Живое дерево

Глава пятая. Гости и кости

Юра постоял возле сельпо, походил вокруг клуба и совсем случайно нашёл замечательное колесо от старой брички, которое можно катать сколько угодно. Ему сегодня везло. Вскоре он случайно в лебеде набрёл на медную трубку и здесь же, буквально через несколько шагов, совершенно неожиданно наткнулся на гнездо, в котором лежало пять куриных яиц. Если сдать эти яйца в сельпо, можно сходить в кино. Санька чуть не лопнул от зависти. А когда Юра под крыльцом, неслыханное дело, нашёл пятнадцать копеек, Санька почувствовал себя прямо несчастным, а Юра — богатым королём. Затем ребята стали заглядывать в окна клуба, в котором сегодня должны показывать новый фильм. Санька на афише «Дети до 16 лет не допускаются» зачеркнул «не», и вышло: «Дети до 16 лет допускаются». Они весело болтали, бегали, смеялись.

Но самое интересное случилось у Юры сегодня дома. Бабушка в сарае ловила курицу, а за ней по пятам ходил Цыбулька и хныкал:

— Бабушка, а курочка ряба где?

— Вот поймаю сатану, сгори она синим огнём, увидишь.

— А ты её когда поймаешь?

Бабушка изловчилась и ухватила курицу за крылья. Курица отчаянно вырывалась, кричала так, что петух возмутился и закукарекал, заходил вокруг сарая, высоко поднимая ноги:

«Куд-куд-куд-дах! Куд-куд-ку-дах!»

— Дай мне? — попросил Цыбулька курицу.

— Упустишь её, проклятущую.

— Не упустю.

— Юрик, где ты пропадаешь, сорванец? Тебе дома не сидится? У тебя никаких дел нету? Вот на, пощупай, с яйцом ли? — Бабушка крепко держала курицу в вытянутых руках, а Юра должен определить, скоро ли курица снесётся или нет. Юра быстро нащупал яйцо. Яйцо уже затвердело, и курица должна была вот-вот снестись.

— Баба, она с яйцом, — сказал Юра.

— Я хочу пощупать, — захныкал Цыбулька, собираясь заплакать оттого, что ему не доверяют в таком исключительно важном и серьёзном деле.

Бабушка выпустила курицу и ухватила другую, белую, которая подняла невероятный гвалт, вырвалась из рук, продолжая отчаянно кричать, переполошила не только всех кур в сарае, но и у соседей.

— Это не курица, а чёрт рогатый! — возмутилась бабушка. Наконец она в падении схватила одну из них за ноги и протянула Юре: — Щупай.

Курица оказалась без яйца, и бабушка посадила её в бочку.

— А зачем? — удивился Юра, зная, что в бочку обычно сажают кур, пожелавших стать наседками, а эта курица никак не претендовала стать наседкой.

— Гости будут, — ответила бабушка. — Не будут гости глодать кости.

— Гости! — закричал Юра. — Дядя Антон? Ура-а! У нас гости!

— Откуда? — захныкал Цыбулька. Это дядя Антон оставил младшему брату прозвище Цыбулька.

— От верблюда.

Сегодня Юре действительно везло. Он смастерил из проволоки кат и разрешил Цыбульке покатать колесо по пыльной дороге, потом сделал из найденной трубки наганчик и отдал его тоже при условии, что они разыграют сейчас сражение. Юра положил себе на голову тряпку, украшенную пером белой курицы, надел вывернутый наизнанку полушубок, воткнул за пояс все свои деревянные кинжалы, взял в руки по ракете, а сам при этом громко кричал:

— По левому флангу — огонь! По правому — огонь! Ракета межконтинентальная антипиратская — взлёт на орбиту!

На поднятый шум не мог, разумеется, не прибежать Санька.

Цыбулька опустился на четвереньки и стал изображать танк, исторгая при этом звуки, которые скорее походили на куриное клохтанье, чем на рёв танков. Напротив на четвереньках замер Санька, надевший на голову дырявое ведро, — он изображал танковую колонну. Когда моторы боевых машин достигли своего яростного накала, а пехота противников, подбадривая себя боевым кличем, ринулась в атаку, Юра стал изображать то взрывы снарядов, меча при этом кульки с золой, которую он предусмотрительно выгреб из печи ещё утром, то гудение пикирующих самолётов.

