате налогов за год, отвратное напоминание о мистере Бирде и службе. Такие вещи в письменном столе надо держать, там им место, а у Мэри манера — вечно совать в белье. Раздраженный, он поглубже запихнул бумажонку, захлопнул ящик. Вышел надутый. Бирд, конечно, его вызвонит, вызовет на ковер, якобы из-за какой-то ошибки, уж он накопает. Или кого-нибудь за ним отрядит — и такое бывало; своего узконосого, плоскорылого Милликана, зятька своего. «Если он мне его подсунет… Но чем, собственно, я могу его стращать?» И вдруг Левенталю показалось, что он не выспался. Ноги ватные, ломит в висках, а глаза — они на него глянули из длинного зеркала в простенке перед кафе — красные и подпухли: тот еще вид. Левенталь сокрушенно затряс головой. Зеркало по углам сине и красно пламенело на солнце.

Он так сосредоточился на том, что его ждет на службе, что даже забыл про Олби. Вспомнил только в подземке. Да, противно. Со стороны человека трезвого — то есть нормального человека, с которым необходимо считаться, — это нешуточное обвинение. А со стороны Олби — финт в общем-то; эта записка, звонок, эти штуки. Да нет, какой финт, финт специально подстраивают, а еще вопрос — способен ли странный, битый, видимо, страдающий Олби обдумывать свои шаги. Страдающий? Но он же, конечно, страдает, твердо решил Левенталь: ни кола ни двора, жить во вшивой гостинице, таскаться по кабакам, целый день спать, чтоб тебя подбирали на улице мусорщики, санитары, и вдобавок не отпускают собственные гадости и ошибки, и ты себя воображаешь невинно обиженным; и эти мысли, эти чувства кружатся, взбиваются, месятся — с кем не бывает, конечно, но для такого человека — просто кошмар, наверно, когда так вот месятся и возвращаются мысли. Что-то в подобном роде имел в виду Левенталь, когда говорил себе иногда, что, мол, обошлось, прорвался. Но (заслуги тут нет никакой; просто так карта легла) он иначе устроен. Кто-то — всегда на коне, гарцует, скачет по жизни галопом. Или по крайней мере воображает, что это ему раз плюнуть. Он из другого теста.

Он несколько раз видел Олби в доме Уиллистонов. В те дни неустройства, когда он мыкался в поисках работы, Уиллистоны любили звать гостей. Может, и сейчас любят; он сто лет их не видел. Он жил вместе с Гаркави, вот и приглашали с ним за компанию. Олби цеплялся к Гаркави, и — да, конечно, теперь-то Левенталь вспомнил — его задели кое-какие штучки Олби, вся эта манера. Миссис Олби была тихая такая блондинка. Интересно, куда она подевалась; бросила его, развелась? Левенталь, оказывается, очень даже ее запомнил; весь облик, твердость лица, форму глаз, серых глаз. Он еще решил тогда, что она чересчур хороша для своего мужа, который торчал рядом, рюмка в руке, глазел на других и посмеивался. Может, Уиллистон интересовался его суждением, потому он на всех и пялился, развалясь на софе, — длинные руки-ноги, рот до ушей. Время от времени бросал словечко жене, так втыкаясь в кого-нибудь взглядом, что делалось до неловкости ясно, о ком речь. Часто выхватывал взглядом Гаркави, и Левенталь изводился, хоть сам Гаркави и в ус не дул. Гаркави, надо признать, вообще привлекал внимание. Не дурак поговорить, он на этих вечерах вообще ни с того ни с сего заводился. Из-за любой ерунды возбуждался, жестикулировал, задирал брови, и нос, конечно, делался еще длинней. Глаза при этом — светлые, круглые плошки, и со лба уже отступили пугливо светлые жиденькие кудерьки. Олби разглядывал Гаркави с любопытством, осклабясь; он, по-видимому, наслаждался. Наверно, бросал на его счет кой-какие остроты жене, та улыбалась, но, в общем, не отвечала. Кажется, Гаркави заметил. Левенталь его никогда не спрашивал, но да, видно, до Гаркави дошло, потому что его черты, еврейские в частности, как-то подчеркнулись. Но он продолжал, продолжал, изображал в лицах аукционщиков, а на самом деле передразнивал собственного отца. Левенталь смотрел без улыбки, мрачнее тучи. Смех, слегка двусмысленные аплодисменты, в основном с подачи Олби, очевидно, вдохновляли Гаркави, и он начинал все снова, на бис. Уиллистоны смеялись вместе с гостями, хоть несколько сдержанно, и нервно поглядывали на Олби. Левенталь сам раза два фыркнул. И было противно.

