Живое дерево

Глава семнадцатая. Поход с факелами откладывается

На следующий день весть о поимке племянника Шупарского вмиг облетела село Фросино. Какие уж тут уроки, когда мальчишки и девчонки буквально осаждали Юру, даже ученики старших классов заглядывали с любопытством в Юрин класс. Шум и гам стоял в школе невообразимый, разговорам и пересудам не было конца.

Юра ходил торжественный и, как полагается в таких случаях, был немногословен, не проявлял острого интереса к малозначительным подробностям случившегося, он их просто не замечал, а весь класс, глядя на него, думал, что Юра просто задаётся. На самом же деле Юра готовился к походу с факелами в лес к сторожке. Ему казалось, что самое захватывающее ещё не совершилось, оно — впереди.

А вот кто задавался, так это Санька. Он тёрся возле Юры, подчёркивая этим свою причастность к последним событиям. Между прочим, он рассказывал такие вещи, ребята прямо диву давались: в самом начале рассказа у Саньки, конечно же, героем события объявлялся Юра, а впоследствии выяснялось, что основные события всё-таки разворачивались вокруг Саньки, и уж главная роль в поимке бандита принадлежала ему.

— Он побежал, как побежал! Страшный, здоровый! Не вру, ростом с тополь! Откуда у нас такие люди уродились, не знаю. Борода за ним. Догнал у плетня. Борода ещё быстрее бежал! Клянусь, на соревнованиях в Москве Борода займёт самое первое место! Как метеор! Как спутник! Быстрее даже! Догнал у плетня, а он рычит, паразит, зубы свои огромные скалит и поворачивает к нему пистолет и целит (клянусь!) прямо в лицо. Юра, само собой, не испугался и не дал дёру назад. Не на такого напал! Не такие у меня друзья! Я никогда назад не бегаю, и Борода тоже. Выстрелил! Пуля прошла прямо возле моего виска, вот здесь. Прямо как засвистит, ну в трёх миллиметрах от виска, даже меньше. Вспышка такая! Отчего у него так пистолет стреляет? Не знаю. Во! Я не хотел говорить: у него пистолет лазерный! Понял?

— Дурень, да ты б сгорел от лазера в огне! Кино ты не видал для такого случая, что ли? — не вытерпел Мишка Марчуков.

— Кто? Я? Сгорел? Да ни сроду! Я не горючий! Законно!

— Меня аж подбросило, а свет кругом стоял красный, и тени вокруг стояли красные и страшные, а я не боялся их, я боялся, что в моего братана попал бандит из пистолета, — перебил Саньку Юра.

— Во! — крикнул Санька. — Семь человек убило! Хочешь верь, а не хочешь — проверь!

— Где они, убитые? — не соглашался Марчуков.

— У них спроси, а я за ними не следчик. Хочешь — проверь! — не сдавался Санька.

— Теперь проверишь, — разочарованно проговорил Марчуков.

— Фома, а что-то я тебя на огороде не видал? — сказал Юра, понимая, что Санька уж очень заврался.

— Кого? Меня? Меня не было? Когда? Да ты ночью видишь как кошка, Юра, а меня не заметил?! Вот сказал. Да я сзади был и чуточку впереди — вот почему ты мог меня не видеть.

— А вот мой брат Николай кинул его! Он выше дома мог лететь, да брат его не пустил, чтоб не сбежал. Одним мизинцем и бряк об снег! У того дух вон! Вот какой у меня брат. У меня брат такой, хоть тысяча на него бандитов напади, а он об них руки марать не будет, он их одним мизинцем — р-раз!

— Законно, — подтвердил Санька и громко чихнул. — А Борода, а мы связали руки ремнём, а только фигочки — от нас не убежишь.

— Врёшь ведь, — сказал Марчуков.

— Кто? Я? Когда? Сам врёшь! Да ты что? По себе судишь? Я вон оглох даже на одно ухо. Сколько хочешь кричи сейчас мне на левое ухо, а я всё равно не услышу! Такое от выстрела. Спроси у Бороды. А как смогли бы по-другому поймать его? — выкручивался Санька, а Мишка Марчуков не знал, что на это ответить. — А может, их было… не один он! Их было много, понял!

Все зашумели, не давая слова сказать друг другу. Артур Молендор тут же доказал, что украсть одному такого жеребца, как Шторм, невозможно, а потому здесь орудовала шайка из ста человек, и не меньше, а раз поймали только одного бандита, то другие спрятались и теперь будут мстить Юре, и в таком случае Юре лучше всего переменить место жительства, уехать в другое село, скажем, к родственникам, или знакомым, или в город, прожить там лет двадцать пять, пока всё забудется, а Юра вырастет настолько, что его не узнать. Мишка Медведев заявил, что это всё чепуха, которая не стоит выеденного яйца, и тут же предложил Юре сыграть в шахматы.

