Жизнь Пушкина

За тот период, о котором рассказывается в XIII главе (с начала 1832 по август 1833 г.), в семье Пушкиных родилось двое детей: Мария — 19.V. 1832 и Александр — 6.VII. 1833.

С тех пор, как семья Александра Сергеевича Пушкина стала по всем понятиям полной, глава ее не знал ни минуты покоя, никогда не думал о собственном благополучии, а только о них — жене и детях. С первых дней 1832 г. и до конца жизни величайший из русских писателей тщетно пытался отыскать хоть малый просвет в тисках материальной нужды и удушающей царской цензуры. Через восемь дней после рождения дочери Пушкин обращался к Бенкендорфу: «До сих пор я сильно пренебрегал своими денежными средствами. Ныне, когда я не могу оставаться беспечным, не нарушая долга перед семьей, я должен думать о способах увеличения своих средств и прошу на то разрешения его величества» (№ 20). Накануне рождения сына Пушкин писал брату жены Дмитрию Гончарову: «Если я умру, моя жена окажется на улице, а дети в нищете» (№ 49). Этот страх — может быть, единственный непреодоленный страх Пушкина — преследовал его неотвязно. Дети были заботой его последних лет, частью его жизни. И потому мы должны коротко рассказать об их судьбе^[119].

В метрическом свидетельстве старшей дочери Пушкина сказано, что крещена она в Сергеевском всей артиллерии соборе 7 июня 1832 г. Пушкины жили тогда уже не на Галерной, а на Фурштадтской улице. Имя дали в честь покойной прабабки Марии Алексеевны Ганнибал. Маша родилась слабенькая, поздно начала ходить и говорить и стала сразу предметом общей семейной тревоги — об этом писала и мать Пушкина (см. гл. I). Надежда Осиповна печалилась: «не думаю, чтобы она долго могла жить». Мария Александровна Пушкина прожила без малого 87 лет.

Единственным первоисточником, свидетельствующим об отношении поэта к детям и жене, служат его письма. Вот что писал он о Маше.

4 июня 1832 г. — В. Ф. Вяземской из Петербурга:

«…представьте себе, что жена моя имела неловкость разрешиться маленькой литографией с моей особы. Я в отчаянии, несмотря на все мое самомнение».

Многое при внимательном чтении можно различить в этих нескольких строчках: и гордость красотой жены, и сниженное, юмористическое отношение к собственной внешности, и отцовское тщеславие, и — главное — обыкновенную радость новоиспеченного отца семейства. П. И. Бартенев, хорошо знавший Марию Александровну, говорит, что «выросши, она заняла красоты у своей красавицы-матери», а от сходства с отцом сохранила тот искренний, задушевный смех, о котором поэт А. С. Хомяков говаривал, что «смех Пушкина был так же увлекателен, как его стихи». Кстати, отцовский смех Мария хорошо запомнила — ведь ей было почти пять лет, когда он умер. Пушкинист Н. О. Лернер, успевший повидать старшую дочь поэта, говорит, что в ней «соединялась красота матери с экзотизмом отца». Однако есть и другие сведения, подтверждающие первые впечатления обрадованного родителя: верхней частью лица Маша была очень похожа на Пушкина. Впрочем, вопрос о сходстве всяк решает по-своему: одна из родственниц Марии Александровны утверждала, что та «вылитый дед Сергей Львович». Любопытно, что и сестра Пушкина О. С. Павлищева «претендовала» на сходство с Машей. В 1841 г. она писала мужу: «невестка моя хороша как никогда. Старшая ее дочь на меня очень похожа и от меня не отходит, когда я прихожу. Я тоже люблю эту девочку и начинаю верить в голос крови».

Выпишем, что говорилось о Маше в письмах отца.

22 сентября 1832 г. Н. Н. Пушкиной из Москвы: «А Маша-то? что ее золотуха и что Спасский?»; 25 сентября 1832 г.: «Ради бога, Машу не пачкай ни сливками, ни мазью»; 28–20 сентября 1832 г.: «Целую Машу и благословляю»; начало октября 1832 г.: «Целую тебя и Машу»; середина мая 1833 г. П. А. Осиповой из Петербурга: «Моя дочь в течение последних пяти-шести дней заставила нас поволноваться. Думаю, что у нее режутся зубы. У нее до сих пор нет ни одного. Хоть и стараешься успокоить себя мыслью, что все это претерпели, но созданьица эти так хрупки, что невозможно без содрогания смотреть на их страданья». Но зубы, вскоре выяснилось, пока не резались — это еще предстояло.

Маша, как сказано, много болела. Отец тревожился. Часто бывал И. Т. Спасский — постоянный домашний врач Пушкиных, один из лучших русских медиков того времени. Скоро Маша выправилась, росла высокой, стройной, способной к языкам и к рисованию; любила литературу и музыку. Видевший ее в 1839 г. И. П. Липранди записал: «премилая и бойкая девочка». Училась М. А. Пушкина в Екатерининском институте — привилегированном женском учебном заведении. До замужества была фрейлиной.

В 1841 г. Наталья Николаевна с детьми провели лето и осень в Михайловском, часто приходили на могилу Пушкина. Самое раннее из известных изображений Маши Пушкиной (рисунок Н. И. Фризенгоф) запечатлело ее стоящей рядом с матерью у дерева и глядящей вдаль. Жилось вдове Пушкина тогда трудно, и старшая дочь постепенно делалась ее помощницей во всем.

В детстве она считалась некрасивой, но годам к 17 расцвела и похорошела. В 1849 г. Наталья Николаевна (тогда уже Ланская) стала вывозить старшую дочь в свет. 28 августа 1849 г. Н. Н. Ланская писала мужу: «Что касается Маши, то могу тебе сказать, что она тогда произвела впечатление у Строгановых. Графиня мне сказала, что ей понравились и лицо ее и улыбка, красивые зубы и что вообще она никогда бы не подумала, что Маша будет хороша собою, так она была некрасива ребенком. Признаюсь тебе, что комплименты Маше мне доставляют в тысячу раз больше удовольствия, чем те, которые могут сделать мне».

Однако вернемся к тем годам, когда еще жив был отец. 20 августа 1833 г. из Торжка: «Машу не балуй»; 21 августа 1833 г. из Павловского: «Помнит ли меня Маша и нет ли у нее новых затей?»

Марии Александровне всю жизнь казалось, что она его ясно помнит. По утверждению ряда современников, она могла часами говорить о нем…

26 августа из Москвы: «Много говорили о тебе, о Машке» (с тещей Натальей Ивановной).

27 августа 1833 г. из Москвы: «Книги, взятые мною в дорогу, перебились и перетерлись в сундуке. От этого я так сердит сегодня, что не советую Машке капризничать и воевать с нянею: прибью».

Здесь слышны уже «назидательные» ноты в голосе «строгого» отца-воспитателя, который, конечно, баловал бы детей ничуть не меньше матери. Больно сознавать, что судьба не отпустила ему на это времени.

2 сентября из Нижнего Новгорода: «…что, если у тебя опять нарывы, что, если Машка больна?»

8 сентября из Казани: «Дорогой я видел годовую девочку, которая бегает на карачках, как котенок, и у которой уже два зубка». Как теперь сказали бы, Маша отставала в развитии, и отца это беспокоило.

8 октября из Болдина: «Слава богу, что ты здорова, что Машка и Сашка живы».

11 октября из Болдина: «Говорит ли Маша? ходит ли? что зубки?»

Видно, Наталья Николаевна отвечала, что дела не больно-то хороши и зубки не режутся, потому что в следующем письме 21 октября из Болдина отец ласково спрашивал: «Что-то моя беззубая Пускина? уж эти мне зубы!»

30 октября, все еще из Болдина, — уже знакомый мотив: «Машу целую и прошу меня помнить».

И, наконец, последнее болденское письмо 1833 г. (6 ноября): «Целую Машку, Сашку и тебя; благословляю тебя, Сашку и Машку, целую Машку и так далее, до семи раз».

Следующая семейная разлука выпала уже на весну — лето 1834 г., когда Наталья Николаевна с обоими детыми отправилась из Петербурга в Москву, Полотняный завод и Ярополец навестить родных. 15 апреля жена и дети уехали, а 17-го Александр Сергеевич посылает письмо им вдогонку: — «Что женка? каково ты едешь? что-то Сашка и Машка? Христос с вами! будьте живы и здоровы, и доезжайте скорее до Москвы».

19 апреля: «Что Машка? чай, куда рада, что может вволю воевать!». Это значит, что в Петербурге не давали шалить, а там, на свободе, позволяют.

На ту же тему 20 апреля: «…прошу не баловать ни Машку, ни Сашку». 28 апреля, узнав, что семейство благополучно добралось до Москвы: «Слава богу! ты приехала, ты и Маша здоровы».

18 мая (накануне двухлетия дочери): «Мой ангел! поздравляю тебя с Машиным рождением, целую тебя и ее».

3 июня: «…есть ли у Маши новые зубы? и каково перенесла она свои первые?»

Измученный денежными хлопотами, непреодолимыми трудностями с управлением имениями, Пушкин пишет жене 8 июня: «Вероятно, послушаюсь тебя и скоро откажусь от управления имения. Пускай они его коверкают как знают <…>, а мы Сашке и Машке постараемся оставить кусок хлеба». В какой-то мере так и получилось (все-таки много лет жена и дети получали доходы от изданий сочинений), но ценой жизни отца.

Летом 1834 г. Пушкин ждет не дождется, когда закончит в Петербурге неотложные дела и «сбежит» в Полотняный завод к своим. 30 июня он пишет: «Машке скажи, чтоб она не капризничала, не то я приеду и худо ей будет». Наталья Николаевна настаивает на скорейшем его приезде. Он просит потерпеть, пока заработает побольше: «Хорошо, коли проживу я лет еще 25; а коли свернусь прежде десяти, так не знаю, что ты будешь делать и что скажет Машка, а в особенности Сашка». Иначе говоря, сын — наследник, а дочь когда-нибудь выйдет замуж и не будет нуждаться в отцовском достоянии. Однако жизнь повернулась так, что Марии Александровне пришлось самой о себе заботиться…

В конце июля следует еще одна отцовская сентенция: «Целую Машу и заочно смеюсь ее затеям. Она умная девчонка, но я от нее покамест ума не требую, а требую здоровья».

Больше века спустя правнучка Пушкина рассказывала В. М. Русакову про старшую дочь поэта: «она была видная, стройная, очень эффектная женщина; при этом была умна»… Сын писателя Загоскина вспоминал о 25-летней Маше: «умные, выразительные глаза и простота в обращении привлекали к ней молодежь»…

Осенью 1834 г., заехав в Болдино в надежде «расписаться» и осуществить ряд давних замыслов, как уже дважды с ним в этих краях было, Пушкин места себе не находит в тревоге за жену и детей, которых опять оставил одних. Около 25 сентября он пишет: «…прошу, мой друг, быть осторожной, не прыгать, не падать, не становиться на колени перед Машей (ни даже на молитве)».

14 июля 1835 г., радуясь появлению третьего ребенка — Григория, Пушкин, между прочим, пишет теще про свою старшую: «Маша просится на бал и говорит, что она танцевать уже выучилась у собачек. Видите, как у нас скоро спеют; того и гляди будет невеста»…

М. А. Пушкина стала невестой поздно — 28 лет она вышла замуж за офицера лейб-гвардии Конного полка Леонида Николаевича Гартунга. Детей у них не было. Служил Гартунг в Туле, где в окрестностях находилось его небольшое имение, потом в Москве; дослужился до генеральского чина; занимался коннозаводством, снискав уважение на этом поприще. Но в 1877 г. его и Марию Александровну подстерегло ужасное несчастье — ложно и подло обвиненный в присвоении чужого наследства, Гаргунг попал под суд, выслушал грубую обвинительную речь прокурора, не выдержал позора и застрелился тут же в зале суда, оставив записку: «Клянусь всемогущим богом, я не виновен». Московская общественность была возмущена исходом процесса. Похороны генерала Гартунга превратились в настоящую манифестацию. Все его дело сочувственно описано Ф. М. Достоевским в «Дневнике писателя» за 1877 год.

В 1868 г. дочь Пушкина познакомилась со Львом Николаевичем Толстым. Вот как это было по рассказу свояченицы Толстого Т. А. Каминской. «Светский улей (на званом вечере в Туле. — В. К.) уже зажужжал, когда дверь из передней отворилась и вошла незнакомая дама в черном кружевном платье. Ее легкая походка несла ее довольно полную, но прямую и изящную фигуру.

Меня познакомили с ней. Лев Николаевич еще сидел за столом. Я видела, как он пристально разглядывал ее.

