Жизнь Иисуса

Иисус увлек учеников за Собою в непонятные скитания — то ли Он хотел сбить со следа тех, кто искал Его смерти, то ли желал выиграть время и побыть наедине с одиннадцатью нетвердыми сердцами и укрепить их. Много еще труда требуют ученики. Восклицание Кифы: «К кому нам идти?» — пока далеко не тот ответ, которого ждет от Него Сын Человеческий.

Он ждет, чтобы признали Его за Того, Кто Он есть… Но они нерешительны, непостоянны, колеблются, как и все мы. В иные дни восхищенные, исполненные уверенности, они говорили между собой: «Истинно, это Сын Божий!» Но нередко некоторые из них думали, что пусть не в обвинениях фарисеев, так по крайней мере в упреках Иоанновых учеников есть, возможно, доля правды. Знали бы они, куда идут, к какому поражению! Если им показались непонятными слова о хлебе жизни, то как могли они принять пророчество (к тому же завуалированное) о виселице для рабов, которой все должно кончиться?

Надо приготовить учеников к тому, чтобы они спокойно встретили тот венец и тот трон, на котором мечтают увидеть Учителя и самих себя, и не дрогнули сердцем перед терновыми колючками и багряницей, перед крестом, сколоченным из двух бревен. Небольшая группка шла на северо-запад, в сторону Тира; оттуда они, прежде чем направиться к Десятиградию, зайдут в Сидон. В пути Учитель вновь и вновь возвращается к провозвестию о Царствии Божием: оно внутри нас, и никакие ритуальные омовения, очищение посуды, воздержание от нечистой пищи не ведут к спасению. То, что оскверняет человека, приходит не извне — он сам источник собственной скверны. Она образуется в сердце, она — плод его вожделений.

По дороге Господь охотно соглашается избавить одержимую сириянку от беса или исцелить слепого. Но язычнице, у которой была одержима дочь, Он вначале отказывает в чуде. Глухонемому Он вложил пальцы в уши и, плюнув, коснулся его языка. Так же Иисус сделал и тому слепому в Вифсаиде, о котором Евангелие сохранило волнующую подробность, — прозрев, он воскликнул: «Вижу проходящих людей, как деревья». Несомненно, Господь хотел научить учеников действиям, которыми лучше всего привлекать внимание немощных и пробуждать в них надежду. И всякий раз Он велит исцеленному никому ничего не рассказывать, чтобы лишний раз не задевать иудеев.

Иисусом владело тайное беспокойство, у Него была цель, о которой знал Он один. Ведя за Собой Двенадцать, Он снова пошел на север, к землям язычников на границах с Израилем, где и имени Его не слыхали. Еще не пришло время возвещать Царствие Божие язычникам, и потому Сын Человеческий старается не обнаружить Себя перед ними.

Они проходят вблизи одного из истоков Иордана, где находится святилище бога Пана. Отсюда недалеко до Кесарии Филипповой. Иисус Назарянин пересекает местность, покрытую рощами и водоемами, где живут нимфы. Великий Пан дремлет под деревом и не просыпается при приближении Бога, Который вскоре изгонит его из мира.

В окрестностях Кесарии Иисус решается, наконец, задать Двенадцати вопрос, который Ему хотелось поставить перед ними, еще когда они только отправились в Тир и Сидон. Он и затеял все это странствие лишь для того, чтобы вдали от Капернаума, в окружении одних язычников подвергнуть учеников испытанию. Однажды вечером по пути в город Он решился спросить их:

— За кого почитают Меня люди?

Ученики смущенно переглянулись:

— Одни — за Иоанна Крестителя, другие — за Илию, а иные — за одного из пророков…

— А вы, за кого вы почитаете Меня?

Одиннадцать на мгновение задумались, но Петр тут же воскликнул:

— Ты — Христос!

И этого восклицания было довольно, чтобы на обочине дороги, почти рядом со святилищем Пана, проросла из земли Вселенская Церковь, с каждым новым словом Иисуса поднимаясь все выше.

— Блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, сущий на небесах. И Я говорю тебе: ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее. И дам тебе ключи Царства Небесного; и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах.

Настало время, когда надо решиться на пророчество, которое Он до сих пор откладывал. Раз Его маловерные ученики все же видят в Нем Мессию, Он воздвигнет перед их взором тот неведомый им крест, к которому они идут, сами того не зная. Господь начинает говорить с ними осторожно, не спеша. Тревога в глазах, устремленных на Говорящего, нарастает с каждым Его словом. О чем Он говорит?! В последний раз пойдет Он в Иерусалим, старейшины, книжники, первосвященники подвергнут Его страданиям и предадут смерти… Но Он воскреснет… Да что это за новое безумие!

Иисус замолкает, и какое-то время никто не решается нарушить тишину. Еще не переведя дыхания, Он уже читает в каждом сердце, видит их полную растерянность. Один Иуда все понял, то есть думал, что все понял. Он был уверен, что Учитель способен видеть будущее. То, что остальным Одиннадцати показалось невероятным, он принял сразу. Назаретский Плотник знал, что с той минуты, как были произнесены безумные слова о плоти-хлебе и крови-вине, человек из Кариота не сомневался более в Его неминуемом поражении. Последнее слово останется за священниками, для Иуды это было всегда очевидно; но как ему повезло, что теперь он знает это наверное! Нужно будет в Иерусалиме переговорить с противником. Последние слова бедняги Плотника о Своем воскресении подтверждали мнение здравомыслящих людей и Его родни: «Иисус спятил». А никто не обязан хранить верность сумасшедшему.

Так размышлял Иуда, пока малое стадо с поникшими головами подходило к Кесарии. Но вдруг лучший из них, тот, кто исповедал Христа, отвел Учителя в сторону (быть может, его послали собратья?) и тихо сказал ворчливым голосом:

— Будь милостив к Себе, Господи! Да не будет этого с Тобою.

Там, где была Кесария Филиппова — в Вании (или Пании, от слова Пан), и сейчас растет густая трава, которая достигает нижних ветвей оливковых деревьев. Крест, впервые возникший перед взором Петра посреди благоуханной равнины, привел его в ужас — этот крест еще и сегодня вызывает отвращение у миллионов людей на Востоке, для которых Бог страдающий и распятый — немыслим. Ислам возник из этого соблазна. Из любви протестует и Кифа. Любовь смешалась в нем с неверием: «Нет! Нет! Не будет этого с Тобою…» Как если бы он сказал: «Нет, мой Возлюбленный, я не хочу, чтобы Ты умер!»

Но Сын Божий сначала не хотел понять, как трудно несчастным семитам поверить в то, что и через девятнадцать веков отталкивает людей этой расы: поверить в Христа уничиженного, осмеянного, побежденного… Нет, этого не может быть! Разгневанный протестом Петра, Иисус воскликнул:

— Отойди от Меня, сатана! Ты Мне соблазн, потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое.

О чем другом мог думать Петр? Он не был, как Иисус, Богом, хотя Иисус был человеком, как он. Когда апостол отошел с поникшей головой, человек из Кариота подумал: «Учитель начинает выходить из Себя, Он больше Собой не управляет…»

Только теперь Иисус успокаивается и решает пощадить Двенадцать. Потребуется немало времени, чтобы они поняли эту тайну. Но Они не постигнут ее до конца, пока не прикоснутся к рукам и ногам, пронзенным гвоздями, и к ране в боку. Иисус вдруг становится нерешительным. Он еще не в силах назвать предмет, вещь, знак, ту виселицу для рабов в форме буквы Т, которой люди будут поклоняться из века в век. Ведь достаточно было одного намека, чтобы возмутить Кифу. На этой дороге, которая уже подходит к Кесарии, Господь прибегает к хитрости: древо, которое Он не решается прямо показать Двенадцати, предстанет перед их взором в виде огромной тени, покрывающей все поле человеческой жизни. В двух шагах от святилища, посвященного козлоногому богу, Иисус решается сказать им о кресте:

— Если кто хочет идти за Мною — отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мной.