Танковые колонны были уже недалеко друг от друга, готовясь к решительной схватке, когда во дворе неожиданно появилась мать.

Зная строгий нрав Юриной матери, Санька снял с головы ведро и, не мешкая, убежал.

Мать молча прошла в дом, а через некоторое время появилась во дворе.

Юра сбросил с себя одежду полководца и выжидательно поглядел на неё, оглядываясь и, как всегда в таких случаях, намечая пути к отступлению.

— Юрик! Сколько можно бездельничать? Марш по воду! Витенька, миленький, собери, сыночек, щепок для печи. Топить будем. Витенька — самый послушный мамин сыночек.

Цыбулька, кряхтя и пыхтя, принялся своим усердием доказывать, что он действительно самый послушный и самый замечательный сыночек.

Юра, чувствуя себя виноватым перед матерью за сегодняшний визит к директору, молча взял вёдра и заторопился за водой. Во дворе тоже был колодец, но вода в нём солёная, и её использовали только для полива, а воду для питья брали из казённого колодца. Юра принёс два ведра. Его заставили мыть полы, и он безропотно, молча, чувствуя, что ещё не искупил полностью вину, начал мыть полы. В печи на загнетке пылал огонь; бабушка скребла казанки и кастрюли, а Цыбулька, похныкивая, собирал щепки и хворост. Пришёл Николай. Вот что значит гости! Все торопятся домой и делают с удовольствием ту работу, от которой раньше отлынивали.

— Хочешь резинку для пращи? — спросил Николай Юру.

— На́ тебе, боже, что мне не гоже?

— А вот отгадай: отчего в Париже Сена не горит? — спросил Николай и засвистел.

— Колька, а ну в доме не свисти! Хочешь беду насвистеть? — прикрикнула мать. — Готовь баню!

— Ох и тёмные у нас люди, — сказал Николай. — Так не знаешь, мелюзга, отчего не горит Сена?

— Отчего у гуся ноги красные? — спросил Юра. — А утка от чего плавает? Не знаешь?

— Д-ура ты! — сказал Николай, рассердившись, дал Юре щелчка в лоб и ушёл.

Юра вымыл полы на совесть, протёр ножки столов и табуреток, намочил пол в сенях. Когда собирался в углу под кроватью, где сидела на яйцах наседка, тоже навести порядок, наседка рассердилась и так ущипнула его за руку, что Юра взвыл от боли.

А вечером Юра с Цыбулькой и матерью пошли в баню. Юра любил ходить с отцом в баню, но тот ещё не приехал. Цыбулька хныкал, вызывая на сочувствие и заранее считая себя обречённым на страдание от мыла, пара и цепких маминых рук, а Юра молчал, стараясь придумать какую-нибудь уловку, чтобы отвертеться от бани.

— У меня вот здесь болит, — сказал он наконец, приложив руку к груди и придавая лицу насколько можно страдальческий вид.

— А вот здесь не болит? — мать шлёпнула его и открыла дверь в предбанник, пропуская Цыбульку и Юру. — Я тебе! Ты у меня попляшешь! Ты мне всю душу вымотал! Я тебе, чертёнок, заболею! Мать от стыда хоть умирай! Ну, ладно, ну, погоди, срамник ты этакий! К директору мать вызывают!

После таких слов Юра мудро решил, что ему ничего не остаётся, как полностью покориться судьбе и попытать счастья в роли самого послушного сына. Он разделся, аккуратно сложил одежду и невинно спросил:

— Хорошо, мама, я сложил одёжку?

В бане густой пар белым туманом висел от пола до потолка. Цыбулька сразу присел у двери, а Юра облился водой и залез на верхнюю полку:

— Мама, я здесь.

Мать тоже залезла на верхнюю полку, побила веником себя и Юру и начала мыть Цыбульку. Цыбулька орал вовсю, будто его резали. Но мать, сидя рядом с ним на корточках, не обращала на крик внимания, тёрла его мочалкой, мылила и снова тёрла, пока он не был вымыт и не засиял бело-розово. Цыбулька долго ещё хныкал в предбаннике и грозился убежать из дому в лес и там поселиться навечно.