А случай, который имел в виду Олби, был вот какой: Гаркави как-то, вместе с девицей, которую привел к Уиллистонам, пел спиричуалз и старинные баллады. Было поздно, все притихли, слегка подустали. В тот вечер Гаркави вел себя скромней, чем всегда. Петь он не умел, но хотя бы смеха не вызывал, не напрашивался. Девица тоже пела неважно; спотыкалась на каждом слове. Но в общем было приятно. А в середине баллады влез этот Олби; теперь что хочет пусть говорит, он был пьян.

— Зачем вы поете такие песни? Вам не стоит их петь.

— Почему, хотелось бы знать? — поинтересовалась девица.

— О, и вам, кстати, тоже. — Олби улыбнулся своей особенной, косой улыбкой. — Зачем вы их поете? С этим надо родиться. Вы с этим не родились, нет, и нечего браться не за свое дело.

Тут подала голос жена:

— Не обращайте внимания, вы очень мило поете.

— А-ах, ну еще бы, — презрительно кинул Олби.

— Что ж, спасибо, мистер Олби, — сказал Гаркави. — Это чудная песня.

— Пой, пой дальше, Дэн, — науськивала его Фебе Уиллистон. И Левенталь сказал:

— Допой уж до конца.

— Да-да, сейчас. — И Гаркави начал балладу сначала.

— Нет, нет и нет! — снова влез Олби. — Не вам петь эти старые песни. Это надо впитать с молоком матери.

Жена покраснела, сказала:

— Керби, ну зачем ты так.

— О, не беспокойтесь, мадам. — Гаркави втянул подбородок, скрестил на груди руки и посверкивал круглым глазом.

— Ты пой, Дэн, — сказал Левенталь.

— Спойте псалом. Пойте-пойте, разве я против. Спойте псалом какой-нибудь. Я с удовольствием послушаю. Ну, давайте. Нет, правда, — не унимался Олби.

— Я псалма ни одного не знаю.

— Ну, любую еврейскую песню. То, что вас действительно забирает. Спойте про мамочку.

И с пьяно-сосредоточенным видом, весь подавшись вперед, уставив локти в колени, якобы изготовился слушать. Он лопался от удовольствия; он улыбался девице, улыбался Гаркави; даже Левенталю перепал ласковый взгляд. Жена Олби потихоньку норовила от него обособиться. Уиллистоны конфузились. Олби был им не просто знакомый — друг, Уиллистон потом еще лез оправдываться, пытался как-то объяснять это безобразие.

Вот, собственно, и все, что произошло. Левенталь бесился, естественно, но не долго. Плюнул, забыл. И Олби подумал, что он способен из-за такой ерунды взлелеять столь сложную месть? Значит, идиот. И масштаб оскорбления сильно преувеличен, и ах, скажите, как он тонко умеет поддеть. Или он думает, что в тот вечер открыл что-то новенькое? Значит, тем более идиот. «Ну, положим, я бы и затаил злобу, неужели бы я так себя вел? И что он себе позволяет? Что о себе возомнил?»