— Кто это? — спросил он, подходя ко мне.

— М-me^[120] Гартунг, дочь поэта Пушкина.

— Да-а, — протянул он, — теперь я понимаю… Ты посмотри, какие у нее арабские волоски на затылке. Удивительно породистые.

Когда представили Льва Николаевича Марии Александровне, он сел за чайный стол около нее; разговора их я не знаю, но знаю, что она послужила ему типом Анны Карениной, не характером, а наружностью.

Он сам признавал это.

Когда мы приехали домой, нам было весело. Мы разбирали всех и все, и я шутя сказала ему:

— Ты знаешь, Соня непременно приревновала бы тебя к Гартунг.

— А ты бы Сашу (муж Кузминской. — В. К.) приревновала?

— Непременно.

— Ну так и Соня, — смеясь ответил он».

Так случилось, что и горькая судьба мужа Марии Александровны заинтересовала Толстого. Литературоведы считают, что самоубийство Феди Протасова прямо на суде восходит к его истории…

Вернемся теперь к 1830-м годам, когда был еще жив отец Маши. Осенью 1835 г. из Михайловского он «церемонно» обращается к старшей дочери: «целую ручку у Марьи Александровны и прошу ее быть моею заступницею у тебя» (14 сентября); интересуется ее детскими играми: «Что Машка, какова дружба ее с маленькой Музика? и каковы ее победы?» (29 сентября); скучает по ней: «Что ты про Машу ничего не пишешь? ведь я, хоть Сашка и любимец мой, а всё люблю ее затеи».

Остается еще только одна «сюита» отцовских писем — из поездки в Москву в мае 1836 г. В них тоже есть о Маше. 4 мая: «Домик Нащокина доведен до совершенства — недостает только живых человечиков. Как бы Маша им радовалась!» Пушкину очень хотелось показать детям знаменитый игрушечный домик из множества предметов, принадлежавший П. В. Нащокину, но не довелось. Это упоминание последнее. Есть только еще общее — обо всех детях.

Когда умирал Пушкин, ему по очереди приносили детей под благословение. Маша, может быть, подошла сама…

С 1877 г. Мария Александровна жила одиноко. Никаких средств муж ей не оставил. Долго ей отказывали в пенсии, потом назначили 240 рублей в год и только к столетнему юбилею отца округлили сумму до 300. Жила она зимами в Москве: на Поварской, на Кисловке, в арбатских переулках, на Спиридоньевской. Помогала овдовевшему брату Александру справляться с оравой ребятишек. В. М. Русаков впервые опубликовал письмо Александра Александровича Пушкина брату Григорию: «Не знаю, знаешь ли ты, что у меня <…> гостит сестра Маша. Для меня это такая благодать, что и вообразить себе не можешь. Есть с кем душу отвести и для девочек моих это большое счастье, что она у меня».

В пожилых годах Мария и Александр Пушкины особенно сблизились, вспоминали детство. Обоим было бесприютно. Мария Александровна, как вспоминали знавшие ее, была очень суеверна: пугалась совиного крика, избегала тринадцатого числа, а если выплата пенсии приходилась на пятницу, задерживала ее получение на несколько дней.

Несомненное оживление в их жизнь внесли пушкинские торжества 1880 года в Москве. Брат и сестра вместе приехали на празднование из Козлова, где стоял тогда полк А. А. Пушкина. Речи И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского, А. Н. Островского, может быть, даже детям поэта впервые открыли значение их отца в русской и мировой литературе. В последний раз они собрались тогда вместе все четверо. Всюду их встречали как почетных гостей. После учреждения в Москве библиотеки-читальни Имени А. С. Пушкина Мария Александровна стала ее попечительницей: вела счета, разбирала деловые бумаги. Правнучка Пушкина Т. Н. Галина, заставшая ее в старости, рассказала В. М. Русакову: «Она была <…> величавая и очень моложавая седая дама, жизнерадостная, приветливая».

Если верить весьма правдоподобной легенде, в последние годы жизни «беззубая Пускина» каждый день приходила на Тверской бульвар к памятнику поэту и, никем не узнанная, часами сидела на скамье, глядя на него.

Еще до революции ей довелось познакомиться с А. В. Луначарским. В конце 1918 г. по его ходатайству М. А. Пушкиной-Гартунг, «учтя заслуги поэта Пушкина перед русской художественной литературой», была назначена персональная пенсия. Получить ее она не успела: 7 марта 1919 г. Мария Александровна умерла. На первую пенсию ее и схоронили.

Всерьез и надолго устраиваясь на жительство в Петербурге, Пушкин в начале 1832 г. выписал из Михайловского все свои книги. Библиотека его с тех пор быстро растет и требует немалых средств. Но на это он никогда не скупился, уподобляя себя, как вспоминал Плетнев, стекольщику, разоряющемуся на покупку необходимых ему инструментов — алмазов. Особенно возросли книжные потребности (и затраты) именно в 1830-х годах, когда занятия его так или иначе оказались связанными с историей, т. е. с огромным книжным репертуаром. Только одно фундаментальное издание Пушкин, по повелению самодержца, получил бесплатно. Любопытная переписка по этому поводу сохранилась (№ 7–10), а не слишком тонкий высочайший намек легко разгадает современный читатель-пушкинист. Милостиво разрешили ему для работы над историей петровской эпохи рассмотреть библиотеку Вольтера в Эрмитаже. После покупки этой сокровищницы мысли Екатериной II ни один русский писатель туда допущен не был. Любопытная подробность — многие книги и особенно рукописи библиотеки Вольтера стекались к французскому мыслителю из русских коллекций. Возвратившись в Россию, они, запертые под царским замком, оказались недоступными исследователям и вот теперь впервые открывались Пушкину. Хуже было с петровскими архивами, необходимыми для работы: к ним допускали с большой осторожностью (№ 1, 2).

Всеми силами добывал автор истории Петра Великого «инструменты» для своего труда. Немало денег оставил он в магазине Беллизара, который выписывал книги из Парижа; впрочем, счета за книги поэт так и не сумел оплатить, и Беллизар взыскал «недоимки» через опеку над детьми и имуществом Пушкина. Но еще теснее — и постоянно — Пушкин был связан с книжной лавкой своего главного издателя А. Ф. Смирдина — первой в России по богатству и полноте. В начале 1832 г. Смирдин перевел свою книжную торговлю «из подвалов в чертоги» — на Невский проспект, в дом около Петровской церкви. Здесь в шкафах красного дерева, за стеклами собралась, может впервые в нашей истории, вся русская литература — ушедшая и живая. П. А. Вяземский писал о лавке Смирдина: «В ней не темно, не холодно, не сыро и не грязно, говорю не в литературном отношении. Везде — красное дерево, бронза, все так нарядно, так блестит, что русским книгам должно быть совестно тут». 19 февраля состоялось знаменитое «новоселье» — праздничный обед чуть ли не на 100 персон в зале для чтения у Смирдина (см. рисунок А. П. Брюллова на вкладке). Замысел Смирдина состоял в том, чтобы на свое новоселье созвать всех известных русских литераторов, независимо от толка их писаний и от отношений их между собою. Во главе стола, как видно на рисунке, был посажен патриарх отечественной словесности И. А. Крылов; были здесь Пушкин, Жуковский, Гоголь, Вяземский, бездарный стихотворец граф Хвостов и даже Греч с Булгариным. По нескольким сохранившимся рассказам, Пушкин был особенно в ударе, болтал без умолку, острил удачно, хохотал до упаду. В это можно поверить — не станет же Пушкин портить новоселье Смирдину раз уж пришел, да и друзья его сидели рядом. Но безмерно далека была от идиллии русская литературная жизнь. Только-только (не без помощи булгаринской братии) умерла «Литературная газета», ничем не кончились пушкинские проекты новой политической газеты, которые, осуществись они, нанесли бы чувствительный удар «Северной пчеле». Греч с Булгариным маневрируют, не желая упускать из вида «Пушкина и его партию». Они, на словах по крайней мере, непрочь даже объединиться с Пушкиным в одном печатном органе; они даже нарочно распускают слух о своем примирении с Пушкиным. Но Пушкин обходит капкан… Литераторы пируют у Смирдина, но, едва разойдясь, окажутся по разные стороны политических и эстетических барьеров, а III Отделение всегда непрочь натравить одних на других при помощи булгариных. Рассмотрев виньетку по рисунку Брюллова на первом томе вышедшего альманаха «Новоселье», которым Смирдин, помимо обеда, захотел ознаменовать свой переезд, Вяземский писал А. И. Тургеневу: «Вековые дубы — творение рук божьих и садовника божьего — времени; его не перегонишь, какие теплицы ни затевай, а наше человеческое дело — строить лачужки. „Новоселье“, где рядом с Жуковским — Хвостов; где я профилем, а Булгарин во всю харю; где мед с дегтем, но и деготь с медом…» Все же в I томе «Новоселья» Пушкин напечатал «Домик в Коломне», а во II был помещен «Анджело».

В сентябре 1832 г. Пушкин опять едет в Москву — на этот раз по делам журналистским и денежным. Он рассчитывает договориться с москвичами о сотрудничестве в предполагаемом периодическом издании, но не находит надежной поддержки. В письмах к жене, как всегда, открываются его истинное настроение и главные заботы: «голова шла кругом при мысли о газете». Вяземский от души надеялся тогда, что газетчик Пушкин «зажмет рот „Пчеле“ и прочистит стекла „Телескопу“». 10 октября он выезжает в Петербург. Слухи о новом пушкинском периодическом издании между тем распространялись. Газета «Молва» писала 19 августа: «Итак, монополия г.г. Греча и Булгарина, ко благу русской словесности, пала!.. Сердечно радуемся и желаем всякого успеха новому достойнейшему конкуренту». Казалось бы, разрешение было получено, но… предварительное, а окончательного так и не последовало. «Северная пчела» для правительства безопасна и нередко полезна, а с Пушкиным придется все время быть настороже. Это понимал Бенкендорф. Разузнав все хорошенько через московских приятелей, Греч 19 октября радостно успокаивает Булгарина: «Все обстоит благополучно; Пушкин приехал из Москвы, видно, с пустыми руками, еще Пчелка не згинела». 2 ноября эта новость подтверждается: Греч сообщает, что «Пушкин образумился» и не будет издавать ни газеты, ни журнала. 24 ноября Вяземский извещал А. И. Тургенева о Пушкине: «Журнал его решительно не состоится, по крайней мере на будущий год. Жаль. Литературная канальская шайка Грече-Булгаринская останется в прежней силе». 11 декабря Вяземский писал Жуковскому: «Пушкин собирался было издавать газету, все шло горячо, и было позволение на то, но журнал нам, как клад, не дается. Он поостыл, позволение как-то попризапуталось или поограничилось, и мы опять без журнала». На всякий случай, заведомо зная, что Пушкин повернется к ним спиной, Греч и Булгарин предлагают ему отступного — солидный ежемесячный гонорар за… участие в «Северной пчеле» и «Сыне отечества». Тиски нужды и цензуры сближаются все теснее…

1832-м годом помечено совсем немного новых произведений Пушкина. Главная работа — «Дубровский». Нащокин в Москве рассказал ему о процессе бедного дворянина Островского с состоятельным соседом. Пушкин добыл подлинное судебное дело о селе Новопанском. Это рассказ все о том же российском Горюхине, но это и рассказ о бунте. Тема бунта, восстания, не смирившегося духа, тема свободы личности стала ведущей для Пушкина 1830-х годов. Об этом и «История Пугачева», и «Капитанская дочка», и в немалой степени «Пиковая дама», и вершина гения — «Медный всадник». Это не только тема творчества, но и лейтмотив жизни его в оставшиеся годы. Источник темы — не только в отчаянных и грозных холерных волнениях 1830–1831 гг. и кровавых вспышках крестьянского гнева в 1831 г., а и в собственной судьбе поэта, «прикованного к тачке» в «свинском» Петербурге. Не склоняясь гордой головой, он бунтовал, он отчаянно боролся за человеческое, писательское достоинство, за материальную и духовную независимость и, столкнувшись с черной машиной самовластья, светской злобой, непониманием, равнодушием, завистью, погиб в борьбе.

