Живое дерево

Глава четвёртая. Он смело встал и сказал

На чердак можно попасть только из сеней. Юра приставил лестницу к лазу, прихватил с собой две рваные фуфайки и забрался на чердак. Одну фуфайку постелил и лёг головой к дымоходу, а другой укрылся.

Темно. Жуткая глухая тишина висела на чердаке. Сердце громкими толчками отсчитывало время. Юра прислушался. Нет, всё же не так уж и тихо.

В углу раздался тонкий треск, спустя минуту завёл свою песню сверчок. Юра слушал, боясь шелохнуться. Ему почудилось, будто тот незнакомец лезет на чердак. Вот надвигается на него, и страшно Юре, хочется крикнуть, но стыдно кричать. Куда денешься потом от позора? Прошло довольно много времени, но Юра всё не засыпал. Вот опять в углу зашевелилось, заскребло, зашуршало в соломе и покатилось прямо к Юре. Юра укрылся с головой и опять подумал о чужаке. Мужик протянул к нему руки, чтобы схватить его, и вот уж горячо задышал в затылок. Юра попятился, и вдруг под ним провалился чердак, а он, всё ещё ничего не соображая, полетел вниз. Он никак не мог понять, что случилось. Куда потащил его, почти сонного, мужик? Схватился за лестницу, не удержался и с грохотом упал в стоящую под лестницей бочку.

— Кто там шастает? — спросила сонно мать и, выйдя в сени, чиркнула спичкой. — Юрик?

— Нет, — ответил Юра.

— Отец, а ну погляди! — испуганно сказала мать, не узнавая Юриного голоса, доносившегося из пустой бочки, оглядела сени и ушла.

Юра выскочил из бочки, залез на чердак, ясно представив себе, как завтра Николай, Цыбулька и Надя будут дружно хохотать над ним.

А утром только и говорили о том, что кто-то заходил в сени и что поэтому нужно на ночь дверь запирать на засов.

Юра с невинным видом уплетал кашу, изредка поддакивал, будто и он слышал сквозь сон какой-то подозрительный шум, но не придал этому значения, а сам читал в это время книжку, которую нашёл на чердаке. Ни начала, ни конца не имела книжка: «Если в аристократической гостиной особняка де ля Моль всё казалось необычным Жюльену, то и сам этот бледный молодой человек в чёрном костюме…» — читал Юра, его заинтересовал молодой человек, особняк и странная фамилия де ля Моль. «Моль — это же такие бабочки, которые портят всё шерстяное», — думал Юра. Он положил книгу в сумку и выбежал на улицу.

У ворот встретил его улыбающийся Санька.

— У нас пряники пекли, — радостно сообщил он и достал из кармана румяный красивый пряник, похожий на скворца. — Хочешь?

— А у нас конфеты шоколадные, я десять штук съел и пять взял в карман, — сказал Юра, понимая, зачем его прямо у ворот встретил Фома, засунул руку в карман, ища там несуществующие конфеты. — Никак, Цыбулька спёр. А были. Не хочу я пряника. Я не голодный. Мы же не бедные. Мама в воскресенье печёт хлеб, а пряник — тоже хлеб, только с сахаром. А вот на речке, Фома, ты ни разу не был.

— Будто ты был?

— Обещают. Отец возьмёт, раз сказал.

— Обещанного три года ждут. Законно! Какая она, река-то?

— Длинный котлован, только вода течёт.

— А как вытечет?

— Не вытечет. На сто лет хватит, у неё воды уйма.

Они шли, болтая о том и о сём, но о главном, ради чего Санька встретил Юру у ворот, он спросил у самой школы.

— Про вчерашнее забыл?

— Ничего не забыл. У меня есть план. Во какой! Генеральный!

— Какой, говоришь? План? Врёшь?

— Нужда была. Когда я врал, когда? Ну что-то ты не вспомнишь?

— Да об чём же план? — сгорал от любопытства Санька.

— Сейчас не могу. Кровавая тайна. Если скажу, кровь, наверное, прольётся. А план во! Здорово я придумал! У него только усов нет. Пошли в класс.

— У кого нет? — остановился Санька, но Юра не стал рассказывать.