Одно то, что он попросил Олби вывести его на Редигера, само по себе ведь показывает, во что он ставил тот эпизод. Знакомый Уиллистона тогда как раз вернулся из Аризоны, Левенталю пришлось искать новое место. Уиллистон написал ему отличное рекомендательное письмо, с ним было удобней куда-то соваться. И все равно — несколько месяцев прошло, пока его взяли в «Берк — Бирд и компанию», и за эти месяцы он извелся, стал снова конфликтным, трудным, обидчивым, то ни с того ни с сего на кого-то окрысится, то ударится в панибратство. До Уиллистона дошли слухи, он вызвал его, долго и нудно отчитывал. Левенталь надулся, взвился, предлагал Уиллистону вернуть письмо — глупость, теперь-то ясно. Но ему показалось, Уиллистон жалеет, что его написал.

Он сам надумал прощупать Олби насчет работы у Дилла. Уиллистон идею одобрил, возможно, он и поднажал на Олби, чтоб представил его Редигеру. Или Олби самому захотелось загладить свое хамство. Уиллистон на этот счет распинался, все хотел разобъяснить. Надо знать Олби, когда он трезвый: умный, достойнейший человек. А у пьянства семейная подоплека; новоангликанское воспитание; там даже священники были в роду; ему надо сбросить это давление, а сбросит, он станет другим человеком. Левенталь поддакнул рассеянно — бывает, бывает; да он и не держит на него особого зла. «Я буду ему очень обязан, если он организует мне эту встречу. Даже забавно — устроиться на службу по такому блату».

Та встреча в «Диллс Уикли» до сих пор саднила занозой.

Редигер чуть не час его протомил в прихожей, потом еще минут пять уже в кабинете. Наблюдал, как несколько буксиров волокут по реке грузный лайнер, стоял спиной. А когда повернулся, Левенталь сразу понял, что ничего ему тут не светит; Редигер еще рта не открыл, а он уже понял, что зря притащился. Редигер этот был коротышка, широкомордый и красный и пронзительно-рыжий. Светлая щетка усов, вислый, мощный нос, широко раздвоенный на конце. Заговорил быстро, напористо, безапелляционно, сиплым басом. Левенталь сразу подумал: «Я, видно, не вовремя». Так он потом и не мог разобраться, то ли попал Редигеру под горячую руку, и потому он на него напустился, то ли Редигер вообще так обходится с теми, кого не хочет брать, кто зря отнимает его драгоценное время. В тот вечер, отчитываясь Гаркави, Левенталь говорил: «Он кипел, как котел. В жизни не видел ничего подобного».

— Ну? — сказал Редигер и положил кулаки на стол. Будто пресекая желание сразу опять отвернуться к окну. Левенталь только рот открыл, он резко его оборвал: — Нет вакансий, нет вакансий. Все забито. В другом месте поищите.

Левенталь промямлил:

— Я думал, у вас есть место. Я не знал… Разве мистер Олби вам не говорил насчет меня?

Меж тем Редигер его оглядывал. Они были на шестидесятом этаже здания Дилла. Солнце таилось внизу, за скучными, черными, потускнелыми шпицами и уступами небоскребов.

— Опыт какой? — буркнул Редигер.

Левенталь сказал.

— Нет-нет, это отставьте. В газетах каких работали?

— Ни в каких. — Левенталь начинал уже раздражаться.

И тут Редигера взорвало, понесло:

— Какого же дьявола вы у меня отнимаете время? Зачем пожаловали? Убирайтесь. Господи Иисусе, припереться, отрывать человека от дел, не имея ни хрена за душой!

— Извините, что побеспокоил. — Левенталь говорил скованно, скрывая свое смятенье.

— Наша профессия — новости. Если у вас нет ни малейшего опыта журналистской работы, вам тут делать нечего. У нас тут что, по-вашему, — курсы подготовки?

— По-моему, я такую работу осилю. Я читал ваш журнал, и мне кажется, я это осилю. — Он подыскивал слова, спотыкался, он свесил голову.

— A-а, вам кажется? Кажется вам?