Как всё, или почти всё, что писал Пушкин, «Дубровский» в первой редакции создавался быстро: 21 октября начата 1-я глава, к концу года написано уже 15 глав, а в январе роман доведен до 19-й главы. На 19-й главе рукопись оборвалась. В третьей части романа, по одному из замыслов, Дубровский приезжает в Москву и, выданный предателем, оказывается в руках полиции. Пушкин, однако, роман не закончил и при жизни не печатал. К 1832 г. относятся первые строфы поэмы, которую Жуковский после смерти Пушкина назвал «Езерский» (№ 38) и которую автор никак не озаглавил, опубликовав, правда, первые строфы ее под названием «Родословная моего героя». Некоторые пушкинисты считают, что в «Езерском», кроме всех прочих мотивов, в том числе — автобиографических (происхождение героя), проявилась и, так сказать, тоска по «Онегину». Закончив великий роман — плод многолетних счастливых трудов, Пушкин думал чем-то заменить его в сердце своем и начал «Езерского». Однако замысел этот был отодвинут и в какой-то степени поглощен «Медным всадником». В современных собраниях сочинений поэта 1832-м годом помечены лишь десять стихотворений: «И дале мы пошли — и страх обнял меня», «Мальчику», «В тревоге пестрой и бесплодной», «В альбом княжне А. Д. Абамелек», «Гнедичу» («С Гомером долго ты беседовал один»), «Красавица», «К***» (№ 30), «В альбом» («Гонимый рока самовластьем»), «В альбом» («Долго сих листов заветных»), «Желал я душу освежить». Он сам объяснил одну из причин относительного творческого затишья Нащокину: «Нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде — все это требует денет, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения».

Современные исследователи полагают, что первый замысел романа о Пугачеве (будущей «Капитанской дочки»), равно как и документальной хроники о нем, возник у Пушкина еще до «Дубровского», когда получил он царский подарок — свод законодательных актов Российской империи. Там прочитал Пушкин смертный приговор Пугачеву и понял, что тема бунта сейчас для него важна, как никогда. Объявить, что хочет на время отвлечься от занятий петровским временем и перейти к екатерининскому, Пушкин мог лишь с большой осторожностью. В переписке с военным министром (№ 43–45) речь шла, конечно, не о Пугачеве — могли бы сразу запретить — а о Суворове. Опасения имели веские основания. Николай I предпочитал держать документы русской истории, особенно недавней, за семью замками, считая ее своим семейным делом. Узнав, что Пушкин интересуется какими-то бумагами времен «августейшей бабки», царь сначала ответил решительным отказом. По довольно достоверному свидетельству, Николай спросил: «На что ему эти бумаги? Даже я их не читал. Пушкин может обойтись без них. Не пожелает ли он извлечь отсюда скандальный материал в параллель песне „Дон Жуана“, в которой Байрон обесчестил память моей бабки? Ну, нет!» Пушкин якобы ответил на это: «Я не думал, что он прочел „Дон Жуана“ Байрона». На самом деле поэта-историка волновали иные проблемы. Он обратился не только в официальные архивы, но и к частным лицам, имевшим, как знал он, материалы, связанные с Пугачевым: Г. И. Спасскому (№ 50), П. П. Свиньину, И. И. Дмитриеву (№ 48). Тщательнейший сбор материалов, дотошное в них погружение — одна из важных черт Пушкина-историка. Художественный замысел его как бы раздвоился, разделился: на документальную и романическую часть, отражающую ту же эпоху и по-своему преломляющую те же события. В работе над пугачевской темой прошла первая половина 1833 г. 17 апреля Пушкин приступил непосредственно к писанию «Истории Пугачева» и за пять недель ее вчерне закончил. Сроки опять-таки кратчайшие! Роман как бы на время отодвинулся, меняя в замысле фабулу и героев. Только в 1835–1836 гг. Пушкин вернулся к обработке собранного материала, и «Капитанская дочка» в том виде, в каком мы ее знаем, стала одним из последних его творений. Хроника же требовала поездки на места пугачевских сражений (как и будущий роман, конечно). Но, обращаясь с просьбой разрешить поездку в Оренбург и Казань, Пушкин помалкивал о хронике, упоминая нечто более безобидное — роман, ставший в 1836 г. «Капитанской дочкой».

Однако еще до поездки надо было как-то разрешить денежные затруднения. На зиму была нанята новая, большая (12 комнат) квартира в бельэтаже дома Жадимеровского на Б. Морской (угол Гороховой). На лето сняли дачу Миллера в модном месте, на Черной речке. Надежда Осиповна писала Ольге Сергеевне 24 июня 1833 г.: «Дом очень большой: в нем 15 комнат вместе с верхом. Наташа здорова, она очень довольна своим новым помещением». На дачу перебрались во второй половине мая. Но Пушкин почти каждый день по делам совершал пешие прогулки в город и обратно. Наталья Николаевна готовилась родить. Еще 29 января Вяземский сообщал Жуковскому: «Пушкин волнист, струист, и редко ухватишь его. Жена его процветает красотою и славою. Не знаю, что делает он с холостою музою своей, но с законной трудится он для потомства, и она опять с брюшком». Увеличивающееся семейство предстояло обеспечить на время своего отсутствия. В расчете на будущие литературные барыши Пушкин принялся занимать деньги. Нащокин в Москве добывал для него ссуду под дополнительный заклад имения. Но дело тянулось долго. Пришлось 26 июня обратиться к коллежскому асессору А. А. Ананьину, которому Пушкин и без того был должен: «Я собираюсь в деревню. Вы изволили обнадежить меня, что около нынешнего времени можно мне будет получить от вас еще 2000 р. <…> Смирдин готов в них поручиться». Видимо, еще раньше было послано письмо шурину Дмитрию Николаевичу (№ 49), ставшему после смерти деда главой гончаровского семейства (ведь отец Натальи Николаевны как умалишенный был отрешен от всех прав). Д. Н. Гончаров собирался занять у богача князя В. С. Голицына значительную сумму для приведения в порядок имения, а Пушкин просил у него для своего семейства небольшую ее часть (6000). В июле поэт обратился также к книгопродавцу Лисенкову с просьбой ссудить ему 3000 рублей. Концы с концами уже тогда, в 1831–1833 гг., не говоря о последующих годах, свести было совершенно невозможно. Он понял это давно, когда 7 октября 1831 г. писал Нащокину: «…я совершенно расстроился: женясь, я думал издерживать втрое против прежнего, вышло вдесятеро» (гл. XII, № 57). В письме Д. Н. Гончарову Пушкин с горечью признается: «Мне чрезвычайно неприятно поднимать этот разговор, так как я же ведь не скряга и не ростовщик…» В стихотворении 1832 т. «И дале мы пошли…», вольном переложении Данте, рассказывается о ростовщике, которого поджаривают на адском огне и крутят во все стороны, как крутил-вертел он людскими судьбами при жизни. Животрепещущая и больная тема для Пушкина в 30-е годы!

Он рвался уехать из Петербурга не только затем, чтобы пополнить исследование о восстании под водительством Пугачева, но и чтобы поскорее добраться в Болдино, где можно будет творить на чистом, буквально и фигурально, воздухе, в полном уединении. Ведь уже две осени — в 1831 и 1832 гг. он такой возможности не имел. 18 августа Пушкин тронулся в путь.

Но до этого, 6 июля, родился его сын Александр Александрович.

Крестили Александра Пушкина-младшего 20 июля в Предтеченской церкви на Каменном острове. Специально приехал для этой церемонии из Москвы дорогой гость Павел Воинович Нащокин. Крестной матерью была тетка матери Екатерина Ивановна Загряжская.

27 августа в письме к жене из Москвы — самое первое упоминание о сыне: «Благословляю Машку с Сашкой»; 21 октября из Болдина шутит: «а каков Сашка рыжий? Да в кого-то он рыж? не ожидал я этого от него»; 30 октября тревожится: «Что это у Саши за сыпь?»

20 апреля 1834 в письме из Петербурга в Москву появляется рассуждение о будущем сына: «Видел я трех царей <…> Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет». Между прочим, именно это письмо, перлюстрированное на почте, как назло, попало в руки полиции и было доложено царю. Вполне домашнее наставление сыну приобретало политический характер (об этом см. гл. XV). Александр Александрович жил даже не при трех, а при четырех царях, но, к счастью своему, даже дослужившись до генеральского чина, был на почтительном отдалении от трона и с обоими тезками прямых отношений не поддерживал. Генералов в России ведь много, это Пушкин — один. Однако до сына поэта все же дошло высказанное в конфиденциальной беседе мнение Александра II о его великом отце. Вот оно:

«1. Поэзия Пушкина отрицательно действовала на молодежь, особенно на студенчество России, и в первую очередь студенчество столицы.

2. <…> Странным казалось, что арестованные студенты (в 1860-х годах. — В. К.) продолжали декламировать стихи Пушкина о вольности и свободе.

3. <…> Будучи наследником престола, я имел встречи с Пушкиным, но каждая встреча отдаляла поэта от двора. Казалось, что поэт не скрывает своего пренебрежительного отношения и ко двору, и к окружающим поэта верноподданным государя. Никто не может отрицать, что поэзия Пушкина плохо действовала на поведение молодежи.

4. Смерть поэта не ослабила отрицательного воздействия на молодежь. Это влияние продолжается и ныне на учащихся и даже на военную молодежь.

5. Пушкин и Лермонтов были неизменными противниками трона и самодержавия и в этом направлении действовали на верноподданных России.

6. Двор не мог предотвратить гибель поэтов, ибо они были слишком сильными противниками самодержавия и неограниченной монархии, что отражалось на деятельности трех защитников государя — Бенкендорфа, Мордвинова и Дубельта и не вызывало у них необходимости сохранить жизни поэтам.

7. Мнение наше тождественно с мнением защитников трона и глав русского государства — Александра благословенного и в бозе почившего родителя нашего Николая Павловича.

8. Что касается издания произведений поэта, мы повелели ограничить их тираж и запретить, как особо вредное, распространение портретов возмутителя народов Пугачева. Крестьянские волнения в ряде губерний России имеют место и поныне.

9. Мы сожалеем о гибели поэтов Пушкина и Лермонтова: они могли быть украшением двора и воспеть самодержца».

В 1870-х годах Александр Пушкин-младший под строжайшим секретом сообщил эти пункты своему двоюродному брату (сыну Л. С. Пушкина), а тот в целях особой конспирации перевел на английский язык и записал на полях одного из томов сочинений Пушкина. Поэтому приведенный текст дается в обратном переводе с английского, что, конечно, отразилось на его стиле^[121]. Нетрудно представить себе, как А. А. Пушкин, свято чтивший память отца и матери, относился к порфирородному тезке, если ему были известны такие откровения. Впрочем, что взять с самодержца, который «трогательно признавался», что вообще терпеть не может литераторов!.. Есть данные и об отношении А. А. Пушкина к Николаю II. В 1905 г. после кровавой расправы с народом 9 января старый генерал заказал обедню по убитым, говоря: «Не могу понять, никак не могу понять, почему стреляют в безоружных людей». Остается выяснить насчет последнего отцовского завета: не писать стихов. Александр Александрович его соблюдал и вообще не без юмора относился к своей популярности «сына Пушкина». Как-то он заметил сыновьям Л. Н. Толстого: «Плохо нам с вами. Чувствую, что от меня требуют, чтобы я был с баками, как от вас, чтобы вы непременно носили бороду. Иначе все обижаются — какие это Пушкин и Толстой».

Но пока что будущий генерал только-только покинул колыбель, а отец думает о нем неотступно. 29 мая 1834 г.: «Благодарю тебя, мой ангел, за добрую весть о зубке Машином. <…> Теперь за Сашкою дело». Уже всем в семье известно, что Сашка — отцов любимец. 14 июля 1834 г.: «Мне кажется, что Сашка начинает тебе нравиться. Радуюсь: он не в пример милее Машки, с которой ты напляшешься». Из последней поездки в Болдино (сентябрь 1834 г.) спрашивает: «Здоров ли Сашка». Сколько могло бы еще быть и должно было быть заботливых отцовских писем, пока дети не вырастут. Но судьба распорядилась иначе. Остаются несколько строк двух последних лет — в 1835 г. из Михайловского и в 1836 г. — из Москвы. 14 сентября 1835 г.: «Сашку целую в его круглый лоб»; 29 сентября 1835 г.: «Скажи Сашке, что у меня здесь белые сливы, не чета тем, которые он у тебя крадет; и что я прошу его их со мною покушать». И вот, наконец, самое последнее «персональное» упоминание о Сашке в письме к Нащокину 27 мая 1836 г. из Петербурга: «Вот тебе анекдот о моем Сашке. Ему запрещают (не знаю зачем) просить, чего ему хочется. На днях он говорит своей тетке: Азя! дай мне чаю: я просить не буду». Вот и все в письмах…

Когда Пушкин умер, царь коротко приказал: «сыновей в пажи». А. А. Пушкин закончил Пажеский корпус в 1851 г. «В уважение примерной нравственности» он был «признан отличнейшим воспитанником и в этом качестве занесен под № 5 в особую книгу». Несколько лет прослужил в лейб-гвардии Конном полку под началом отчима П. П. Ланского. В 1856 г. по собственной просьбе был «обращен во фронт»; к 1861 г. уже стал полковником. Венцом его военной карьеры стала русско-турецкая война 1877–1878 гг. Уходя в поход, он писал брату Григорию 30 апреля 1877 г.: «Пятого мая наш полк выступает и идет прямо в поход, не мешает мне подумать и о будущем. Все мы под богом ходим, и придется ли вернуться — еще неизвестно. Во всяком случае, тебе поручаю я детей моих и в случае чего прошу тебя быть их опекуном». Заслуги сына Пушкина в борьбе за независимость Болгарии доселе не забыты. Нарвский гусарский полк под его командованием в составе кавалерийской дивизии отличился под городами Сливно, Тырново, Елена. Полковник Александр Александрович Пушкин был награжден после этой кампании золотой георгиевской саблей за храбрость, орденом св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом, а в 1880 г. произведен в генералы и в этом звании присутствовал на незабываемых празднествах в Москве, посвященных открытию памятника его отцу. В дальнейшем он удостоен был еще многих наград.