Санька положил пряник в карман и поплёлся вслед за Юрой, не зная, чем бы таким задобрить его, чтобы вызнать тайну. Глядел Юре в затылок и мучительно пытался отгадать, ну что же это могло быть. А Юра со своей тайной был для него полной загадкой. Санька в конце концов решил, что Юра хочет так отличиться, чтобы о нём заговорила вся школа.

Юра сидел у окна. На удобном месте стояла его парта. Вон по улице на газике проехал председатель сельсовета. Юра глядел в окно и мечтал о прочитанном, о том, как хорошо быть заметным, великим человеком. Идёшь по улице, на тебе новые штаны с карманами спереди и сзади, новая рубашка с двумя карманами, идёшь чинно, торжественно, ласково улыбаешься, смотришь на всех и видишь каждого насквозь, а в голове у тебя множество интересных мыслей, ты даришь их людям, а в голове у тебя их всё больше и больше. А ты говоришь красиво, вежливо. Интересно, а этот Жюльен был лётчиком?

— Юра Бородин! — спросил учитель, но Юра, размечтавшись, не расслышал. — Юрий Бородин!

Юра медленно, нехотя встал, но всё ещё находился под впечатлением только что прочитанного:

— Я вас слушаю.

— Ты здесь? Мысленно ты находишься не в классе, Юра. Вернись в мир реальный, земной.

— Да. Разрешите сесть?

— Садись, Юра.

— Благодарю вас, глубокоуважаемый Захар Никифорович. Я весьма вам признателен, досточтимый Захар Никифорович.

— Что? — спросил учитель, положил ручку и удивлённо поглядел на Юру. — Что ты сказал? Где ты находишься, Юра? Юра Бородин! Скажи мне? Ты опять читаешь недозволенную детям литературу? Ты живёшь в воздушном замке, Юра. Кто тебе даёт такие книги?

По классу прокатился лёгкий смешок. Все глядели на Юру.

— Мы же, Юра Бородин, не в благородном собрании, а на уроке. У нас тяжёлая, но необходимая работа по познанию жизни, а ты отвлекаешься. Учиться — значит познавать жизнь. Правильно говорю, ребятки?

— Правильно! — раздались голоса, а громче всех сказала Соня Кенкова.

— А тебя, Юра Бородин, после урока вызывает завуч, — сказал учитель, дочитал до конца список учащихся и вызвал к доске Мишу Марчукова.

Юра завидовал Марчукову, который был в Омске и видел там танки, электровозы, самолёты, легковые машины, говорит, ракету видел в метре от себя, только не стрелял, а главное, купался в реке Иртыш. Вот прежде всего чему завидовал Юра. Ему ни разу не приходилось видеть речку, разве только в кино.

Марчуков носил книжки и тетради в новеньком ранце. Марчуков носил рубашку, у которой вместо пуговиц — «молния». Недаром же Марчуков был сыном директора леспромхоза и приехал из Омска в прошлом году на «Волге». Вот только учился неважно, и это ему не прощалось, потому что он был из большого города.

Юра глядел в окно и жалел, что так быстро проходит урок и до встречи с завучем остались считанные минуты.

Марчуков никак не мог решить пример.

— Юра, какой будет ответ? — спросил учитель.

— 97, — ответил Юра, и в это время прозвенел звонок.

Юра постоял в классе и, считая себя самым несчастливым человеком в мире, побрёл к завучу.

— Можно? — спросил Юра, отворяя дверь в кабинет.

В кабинете завуча не было, а на стуле у окна сидела мать. Вот уж чего Юра не ожидал. Лучше бы его наказали как угодно, но только не вызывали мать в школу. Оттого что в кабинете сидела мать, Юре стало стыдно вдвойне, и он согласен был провалиться сквозь землю, если бы наступил такой счастливый момент.