Можно не сомневаться, что подобные слова вселяли в такого уравновешенного и благоразумного человека, каким был «Иуда, полную уверенность, что Учитель сошел с ума…» Но перед другими уже чуть забрезжил свет истины: они по крайней мере поняли, что нечего им больше пытаться тут что-нибудь понять и нужно, закрыв глаза, броситься с головой в это безумие. Чем они рискуют, раз Сын Человеческий вернется в славе и каждому воздаст по заслугам? Иисус, однако, добавил:

— Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?

Возможно, говоря так, Иисус смотрел на Искариота, а тот думал: «Если приобретешь весь мир, всегда успеешь спасти свою душу. Впрочем, что такое душа?» Иуда помнил слова псалма: «Жизнь моя иссякает, и касаюсь я жилища смерти, между мертвыми брошенный, — как убитые, лежащие во гробе, о которых Ты уже не вспоминаешь…» Какой смысл спасать душу, которая всего лишь дыхание, дуновение ветра (как считали саддукеи)? К чему о ней заботиться, если при этом теряешь весь мир?

Преображение

Так думал Иуда, однако Иисус не мог не чувствовать сильного сопротивления и среди остальных. Из всех учеников Он избрал Двенадцать, но и этого было много. После шести дней размышлений Он решил из двенадцати взять троих… Уж этих-то Он заставит поверить, одним Своим видом вынудит их признать, что Он Сын Благословенного. Раньше времени им будет дано увидеть Сына Человеческого пришедшим во славе Своего Царствия, чтобы в час скорби они вспомнили этот день и не упали духом.

Выбор сделан заранее: прежде всего — Кифа, затем Иоанн — Иисус так его любит, что малейшее недоверие или равнодушие с его стороны Ему особенно невыносимы. И Иаков, ведь он брат Иоанна и всюду за ним следует.

Наконец настает день, когда Сын Человеческий просияет в славе на глазах трех Своих друзей, чтобы потом возлюбленный ученик мог написать «о том, что было от начала, что мы слышали, что мы видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни…»

И вот Он повел их на гору. Если то была гора Фавор, как гласит предание, восходящее к святому Кириллу Иерусалимскому, то это было недалеко от Назарета: во времена укромной назаретской жизни Он, должно быть, часто уходил туда, чтобы побыть наедине с Отцом. На ее вершине лежала деревушка, но Он без труда нашел и уединенное место.

Даже если это было днем, Его светлый, как солнце, Лик затмил небо и от снежной белизны Его одежд померк весь мир. От бедного Иудея, одетого в грубошерстный хитон, исходило сияние. Это тот самый свет, который мы всегда узнаем в рассказах тех, кто видел Иисуса — от Павла из Тарса до маленькой Бернадеты Субиру: свет, который созерцали слепые глаза старого Товия.

Три человека, вопившие от ужаса, когда Иисус, идя по воде, приближался к лодке, не испытывали никакого страха перед Его источающим свет лицом. Человек, который ведет себя как Бог, пугает. Но когда является сам Бог, то страх исчезает, уступая место благоговению и любви. Вот Моисей, а вот Илия… Что может быть проще? Так же, как это случится с путниками в Эммаусе, ученики почувствовали горение сердец; они говорят: «Господи! хорошо нам здесь быть…» А в Эммаусе они скажут почти такие же слова: «Останься с нами, потому что день уже склонился к вечеру». Петр предлагает поставить три кущи — одну для Иисуса, другую для Моисея и третью для Илии. Ночной туман сгустился над ними, и голос оттуда поверг их ниц: «Сей есть Сын Мой возлюбленный…»

Они лежали, распростершись на земле, пока их не коснулась чья-то рука. Иисус был один — с обычным лицом, в обычном хитоне. С равнины доносились привычные звуки. Но они сочли, что сами навсегда изменились. Однако Петр вспомнит сияние этого Лика после отречения, когда закованный цепями Сын Человеческий повернет к нему измученное лицо. Вспомнит это и Иоанн, когда будет стоять у подножия Креста не отрывая глаз от поникшей головы в крови и гное.