Семейная жизнь А. А. Пушкина поначалу сложилась счастливо — в 1858 г. он женился на племяннице своего отчима, способной художнице Софье Александровне Ланской. У них было 9 детей. Племянники П. П. Ланского, в том числе Софья, воспитывались в семье Натальи Николаевны, и женитьба старшего сына была ей как нельзя более по душе. Но в 1875 г. С. А. Пушкина умерла от скоротечной чахотки, не дожив и до 40 лет. Старшей дочери шел тогда шестнадцатый год, а младшему ребенку не исполнилось еще и года. Несколько лет в воспитании детей помогала брату старшая сестра, а в 1883 г. он вторично женился — на М. А. Павловой (от этого брака — двое детей). Выйдя в 1891 г. в отставку, генерал Пушкин занимал в Москве ряд ответственных постов по статской части.

Внучка его рассказала В. М. Русакову: «Мой дедушка А. А. Пушкин очень любил мать. В молодости, офицером, даже в ту пору, когда был уже женат, субботы сын поэта проводил у Натальи Николаевны. Суббота была для них днем памяти Пушкина. Она была предельно откровенна с Александром. Вот почему он знал об отце гораздо больше, чем другие дети поэта». Единоутробная сестра его А. П. Арапова подтверждает это: «Все как-то полагали, что сердце ее особенно лежит к нему. Правда, что и он, в свою очередь, проявлял к ней редкую нежность, и она часто с гордостью заявляла, что таким добрым сыном можно похвалиться». Тяжело пережил он смерть матери, тем более что она простудилась, возвращаясь с крестин его сына-первенца Александра (до этого были три дочери). Невольно напрашивается догадка: старший сын стал любимцем матери потому, что когда-то давно «Сашка рыжий» был любимцем отца. В 1913 г. пронесся очередной «пушкинистский» слух, будто где-то хранятся дневники Натальи Николаевны. Корреспондент «Петербургской газеты» кинулся к генералу. Тот отвечал: «Я сомневаюсь, чтобы слух о дневниках моей матери был верен. Когда мать умирала, я был уже в чине полковника; несомненно, если бы после нее остались какие-нибудь дневники, я бы знал о них, а может быть, и сам бы их имел среди груды всяких других семейных реликвий. <…> Это, так сказать, сторона фактическая, но есть и другая — чисто „психологическая“. У матери моей был не такой характер, чтобы она просиживала над дневниками и сообщала им свои сокровенные думы. Все, что она переживала, а пережила она, как вам известно, много, она скрывала в глубине своей души». Очень важная характеристика! В. М. Русаков записал и такой рассказ одной из правнучек поэта: «Дедушка болезненно переживал нападки на мать… она сама никогда никому не говорила о своей жизни с Пушкиным… она только очень страдала от травли… Главным образом травила ее тогда пресса».

Александр Александрович немало сделал для сохранения в чистоте имени отца и для спасения пушкинских реликвий. Он стремился узнать об отце как можно больше и не допустить очернения его памяти, превращения в досужие сплетни семейных тайн. Этим объясняется протест обоих сыновей Пушкина против публикации в 1858 г. в журнале «Библиографические записки» писем поэта к брату Льву Сергеевичу; и особенно решительные возражения против печатания писем отца к матери, на которое в 1878 г. без ведома братьев отважилась младшая сестра. На полях книги сочинений Пушкина, принадлежавшей его племяннику Анатолию Львовичу, помимо приведенных «откровений» Александра II, есть и запись беседы А. А. Пушкина с Жуковским. Она прошла «несколько рук» и даже, как говорилось, оказалась переведенной на английский язык. Поэтому за достоверность ее ручаться невозможно, но привести стоит. В 1851 г. больной Жуковский пригласил Александра Пушкина-младшего к себе в Баден-Баден, если верить этой записи, для прощальной беседы. «…Василий Андреевич заговорил о закате своей жизни и, пристально всматриваясь в Александра Александровича, сказал, что он имеет сообщить ему нечто… важное, но просит уверить его честным словом, что он никому не скажет об этом. Корнет Пушкин обещал выполнить просьбу, и Жуковский открылся Александру Александровичу, сообщив, что он сам был царедворцем, но чувствовал свою поднадзорность у Бенкендорфа и боялся его. Сейчас, осознав все это, он открывает истину для потомства, заключающуюся в том, что в смерти Пушкина повинен не только шеф жандармов, но и распорядитель судеб России — государь. Поэт убит, убит человеком без чести, дуэль произошла вопреки правилам — подло…

Усталый Василий Андреевич перекрестился и умолк в слезах. Вторая обещанная встреча Александра Александровича и Жуковского не состоялась».

Свою линию охраны чести отца и достоинства матери А. А. Пушкин выдерживал до конца. В 1899 г. он писал брату: «Еще нынешней зимой мне удалось остановить представление безобразнейшей драмы в стихах какого-то Михневича, в которой наша мать представлена была в возмутительном виде, да и отец выведен каким-то грубым и даже невоспитанным человеком. Эту пьеску театральная цензура запретила для представления». Уже почти 80-летним стариком, в связи с 75-летием со дня смерти Пушкина, Александр Александрович принял корреспондента «Петербургской газеты» и сказал ему: «С грустью мне приходится констатировать, что, к великому моему огорчению, за последнее время имя отца стали в России забывать. Его отодвинули появившиеся за последнее время в таком множестве молодые поэты. Не всегда, впрочем, талантливые».

После смерти Натальи Николаевны (1863 г.), а частично и при ее жизни, Александру Александровичу досталась нелегкая ноша — хранить у себя и оберегать рукописи отца, письма к нему, никому тогда неведомый дневник, библиотеку его и другие реликвии, ценнее которых нет в нашей культуре. Еще в 1851 г. рукописи были временно переданы Натальей Николаевной братьям И. В. и П. В. Анненковым для издания собрания сочинений и подготовки «Материалов для биографии…» Завершив работу, П. В. Анненков вернул вдове поэта не все рукописи — отдельные листы остались у него. Вдобавок часть рукописей Пушкина хранилась в семье В. А. Жуковского, потом перешла к коллекционеру А. Ф. Онегину. Рукописному наследию поэта грозило распыление. Отсюда понятно, почему с ревностью скупого рыцаря отнесся А. А. Пушкин к врученному ему богатству. Более 20 лет он их попросту никому не показывал. Однако тот всеобщий энтузиазм, который царил при открытии памятника, поколебал его твердость. Отчасти под влиянием великого энтузиаста пушкиноведения П. И. Бартенева сын поэта решил пожертвовать все рукописи отца в государственное учреждение — московский Румянцевский музей (ныне Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина). Он писал директору музея: «В ознаменование торжественного дня открытия в Москве памятника отцу моему Александру Сергеевичу Пушкину, предполагая передать в общественную собственность сохранившиеся у меня подлинные рукописи его сочинений, я избрал местом хранения их на вечные времена находящийся под Вашим управлением московский публичный и Румянцевский музей, куда эти рукописи и будут доставлены <…>»^[122]. Преимущественное исследовательское право А. А. Пушкин предоставил П. И. Бартеневу. С тех пор в журнале «Русский архив», который редактировал Бартенев, стали появляться новые пушкинские тексты. В 1882 г. после долгих хлопот и переговоров Александр Александрович добавил к основному рукописному фонду и еще одну великую драгоценность — 64 письма отца к матери, обусловив недоступность их для кого бы то ни было в течение 50 лет. В 1903 г. П. И. Бартенев получил от него 77 писем разных корреспондентов к поэту, в 1904 г. — 19 писем Нащокина. Только дневник отца сын не решался выпустить из рук. «Мемуары эти, — сказал он, — незадолго до смерти мне передала моя мать. Как-то раз она разбирала в столе и наткнулась на тетрадь. Она передала ее мне. После знакомства с мемуарами я решил их оставить пока в тайне <…> ввиду того, что там говорится о некоторых лицах недостаточно почтительно». После его смерти тетрадь перешла к Марии Александровне, а уж потом, в 1919 г., еще через несколько наследственных инстанций — к государству.

Как зеницу ока хранил А. А. Пушкин портрет отца работы О. Кипренского, висевший у него в гостиной; отцовскую чернильницу со статуэткой негра — подарок Нащокина другу; серебряный туалетный прибор Пушкина; пушкинскую конторку красного дерева, картину Чернецова «Дарьяльское ущелье», висевшую в последнем кабинете поэта на Мойке. Все это, так или иначе, стало нашей общей, овеществленной памятью о Пушкине и заслугу сына-хранителя забывать нельзя.

Еще совсем недавно в Москве были живы люди, близко видевшие старшего сына Пушкина. В 1900 г. Александр Александрович участвовал в открытии памятника Пушкину в Царском Селе (работы Р. Р. Баха). Среди съехавшихся туда газетных репортеров был А. И. Гессен, будущий автор популярных книг о Пушкине. Он вспоминал об Александре Александровиче: «Это был 67-летний генерал… с лицом, обрамленным седою бородою, мало напоминавший своего отца. И странно было представить себе его — в блестящем парадном генеральском мундире — рядом с бронзовым поэтом в скромном сюртуке, тем более помыслить, что перед нами находились правнук и праправнук арапа Петра Великого». На вопросы газетчиков генерал без малейшего гонора отвечал, что отца почти не помнит и вообще он только сын великого поэта.

Однако есть и другие свидетельства, более «обнадеживающие» с точки зрения фамильного сходства. Репортер одной из газет писал: «Наружность сына знаменитого поэта хорошо известна москвичам — его можно видеть на многих общественных собраниях и торжествах. Это красивый, седой как лунь, но еще бодрый, с военной выправкой старец. Симпатичное выразительное лицо его окаймлено окладистою бородою и по высокому лбу и тонкому носу с горбинкой и по выражению его голубых глаз нетрудно догадаться, что в молодости Александр Александрович очень походил на своего покойного отца, насколько об этом можно судить по современным поэту портретам». Журнал «Нива» в 1913 г. пошел еще дальше в этом направлении: «Лицо Александра Александровича поражает сходством с лицом отца — не только в общем типе, но и в отдельных чертах. Ему теперь 80 лет, а его отец скончался на тридцать восьмом году, но, несомненно, доживи поэт (а на это ему позволяло рассчитывать его прекрасное здоровье) до таких же преклонных лет, его старческий облик близко подходил бы к наружности Александра Александровича». Поистине, гипотезам в изучении жизни и трудов Пушкина нет предела!

Когда будущему поэту Марине Ивановне Цветаевой не было еще четырех лет, в гости к ее отцу, ученому И. В. Цветаеву в Трехпрудный переулок пришел высокий незнакомый старик, М. И. Цветаева запомнила эту единственную встречу:

«— А зовут его Александр Александрович, — продолжал отец, — и он очень похож на отца. Ты ведь знаешь, кто его отец?

— Мама сказала: Памятник — Пушкина.

— Ну, положим, не памятник Пушкина, а Александр Сергеевич Пушкин, наш великий русский поэт. Сколько, впрочем, голубка, Мусе лет?

— Три года, четвертый.

— Ну, значит, время еще есть. А все-таки, Муся, запомни, что ты трех лет от роду видела сына А. С. Пушкина, потом внукам своим будешь рассказывать».

У Цветаевой внуков нет, но она всем нам об этом рассказала.

Пушкинист Н. О. Лернер говорил, что генерал Пушкин умел «ценить превыше всяких званий и титулов завещанное ему славное имя». И это, конечно, так.

