Живое дерево

Глава вторая. Тайный замысел

Утром Юру с трудом разбудили. За столом сидели Николай, Надя и Цыбулька, который что-то шептал Николаю на ухо, при этом хитро улыбаясь. Надя сосредоточенно читала географию и одновременно ела, а бабушка глядела в окно на ходивших по двору кур, пытаясь определить, какая из них сегодня снесёт яйцо, но вот её внимание привлекла отчаянно жужжавшая в паучьей сети муха.

— Один вред от её-то, а вить жалко, живая тварь, — проговорила виновато бабушка и освободила муху. — Сама убиваю, а вот как увидела, над ей-то паук, нехристь окаянный, измывается, жалость одолела.

— Коль, а Коль, где находится остров Мадагаскар? — спросила Надя, не отрывая от книги глаз.

— Мадагаскар? — удивился Николай. — Не знаешь? Недалеко от Китая находится.

— А вот нетушки, возле восточной Африки, — сказал Юра и незаметно стащил у Цыбульки конфету.

— А ты откуда знаешь? — не поверила Надя и покраснела. — У вас нет географии.

— А вот знаю, папа говорил.

— Отец сам небось не знает.

— А вот знает! А вот знает! А вот и знает!

— Ты, Юрка, вот что, ты лучше конфету Витькину положь на место, — пристыжённый, кашлянул Николай, окончивший восемь классов ещё два года тому назад.

— Чего? Я? Конфету? Какую? — невинно удивился Юра, сунул осторожно конфету Цыбульке под миску. — Сроду не брал. Наговаривает ещё.

Если старшего брата иногда удавалось провести, то Цыбульку провести невозможно. Он скривил губы и захныкал, словно пробуя, пора ли заплакать громче или подождать, соображая, как он, обиженный, будет вознаграждён. Самое неприятное впереди — Цыбулька, похныкав, всё же заголосит во всю мочь, что само по себе не принесёт большого удовольствия, но ведь Николай обязательно отвесит подзатыльник.

— На́ ещё мой сахар, — великодушно отдал Юра сахар, но этот жест примирения Цыбулька решительно отверг.

— Конфету! — зачастил он, посматривая сквозь растопыренные пальцы своими, не по годам хитрыми глазёнками на старшего брата, как бы приглашая того вступиться за него.

— Юрка, в лоб хочешь? — сказал Николай, сдвинул миску и увидел конфету. — Как сюда попала? Не знаешь?

Юра торопливо доедал свою кашу. Дело клонилось к неприятной развязке. Он повёл глазами туда-сюда, намечая пути к отступлению, скользнул незаметно со скамейки и, прихватив рукой сумку, заспешил к двери.

Рано он оказался на улице. Ещё не обсох плетень на солнечной стороне и мокро лоснился на солнце. Прозрачная синева покоилась над лесами и полями; волглый воздух бродил в низинах и лесах; по балкам стыдливо прятался низкий расползающийся туман. На краю села, куда направился Юра от нечего делать, на сухой навозной куче, обросшей гроздьями поганок, сидел пастух Данило и уминал хлеб с зелёным луком. Он даже не взглянул на Юру, так ему было приятно есть хлеб и лук, щуриться от тёплого солнца и чувствовать в себе живую связь с солнцем.

И оттого, что петухи возбуждённо кукарекают, скворцы поют, а жаворонки ведут завораживающие трели и чирикают вовсю воробьи, тебе тоже хочется как-то выразить восторг солнцу и ласковому теплу. Юра поскакал на одной ноге, пока не упал; потом поскакал на другой ноге, затем начал делать какие-то замысловатые круги, держа сумку на отлёте в правой руке, закружился, зафырчал и тут увидел Саньку Фомичёва.

Санька подбежал и сразу поделился новостью:

— Запустили новый спутник «Космос»!

— Если по-настоящему смотреть, Фомочка, на дело, то тебя в непроглядную и тёмную Вселенную никогда не возьмут, — многозначительно сказал Юра.

— Не возьмут? Ты чего, Борода? Что говоришь! Представляешь? Да меня — только замечтай я! Возьмут! Может, скажешь, моего брата не возьмут? В армии который? Он фотографию прислал, десять медалей на груди!

— Знаешь, Фомочка, к примеру, мой брат тоже служит, и он, между прочим, из лазерной пушки стреляет.

— А мой чего тогда? — обиделся Санька.

— А твой — не знаю, — ответил Юра, и они побежали в школу.

Юра сидел за второй партой у окна. Учитель Захар Никифорович Торба медленно, боком вдвинулся в класс, притворил осторожно дверь, всё ещё не поворачиваясь лицом к вставшим ученикам, так же боком, прихрамывая, направился к столу, поправил очки, облизал тонкие губы под прокуренными табачным дымом усами и тихо сказал:

— Здравствуйте, ребятки! Садитесь.