— Да… — Левенталь уже немного оправился. — Я не знал, что мой опыт вам не подходит. У меня тут письмо мистера Уиллистона. Он сказал, что вас знает. — Левенталь полез в карман.

Но Редигер уже орал:

— Не надо мне никакого письма!

— Но мистер Уиллистон сказал, что не видит оснований опасаться, что я вдруг не справлюсь с такой работой…

— Кто его спрашивает. Плевать мне, что он сказал.

— Мне кажется, он за свои слова отвечает. Я уважаю его мнение.

— Я сам свое дело знаю. Оставьте в покое вашего Уиллистона. Я сам могу судить, кто мне требуется. Вы не подходите.

— Возможно, вы свое дело и знаете, — сказал Левенталь вяло и ровно, набычась. — Тут я не спорю. Но что такого особенного в вашем журнале? Я его читал, я уже говорил. — Сунул в рот сигарету, без спроса потянулся за спичками у Редигера на столе, отломил одну, чиркнул, запустил в пепельницу. Злой, как струна натянутый, он ухитрялся изображать холодную невозмутимость. — Всякий, кто может два слова связать, вам так напишет. Если бы вы попробовали человека и сказали, что он не подходит, вот тогда я сказал бы, что вы свое дело знаете. Это выдумка, мистер Редигер, — насчет газетного опыта.

Редигер заорал:

— Выдумка? Да? Да?

Левенталь увидел, что того удалось пронять, и вдруг обоих забрало, понесло, воздух раскалился от злобы, от жажды поддеть, ужалить, и никто не хотел сдаваться.

— Очень просто, — кидал небрежно Левенталь. — У вас своя шайка. Постороннему не протыриться. А ведь стоило бы, честно говоря, подумать и о журнале, и нанимать людей потому, что они умеют работать. Вам бы это не помешало.

— И вы думаете, вы могли бы улучшить издание?

Левенталь ответил, что не только его, да любой свежий взгляд был бы на пользу делу. На него нашла дикая самоуверенность, абсолютно ему несвойственная, приступ буквально, и, несмотря на свое спокойствие, он понес такое, что просто не умещалось в ограниченной привычными рамками памяти. Он сам теперь не знал, что тогда наговорил. Всплывало что-то вроде: «Ну вот, покупая товар в магазине, знаешь, что берешь, это стандартная марка. Открываешь банку, внутри продукт. Ты не в восторге, ты не в отчаянии. Просто стандарт». Самому было тошно вспоминать, как минутное помрачение, он даже краснел; возможно, конечно, тут он еще раздувал, но и десятая доля была катастрофой.

Потом, воткнув в него бешеный взгляд, Редигер прошипел:

— Зачем же вы сюда лезете, если здесь так ужасно?

И он ответил:

— Работа нужна, очень просто.

Воздух между ними дрожал, накаленный злостью. Он и представить себе не мог, что вдруг снова поведет себя так, да ни при какой погоде. Но тогда он твердо решил, что не даст этому Редигеру вытирать об себя ноги. Именно так себе и сказал. «Он думает, об каждого, кто к нему явится, можно вытирать ноги».

Слишком многие ищут работу и готовы все заглотать. Эта привычка поддакивать укоренилась, она жутко укоренилась. Им говори все, что влезет, обзывай идиотами, они улыбаются, плюнь им в лицо, они, может быть, и покраснеют, но все равно они улыбаются, потому что не могут себе позволить хоть слово вякнуть тебе поперек. Вот Редигер и распоясался.

— Вон отсюда! — орал Редигер. Он покраснел как рак. Встал, выбросил кургузую руку, и Левенталь, не выдавая ни удовлетворения, ни ярости, хотя его распирало оттого и другого, встал, разгладил вмятину на зеленой велюровой шляпе, сказал:

— Вам, кажется, не нравится натыкаться на противодействие, мистер Редигер?