Спускаясь в долину, Иисус велел до Его воскресения никому не говорить о виденном. Итак, не теряя времени, Он решил воспользоваться тем, что вера их окрепла, и поговорить с ними о Своей смерти. Три ученика вновь смутились: на ум им приходили сохранившиеся в памяти отрывки из Писаний:

— Книжники говорят, что Илии надлежит прийти прежде…

Когда Иисус ответил, что Илия уже приходил, они поняли, что Он имеет в виду Иоанна Крестителя:

— Книжники поступили с ним, как хотели. Так и Сын Человеческий пострадает от них.

Как медлительны они в вере! Как противится их природа Божественной благодати! Природа иудеев… Им хочется завоевывать успех, одерживать победы над врагом, собирать горящие угли на Его голову. Нужно было укрепить их веру, и Господь снова терпеливо берется за дело.

На следующий день после Преображения к Нему присоединились остальные ученики, смущенные тем, что они не смогли исцелить лунатика. Он тут же объяснил им: «По неверию вашему…» и добавил:

— Если будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе: перейди отсюда туда — то она перейдет…

Вновь Он принуждает их смотреть на то, чего они не хотят видеть, ставит их перед тем, что они отвергают:

— Сын Человеческий предан будет в руки грешников, и убьют Его; и в третий день воскреснет.

Кто осмелится возразить? Все помнят Его недавнюю гневную отповедь Петру. Они молчат, втайне противясь, и им вовсе не легче от обещания Воскресения: это слово ничего не говорит их уму.

Подходя к Капернауму, они уже забыли об этих мрачных пророчествах и ухватились за ребяческую надежду: они обретут величие, власть, славу. Но не все в равной мере! Среди них не раз вспыхивали тайные споры, порожденные ревностью, — особенно, когда малое стадо оказывалось чуть поодаль от Учителя. Но вдруг раздался нетерпеливый, грозный голос:

— О чем беседуете вы?

Лгать бессмысленно. Все знали, что Господь спрашивает для виду, любое их слово Ему известно. Тем не менее никто не осмеливается признаться, что они спорили о том, кто из них больше…

Иисус молчал, пока они не достигли Капернаума и не вошли в дом (очевидно, это был дом Петра). Усевшись вокруг Него, они опустили головы, пережидая гнев этого Агнца, который иногда мог впасть и в ярость. Но с той лаской в голосе, которой они сейчас не ждали и которая не переставала волновать их даже после трех лет общения с Ним, Иисус сказал:

— Кто хочет быть первым — будь из всех последним и всем слугою.

Он решил пока не говорить с ними больше о Кресте и только сказал им, что Своим возлюбленным Он предназначает последнее место; эти слова вновь разрушили их мечты о могуществе. И так как они отвернули от Него свои нахмуренные лбы и отвратили маловерные сердца, Господь протянул руку к одному из детей, которые вошли следом и окружили Его, и привлек ребенка к Своим коленям:

— Если не будете, как эти малые дети, не войдете в Царствие Божие.

Затем добавил:

— Итак, кто умалится, как это дитя…

Этого ребенка Он позвал не случайно, а выбрал его среди других. Зачем рассуждать о детстве? Детства нет: есть дети. Действительно, многие, едва появившись на свет, уже похожи на мутные воды, их порочность дает знать о себе с первого лепета. Но есть и множество других — они обладают той чистотой и прозрачностью, в которой отражается склоненный над ними святой лик Христа. Еще одного безумия требует Он от взрослого человека: вернуться к детской доверчивости, которая не ведает зла. Он хочет этого от нас, полных скверны, познавших зло и зло творивших. Но действительно, то детство, которое особенно любит Бог, является победой над всеми мерзостями жизни, когда девственная земля шаг за шагом отвоевывается у наступающих страстей и неустанного вожделения. Такое детство — это победа, завоевание зрелости. Ведь как бы ни был чистосердечен ребенок, на которого смотрел Иисус, в нем в зародыше уже жили все преступления, которые он совершит позднее.