Ученики нестройно ответили и сели. Учитель, что-то обдумывая, глядел в раскрытый журнал, ожидая, когда установится тишина. Но через минуту раздался первый тяжкий вздох. Это Санька вспомнил тот уничтожающий Юрин взгляд — так смотрят на человека, в которого окончательно потеряна вера.

— Ребятки, подойдите к окну, — сказал учитель, сел и тяжело поморщился: у него болели почки.

Ребята вскочили и, толкаясь, старались протиснуться поближе к окну, терялись в догадках и вопросительно оглядывались на учителя. И неожиданно все увидели племенного жеребца Шторма. Лёгкий вздох радости прошелестел над прильнувшими к окну ребятами. Широкогрудый красавец вороной жеребец Шторм, в белых носочках на задних ногах, пританцовывая, выгнув тонкую шею и косясь чёрными глазищами по сторонам, подобрав круп, мелко-мелко переступал, отчего казалось, достаточно дяде Мите отпустить поводья, и Шторм, словно стрела, помчится вперёд. Но дядя Митя крепко держал поводья правой рукой, отведя настороженную левую руку в сторону и откинувшись сухим туловищем чуть-чуть назад. Гордо и недоступно сидел он на Шторме. Боясь неосторожным движением повредить спину жеребца, он ездил без седла. Каждое утро конюх дядя Митя выезжал на прогулку, но обычно проезжал по своей улице, чтобы видели, какого жеребца имеет колхоз, а главное, кто на нём ездит! Любой из ребят готов был все свои автоматы и ракеты отдать только за то, чтобы подержать поводья Шторма. Дядя Митя говорил, что такого жеребца нет во всей Омской области, во всей Сибири и даже во всём мире.

Жеребец всхрапывал, поводя головой, и тогда звенела наборная узда, звенела и кружилась у Юры голова. Нет, даже четыре новеньких автомашины, полученные колхозом в прошлом году, не затмили Шторма.

— Садитесь, ребятки, — сказал Захар Никифорович, когда Шторм скрылся из виду, оглядел ребят, прошёлся между партами. — Это я попросил конюха проехать перед школой. Ребятки, кто ещё видел такого коня, как Шторм?

Класс молчал. Никто не видел такого коня. Даже девочки, которых никак не заподозришь в любви к лошадям, молчали.

— Я видел, — сказал Юра.

— Где ты, Юра Бородин, видел? — спросил учитель, пристально посмотрел на Юру и начал листать журнал так медленно, что все решили: плохи Юрины дела.

— Чапай ездил на таком коне.

— Почему ты так решил? Откуда ты это знаешь?

— Я кино пять раз смотрел. Когда в атаку он мчался на коне, Захар Никифорович. У нас дома есть книжка про Чапаева, там нарисован такой жеребец. Ух, какой!

— Допустим, Юра, у Чапаева был такой жеребец, А теперь, ребятки, все напишут небольшое самостоятельное сочинение. Достаньте тетради и напишите: «Что я знаю о лошадях».

— А о гусёнке можно? — спросила Соня Кенкова. — У нас дикий гусёнок живёт. Мне его папа привёз.

Все повернулись к Соне и внимательно слушали. Дикие гуси редко посещали Фросино, потому что не было вблизи села ни озера, ни речки, ничего, кроме котлована, который они, видимо, не жаловали. Если бы речь шла о куропатках, воробьятах, сорочатах и других птенцах, тогда другое дело, но о гусёнке — это было интересно. Один Юра безучастно глядел в окно, будто уже тысячу раз видел диких гусят.

Соня стала рассказывать, какой он, этот гусёнок, распрекрасный. А Юра принялся громко зевать, показывая, что ему неинтересно, скучно от её рассказа. Но всем было интересно. Тогда Юра вытащил из сумки большого фиолетового жука, пойманного на навозной куче, соорудил из ниток сбрую; жук еле-еле шевелился и не выказывал желания участвовать в гонках по парте.

— А я знаю, где совята живут, — громко сказал Юра, и все ребята повернулись к нему: не каждый день можно увидеть мальчика, который знает, где живут совята.

Соня, только что сиявшая и весело рассказывавшая о проделках гусёнка, притихла.

— Ну, а теперь, ребятки, пора писать, — сказал учитель. — Запишем себе в тетради план: 1. Зачем я хочу иметь лошадь. 2. Моя самая любимая лошадь в колхозе. 3. Что даёт лошадь человеку. Юра Бородин, убери с парты своего жука. Ребятки, вот здесь, после плана, напишите любое четверостишие о животных, а если не знаете о животных, тогда о птицах. Это будет как бы эпиграфом. Ну, а теперь за дело.