— Вон, вон, вон! — Редигер обеими руками отпихивал стол. — Больной, сумасшедший, вам место в психушке! Вон! Вас упечь надо!

А Левенталь, важно шествуя к двери, обернулся и парировал, что-то такое отвесил насчет крупных шишек, которым цена тьфу, насчет пустых бочек. Не верится, что он выражался еще покрепче, хоть Олби и уверяет, будто он матерился. Он сказал насчет пустых бочек, да, что они грохочут. Пусть бы он даже и матерился, разве его мученья теперь стали бы больше? И он запомнил, он очень запомнил, что испытывал какой-то странный восторг. Он себя поздравлял. Редигеру не удалось об него вытереть ноги.

Он тут же вызвал Гаркави и в кафе на углу, после первой чашки, все ему выложил.

— Ты так сказал Редигеру? Ой-ей-ей, это было что-то! Могу представить! Аса, старик. Он сволочь, этот Редигер. Мне про него такого порассказали. Ух, какая сволочь!

— Да. Но надо, Дэн, помнить одну вещь. — Радость гасла, проступало уныние. — Такой человек может мне устроить веселую жизнь. Может занести в черный список. Это надо понимать… А? Он может?

— Ни в коем случае, Аса, — сказал Гаркави.

— Не может, нет?

— Ни в коем случае. Кто он такой, по-твоему? — Гаркави строго смотрел на него своими круглыми ясными глазами.

— Большая шишка.

— Ничего он тебе не сделает. Не изводись и, главное, не выдумывай. Не может он тебя преследовать. Успокойся. У тебя есть эта тенденция, старик, ты знаешь? Он получил по заслугам, и что он тебе теперь сделает? И может, этот Олеби, или как его, может, это он его накрутил, чтоб свинью тебе подложить? Ну, ты сам знаешь, как это делается: «Тут один тип пристал как банный лист. Я тебя умоляю, намыль ему шею, когда он явится». Так это делается. Но ты его поставил на место. Ты меня слышишь, старик? Поставил на место. Он понимает, что сам виноват и так ему и надо. Откуда ты можешь знать, что все это не подстроено?

— Неужели ты правда думаешь, что они?.. Не знаю. И я вовсе к Олби не приставал. Только закинул удочку.

— Ну, не знаю, пусть он его не накрутил. Но мог накрутить. Вполне вероятно. Нечто вроде произошло с одним моим знакомым — с Фабином. Ты его знаешь. Над ним таки поизмывались, и это точно было подстроено. Только он не ответил, как ты ответил. Утерся. Нет, ты абсолютно правильно себя вел, и абсолютно тебе нечего изводиться.

Но Левенталь все не мог успокоиться. А по зрелом размышлении его стали терзать слова Гаркави насчет преследования. Гаркави вообще к месту и не к месту кидается такими словами. И ярость Редигера ему совсем не почудилась, нет, и такого человека следует опасаться. Черные списки существуют; всем известно. Конечно, он у Редигера не работал, Редигер не может внести его в черный список как бывшего сотрудника. По идее это секретный процесс, все должно проводиться через кучу инстанций, связей, служебных и личных. Но Редигер, он сильный, влиятельный. Кто же знает, как эти вещи обтяпываются, через какие каналы? И со стороны Гаркави дикая глупость — намекать на манию преследования.

Потом Левенталь еще какое-то время подозревал, что черный список действительно существует, — фирма за фирмой давали ему от ворот поворот. Только когда уже устроился на теперешнюю свою работу, подозрения его отпустили и он уже не боялся Редигера.

Бирд и не думал за ним посылать; зря Левенталь терзался. Когда они днем сошлись в сортире, старик не то чтобы был любезен, но и не дулся, как опасался Левенталь. Даже спросил про семейные неприятности. Это сам Левенталь держался с прохладцей.

— Было действительно срочно, как вы и предполагали? — спросил Бирд.

— Абсолютно неотложно, — ответил Левенталь. — И брат в отъезде. Я должен заботиться о его семье.