Генерал-адъютант Бенкендорф объявил мне высочайшее повеление об определении в Государственную коллегию иностранных дел коллежского секретаря Пушкина с дозволением отыскивать в архивах материалы для сочинения истории императора Петра I. — Во исполнение высочайшей воли Пушкин определен был в Коллегию и потом всемилостивейше пожалован в титулярные советники; о допущении же его в архивы сделано уже распоряжение. Но при том я осмеливаюсь испросить, благоугодно ли будет Вашему Императорскому Величеству, чтобы титулярному советнику Пушкину открыты были все секретные бумаги времен императора Петра I, в здешнем архиве хранящиеся, — как-то: о первой супруге его, о царевиче Алексее Петровиче; также дела бывшей Тайной канцелярии.

Доклад К. В. Нессельроде Николаю I

12 января 1832.

Я имел счастие докладывать государю императору о дозволении титулярному советнику Пушкину отыскивать в архивах Министерства иностранных дел материалы для сочинения истории императора Петра I. Его императорское величество, изъявив на сие высочайшее соизволение, повелел при том, чтобы из хранящихся в здешнем архиве дел секретные бумаги времен императора Петра I открыты были г. Пушкину не иначе, как по назначению Вашего превосходительства, и чтобы он прочтением оных и составлением из них выписок занимался в Коллегии иностранных дел, и ни под каким видом не брал бы вообще всех вверяемых ему бумаг к себе на дом.

К. В. Нессельроде — Д. Н. Блудову.

15 января 1832. (Черновое)

<…> Надобно тебе сказать, что я женат около года и что вследствие сего образ жизни моей совершенно переменился, к неописанному огорчению Софьи Остафьевны и кавалергардских шаромыжников. От карт и костей отстал я более двух лет; на беду мою, я забастовал, будучи в проигрыше, и расходы свадебного обзаведения, соединенные с уплатою карточных долгов, расстроили дела мои. Теперь обращаюсь к тебе: 25 000, данные мне тобою заимообразно, на три или по крайней мере на два года, могли бы упрочить мое благосостояние. В случае смерти, есть у меня имение, обеспечивающее твои деньги.

Вопрос: можешь ли ты мне сделать сие, могу сказать, благодеяние? En fait de grands propriétaries^[123] трое только на сем свете состоят со мною в сношениях более или менее дружеских: ты, Яковлев и еще третий. Сей последний записал меня недавно в какую-то коллегию и дал уже мне (сказывают) 6000 годового дохода; более от него не имею права требовать. К Яковлеву в прежнее время явился бы я со стаканчиками и предложил бы ему un petit déjeuner^[124]; но он скуп, и я никак не решусь просить у него денег взаймы. Остаешься ты. К одному тебе могу обратиться откровенно, зная, что если ты мне и откажешь, то это произойдет не от скупости или недоверчивости, а просто от невозможности. <…>

Пушкин — М. О. Судиенке.

15 января 1832. Из Петербурга в Москву.

Генерал-адъютант Бенкендорф покорнейше просит Александра Сергеевича Пушкина доставить ему объяснение, по какому случаю помещены в изданном на сей 1832 год альманахе под названием Северные Цветы некоторые стихотворения его, и между прочим Анчар, древо яда, без предварительного испрошения на напечатание оных высочайшего дозволения.

А. X. Бенкендорф — Пушкину.

7 февраля 1832. Петербург.

Милостивый государь Александр Христофорович,

Ваше высокопревосходительство изволили требовать от меня объяснения, каким образом стихотворение мое «Дерево яда» было напечатано в альманахе без предварительного рассмотрения государя императора: спешу ответствовать на запрос Вашего высокопревосходительства.

Я всегда твердо был уверен, что высочайшая милость, коей неожиданно был я удостоен, не лишает меня и права, данного государем всем его подданным: печатать с дозволения цензуры. В течение последних шести лет во всех журналах и альманахах, с ведома моего и без ведома, стихотворения мои печатались беспрепятственно, и никогда не было о том ни малейшего замечания ни мне, ни цензуре. Даже я, совестясь беспокоить поминутно его величество, раза два обратился к Вашему покровительству, когда цензура недоумевала, и имел счастие найти в Вас более снисходительности, нежели в ней.

Имея необходимость объяснить лично Вашему высокопревосходительству некоторые затруднения, осмеливаюсь просить Вас назначить час, когда мне можно будет явиться. <…>

Пушкин — А. X. Бенкендорфу.

7 февраля 1832. Петербург.

По приказанию Вашего высокопревосходительства препровождаю к Вам одно стихотворение, взятое от меня в альманах и уже пропущенное цензурою.

Я остановил его печатание до Вашего разрешения.

При сем случае приемлю смелость просить у Вашего высокопревосходительства дозволения откровенно объяснить мое положение. В 1827 году государю императору угодно было объявить мне, что у меня, кроме его величества, никакого цензора не будет. Сия неслыханная милость налагала на меня обязанность представлять на рассмотрение его величества сочинения, достойные его внимания, если не по достоинству их, то по крайней мере по их цели и содержанию. Мне всегда было тяжело и совестно озабочивать царя стихотворными безделицами, важными только для меня, ибо они доставляли мне 20 000 дохода, и одна сия необходимость заставляла меня пользоваться правом, данным мне государем.

Ныне Ваше высокопревосходительство, приняв в уважение сии мои……, изволили приказать мне обращаться к Вашему высокопревосходительству с теми моими стихотворениями, которые я или журналисты пожелают напечатать. Позвольте доложить Вашему высокопревосходительству, что сие представляет разные неудобства. 1) Ваше высокопревосходительство не всегда изволите пребывать в Петербурге, а книжная торговля, как и всякая, имеет свои сроки, свои ярманки; так что оттого, что книга будет напечатана в марте, а не в январе, сочинитель может потерять несколько тысяч рублей, а журналист несколько сот подписчиков. 2) Подвергаясь один особой, от Вас единственно зависящей цензуре — я, вопреки права, данного государем, изо всех писателей буду подвержен самой стеснительной цензуре, ибо весьма простым образом — сия цензура будет смотреть на меня с предубеждением и находить везде тайные применения, allusions^[125] и затруднительности — а обвинения в применениях и подразумениях не имеют ни границ, ни оправданий, если под словом дерево будут разуметь конституцию, а под словом стрела самодержавие.

Осмеливаюсь просить об одной милости: впредь иметь право с мелкими сочинениями своими относиться к обыкновенной цензуре.

Пушкин — А. Х. Бенкендорфу.

18–24 февраля 1832. В Петербурге. (Черновое)

Милостивый государь Князь Петр Михайлович

Покорнейше прошу Ваше сиятельство приказать отпустить под расписку секретаря моего <…> пятьсот шестьдесят рублей ассигнац. на покупку одного экземпляра полного собрания законов Российской империи, <…> назначенного его императорским величеством в подарок известному сочинителю Александру Пушкину <…>

А. X. Бенкендорф — П. М. Волконскому.

11 февраля 1832. Петербург.

Милостивый государь мой

Александр Христофорович!

Имею честь уведомить Ваше высокопревосходительство, что требованные Вами отношением от 11-го сего февраля за № 97 на покупку одного экземпляра полного собрания законов Российской империи, назначенного его величеством в подарок известному сочинителю Александру Пушкину 560 р. отпущены из Кабинета его и-го велич. сего числа <…>, прося покорнейше Вас, милостивый государь мой, о получении сих денег не оставить Вашим уведомлением.

П. М. Волконский — А. X. Бенкендорфу.

22 февраля 1832. Петербург.

Милостивый государь Князь Петр Михайлович

В следствие отношения Вашего Сиятельства <…> честь имея уведомить Вас, милостивый государь, что отпущенные из Кабинета Его Величества пятьсот шестьдесят рублей на покупку одного экземпляра полного собрания законов Российской империи, Всемилостивейше назначенного в подарок сочинителю Пушкину, мною получены, пребываю с совершенным почтением и преданностью <…>

А. Х. Бенкендорф — П. М. Волконскому.

1 марта 1832. Петербург.

Милостивый государь Александр Христофорович.

С чувством глубочайшего благоговения принял я книгу, всемилостивейше пожалованную мне его императорским величеством. Драгоценный знак царского ко мне благоволения возбудит во мне силы для совершения предпринимаемого мною труда, и который будет ознаменован если не талантом, то по крайней мере усердием и добросовестностию.

Ободренный благосклонностью Вашего высокопревосходительства, осмеливаюсь вновь беспокоить Вас покорнейшею просьбою: о дозволении мне рассмотреть находящуюся в Эрмитаже библиотеку Вольтера, пользовавшегося разными редкими книгами и рукописями, доставленными ему Шуваловым для составления его «Истории Петра Великого».

По приказанию Вашего высокопревосходительства препровождаю к Вам одно стихотворение, данное мною в альманах и пропущенное уже цензурою. Я остановил печатание оного до разрешения Вашего высокопревосходительства. <…>

Пушкин — А. Х. Бенкендорфу.

24 февраля 1832. Петербург.

Милостивый государь, Александр Сергеевич!

По письму Вашему от 24 февраля, докладывал я государю императору, и его величество всемилостивейше дозволил Вам рассмотреть находящуюся в Эрмитаже библиотеку Вольтера, о чем и сообщено мною г. министру императорского двора.

А. X. Бенкендорф — Пушкину.

29 февраля 1832. Петербург.

10 mars 1832. Bibliothèque de Voltaire^[126].

А. С. Пушкин. Дневниковая запись

В 1832 году Александр Сергеевич приходил всякий день почти ко мне, также и в день рождения моего принес мне альбом и сказал: «Вы так хорошо рассказываете, что должны писать свои записки», — и на первом листе написал стихи: «В тревоге пестрой и бесплодной» и пр. Почерк у него был великолепный, чрезвычайно четкий и твердый.

Генерал,

Его величество, удостоив меня вниманием к моей судьбе, назначил мне жалованье. Но так как я не знаю, откуда и считая с какого дня я должен получать его, то осмеливаюсь обратиться к Вашему превосходительству с просьбой вывести меня из неизвестности. Благоволите простить мою докучливость и отнестись к ней со свойственной Вам снисходительностью. <…> (фр.)

Пушкин — А. X. Бенкендорфу.

3 мая 1832. Петербург.

Графу Нессельроде.

По всеподданнейшему докладу моему словесно сделанного мне вашим сиятельством отзыве, что по вверенному Вам Министерству не имеется ныне штатного места для г. Пушкина, сие которому бы могло ему быть определено жалованье, его величество повелел мне сообщить вам, милостивый государь, высочайшую волю, дабы вы, назначив ему ныне жалованье по усмотрению вашему, сообщили г. Министру финансов о производстве ему онаго из государственного казначейства, со дня вступления его в Министерство иностранных дел (с 1-го января 1832 г.), а к будущему году внесли бы оклад его в общую смету расходов вверенного Вам Министерства.

А. X. Бенкендорф — К. В. Нессельроде.

10 мая 1832. Петербург.

Вице-канцлер, приступая к исполнению высочайшей воли, объявленной ему его высокопревосходительством Александром Христофоровичем в отношении от 10-го минувшего мая под № 2468, о назначении жалованья титулярному советнику Пушкину покорнейше просит почтить его уведомлением, в каком количестве по мнению его высокопревосходительства прилично бы было определить жалованье сему чиновнику <…>

К. В. Нессельроде — А. X. Бенкендорфу.

14 июня 1832. Петербург.

Генерал-адъютант Бенкендорф, свидетельствуя совершенное почтение его сиятельству графу Карлу Васильевичу, имеет честь сим ответствовать на записку его сиятельства № 746, что по мнению его, титулярному советнику Пушкину, жалованья могло бы быть назначено пять тысяч рублей.

А. Х. Бенкендорф — К. В. Нессельроде.

20 июня 1832. Петербург.

Генерал-адъютант Бенкендорф объявил мне высочайшее повеление о назначении из Государственного казначейства жалованья титулярному советнику Пушкину со дня определения его в ведомство Министерства иностранных дел. По мнению генерал-адъютанта Бенкендорфа, жалованье Пушкину можно бы было положить 5.000 р. в год. Я осмеливаюсь испрашивать по сему высочайшего повеления Вашего Императорского Величества.

К. В. Нессельроде — Николаю I.

4 июля 1832.

На подлинном написано: Высочайше повелено требовать из Государственного казначейства с 14-го Ноября 1831 года по 5.000 р. в год на известное его императорскому величеству употребление, по третям года, и выдавать сии деньги титулярному советнику Пушкину.

Я нижеподписавшийся получил из казначейства Министерства иностранных дел следующие на известное его императорскому величеству употребление с 14 Ноября 1831 г. по 1 Мая сего 1832 г. всего 2.319 р. 44 ¼ к., в чем и дал сию расписку. Июля 27 дня 1832 г.

Титулярный советник Александр Пушкин.