Учитель грустно окинул взглядом класс. Юра повернулся к Саньке:

— Фома, ты знаешь, мне б только начать, а конец — во какой будет!

Юра не знал, о чём писать. Он вспоминал истории, в которых участвовали кони, и все там кони были красивыми, всех Юра любил, и все походили на Шторма. Вот если б хоть разочек прокатиться на нём, но разве разрешит дядя Митя? Юра представил себе, как он вырастет, приедет в село генералом, а ему, старому воину, со шрамами на обеих щеках, с многочисленными ранами на руках и ногах, подведут Шторма, и он легко, этак стремительно вскочит на Шторма и проедет мимо Кенковых, а Соня уже будет нянчить своих детей, а дети спросят её: «Мама, кто этот красивый генерал на коне?» А Соня отвернётся и, возможно, заплачет: «Он, детки, учился со мной в одном классе. Когда я рассказывала о гусёнке, он сказал, что знает, где живут совята». И Юра написал: «Однажды по Фросино на красивом коне, которого звали Шторм, ехал после победы над коварными врагами всех мастей старый генерал, у него были шрамы на обеих щеках и ногах». Тут Юра вспомнил, что после плана нужно написать четверостишие, зачеркнул написанное. Какое написать стихотворение? Два года назад к ним в гости приезжал из Киева дядя Антон, в честь его приезда устроили вечер. Дядя на вечере пел много-много частушек, и одна очень понравилась Юре. Дядя плясал — ходуном ходили под ногами половицы, а мама качала головой и говорила: «Эх, Антон, Антон, ну и молодец ты».

Когда гости разошлись, дядя допоздна рассказывал о каком-то неслыханном жеребце, который однажды спас ему жизнь именно в тот самый момент, когда смерть уже наступала дяде на самые пятки и, страшно сказать, дышала в затылок. Дядя рассказывал-рассказывал, а потом вдруг, отбивая дробно плясовую, весело запел. Юра запомнил понравившуюся частушку:

Юра записал частушку, начал было про генерала со шрамами на обеих щеках и двумя пистолетами на боках, который сидел на красивом жеребце Шторме и проезжал мимо Сониного дома, но прозвенел звонок. Юра так ясно вообразил себе этого генерала, что теперь готов был спорить, что генерал, о котором хотел написать, жил на самом деле.

Нужно сдавать тетрадь, а у него написано только начало сочинения и одна частушка, а частушек Юра знал множество. Вот только не подходили они к теме сочинения. И он торопливо дописал, вспомнив стихотворение, которое учила Надя: «Что ты ржёшь, мой конь ретивый…» Рядом уже стоял Захар Никифорович и с виноватым видом попросил тетрадь.

В коридоре Юра отозвал в угол Саньку и сказал:

— Фома! У меня есть тайный замысел.

Санька испуганно оглянулся, чтобы удостовериться, что за ними не наблюдают, насторожился, прямо-таки встрепенулся весь:

— Какой? Точно говоришь? Скажи.

— Не скажу, — ответил безжалостно Юра. — Не скажу. Надо проверить. Секретно.

— Что-о? — От одного упоминания о какой-либо тайне Саньку бросало в дрожь, и он готов был любой ценой разгадать её.

— Погодя скажу. Возьмём ножички с собой, потому что дело пахнет опасностью. За котлованом знаешь лес Медведевых?

— А то. А чего в нём? Только скажи мне, ладно? — Санька покраснел от напряжения и потянул Юру за угол в надежде выведать тайну. — Скажи!

— Не стой на моей тени, — толкнул Юра Саньку.

— Ты что?

— А то, свиное пыхто! Не знаешь примету: расти не будешь, если кто будет стоять на твоей тени. Это уж точно, Санька. Мне бабушка говорила.

— Верь старым больше. Они тебе и не то сказанут!

— Старые люди выдумали бога, чертей, домового, ведьму с метлой. Вот отец мне читал историю одну, называется «Ночь перед рождеством». Там один чёрт — так он летал. «Между тем чёрт крался потихоньку к месяцу и уже протянул было руку схватить его… Однако ж, несмотря на все неудачи, хитрый чёрт не оставил своих проказ. Подбежавши, вдруг схватил он обеими руками месяц, кривляясь и дуя, перекидывал его из одной руки в другую, как мужик, доставший голыми руками огонь для своей люльки; наконец поспешно спрятал в карман и, как будто ни в чём не бывало, побежал далее. В Диканьке никто не слышал, как чёрт украл месяц». Скажи, Фома, как чёрт мог украсть месяц, когда чёрта нету, он — выдумка? А месяц — та же луна, только неполностью освещённая солнцем, да и вон летали же на луну, как же её украдёшь?