— Да-да, понимаю. Конечно. Брат у вас, стало быть, человек семейный?

— Двое детей. Жена итальянка.

Мистер Бирд отозвался с тенью вопроса:

— A-а, смешанный брак.

Левенталь только кивнул. Мистер Бирд стряхнул воду с рук, вытер их полотенцем, которое у него висело через плечо. Бумажными из жестянки он брезговал. Чуть не шепотом сказал несколько слов о жаре, утер свой несчастный лоб и, затягивая пояс, обдергивая белый жилет, удалился со своей сутулостью, лысиной, большими локтями. Мягкость Бирда несколько успокоила Левенталя. Аврал одолели, прекрасно без него управились. Подумаешь, катастрофа; Фэй и Милликан два часа поработали сверхурочно. Он поступил бы точно так же на их месте. И поступал. А если бы он сам заболел? Человек не из железных деталей свинчен. Старик, черт его побери, мог, между прочим, чуть поласковей его вчера отпустить. С другой стороны, удачно, что он вставил про Елену. Смешанный брак. Буквально вырвалось. Как бы это намекнуть старикану, что он вчера его слышал или по крайней мере что не питает особых иллюзий. Пусть знает. По пути к столу ему встретился Милликан — дерганый, желтый, осунувшийся, и эти усики. И тоже на плече полотенце, и он, приближаясь, делает им какие-то знаки. Как обезьяна, копирует тестя!

— К телефону, Левенталь. Вас мисс Эшмун разыскивает. Там кто-то на проводе.

— Кто? — Вдруг у Левенталя душа ушла в пятки. Чуть не бегом он бросился к своему столу.

— Аса? — это была Елена.

— Да, что такое? Что-то случилось?

— Маленькому хуже. Микки… — Это он разобрал. Потом голос осекся, пошло бессвязно.

— Помедленнее, Елена, пожалуйста, я ничего не слышу. Что у вас там такое? — С упавшим сердцем он понял, что ее состояние тоже ухудшилось. — Помедленнее, пожалуйста, — в чем дело.

— Мне нужен специалист.

— Но почему ты не отдала ребенка в больницу?

— Я хочу, чтоб специалист пришел на дом.

— А что твой доктор говорит?

— Он сегодня не приходил. И пусть. Какой от него толк? Он ничего не делает. Не пришел, а знает, как Микки плохо. Аса, ты слышишь? Мне нужно знаменитого доктора.

— Хорошо. Но ты же сама меня не послушала насчет больницы…

Опять она закричала, бестолково, пронзительно. Он выхватывал общий смысл, но из вскриков, возгласов не вычленялись слова, кроме надсадного: «Нет! Нет, нет, нет!» Он пытался вклиниться. Только металлическое жужжание заглатываемой монеты перекрыло этот поток. Елена испуганно взвизгнула: «Аса!»

— Да-да. Не прервали пока. Я здесь. Ты меня слышишь? Я найду другого доктора, и сам буду после работы.

— Специалиста… больше никого не надо.

Дважды телефонистка снова требовала монету.

— Ах, да помолчите вы! — крикнул в отчаянии Левенталь. — Неужели нельзя секундочку подождать?

Но он говорил уже в пустоту. Он кулаком стукнул по аппарату, локтем его двинул. Мисс Эшмун, кажется, удивилась. Он кинул ей мрачный взгляд и тут же снова схватился за телефон. И позвонил Гаркави. У его сестры, у Юлии, ребенок, может, она присоветует хорошего врача. К телефону подошла мать Гаркави. Левенталя она обожала, заговорила ласково, спросила про Мэри.

— Но тебе, наверно, Дэн нужен. Дэниел! — закричала она. — Он дома сегодня.

Левенталь поскорей объяснил, что ему нужна Юлия. Потом пожалел, что, пользуясь случаем, не спросил у Гаркави насчет Керби Олби. Но разве до того ему было!