Настала очередь Юры. Он долго сопел, кряхтел, представляя себя солдатом, который попал в плен и молча, терпеливо переносит пытки. Мать мочалила его усердно и долго; Юре стало казаться, что у него слезает с тела кожа.

— У меня вся кожа слезла, — сказал Юра, сдерживая слёзы.

— Какая кожа? — удивилась мать.

— Кровь сквозь неё капает.

— Кровь? — Мать отстранила его и, не обнаружив крови, окатила целой шайкой воды. — Марш одеваться! Посмотри на ноги! Какие цыпки завёл! Стыдоба! Мужику столько лет, а у него цыпки на ногах! Марш одеваться! И цыпки сметаной на ночь бабушка пусть смажет.

После бани Юра, отдыхая, посидел на завалинке. Николай мастерил клетку для принесённых из лесу ещё не оперившихся кобчиков и напевал:

Солнце только зашло, и на землю скользнула первая тень. Ещё вишнёво млел закат, и там, где только что было солнце, пронзительно вспыхнуло палевое облачко и на какой-то миг задрожали, свёртываясь, тени; но вот потухло облачко и легли на небо длинные зеленоватые тени, и сразу стало тихо, глухо и по-домашнему уютно в селе. Юра не знал почему, но он больше всего любил именно это время, когда только село солнце, глуше и тише стали голоса, мычали коровы, а внутри его что-то успокаивалось, дремотно и заворожённо сникало.

По улице, поднимая клубы пыли, призывно мыча, торопилось стадо.

— Кольк, когда дядя приедет?

— Ночью. Отец поехал на станцию. Скажи, Юрка, что такое круглый дурак?

— Это у кого круглая голова, как у тебя.

— Но-но! Смотри, получишь в лоб! Сопляк! Больно умный стал. Смотри, выбью дурь из головы!

Юра решил дождаться приезда отца и дяди, но уснул, а когда утром проснулся… В доме светло, чисто, вкусно пахло пирогами, кислым тестом; на окнах висели новые шторы, на полах расстелены половики; на маме красовалась новая кофта и на бабушке тоже; отец глядел радостно и довольно, а Николай надел даже белую рубашку с галстуком, которую ему подарил дядя в прошлый приезд. Цыбулька уже давно не спал и по-своему использовал всеобщую радость, благодушие и доброе настроение, которое воцарялось с приездом родственников: просил у матери сахару, и она давала ему, требовал конфет, и она тоже не отказывала. Цыбулька наслаждался великолепной райской жизнью, в такие моменты становясь капризным, требовательным, и всё сходило ему с рук. Никто не замечал его капризов. Он использовал всеобщее благодушие в полную меру.

В горнице, на кровати, где обычно спали отец и мать, на чистейших простынях спал дядя Антон. Когда солнце лучами захватило дядины ноги, мать завесила окно шалью. Но вот дядя проснулся. Он лежал некоторое время молча, отходя ото сна, потом гекнул и опустил белые ноги на пол, посидел, не замечая, что к дверям сразу кинулся Юра. Дядя натянул галифе и вышел из горницы, сладко и радостно улыбнулся чему-то.

— Доброе утро.

Ну мать! Юра прямо не мог узнать её, настолько она изменилась, похорошела, так откровенно старалась угодить во всём дяде Антону, младшему брату отца. Сама налила только что принесённой из колодца воды в умывальник, протянула ему в мыльнице душистое розовое мыло. Дядя умывался, а она стояла рядом с полотенцем и ждала, когда он умоется.

В сенях уже вовсю попыхивал самовар, а на столе чего только не было: румяная сдоба, жареная курица, дымящаяся картошка и селёдка, грузди (поди поищи сейчас их в селе!), сметана и только вчера сбитое масло, шанежки, пироги…

Но вот дядя появился в дверях горницы, уже одетый, хорошо пахнущий одеколоном, и все, кроме отца, встали, ожидая, когда он сядет. Между Юрой и Цыбулькой возникла жестокая борьба за место возле дяди, но в борьбу вмешалась мать, и Юра уступил поле боя младшему. Все сидели и ждали, пока отец разливал водку в стаканы.

— С приездом, дорогой братушка, — сказал отец. — Спасибо: не забыл.

— Будем здоровы, — отвечал дядя и, оглядев всех, выпил и закусил груздем.

