Жизнь на Миссисипи

Глава LVI. ЮРИДИЧЕСКИЙ ВОПРОС

Бойня у Медвежьего ручья исчезла; исчезла и маленькая тюрьма (или «кутузка»), которая была там раньше. Один из жителей спросил: «А помните, как городской пьяница Джимми Финн погиб при пожаре в кутузке?»

Смотрите, как с течением времени, да еще из-за плохой памяти людей, история извращается! Джимми Финн не погиб при пожаре — он умер естественной смертью, в дубильном чане, отчасти от белой горячки, отчасти от самовозгорания. Когда я говорю «естественной смертью», я хочу сказать, что эта смерть была вполне естественной для Джимми Финна. А жертвой пожара был не наш житель; это был человек пришлый, безобидный, насквозь проспиртованный бродяга. Я знаю об этом случае больше, чем все; я знал в те дни слишком много о нем, чтобы сейчас вспоминать с удовольствием. Этот бродяга как-то в сырой вечер ходил по улице с трубкой в зубах и просил спичек; но ни спичек, ни участия он не увидел, — наоборот, толпа злых мальчишек шла за ним следом и забавлялась тем, что дразнила его и досаждала ему. Я был с ними; но наконец он так жалобно запросил пощады, бормоча какие-то слова об одиночестве и несчастьях, что во мне проснулись остатки стыда и чувства справедливости, жившие где-то в глубине души, и я пошел и принес ему спички, а потом удрал домой и лег в постель с тяжелыми угрызениями совести и в подавленном настроении. Час или два спустя бродягу арестовал и запер и кутузке «маршал» — пышное наименование для полицейского, но уж таков был его титул. В два часа ночи церковные колокола ударили пожарную тревогу, и, конечно, все выскочили на улицу, и я тоже. Бродяга неосторожно пользовался своими спичками: он поджег соломенный тюфяк, и дубовая обшивка камеры загорелась. Когда я подоспел к месту пожара, двести человек мужчин, женщин и детей уже стояли там плотной толпой, их лица были искажены ужасом, а глаза устремлены на решетчатые окна тюрьмы. Вцепившись в железную решетку, словно пытаясь вырвать прутья, бродяга отчаянно молил о помощи. Он был похож на черную тень на солнечном фоне — такой яркий огонь полыхал за ним. Маршала никак не могли найти, а у него был единственный ключ. Спешно сымпровизировали что-то вроде тарана, и удары его в дверь зазвучали так ободряюще, что толпа разразилась громкими криками «ура», и все решили, что доброе дело сделано. Но случилось не так. Двери оказались слишком крепкими, они не поддались. Рассказывали, что бродяга судорожно сжимал перекладины решетки даже после смерти; в таком положении его охватил и пожрал огонь. Этого я не видел. После того как я узнал умоляющее лицо за решетной, зрителями остались другие, но не я.

Долгое время я каждую ночь видел это лицо за решеткой и считал, что виновен в смерти этого человека, как если бы дал ему спички нарочно, чтобы он себя сжег. Я и минуты не сомневался, что меня повесят, если узнают о моем участии в этой драме. Все события, все впечатления тех дней буквально выжжены в моем мозгу, и сейчас они вызывают во мне столь же сильный интерес, как тогда вызывали сильнейшие мучения. Стоило кому-нибудь заговорить об этой жуткой истории, и я весь превращался в слух и напряженно ловил каждое сказанное слово: ведь я вечно ждал и боялся, что меня заподозрят; моя отягощенная совесть так чутко и остро ко всему прислушивалась, что часто мне мерещилось подозрение в самых безразличных замечаниях, в выражении лиц, жестах и взглядах, не имевших никакого значения и все-таки пронизывавших меня дрожью безудержного страха. И как скверно становилось мне, когда кто-нибудь совершенно нечаянно, без всякого умысла, говорил: «Убийства всегда раскрываются!» Для десятилетнего мальчишки это было весьма тяжким душевным бременем.

Все это время я, по счастью, совершенно забывал об одном: у меня была неискоренимая привычка говорить во сне. И вот как-то ночью я проснулся и увидел, что мой сосед по кровати — мой младший брат — сидит и разглядывает меня при свете луны. Я спросил:

— Что случилось?

— Ты столько говоришь, что я спать не могу!

Я сел на постели, душа моя ушла в пятки, а волосы встали дыбом.

— Что я сказал? Живо выкладывай: что я сказал?

— Ничего особенного.

— Ты врешь, ты все знаешь!

— Все? О чем?

— Ты сам знаешь. О том самом.

— Но о чем же? Не понимаю, что ты плетешь. По-моему, ты либо заболел, либо спятил с ума. Ну, раз ты проснулся, я попробую заснуть, пока мне не мешают.