Юре невозможно было ответить на все предложения, расспросы, советы. К тому же Юра не знал, как себя вести. Зазнаваться? Но сколько ни зазнавайся, ничто от этого не изменится, зазнаются тогда, когда делают что-то незначительное, а тут такое дело, что, наоборот, нужно быть серьёзным. Вот ведь Соня ни о чём не расспрашивает, а Юра косился на нее, когда говорил, как бежал, как его брат бросил чуть не до облаков бандита. Юра для неё так громко говорил, а она даже не подошла.

Когда ребята расселись за свои парты. Юра предложил Саньке сходить в сторожку, где, как он думал, они найдут спрятанные бандитами деньги, драгоценности — алмазы, бриллианты, золото.

— Ну? — удивился Санька. — Здорово. Борода, вот мы заживём! Жрать ничего не будем, одни конфеты. Да? Накупим конфет три мошка! Да? Поставим вон на парту, и пусть кто возьмёт хоть одну. Да? Пусть!

— Жадюля ты, Фома. Поставим на парту, и, мол, кушайте все, пользуйтесь нашей добротой, а мы не хотим. Вот как надо. Пусть кушают, мы же великодушные люди. Все сильные люди — великодушные, добрые, умные и совсем не жадные. Ты мало читаешь книжек, а это очень плохо, Фома. Честное слово!

— Я? Ни за что! Но жадный! Когда много, разве жалко? Ты что, Борода, меня не знаешь?

— А если денег много, золота, алмазов, тогда чего?

— Тогда? Да я знаю чего, — зашептал Санька и оглянулся. — Мы, как хватит, конфеты шоколадные покупать не будем, а купим взаправдашний луноход. Тогда поездим по прямой, по лесам, по чём хочешь. Вот будет здорово! Никого катать не будем. Марчуков от зависти лопнет. Мы не какие-нибудь не пришей-пристегни, а мы — знай наших! И еще, если хоть один рублик останется, я матери платье куплю. Ладно, Юра? Но это после лунохода. Да, Юра?

— А продают?

— А то как же? Я вон читал, так один во время войны на свои деньги самолёт построил.

— Да, — согласился Юра, — Хорошо будет. Сена навозим корове, на котлован будем ездить купаться, за водой на колодец. А давай мы его подарим Индии…

Тут в класс вошёл Захар Никифорович, улыбнулся и поглядел на Юру:

— А ну-ка, Юра, расскажи! Ты почему такой красный? От славы? Слава, брат, тяжёлая ноша. Тяжела шапка Мономаха.

Юра рассказал, как мог. Но во время рассказа вдруг почувствовал себя плохо, потерял интерес ко всему и к тому, что было только что интересно. Ему стало жарко, тоскливо и безразлично. Он подумал, что лучше бы сегодня не приходил в школу. Он перестал даже слышать, о чём его спрашивают. Все ребята снова заговорили о нём. Юру будто ничто не касалось. Он словно находился под стеклянным колпаком и ничего не слышал и не понимал. А когда Захар Никифорович за рассказ поставил в журнал пятёрку, Юра, вопреки обычному, не удивился и никак не выразил радости. Но это была не просто рассеянность. Юра хотел обрадоваться пятёрке, которую получил, как он считал, только за то, что рассказал свои приключения, когда пережил столько удивительного, но, обрадовавшись, Юра почувствовал, что ему не весело. В нём произошёл какой-то надлом. Ему стало тяжело, будто во время чехарды на нём повисло несколько ребят.

— Ты, Юра, недоволен? — спросил учитель. — Тебя хотел видеть директор. Я тебя понимаю. Тебе сейчас не до всего. Иди, Юра.

Юра пошёл к директору безо всякой радости, хотя учитель ясно подчёркивал, что не вызывает, а «хотел видеть», а этому уже стоило радоваться, потому что такое случается не так часто в жизни ученика, и за такими словами всегда следует объявление благодарности.

— Здравствуй, Бородин Юра, здравствуй! — радостно сказал директор. — Я вот пишу как раз приказ о награждении тебя за смелый и патриотический поступок похвальной грамотой. Летом, если свои дела подкрепишь успехами в учёбе, поедешь в пионерлагерь «Артек» за счёт колхоза. И я очень рад, что у нас учатся такие ученики. Вот так. А теперь расскажи…

— Я пить хочу! — неожиданно попросил Юра.

— Что с тобой, мой мальчик? На тебе лица нет. Ты прямо весь горишь. У тебя жар! — директор приложил тыльной стороной руку к Юриному лбу. — Немедленно домой. У тебя жар. Ты простудился. Немедленно домой. И не вздумай напиться холодной воды.