— Будем здоровы, — повторила бабушка, прослезившись, и обняла молчаливую Надю.

Когда выпили и закусили, дядя стал одаривать подарками.

Так и замелькали кофты, юбки — для мамы, бабушки, новый костюмчик для Нади, вельвет на костюмчики Юре и Цыбульке, джинсовые брюки и цветастая рубашка для Николая, чёрный красивый костюм отцу.

Было воскресенье. Отец ушёл на работу, а дядя, мать и бабушка собрались к родственникам. Дядя надел китель, на котором полыхнул огнём добрый десяток орденов и медалей. Юру не взяли с собой, но он сопровождал некоторое время дядю по улице. Дядя шёл по улице, а Юра издалека любовался им. Вот он остановился возле сельпо, а стоявший тут же участковый милиционер Загорулько вытянулся и отдал честь. У Юры от восторга дыхание перехватило. Это его родному дяде участковый милиционер, гроза всех мальчишек, отдаёт честь при всём народе, потому что дядя — капитан. После случившегося ещё ослепительней блеснули ордена на крутой груди. А как мама выступала рядом!

Только у бабушки слезились глаза: она вспоминала своего младшего сына, погибшего на войне, а он был одногодок дяде Антону.

Но вот дядя, мать и бабушка скрылись в доме Стояновых. Юра тоскливо огляделся. До вечера ещё далеко, а дядя наверняка в гостях пробудет до позднего вечера: кто ж отпустит такого гостя рано?

Юра вернулся домой, накормил кобчиков, дал им попить, отвесил тумак Цыбульке, вздумавшему его напугать, и принялся под хворостом искать куриные яйца. Но и это вскоре надоело.

Юра стал слоняться по двору, стараясь придумать для себя какое-нибудь интересное занятие. Цыбулька теперь держался на отдалении, хныкал, грозился рассказать о Юриных проделках дяде. Надя ходила по горнице, готовилась к экзаменам, но отложила книгу и стала примеривать костюм, привезённый дядей. Юра долго подсматривал за сестрой — как она одевалась, как раздевалась, пока Надя не заметила его:

— Ты чего подглядываешь?

— А я видел, а я видел, как ты целовалась с Шуваевым!

— Бесстыдник!

— А я видел, а я видел! — кричал Юра и прыгал у двери.

— Большой ты, Юрик, а ведёшь себя… Как тебе не стыдно!

Юра оставил Надю, залез на чердак, достал из потайного места старые часы и стал мастерить луноход. Сбил из дощечек луноход, поместил внутрь часовой механизм, завёл часовую пружину. Луноход, касаясь шестерёнками земли, двигался, крутились колёсики, поворачивалась башня, всё как у настоящего. Юра приделал к башне свой наганчик из медной трубки, а когда надоело возиться с ним, спрятал его под солому в углу и слез с чердака.

Солнце стояло ещё высоко, до чего медленно тянулось время. Небо млело от жары, и только с севера наползали мглистые полосы, а в селе было тихо, глухо, одни петухи изредка нарушали воскресную тишину да доносился с полей еле слышный перестук тракторов. Замерло всё живое, ожидая, когда спадёт жара. Что делать?

Цыбулька лежал в тени возле сарая и спал, а рядом, примостившись у его спины, дремал кот Пушок. Юра хотел было пошутить над спящим Цыбулькой, но вот взгляд его упал на тополь, и он мигом влез на него. Из скворечника вылетел скворец и молча уселся на вершине дерева. На тополе было прохладно и просматривалась вся улица. Юра стал разглядывать улицу, но такое безобидное и бездеятельное занятие быстро наскучило.

Он слез, взял свою любимую книгу, где рассказывалось, как погиб Чапаев, и снова взобрался на тополь. Он никак не мог согласиться, что Чапаев так глупо погиб. Погиб в то время, когда до победы — рукой подать. Ах же ты, чёрт, вот прут, лавами несутся казаки, а Чапаев в одном белье с винтовкой в правой руке и револьвером в левой… «Уж совсем поредели сумерки…»

— Юрик! — раздался голос матери.

Молчание. Юра был уверен, что уж на тополь взглянуть мать не догадается.