Генерал,

Девица Кюхельбекер просила узнать у меня, не возьму ли я на себя издание нескольких рукописных поэм, оставленных ей ее братом. Я подумал, что дозволения цензуры для этого недостаточно, а необходимо разрешение вашего превосходительства. Осмеливаюсь выразить надежду, что разрешение, о котором я ходатайствую, не может повредить мне: я был школьным товарищем Кюхельбекера, и вполне естественно, что его сестра в этом случае обратилась ко мне, а не к кому-либо другому.

Теперь позвольте мне обеспокоить вас по некоторому личному делу. До сих пор я сильно пренебрегал своими денежными средствами. Ныне, когда я не могу оставаться беспечным, не нарушая долга перед семьей, я должен думать о способах увеличения своих средств и прошу на то разрешения его величества. Служба, к которой он соблаговолил меня причислить, и мои литературные занятия заставляют меня жить в Петербурге, доходы же мои ограничены тем, что доставляет мне мой труд. Мое положение может обеспечить литературное предприятие, о разрешении которого я ходатайствую, — а именно: стать во главе газеты, о которой господин Жуковский, как он мне сказал, говорил с вами <…> (фр.)

Пушкин — А. Х. Бенкендорфу.

27 мая 1832. Петербург.

Привет вам, дорогой Александр Сергеевич, от души поздравляю Вас с рождением милой малютки Марии и очень сожалею, что не могу расцеловать Вас и ее прелестную молодую мамашу. Это отлично, маленький барон может быть когда-нибудь мужем прелестной Марии, ну а мы потанцуем на их свадьбе.

П. А. Осипова — Пушкину. 31 мая 1832.

Из Тригорского в Петербург.

1832. 29 июня. К Вяземскому поздравить с именинами. Нашел у него Aimée^[127] Полуектову и Александра Пушкина. Она осталась чужда разговору, который продолжался между мною и Пушкиным о новейшей литературе французской и нововышедших в свет книгах. Он находит, что лучшая из них «Table de nuit», Musset^[128]. Я спросил мнения его о Дюмоне, которого еще не читал, но известного мне по критике «Débats»^[129] и по мнению некоторых моих знакомых; Уварова, Толстого, Панина, всех очень его хвалящих. Пушкин очень хвалит Дюмона, а Вяземский позорит, из чего вышел самый жаркий спор, в коем я хотя не читал Дюмона, но совершенно мнения Пушкина по его доводам и справедливости заключений. Оба они выходили из себя, горячились и кричали. Вяземский говорил, что Дюмон старается похитить всю славу Мирабо. Пушкин утверждал, напротив, что он известен своим самоотвержением, коему дал пример переводом Бентама, что он выказывает Мирабо во внутренней его жизни, и потому весьма интересен, что Jules Janin (Жюль Жанен) врет, что французы презрительны, что таланта истинного в них нет, что лучшие их таланты не французы, что Мирабо не француз, что «Journal des Débats» нельзя принимать за мнение всей Франции и что ее мнение даже неважно и проч.

4 июля. <…> Поехал к Пушкину. Видел у него Плетнева и статую имп. Екатерины, весьма замечательную. Говорили о его газете, мысли его самые здравые: анти-либеральные, анти-Полевые, ненавидит дух журналов наших. Обещался быть ко мне на другой день. Он очень созрел. <…>

5. <…> Пришел Александр Пушкин. Говорили долго о газете его. Он издавать ее намерен с сентября или октября; но вряд ли поспеет. Нет еще сотрудника. О Погодине. Он его желает; хочет мне дать к нему поручение. О Вяземском. Он сказал, что он человек ожесточенный, aigri^[130], который не любит России, потому что она ему не по вкусу. О презрении его к русским журналам, о Андросове и статье Погодина о нем. Толстой говорил, что Андросов презирает Россию, унижает, о несчастном уничижении, с которым писатели наши говорят об отечестве, что в них не оппозиция правительству, а отечеству. Пушкин очень сие апробовал и говорит, что надо об этом сделать статью журнальную. Пушкин и Толстой очень сошлись мнениями. Пушкин говорил долго. Квасной патриотизм и совершенно согласно мыслями с Толстым, все в его духе. Цель его журнала, как он ее понимает — хочет доказать правительству, что оно может иметь дело с людьми хорошими, а не с литературными шельмами, как доселе сие было. Водворить хочет новую систему. Наконец расстались очень довольные друг другом. Я много ожидаю добра от сего журнала.

7. <…> Оживленный спор с Уваровым по поводу журнала Пушкина. Он уязвлен, что разрешение было дано ему министерством внутренних дел, а не его министерством. Он утверждает, что Пушкин не сможет издавать хорошего журнала, не имея ни характера, ни постоянства, ни практических приготовлений, каких требует журнал. Он по-своему прав.

<…> Между тем обращаюсь к Вам, к брату Вашему и к Языкову с сердечной просьбою. Мне разрешили на днях политическую и литературную газету. Не оставьте меня, братие! Если вы возьмете на себя труд, прочитав какую-нибудь книгу, набросать об ней несколько слов в мою суму, то господь Вас не оставит. Николай Михайлович ленив, но так как у меня будет как можно менее стихов, то моя просьба не затруднит и его. Напишите мне несколько слов (не опасаясь тем повредить моей политической репутации) касательно предполагаемой газеты. Прошу у Вас советов и помощи. <…>

Пушкин — И. В. Киреевскому.

11 июля 1832. Из Петербурга в Москву.

<…> Знаете ли Вы, что государь разрешил мне политическую газету? Дело важное, ибо монополия Греча и Булгарина пала. Вы чувствуете, что дело без Вас не обойдется. Но журнал будучи торговым предприятием, я ни к чему приступить не дерзаю, ни к предложениям, ни к условиям, покамест порядком не осмотрюсь; не хочу продать Вам кожу медведя еще живого, или собрать подписку на «Историю русского народа», существующую только в нелепой башке моей… Кстати: скажите Надеждину, что опрометчивость его суждений непростительна. Недавно прочел я в его журнале сравнение между мной и Полевым; оба-де морочат публику: один выманивает у ней деньги, выдавая по одной главе своего «Онегина», а другой — по одному тому своей «Истории». Разница собрать подписку, обещавшись в год выдать 12 томов, а между тем в три года напечатать три тома на проценты с выманенных денег, и разница напечатать по главам сочинение, о котором сказано в предисловии: вот начало стихотворения, которое, вероятно, никогда не будет кончено. Надеждин волен находить мои стихи дурными, но сравнивать меня с плутом есть с его стороны свинство. Как после этого порядочному человеку связываться с этим народом? И чтó, если бы еще должны мы были уважать мнения Булгарина, Полевого, Надеждина? приходилось бы стреляться после каждого нумера их журналов. Слава богу, что общее мнение (каково бы оно у нас ни было) избавляет нас от хлопот. <…>

Пушкин — М. П. Погодину.

11 июля 1832. Из Петербурга в Москву.

Четверг. Не сердись, женка; дай слово сказать. Я приехал в Москву, вчера, в середу. Велосифер, по-русски поспешный дилижанс, несмотря на плеоназм, поспешал как черепаха, а иногда даже как рак. В сутки случилось мне сделать три станции. Лошади расковывались, и — неслыханная вещь! — их подковывали на дороге. 10 лет езжу я по большим дорогам, отроду не видывал ничего подобного. Насилу дотащился в Москву, —————————— дождем и встревоженную приездом двора. Теперь послушай, с кем я путешествовал, с кем провел я пять дней и пять ночей. То-то будет мне гонка! с пятью немецкими актрисами, в желтых кацавейках и в черных вуалях. Каково? Ей-богу, душа моя, не, я с ними кокетничал, они со мною амурились в надежде на лишний билет. Но я отговаривался незнанием немецкого языка и, как маленький Иосиф, вышел чист от искушения. Приехав в Москву, поскакал отыскивать Нащокина, нашел его по-прежнему озабоченным домашними обстоятельствами, но уже спокойнее в сношениях со своею Сарою. Он кокю, и видит, что это состояние приятное и независимое. Он ездил со мною в баню, обедал у меня. Завез меня к княгине Вяземской, княгиня завезла меня во Французский театр, где я чуть было не заснул от скуки и усталости. Приехал к Оберу и заснул в 10 часов вечера. Вот тебе весь мой день; писать не было мне ни времени, ни возможности физической. Государь здесь со 20-го числа и сегодня едет к вам, так что с Бенкендорфом не успею увидеться, хоть было бы и нужно. Великая княгиня была очень больна, вчера было ей легче, но двор еще беспокоен, и государь не принял ни одного праздника. Видел Чаадаева в театре, он звал меня с собою повсюду, но я дремал. Дела мои, кажется, скоро могут кончиться, а я, мой ангел, не мешкая ни минуты, поскачу в Петербург. Не можешь вообразить, какая тоска без тебя. Я же всё беспокоюсь, на кого покинул я тебя! на Петра, сонного пьяницу, который спит, не проспится, ибо он и пьяница и дурак; на Ирину Кузьминичну, которая с тобою воюет; на Ненилу Ануфриевну, которая тебя грабит. А Маша-то? что ее золотуха и что Спасский? Ах, женка душа! что с тобою будет? Прощай, пиши.

Пушкин — Н. Н. Пушкиной.

22 сентября 1832. Из Москвы в Петербург.

1832. Сентябрь. Госпожа Пушкина, жена поэта, пользуется самым большим успехом; невозможно быть прекраснее, ни иметь более поэтическую внешность, а между тем у нее немного ума и даже, кажется, мало воображения.

1832. 21 ноября. Самой красивой вчера была, однако ж, Пушкина, которую мы прозвали поэтической, как из-за ее мужа, так и из-за ее небесной и несравненной красоты. Это — образ, перед которым можно оставаться часами, как перед совершеннейшим созданием творца.

<…> Кто тебе говорит, что я у Баратынского не бываю? Я и сегодня провожу у него вечер, и вчера был у него. Мы всякий день видимся. А до жен нам и дела нет. Грех тебе меня подозревать в неверности к тебе и в разборчивости к женам друзей моих. Я только завидую тем из них, у коих супруги не красавицы, не ангелы прелести, не мадонны etc. etc. Знаешь русскую песню —

А бедному-то мужу во чужом пиру похмелье, да и в своем тошнит. — Сейчас от меня — альманашник. Насилу отговорился от него. Он стал просить стихов для альманаха, а я статьи для газеты. Так и разошлись. На днях был я приглашен Уваровым в университет. Там встретился с Каченовским (с которым, надобно тебе сказать, бранивались мы, как торговки на вшивом рынке). А тут разговорились с ним так дружески, так сладко, что у всех предстоящих потекли слезы умиления. Передай это Вяземскому. Благодарю, душа моя, за то, что в шахматы учишься. Это непременно нужно во всяком благоустроенном семействе; докажу после. На днях был я на бале (у княгини Вяземской; следственно, я прав). Тут была графиня Сологуб, графиня Пушкина (Владимир), Aurore^[131], ее сестра, и Natalie^[132] Урусова. Я вел себя прекрасно; любезничал с графиней Сологуб (с теткой, entendons-nous^[133]) и уехал ужинать к Яру, как скоро бал разыгрался. Дела мои идут своим чередом. С Нащокиным вижусь всякий день. У него в домике был пир: подали на стол мышонка в сметане под хреном в виде поросенка. Жаль, не было гостей. По своей духовной домик этот отказывает он тебе. Мне пришел в голову роман, и я, вероятно, за него примусь; но покамест голова моя кругом идет при мысли о газете. Как-то слажу с нею? Дай бог здоровье Отрыжкову; авось вывезет. Целую Машу и благословляю, и тебя тоже, душа моя, мой ангел. Христос с вами.

Пушкин — Н. Н. Пушкиной.

Около (не позднее) 30 сентября 1832.

Из Москвы в Петербург.

Когда он вошел с Уваровым, для меня точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии; я питался ею, как молоком матери; стих его приводил меня в дрожь восторга. На меня, как благотворный дождь, падали строфы его созданий («Евгения Онегина», «Полтавы» и др.) — Его гению я и все тогдашние юноши, увлекавшиеся поэзиею, обязаны непосредственным влиянием на наше эстетическое образование.

Перед тем однажды я видел его в церкви, у обедни — и не спускал с него глаз. Черты его лица врезались у меня в памяти. И вдруг этот гений, эта слава и гордость России — передо мной в пяти шагах! Я не верил глазам. Читал лекцию Давыдов, профессор истории русской литературы.