Он заснул, а я лежал в холодном поту, и новый ужас вставал среди страшного хаоса, который творился у меня в мозгу. Неотвязна была мысль: насколько я выдал себя? что он узнал? В какое отчаяние приводила меня неизвестность! Наконец я придумал: я разбужу брата и проверю его на выдуманном случае, Я разбудил его и сказал:

— Предположи, что к тебе в пьяном виде явился человек…

— Что за ерунда! Я же не бываю в пьяном виде…

— Да не ты, идиот, а другой человек. Предположим, что к тебе явился человек в пьяном виде и взял у тебя нож, или томагавк, или пистолет, а ты забыл ему сказать, что он заряжен, и…

— А как же можно зарядить томагавк?

— Какой там еще томагавк, я не говорил, что томагавк, я сказал — пистолет. Не перебивай ты меня, тут дело серьезное. Тут человека убили!

— Как? У нас в городе?

— Да, у нас в городе.

— Ну, говори же! Я больше ни слова не скажу.

— Ну вот: предположим, ты забыл ему сказать, чтобы он был поосторожнее, потому что пистолет заряжен, а потом он ушел и застрелился — баловался пистолетом, понимаешь, и, наверно, застрелился случайно, оттого что был пьян. Так вот, как по-твоему, это убийство?

— Нет, самоубийство.

— Нет, нет. Я ведь говорю не об его поступке, я говорю о тебе: убийца ли ты, если ты ему дал пистолет?

После глубокомысленного раздумья последовал ответ:

— Да как сказать, — я, конечно, думал бы, что я в чем-то виноват — может, в убийстве, — да, пожалуй в убийстве… сам не знаю.

Мне стало очень не по себе. Но все-таки приговор был не окончательный. Придется, видно, рассказать, как все было на самом деле, — выхода нет. Но я постараюсь сделать это поосторожнее и быть начеку, чтобы избежать подозрений, Я сказал:

— Сейчас я говорил предположительно, а теперь скажу, как было дело. Ты знаешь, как сгорел этот человек в кутузке?

— Нет,

— И ты даже ничуть не подозреваешь?

— Ничуть,

— Скажи: «Чтоб мне умереть, не сходя с места».

— Чтоб мне умереть, но сходя с места,

— Ну, так вот как было. Этому человеку нужны были спички — раскурить трубку. Один мальчик ему достал. Он поджег кутузку этими самыми спичками и сам сгорел.

— Это правда?

— Да, так как, по-твоему, — убийца этот мальчик или нет?

— Дай подумать. Тот был пьян?

— Да, он был пьян,

— Очень пьян?

— Да.

— А мальчик знал об этом?

— Да, знал,

Последовала долгая пауза. Потом прозвучал тяжкий приговор:

— Если этот человек был пьян и мальчик это знал, то мальчик убил этого человека. Это уж наверняка.

Смутная, тошнотворная слабость поползла у меня по всему телу, — я понял, как должен чувствовать себя человек, услышавший от судьи свой смертный приговор. Я ждал, что еще скажет брат. Мне казалось, будто я догадываюсь, что он скажет, — и я был прав. Он сказал:

— Я знаю, кто этот мальчик.

Мне нечего было сказать, так что я промолчал. Я только содрогнулся. Потом он добавил:

— Да ты еще и половины не досказал, а я уже прекрасно знал, кто этот мальчик. Это Бен Кунц!

Я вышел из оцепенения, как воскресают из мертвых. С изумлением я произнес:

— Слушай, да как же ты угадал?

— А ты сказал во сне!

Я подумал: «Вот замечательно! Эту привычку надо развивать».

Брат наивно продолжал трещать:

— Ты во сне говорил, все бормотал насчет спичек, только я ничего не мог разобрать; а вот сейчас, когда ты мне рассказал насчет того человека, и кутузки, и спичек, я вспомнил, что ты раза три во сне упоминал о Бене Кунце; тут я, понимаешь, все сопоставил и сразу догадался, что того бродягу сжег Бен.

Я горячо стал хвалить его сообразительность. Вдруг он спросил:

— Ты собираешься донести на него?

— Нет, — сказал я, — думаю, что это ему будет хорошим уроком. Разумеется, я буду за ним следить, — это необходимо; но если он на этом остановится и исправится, то никогда не бывать тому, чтобы я ого выдал.

— Какой ты добрый!

— Да, стараюсь. Знаешь, раз уж люди таковы, ничего другого не остается…

Все мои страхи исчезли, когда мое бремя переложили на чужие плечи.

За день до отъезда из Ганнибала я заметил занятную вещь: необычайную растяжимость, которую здесь приобретает обычное для каждой долготы и широты время. Я узнал это от самого незаметного человека — от чернокожего кучера одного из моих друзей, живущего в трех милях от города. Кучер должен был заехать за мной в Парк-Отель в семь тридцать вечера и отвезти меня за город. Но он очень опоздал, он явился к десяти часам. Вместо извинения он сказал:

— В деревне время часа на полтора медленнее идет, чем в городе; попадете вовремя, хозяин. Мы, бывало, в воскресенье спозаранку выедем из деревни и попадаем к самой середине проповеди. Время не сходится. И никак тут не рассчитаешь.

Я потерял два с половиной часа, но узнал факт, за который не жаль отдать и четыре.