«Нет, — думал Юра, — лучше умереть, чем испытать такое унижение». Умирают же люди, проглатывая яд, или, читал он в одной книжке, чтобы не сдаваться коварному врагу и не испытывать муки совести, отважные люди забираются на самую высокую в мире скалу и, мысленно простившись с родными, прыгают в тёмную, бездонную пропасть. И красиво там умирают. Эх, как бы хорошо умереть сейчас же! Ведь ничего такого не сделал, а Соню ударил Санька. Ведь он ремень у Саньки отобрал, когда тот ударил, а Соня увидела ремень в его руках и наябедничала. Он к ней так хорошо относился, а она на него наговорила. Нет, хорошо бы умереть. Лежишь себе преспокойненько в гробу и будто совсем мёртвый, а все жалеют тебя, плачут, говорят: «А всё-таки Юра Бородин был хороший мальчик». А Фома пожалел бы о том, что не сознался в своём проступке. Единственное, пожалуй, что спасало Юру, — это то, что мать не плакала, а сурово глядела на него. Иначе он не смог бы пережить такое унижение.

— Как у тебя глаза от стыда не повылазят! — сказала мать тихо, но твёрдо, и Юра понял: матери, наверно, было даже стыднее, чем ему, потому что она взрослая, но всё-таки хорошо, что мать пригрозила ему, значит, ничего такого не произойдёт.

— А чего я такое сделал?

— Знаю я чего! Ты мать живой в могилу вгонишь! Работаешь, как окаянная, с утра до вечера, чтоб он учился, стал человеком, и вот на́ — какая благодарность! Свиней хочешь пасти? Будешь, от тебя такое добро никогда не уйдёт! Или быкам хвосты крутить? А я-то для вас стараюсь, ну не стыдно ли! Наде с таким трудом всё даётся, а ему, почитай, и учить не надо, а только в книжку загляни, а он вон вытворяет!

В это время вошёл директор, поздоровался, торопливо взглянул на Юру.

— Так что же? — спросил он мать. — Ах да, мне завуч Марья Федосеевна напоминала. Так что, Юра Бородин, — обратился он к Юре, — будем извиняться? Так? Будем извиняться?

— Уж вы, Андрей Тихонович, — начала жаловаться мать, встала и, переминаясь с ноги на ногу, не знала, что и сказать, — меня простите. Некогда доглядеть. А за ним гляд да гляд нужен. Но вы ничего такого не подумайте, он у меня славненький, уж чего я только не подумала плохого, когда прочитала в дневнике.

Вот уж чего Юра не ожидал услышать от матери. Ведь она только что ругала его. Ну что за мать? Юра даже вспотел от стыда.

— Кто вас вызывал, Бородина? — спросил директор.

— В дневнике указано: завуч.

— А напрасно. Она поторопилась. Очень даже напрасно. Мы вызываем в крайнюю нужду. А здесь? Кто будет извиняться за то, что ударил ремнём девочку, Юра? Кто? Может быть, мать пошлём? А стыдно не будет?

— Я, — продохнул Юра.

— Отлично. Я вас не держу, — обратился директор к матери. — Идите. Не волнуйтесь. — Только теперь Юра заметил: глаза у матери блестели от слёз. Мать торопливо, боясь расплакаться, выбежала. — Ну, Юра? Тебе известно, что если парень хорошо относится к девочке, он не может быть плохим человеком? Поверь мне. Тот, кто не обидит девочку, а девочки — это наши будущие матери, не способен сделать подлость. И всегда, Юра, оскорбляя девочку, мы всё-таки, заметь это, оскорбляем и мать. Но мать для нас — святыня! Разве можем мы святотатствовать? Не можем. Так или не так?

— Понял, — шмыгнул носом Юра, хотя ничего не понял из длинной речи директора.

— Вот так-то, нужно извиниться. Ничего не поделаешь. Я знаю, для мальчиков — это хуже смерти, но ничего не поделаешь. За свои проступки будем отвечать сами. На уроке встанешь и скажешь: извини, мол, так и так. Будь как солдат в бою. Наберись смелости.

— Понял. Только не я ударил.

— А кто? Кто же? Не само же по себе это произошло, Юра?

— Не я.

— Допустим, но извиниться надо, если получилось, что ты виноват. Извинись, а учитель мне передаст. Иди, Юра. Я, Юрий, старый солдат и люблю дела, а не слова.

Юра осторожно прикрыл дверь, давая себе самое твёрдое слово с этого часа никогда никого не обижать, ни с кем не ссориться, стать тихим, послушным, таким, что все станут удивляться, помогать матери, бабушке, всем, кто нуждается в его помощи, любить их, а себе отказывать во всём.