«Вот вам теория искусства, — сказал Уваров, обращаясь к нам, студентам, и указывая на Давыдова, — а вот и самое искусство», — прибавил он, указывая на Пушкина. Он эффектно отчеканил эту фразу, очевидно, заранее, приготовленную. Мы все жадно впились глазами в Пушкина. Давыдов оканчивал лекцию. Речь шла о «Слове о полку Игоревом». Тут же ожидал своей очереди читать лекцию, после Давыдова, и Каченовский. Нечаянно между ними завязался, по поводу «Слова о полку Игоревом», разговор, который мало-помалу перешел в горячий спор. «Подойдите ближе, господа, — это для вас интересно», — пригласил нас Уваров, и мы тесной толпой как стеной, окружили Пушкина, Уварова и обоих профессоров. Не умею выразить, как велико было наше наслаждение — видеть и слышать нашего кумира.

Я не припомню подробностей их состязания, — помню только, что Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса, а Каченовский вонзал в него свой беспощадный аналитический нож. Его щеки ярко горели алым румянцем и глаза бросали молнии сквозь очки. Может быть, к этому раздражению много огня прибавлял и известный литературный антагонизм между ним и Пушкиным. Пушкин говорил с увлечением, но, к сожалению, тихо, сдержанным тоном, так что за толпой трудно было расслушать. Впрочем, меня занимал не Игорь, а сам Пушкин.

С первого взгляда наружность его казалась невзрачною. Среднего роста, худощавый, с мелкими чертами смуглого лица. Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которых потом не забудешь. В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека. Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского. Во всех других копиях у него глаза сделаны слишком открытыми, почти выпуклыми, нос выдающимся — это неверно. У него было небольшое лицо и прекрасная, пропорциональная лицу, голова, с негустыми, кудрявыми волосами.

По пунктам отвечаю на твои обвинения. 1) Русский человек в дороге не переодевается и, доехав до места свинья свиньею, идет в баню, которая наша вторая мать. Ты разве не крещеная, что всего этого не знаешь? 2) В Москве письма принимаются до 12 часов — а я въехал в Тверскую заставу ровно в 11, следственно, и отложил писать к тебе до другого дня. Видишь ли, что я прав, а что ты кругом виновата? виновата 1) потому, что всякий вздор забираешь себе в голову, 2) потому, что пакет Бенкендорфа (вероятно, важный) отсылаешь, с досады на меня, бог ведает куда, 3) кокетничаешь со всем дипломатическим корпусом, да еще жалуешься на свое положение, будто бы подобное нащокинскому! Женка, женка!.. но оставим это. Ты, мне кажется, воюешь без меня дома, сменяешь людей, ломаешь кареты, сверяешь счеты, доишь кормилицу. Ай-да хват баба! что хорошо, то хорошо. Здесь я не так-то деятелен. Насилу успел написать две доверенности, а денег не дождусь. Оставлю неоконченное дело на попечение Нащокину. <…> Мне без тебя так скучно, так скучно, что не знаю, куда головы преклонить. <…>

Пушкин — Н. Н. Пушкиной.

Около (не позднее) 3 октября 1832.

Из Москвы в Петербург.

Доверенность М. И. Калашникову

(30 сентября 1832 г.)

Михайла Иванов!

Желаю я занять Императорского Воспитательного Дома в Московском Опекунском Совете надбавочные деньги по 50 руб. на душу, под залог недвижимого моего имения Нижегородской Губернии, почему и доверяю тебе исходатайствовать откуда следует по узаконенной форме описание имению моему, а потому и поручаю тебе от имени моего за твоим вместо меня рукоприкладством куда следовать будет по сему предмету подавать прошения и объявления, и где следует росписываться и по исходатайствовании оное получи и ко мне доставь, а равно и испроси от местной Гражданской Палаты того имения, чтобы оная уведомила Совет, что на моем имении после дачи свидетельства никаких взысканий как по казенным, так и по частным искам не имеется, или какие есть, то показала бы, для удержания оных при займе, в чем я тебе верю, и что ты учинишь впредь спорить и прекословить не буду Александр Сергеев сын Пушкин титулярный советник.

« » сентября 1832 года.

Сия доверенность принадлежит Управляющему моему, крепостному Статской советницы Надежды Осиповны Пушкиной человеку Калашникову.

Описание имению чиновника 5-го класса и кавалера Сергея Львовича Пушкина просящего надбавочной ссуды на заложенные императорского воспитательного дома в С. Петербургском опекунском совете по двум займам в прошлых 1827 и 1828 годах двести душ по 50 руб. на душу. Августа дня 1831-го года.

Нижегородской губернии Сергачского уезда в сельце Кистеневе Тимашеве тож мужеска пола четыреста семьдесят шесть душ — 476 душ.

Земли в единственном владении по плану выданному 1805 году значится при сельце Кистеневе пахотной — 978 десятин 2212 сажен

Сеннаго покосу — 116 де 1600

Мелкого кустарнику между коим сенной покос — 56 де 664 са

По болоту мелкого лесу между коим сенной покос — 19 де 400 са

Лесу строевого и дровяного дубового липового и осинового — 74 де 277 саж

Под поселением гуменниками и огородами — 48 де 1200

Во владении ж оного сельца по 2-му плану выданному того же 1805 г. значится пустошь Захарьина Кривенки тож

Пашенной земли — 56 де 843 са

Сенного покосу — 6 де 2000 са

Мелкого лесу между им сенной покос — 28 де 400 са

По болоту мелкого кустарнику между им сенной покос — 14 де 2280 са

Под дорогами полуречками и оврагами — 4 де 1769 са

—

А всей удобной и неудобной земли 1461 де 95 са

Тягол на оброке двести двадцать — 220 =

Платят ежегодного десять тысяч рублей — 10 000 ру.

Промышленность крестьян состоит в хлебопашестве, изделии рогож и торпищей чем производят немаловажный торг.

Сбыт произведений в губернском городе Нижнем и уездном городе Арзамасе и по базарам в окрестных селениях находящихся.

В дачах протекает речка Чека при которой и сельцо находится.

Озер и рыбных ловлей нет.

Господское строение

Деревянных два флигеля для вотчинного правления.

М. И. Калашникова — Пушкину.

Январь 1833. Из Болдино в Петербург.

Секретно

<…> Александр Сергеев Пушкин из С-Петербурга прибыл ныне сюда в Москву и остановился Тверской части в доме Обера в гостинице Англия, за коим и учрежден надзор.

Полицмейстер 1-го отделения — обер-полицмейстеру. 10 октября 1832.

Секретно

<…> Александр Пушкин 16 числа сего месяца выехал в С-Петербург, за коим во время жительства его в Тверской части ничего предосудительного не замечено.

Полицмейстер 1-го отделения — обер-полицмейстеру, 18 октября 1832.

Контракт на наем квартиры в доме

П. А. Жадимеровского

<копия> <1 декабря 1832 г.>

Санкт-Петербург. Тысяча восемьсот тридцать второго года, Декабря первого дня. Я, нижеподписавшийся, титулярный советник Александр Сергеевич Пушкин, заключил сей контракт с Фридрихсгамским первостатейным купцом Петром Алексеевичем Жадимеровским в том, что нанял я, Пушкин, у него, Жадимеровского, в собственном его каменном доме, состоящем 1-й адмир. части 2-го кварт. под № 132-м, Отделение в 3-м этаже, на проспекте Гороховой улицы, состоящее из двенадцати комнат и принадлежащей кухни, и при оном службы: 1-н сарай для экипажей, конюшня на 4 стойла, 1-н небольшой сарай для дров. 1-н ледник и чердак для вешанья белья, — от вышеписанного числа впредь на один год, т. е. по 1-е декабря 1833 года, за которой наем обязан я, Пушкин, платить ему, Жадимеровскому, по три тысячи триста рублей банковыми ассигнациями в год, платеж оных денег производить за каждые четыре м-ца по равной причитающейся сумме вперед без всякого отлагательства, а ежели я, Пушкин, в платеже наемных денег буду неисправен и по срокам не заплачу, то волен он, Жадимеровский, оные покои отдать другому, хотя бы то и с уменьшением против моей наемной цены, а я Пушкин обязан как за содержание, так и за все убытки, от сего последовать могущие, ему, Жадимеровскому, заплатить и до показанного срока от платежа отказаться не могу — также оную квартиру не передавать другому без согласия Жадимеровского. — Покои оные ныне мной приняты во всякой целости и чистоте, в 3-х комнатах стены обклеены французскими обоями, в 5-ти комнатах полы штучные, в прочих сосновые, находящиеся в комнатах печи с медными дверцами, — двери с задвижками, замками и ключами, переплеты как летние так и зимние с целыми стеклами и оные все с медными задвижками, в кухне английская плита, очаг с котлом и пирожная печь с машинкою; в срочной день сего контракта сдать мне, Пушкину, ему, Жадимеровскому, все сие во всякой целости, исправности и чистоте; а если при выезде моем, что окажется изломано, потеряно или разбито, то обязан я заплатить что стоит, или привести в прежний вид как было мною принято. — Если я Пушкин пожелаю в тех покоях сделать что за лучшее или переделать какое неподвижное украшение без повреждения дому и стен, то не иначе как на свой счет и с согласия его, Жадимеровского, а по выезде моем ничего не отнимать и не отламывать и не требовать за оное никакой платы, и все неподвижныя украшения остаются в пользу Жадимеровского. От пожарного случая (от чего Боже сохрани) иметь мне, Пушкину, осторожность и смотрение, и если случится от моей или живущих у меня людей неосторожности пожар — и от того причинится повреждение дому и стенам, то обязываюсь за все сгоревшее и поврежденное ответствовать беспрекословно, — а ежели же оный случится от соседей или молнии, тогда я не ответствую. — Во всех тех покоях иметь мне чистоту — помои и сор приказывать выносить на показанное дворником место — и не выливать никакой воды в нужные места, ибо от сего большой вред дому. — О прибылых ко мне для жительства и отбылых, тот самый час давать знать через записки управляющему домом, с приложением пашпортов и билетов Конторы адресов, и не держать у себя людей без тех и других видов, или без прописки оных у г. Надзирателя того квартала, а буде таковые люди окажутся у меня в жительстве, то все налагаемые Правительством штрафы, обязываюсь платить я, Пушкин, сам, не доводя хозяина ни до какой ответственности и платежа. — До срока сего контракта за три месяца должен я Пушкин, объявить ему Жадимеровскому, желаю ли я иметь квартиру впредь или нет — равно и он, Жадимеровский, должен в то же время, мне объявить намерен ли он впредь иметь меня в жильцах. — Контракт сей с обеих сторон хранить свято и ненарушимо. — Подлинный контракт получил и копию выдал — с подлинным верно: Петр Жадимеровский.

Сие да будет моим оправданием в неаккуратности. Приехав сюда, нашел я большие беспорядки в доме, принужден был выгонять людей, переменять поваров, наконец нанимать новую квартеру и, следственно, употреблять суммы, которые в другом случае оставались бы неприкосновенными. Надеюсь, что теперь получил ты, любезный Павел Воинович, нужные бумаги для перезалога; и что получишь ломбардные деньги беспрепятственно; в таком случае, извинив меня (как можешь) перед Федором Даниловичем, отдай ему его тысячу, а другую возьми себе, ибо, вероятно, тебе она нужна будет, остальной же долг получишь в январе — как я уже распорядился, продав Смирдину второе издание «Онегина». Stir се^[134] поговорим о деле: честь имею тебе объявить, что первый том «Островского» кончен и на днях прислан будет в Москву на твое рассмотрение и под критику г. Короткого. Я написал его в две недели, но остановился по причине жестокого рюматизма, от которого прострадал другие две недели, так что не брался за перо и не мог связать две мысли в голове. Что твои мемории? Надеюсь, что ты их не бросишь. Пиши их в виде писем ко мне. Это будет и мне приятнее, да и тебе легче. Незаметным образом вырастет том, а там поглядишь — и другой. Мой журнал остановился, потому что долго не приходило разрешение. Нынешний год он издаваться не будет. Я и рад. К будущему успею осмотреться и приготовиться; покамест буду жаться понемногу. Мою статую еще я не продал, но продам во что бы ни стало. К лету будут у меня хлопоты. Наталья Николаевна брюхата опять, и носит довольно тяжело. Не приедешь ли ты крестить Гаврила Александровича? <…>

Пушкин — П. В. Нащокину

2 декабря 1832. Из Петербурга в Москву.

Из читавших первые главы Онегина, вероятно, не многие думали так скоро увидеть конец сей повести, вызвавшей много толков, споров, осуждений и восхищений, холодных порывов, и — может быть — несколько слезок, падших украдкою. Но как бы то ни было — вот последняя глава, конец Онегина! Чем же кончилась эта история, сказка или роман? — спросят читатели. Чем?.. да чем обыкновенно кончится все в мире? И Бог знает! Иной живет лет восемьдесят, а жизни его было всего лет тридцать. Так и Евгений Онегин: его не убили, и сам он еще здравствовал, когда поэт задернул занавес на судьбу своего героя. В последний раз читатель видит его в спальне Татьяны, уже княгини NN, светской, высшего тона дамы, которая упрекает бывшего властителя ее сердца за прежнее и настоящее и оставляет его в раздумье, с мужем своим князем NN.