— Кто примет одного из таких детей во имя Мое, тот принимает Меня; а кто Меня примет, тот не Меня принимает, но Пославшего Меня.

Иоанн как наиболее любимый из учеников и потому чувствующий себя свободнее прервал Иисуса: значит, неважно, кто во имя Его принимает детей или изгоняет бесов Его именем? Но ведь еще вчера они запретили одному человеку изгонять бесов именем Иисуса.

Господь тут же упрекнул их: Он не хочет быть узником Своих последователей. Благодать Его ни в ком не нуждается. А сегодня сколько еще священников подменяют собой Божественную благодать! Господь все еще не отпускал ребенка и продолжал смотреть на него с такой грустью, что, возможно, тот испугался и захотел убежать.

— Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили его в море.

Слова эти скорее утешают, чем пугают: значит, чистота малого ребенка бесценна, и свойство это неотторжимо, что бы с ним ни случилось в пору страстей. Страшное преступление — осквернить чистосердечного свидетеля, который всем нам понадобится в день Страшного суда: того ребенка, которым мы были.

Здесь Сын Человеческий вводит нас в тайну Своего суда. И Царство Его и действующее в нем правосудие, — не от мира сего. То, что заслуживает смерти или, вернее, вечных мук, в глазах мира кажется делом законным или, по крайней мере, не заслуживающим внимания.

Мир! Иисус не может думать о нем без содрогания. Отодвинув дитя, Он восклицает:

— Горе миру от соблазнов: ибо надобно прийти соблазнам, но горе тому человеку, через которого соблазн приходит.

На протяжении веков погрязший в соблазнах мир равнодушно внимает проклятиям этого Иудея и смеется про себя над Его угрозами. Он не боится быть «осоленным огнем» (именно это выражение употребляет Иисус). Мир не верит в такой огонь, в котором тело человека горит, не сгорая, в вечных муках. Огненная геенна, приводившая в трепет стольких людей с тех пор, как Сын Человеческий так убедительно описал ее ужасы, это пламя, в котором не умирает даже трупный червь, — карает не только за то, что по человеческим законам считается тяжким преступлением. Это справедливое возмездие за духовное осквернение, за растление юных сердец, расплата за убиенные души. Миру, который развращает детство, разжигает и утоляет страсти, миру, который обожествляет каждое вожделение, Иисус противопоставляет иной, почти сверхчеловеческий закон чистоты и придает абсолютную ценность целомудрию, единству сердца и плоти. Никаких послаблений: лучше отсечь часть тела, которая соблазняет нас, чем обречь себя на вечный огонь: «Ибо каждый будет гореть в огне»…

Может быть, Он увидал, как вспыхнула жестокость в глазах иудеев, уже готовых вершить скорый суд? Он спохватился: нет! Не дело праведных разжигать на земле огонь и бросать туда нечестивых! Нам следует подражать непреклонности Бога, который зажег эту геенну, но тем не менее пришел умереть, чтобы нас от нее спасти. Иисус заранее устанавливает четкие границы, в которых можно будет воздействовать на согрешающего брата: сперва предостережение, затем порицание в присутствии двоих или троих… И только если согрешивший будет упорствовать, Церковь приравняет его к язычникам. Как Он не доверяет этим жестоким иудеям! Иисус велит им прощать не до семи раз, но до седмижды семидесяти и рассказывает притчу о заимодавце и должнике: один царь простил слуге долг в десять тысяч талантов; раб же тот, выйдя из дворца, схватил и начал душить одного из своих товарищей, который должен был ему сто динариев, и посадил его в темницу. Тогда царь жестоко наказал раба, который не сжалился над своим должником, как сжалились над ним.

Так самые страшные угрозы Господа каким-то образом всякий раз заканчиваются словами милосердия. Каждое проклятие приводит к тайне любви, которую Ему приходится скрывать за огненной завесой, чтобы свои же не стали ею злоупотреблять.