— Юрик! А ну-ка садись за жернова и намели крупы. А когда намелешь, капусту нужно полить. Ты меня, Юрик, слыхал? Ты чего молчишь?

— Пусть Надя. Всё Юра да Юра? Чего я вам, лошадь?

— А ты маленький? Надя пусть уроки учит, ей вон экзамены сдавать, а тебя не убудет.

— Цыбулька вон спит, — искал выхода Юра, зная уже, что всё равно ему, а никому другому придётся делать то, что сказала мать. Но всё же он раскрыл книгу на своём самом любимом месте и представил себя полководцем, — «Вот он круто повернулся, мчит к командиру батареи: «Бить по мельницам!»

— Юрик, я кому сказала?!

Ах, этот славный Сломихинский бой!

— «Бить по мельницам!» — громко отвечает Юра.

— Юрик, долго тебя ждать? Мне же некогда! Я вон пришла грибков только прихватить дяде Антону. Юрик?

— «Все пулемёты с мельниц скосить!»

— Я вот тебе, я тебе дам пулемёты!..

Юра неохотно спускается с тополя и идёт в дом, садится за маленькую ручную мельницу и начинает крутить её. Хорошо, что пшеница крупная и сухая: молоть крупу одно удовольствие. Многие покупают крупу в сельпо, а вот мать считает, что своя крупа лучше, и права, наверное, потому что Юре сейчас неожиданно хорошо, и он крутит мельницу с удовольствием. Берёшь пригоршню пшеницы, засыпаешь в отверстие мельницы и крутишь. Рядом ходит Надя и твердит:

Юра крутит, мягко, монотонно гудит, шурша, мельница, сыплется тонкой горячей струйкой крупа в миску. Юра уже забыл, что его заставили работать, увлекается, с удовольствием гудит сам, подражая мельнице, и попробуйте сказать ему, чтобы перестал крутить, обидится, и не видит он, что Цыбулька стоит рядом и с завистью глядит на него.

Это уже Юра декламирует письмо Татьяны к Онегину, и грустно от таких слов. Какая ж это была славная Татьяна, которая умела так грустно и стыдливо сказать. Юра уже запомнил то, что учила Надя. Надя учит который день и никак не может запомнить, а он уже знает наизусть. Он, кажется, и не слушал Надю, десятки раз повторяющую стихи. «Я к вам», — говорит Юра и делает пол-оборота мельницы, — «пишу», — ещё пол-оборота, — «чего же боле?» — полный оборот. Цыбулька, с завистью глядит на Юру.

— Дай я? — канючит он.

— Не дам, Цыпа, ты не умеешь. «Что я могу ещё сказать?»

— Юрик, дай я?

— Не дам, не проси. Другой раз дал бы, не жалко, а на этот раз — не проси. Сам хочу. Что я, хуже тебя! Всё дай и дай! Ишь чего захотел! Больше ничего не дать?

— Да-ай! Ме-не! Хо-чу!

— До конца?

— До ко-он-ца.

Юра соглашается, выходит в сени и тут сталкивается с матерью. Она чем-то обеспокоена, озабоченно хмурится и тут же спрашивает:

— Юрик, а почему восемь гусей? У нас же девять гусей!

— А я почём знаю? — в свою очередь спрашивает Юра.

Он мог всё рассказать матери, но она ведь сразу же побежит к Шупарскому, поднимет такой шум на всю округу, а гуся-то всё равно нет уж. Вот кто не боится старика Шупарского — мама. Она пойдёт к нему и всё, что надо, выскажет, и ничего с ней не поделаешь: не побоится она свирепого и злого старика. Не побоится она никого, если знает, что права.

— Вчера был? Как я закрутилась и не посчитала? Нет бы мне посчитать. Чтоб мне вечером, Юрик, гусь был. Хоть из-под земли, а найди его.

Юра выглянул на улицу. Никого. Влез на сарай, уселся поудобнее на прошлогодней соломе. У него засвербило в носу, и он стал тереть нос пальцем. А вон и Санька стоит на санях и чистит ножом палку.

— Фома! — крикнул Юра. — Поди!

Санька не заставил себя долго ждать.

— К чему это у меня в носу чешется? — спросил Юра, когда Санька взобрался на сарай.

— К новостям, — серьёзно ответил Санька. — Или кто по носу даст.