Была большая перемена, по двору носились ребята, и на душе у Юры стало радостно: его не наказали, а он думал, что наказание будет ужасным, возможно, исключат из школы, и он вынужден будет уйти из дому, скрываться и жить в лесу. А вот Артур Молендор в кругу ребят борется с Марчуковым. Марчуков сделал подножку, и Артур хлопнулся об землю. Артур, весь красный от стыда и напряжения, делал отчаянную попытку высвободиться из-под Марчукова.

— Всё, есть! — кричали ребята.

Артур яростно извивался, но веем было ясно: он проиграл.

Марчуков встал и победоносно оглядел ребят:

— Кто следующий?

— Цыц ты, кролик! — не удержался Юра, забыв обещание, данное только что себе: ни с кем не ссориться, никого не обижать, всем помогать, всех любить. — Молоко вон не просохло… Чья б корова мычала, а твоя молчала!

Марчуков ухватил Юру за шею, норовя сделать подножку. Юра схватил его за грудь, покружился-покружился и упал, увлекая за собой Марчукова, а упав, ловко толкнул его коленками. Марчуков перелетел через него, а Юра в мгновение очутился сверху.

— Кто так борется? — захныкал Марчуков, отряхиваясь и облизывая пыльные губы. — Кто так играет? Против правил!

— Я не против правил!

— Так и дурак сможет, а ты попробуй честно!

— А я не честно? Давай без подножек, давай?!

Марчуков молча подошёл к Юре, стараясь ухватиться поудобнее, и они заходили по кругу, но Марчуков неожиданно пригнулся, схватил Юру за пояс и, упираясь что есть сил ногами, старался опрокинуть его. Юра наклонился влево и надавил подбородком на левое плечо, затем рванулся вниз, Марчуков выпустил его, и тут Юра снова упал, надеясь на свою увёртливость, и, побарахтавшись в пыли, оседлал противника.

Зазвенел звонок. Юра заторопился в класс и стал ждать. Захар Никифорович медленно, как всегда, вошёл в класс и тяжело вздохнул, некоторое время выжидая, предупреждённый директором, когда Юра извинится перед Соней, но не дождался.

— Продолжим решение наших примеров, — сказал учитель и увидел, что Юра поднял руку. — Что у тебя, Юра Бородин?

Все ребята посмотрели на него. Их глаза светились любопытством, и каждый спрашивал себя: «Что это ещё надумал Бородин?» Юра видел, все глядят на него, и знал, что особенно трудно заставить себя произнести первые слова, и он с трудом выдавил из себя:

— Соня, извини меня за мой плохой поступок, но я тебя не ударил всё равно. Извини меня за того, кто тебя ударил.

Весь класс замер. Мишка Медведев, считая, что Юра окончательно позорит свою мальчишескую честь, извиняясь перед девчонкой при всех, уронил наганчик, а Санька Фомичёв от стыда покраснел; Соня молчала, опустив голову, и её лицо медленно заливал румянец. Тут случилась ещё одна неожиданность. Мишка Медведев поднял наганчик, который уронил перед этим, загнул гвоздь, натянул резинку на загнутый конец трубки и гвоздя, оттянув при этом гвоздь, и случайно нажал на резинку. Раздался выстрел.

— Михаил Медведев, положи наганчик ко мне на стол, — сказал тихо учитель. Наганчик был положен на стол. — А теперь останься возле доски и постой, пусть на тебя полюбуются ребята. Зачем ты стреляешь в классе?

— Это не я.

— А кто же ещё?

— Я не нарочно.

— Но всё-таки ты?

— Нет, не я.

— Но ты сказал, что не нарочно, Михаил Медведев? Как некрасиво врать в глаза! Сумел сделать, сумей и ответить, как это сделал Юра Бородин. Это замечательно, он сказал правду. Честь ему и хвала: он смело встал и сказал.

Все поглядели на Юру. На этот раз с завистью. И каждому хотелось сейчас быть на его месте. А он сидел тихо и мысленно давал себе слово поступать так, чтобы потом не было стыдно, как вот сейчас.