Юре хотелось пить и спать, и больше ничего. Утолить бы жажду кружкой воды да лечь поскорее поспать, чтобы прошла эта тяжесть, навалившаяся на него. Он еле доплёлся домой, выпил сразу из бачка кружку ледяной воды, но ему не стало легче. Юра лёг на печь и не смог подняться, когда бабушка, наготовив пельменей, попыталась разбудить его. Это было плохим признаком, если кто-нибудь в семье отказывался от пельменей. Только больной мог так поступить. И бабушку такое обстоятельство сильно обеспокоило.

Вскоре из школы прибежал Цыбулька и быстренько уплёл целую миску пельменей. Он важничал, рассказывал бабушке небылицы, хвастался, что получил по чистописанию пять. Он всё ещё упивался вниманием, которым окружили его ребята первого класса, прослышав о подвигах старшего брата. Наевшись, Цыбулька стал увиваться вокруг Юры, рассказывать новости, хвалиться, но Юра не слушал его.

Вечером пришёл фельдшер и поставил диагноз: воспаление лёгких. А к утру у Юры температура поднялась до сорока градусов, и он стал бредить:

— Вот он! Держи его! — И всё в таком роде.

В бреду он видел всё время себя в колодце: забрался непонятно зачем туда, а старый плетёный сруб рушится под ногами, и он вот-вот упадёт на дно и утонет в холодной воде, и Юра машет руками, хватается за осыпающуюся землю, но трещит, ломается гнилая лоза, из которой сплетён сруб, и вот он падает, падает и никак не может упасть, летит и никак не может долететь до воды. Страшно ему, и от волнения и напряжения Юра потеет, задыхается от жары, ему нечем дышать…

Фельдшер, старый вдовец, настаивал отвезти Юру в районную больницу, а потом, смерив ещё раз температуру, напившись горячего чая с шиповником, сказал, горестно вздохнув при этом, что везти в такой мороз мальчика, у которого критическая температура, за тридцать километров — это всё равно что везти его на погост.

Никто не ожидал, что дела Юрины так плохи. Теперь даже Цыбулька стал говорить тише, а Николай внимательнее относиться к Юре, Надя о Юре говорила только приятное, вся семья, словно предчувствуя беду, старалась как бы сплотиться ещё сильнее, поддержать в тяжёлую минуту друг друга.

Одну мать ни на минуту не покидала надежда. Она поила Юру отваром из сухой малины, которую принёс сам председатель, накладывала каждые два часа ему на грудь и ноги водочные компрессы, сидела возле него днём и ночью, не доверяя никому даже в мелочах. Юрино здоровье ухудшалось, но мать не отступала.

Семён Шундик принёс барсучьего сала, которое, говорили, очень помогает от таких болезней, и мать силой разжимала Юре рот, чтобы влить ложку топлёного сала.

Через неделю из района приехал врач, он оставил лекарства, после которых у Юры стала падать температура. Приходил конюх дядя Митя. Он рассказал о поездке в дальний аул за Штормом, куда продал его племянник Шупарского. Дядя Митя считал, что из Юры обязательно выйдет следователь или прокурор, который прославит Фросино. Приходил Захар Никифорович и столько наговорил о Юре, который ему, учителю, спас жизнь, и он перед ним всё время в долгу, что мать заплакала и долго не могла успокоиться. Вечером за ужином она сказала, что не понимала Юру, а он был умнее её, матери, и что всегда она его так любила и только не говорила ему об этом, чтобы не испортить, а Юра, слушая такие прекрасные слова о себе, считал, что болезнь принесла ему немалые преимущества. Если мать так заговорила, значит, дела Юрины действительно были плохи. Даже Цыбулька, никогда всерьёз не принимавший Юрину болезнь, почувствовал угрызения совести и сказал матери:

— А я чего? Не любил Юрика?

Санька? Санька заходил каждый день, каждый раз надеясь увидеть Юру здоровым. Шесть раз в неделю, на первом уроке, он писал Юре письмо, в котором неизменно напоминал о предстоящем походе в лес за драгоценностями. Но поход откладывался.

Как-то после обеда в их доме появилась Соня. Она сняла свою заячью шапочку, огляделась, молча села на стул и стала рыться в ранце, вытащила оттуда совсем новенький альбом и спросила:

— Хочешь, я тебе его подарю?

— Зачем? — удивился Юра. Приход Сони был так неожидан и так его поразил, что он даже забыл про свою болезнь.

— Будешь рисовать всё, что придёт в голову. Когда я болею, то я всегда рисую. Это очень помогает не чувствовать болезнь. Ты рисуй наш класс, ребята без тебя скучают.

— Правда?

— Правда.

— А ты ко мне ещё придёшь?

— А я тебе задание на дом буду приносить.

Соня ушла, а Юра лежал и думал о ней. Но болезнь ещё долго не проходила. Все жалели его. Только один человек в семье молчал — отец. Он любил Юру сильнее всех и плакал украдкой, чтобы никто не видел его горя.