— А я откуда знаю. Мог украсть, раз пишут. Тайна, понял, есть. Вот как живое дерево. Говорят, есть в каждой роще, а попробуй его найди.

— А я видел живое дерево…

— Врёшь! Его никто не увидит, как не увидят расцветший папоротник.

— А я видел во сне, — сказал Юра, глядя на раскрасневшееся лицо Саньки. — Оно звенело всеми листочками, светилось, и листочки — это как лицо человека.

— Так вот, Борода, мне сказывали, что ежели все листочки произнесут слова, то это ещё не всё, а вот когда все эти лица произнесут одно и то же слово, то это слово — великая тайна! Завладел тайной, и всё тебе в руки даётся.

— А что всё? — пожал плечами Юра.

— Как что? Всё!

— Ну что — всё? — не отставал Юра. — А вот мою тайну разгадаешь? Разгадать — не разгадаешь, а можешь разболтать. Лес Медведевых, а вот там если хорошо себя будем вести, то узнаем…

— Ну-у-у? — Санька прямо задохнулся, присвистнул и сплюнул так далеко, что Юра удивился. — Я готов! Хоть сейчас! А? Давай!

Юра с нетерпением ожидал конца уроков. Учитель то и дело делал ему замечания. Юра глядел в окно. Вон проехала машина, а позади неё, держась за борт, бежал Васька Куликов, который не был в школе, потому что болел.

Санька шептался с Артуром, предлагая обменять ножичек на железный автомат, сделанный Артуру в кузнице отцом.

После уроков Юра и Санька остановились у ворот и некоторое время глядели в небо. Юра разводил руками перед глазами и уверял, что как только отведёт руку в сторону, сразу же видит звезду, огромную, больше, чем луна. Никто, конечно, такой способностью глаз похвастаться не мог. Подошёл Артур Молендор, прищурился и сказал:

— Ты с нами пойдёшь?

— Фома уже проболтался! — воскликнул Юра. — Трепло! Чего ты, Фомочка, болтаешь?

— Так я, ну я это самое, — виновато захлопал глазами Санька.

Юра презрительно смерил Саньку взглядом и направился домой, а за ним на расстоянии шли ребята и о чём-то горячо спорили. Юра готовил план действий. Главное, незаметно ускользнуть на котлован, а потом он придумает такое…

Возле своего двора он насторожился, подошёл к плетню и стал наблюдать за домом. Ничто не говорило, что мать дома, только Шарик замахал хвостом, направляясь в его сторону. Юра стал на четвереньки и зарычал, пытаясь напугать дворняжку, но она будто только этого и ждала, радостно завизжала и кинулась к Юре.

— Юрик!

Юра повернулся и так же на четвереньках заспешил прочь, ругая Шарика, который с лаем бросился за ним, решив, что с ним играют.

— Юрик! Кому сказала! — Это, несомненно, была мать.

Юра приостановился, перевёл дыхание, сквозь щель в плетне увидел мать, растерянно оглянулся и всё понял: невдалеке, невольно его выдавая, стояли Санька и Артур и смотрели на него. «Может быть, мать решит, что ребята глядят на поросёнка?» — подумал Юра и захрюкал по-поросячьи. Но разве мать проведёшь? Опасность отсрочки предстоящего похода к котловану надвигалась неотвратимо. И всё-таки надо попытаться задобрить мать. В запасе у Юры был один безотказный способ: мать прощала ему всё, если он учил уроки или читал. Юра тут же прилёг под плетень и раскрыл «Родную речь».

— Я кому сказала! Ты глухой? Ты чего задумал?

— Вот уж и почитать нельзя. Когда Надя читает, так ей сколь угодно, а мне нельзя. Вот вам и учись на четвёрки и пятёрки.

— А ну встань! Я тебе! — В руках у матери был тонкий ивовый хлыстик, и Юра, принимая меры предосторожности, на всякий случай встал. — Кто читает под плетнём? В пыли! Дома мало!

— Мне Цыбулька мешать будет. Он мне всегда мешает.

— Марш обедать! Погонишь гусей на котлован.

У Юры от выпавшего неожиданно счастья сильно заколотилось сердце, но он ничем не выдал свою радость, боясь, что мать разгадает его замысел. И мать очень удивилась, не заметив радости.

— Мама, я обедать не буду, не хочется.

— Торопишься искупаться?

— Вот ещё, мне вовсе не хочется на котлован, сиди, карауль гусей, — схитрил Юрка. — Чего уж тут хорошего? А ничегошеньки.