Нет! Мы пожалели не о том, что судьба (волею поэта) так неожиданно оставила Онегина, как будто на распутии; мы пожалели об осьмой главе, известной публике по отрывкам. «Автор чистосердечно признается, что он выпустил из своего романа целую главу, в коей описано было путешествие Онегина по России. От него зависело означить сию выпущенную главу точками или цифром; но во избежание соблазна, решился он лучше выставить, вместо девятого нумера, осьмой над последнею главою Онегина и пожертвовать одною из окончательных строф:

Так объясняется поэт в предисловии. Невольно покорствуем его воле.

Говорить о содержании сей главы нечего. Оно живо полнотою и прелестью самого рассказа, а не связывающею нитью, которая в Онегине так обыкновенна и проста <…>

— Московский телеграф, 1832, ч. 43, № 1.

Выло время, когда каждый стих Пушкина считался драгоценным приобретением, новым перлом нашей литературы. Какой общий, почти единодушный восторг приветствовал первые свежие плоды его счастливого таланта! Какие громозвучные рукоплескания встретили Евгения Онегина в колыбели? Можно было по всей справедливости применить к юному поэту горделивое изречение Цезаря: пришел, увидел, победил! Все преклонились пред ним до земли: все единогласно поднесли ему венец поэтического бессмертия. Усомниться в преждевременном апофеозе героя считалось литературным святотатством: и несколько последних лет в истории нашей словесности по всем правам можно назвать эпохою Пушкина. Не будем оскорблять минувшее бесполезными истязаниями: что было, то было! Скажем более: имя Пушкина и без прихотливого каприза моды, коей был он любимым временщиком, имело бы все права на почетное место в нашей литературе: энтузиазм, им возбуждаемый, не был совершенно не заслуженный! Но теперь — какая удивительная перемена! Произведения Пушкина являются и проходят почти неприметно. Блистательная жизнь Евгения Онегина, коего каждая глава бывало считалась эпохой, оканчивается почти насильственно, перескоком через целую главу: и это не производит никакого движения, не возбуждает никакого участия.

Третья часть стихотворений Пушкина, обогащенная обширною сказкою в новом роде, которого гений его еще не испытывал, скромно, почти инкогнито, прокрадывается в газетных объявлениях, наряду с мелкою рухлядью цехового рифмоплетного рукоделья; и (о верх унижения!) между журнальными насекомыми. Северная Пчела, ползавшая некогда пред любимым поэтом, чтобы поживиться от него хотя росинкой сладкого меду, теперь осмеливается жужжать ему в приветствие, что в последних стихотворениях своих Пушкин отжил!!!

<…> Но, не оскудевая в силах, талант Пушкина ощутительно слабеет в силе, теряет живость и энергию, выдыхается. Его блестящее воображение еще не увяло, но осыпается цветами, лишающимися постепенно более и более своей прежней благовонной свежести. Напрасно привычным ухом вслушиваешься в знакомую мелодию его звуков: они не отзываются уже тою неподдельно-естественною, неистощимо-живою, безбоязненно-самоуверенною свободою, которая, в прежних стихотворениях его, увлекала за собой непреодолимым очарованием. Как будто резвые крылья, носившие прежде вольную фантазию поэта, опали; как будто тайный враждебный демон затянул и осадил рьяного коня его.

— Телескоп, 1832, ч. IX, № 9

Истинный подарок любителям чтения к Светлому празднику! Здесь, кроме многих стихотворений, восхищавших нас в разных альманахах и периодических изданиях, находим мы прекрасную русскую сказку: О Царе Салтане, Царевиче Гвидоне и Прекрасной Царевне Лебеди, рассказанную с тою свободою и прелестью стиха, с тем знанием русского сказочного типа, с тем счастливым даром применяться к вымыслам, поверьям и быту народных наших рассказов, коими читатели русские любовались в эпилоге к Руслану и Людмиле и во многих местах самой сей поэмы. Сказка о Царе Салтане и о прочих, по объему своему, могла бы сама составить особую книжку; ибо она больше любой из глав Евгения Онегина; и в сем отношении А. С. Пушкин, по совести сказать, подарил своих читателей. Поэт более байронический, то есть, менее бескорыстный, конечно, наложил бы сею сказкою новую дань на алчное любопытство публики.

В 3-й части Стихотворений Пушкина помещены стихотворения 1829, 1830 и 1831 годов. Сверх того 10 стихотворений, написанных автором прежде, но не вошедших в 1-ю и 2-ю ч. Всех стихотворений числом 53. В том числе есть несколько больших (Послание к Вельможе, Пир во время чумы, Моцарт и Сальери, Бородинская годовщина и проч.).

— Русский инвалид, 1832, № 86.

<…> Пушкина нигде не встретишь, как только на балах. Там он протранжирит всю жизнь свою, если только какой-нибудь случай и более необходимость не затащут его в деревню. <…>

Н. В. Гоголь — А. С. Данилевскому.

8 февраля 1833. Из Петербурга.

<…> Пушкин ничего не делает как утром перебирает в гадком сундуке своем старые к себе письма, а вечером возит жену свою по балам не столько для ее потехи, сколько для собственной. <…>

П. А. Плетнев — В. А. Жуковскому.

17 февраля 1833. Из Петербурга.

<…> Жизнь моя в Петербурге ни то ни сё. Заботы о жизни мешают мне скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде — всё это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения.

Вот как располагаю я моим будущим. Летом, после родов жены, отправляю ее в калужскую деревню к сестрам, а сам съезжу в Нижний да, может быть, в Астрахань. Мимоездом увидимся и наговоримся досыта. Путешествие нужно мне нравственно и физически.

Пушкин — П. В. Нащокину.

Около (не позднее) 25 февраля 1833.

Из Петербурга в Москву.

Милостивый государь граф Александр Иванович.

Приношу Вашему сиятельству искреннейшую благодарность за внимание, оказанное к моей просьбе.

Следующие документы, касающиеся истории графа Суворова, должны находиться в архивах главного штаба:

1) Следственное дело о Пугачеве.

2) Донесения графа Суворова во время кампании 1794 года.

3) Донесения его 1799 года.

4) Приказы его к войскам.

Буду ожидать от Вашего сиятельства позволения пользоваться сими драгоценными материалами. <…>

Пушкин — А. И. Чернышеву.

9 февраля 1833. Петербург.

Военный министр, препровождая при сем к Александру Сергеевичу Пушкину три книги, заключающие в себе сведения, касающиеся до истории графа Суворова Рымникского, имеет честь уведомить его, что следственного дела о Пугачеве, равно как донесений графа Суворова 1794 и 1799 годов и приказов его войскам, не находится в Санкт-Петербургском архиве Инспекторского департамента; о выправке же по сему предмету в Московском отделении архива сделано надлежащее распоряжение. Военный министр покорнейше просит Александра Сергеевича, по миновании надобности в препровождаемых при сем книгах, возвратить оные.

А. И. Чернышев — Пушкину.

25 февраля 1833. Петербург.

Милостивый государь граф Александр Иванович.

Доставленные мне по приказанию Вашего сиятельства из Московского отделения Инспекторского архива книги получить имел я честь. Принося Вашему сиятельству глубочайшую мою благодарность, осмеливаюсь беспокоить Вас еще одною просьбою; благосклонность и просвещенная снисходительность Вашего сиятельства совсем избаловали меня.

В бумагах касательно Пугачева, полученных мною пред сим, известия о нем доведены токмо до назначения генерала-аншефа Бибикова, но донесений сего генерала в военную коллегию, так же как и рапортов князя Голицына, Михельсона и самого Суворова — тут не находится. Если угодно будет Вашему сиятельству оные донесения и рапорты (с января 1774 по конец того же года) приказать мне доставить, то почту сие за истинное благодеяние. <…>

Пушкин — А. И. Чернышеву.

8 марта 1833. Петербург.

<…> Пушкин уже почти кончил «Историю Пугачева». Это будет единственное у нас в этом роде сочинение. Замечательна очень вся жизнь Пугачева. Интересу пропасть! Совершенный роман! <…>

Н. В. Гоголь — М. П. Погодину.

8 мая 1833. Из Петербурга в Москву.

Простите, тысячу раз простите, милая Прасковья Александровна, что я не сразу поблагодарил вас за ваше любезное письмо и за его прелестную виньетку. Мне мешали всевозможные заботы. Не знаю, когда буду иметь счастье явиться в Тригорское, но мне дó смерти этого хочется. Петербург совершенно не по мне, ни мои вкусы, ни мои средства не могут к нему приспособиться. Но придется потерпеть года два или три. Жена моя передает вам и Анне Николаевне тысячу приветствий. Моя дочь в течение последних пяти-шести дней заставила нас поволноваться. Думаю, что у нее режутся зубы. У нее до сих пор нет ни одного. Хоть и стараешься успокоить себя мыслью, что все это претерпели, но созданьица эти так хрупки, что невозможно без содрогания смотреть на их страданья. Родители мои только что приехали из Москвы. Они собираются к июлю быть в Михайловском. Мне очень хотелось бы поехать вместе с ними. (фр.)

Пушкин — П. А. Осиповой.

Около (не позднее) 15 мая 1833.

Из Петербурга во Псков.

Милостивый государь Иван Иванович.

Имев всегда счастие пользоваться благосклонностию Вашего превосходительства, осмеливаюсь ныне обратиться к Вам со всепокорнейшею просьбою… Случай доставил в мои руки некоторые важные бумаги, касающиеся Пугачева (собственные письма Екатерины, Бибикова, Румянцева, Панина, Державина и других). Я привел их в порядок и надеюсь их издать. В «Исторических записках» (которые дай бог нам прочесть как можно позже) Вы говорите о Пугачеве — и, как очевидец, описали его смерть. Могу ли надеяться, что Вы, милостивый государь, не откажетесь занять место между знаменитыми людьми, коих имена и свидетельства дадут цену моему труду, и позволите поместить собственные Ваши строки в одном из любопытнейших эпизодов царствования Великой Екатерины?

С глубочайшим почтением и совершенной преданностию честь имею быть, милостивый государь.

Вашего высокопревосходительства

покорнейший слуга.

Пушкин — И. И. Дмитриеву.

Конец мая — начало июня 1833.

Из Петербурга в Москву.

<…> Так как Вы глава семейства, в которое я имел счастье войти, и являетесь для нас настоящим добрым братом, я решаюсь надоедать Вам, чтобы поговорить о моих делах. Семья моя увеличивается, мои занятия вынуждают меня жить в Петербурге, расходы идут своим чередом, и так как я не считал возможным ограничить их в первый год своей женитьбы, долги также увеличились. Я знаю, что в настоящее время Вы не можете ничего сделать для нас, имея на руках сильно расстроенное состояние, долги и поддерживая семейство, но если бы Наталья Ивановна была так добра сделать что-либо для Наташи, как бы мало то ни было, это было бы для нас большой помощью. Вам известно, что, зная о ее постоянно стесненных обстоятельствах, я никогда не докучал ей просьбами, но необходимость и даже долг меня к тому вынуждают, так как, конечно, это не для себя, а только для Наташи и наших детей я думаю о будущем. Я не богат, а мои теперешние занятия мешают мне посвятить себя литературным трудам, которые давали мне средства к жизни. Если я умру, моя жена окажется на улице, а дети в нищете. Все это печально и приводит меня в уныние. Вы знаете, что Наташа должна была получить 300 душ от своего деда; Наталья Ивановна мне сказала сначала, что она дает ей 200. Ваш дед не смог этого сделать, да я даже и не рассчитывал на это; Наталья Ивановна опасалась, как бы я не продал землю и не дал ей неприятного соседа; этого легко можно было бы избежать, достаточно было бы включить оговорку в дарственную, по которой Наташа не имела бы права продать землю. Мне чрезвычайно неприятно поднимать этот разговор, так как я же ведь не скряга и не ростовщик, хотя меня в этом и упрекали, но что поделаешь? Если Вы полагаете, что в этом письме нет ничего такого, что могло бы огорчить Наталью Ивановну, покажите его ей, в противном случае поговорите с ней об этом, но оставьте разговор, как только Вы увидите, что он ей неприятен. (фр.)

Пушкин — Д. Н. Гончарову.

Первая половина (не позднее 6 июля) 1833.

Из Петербурга в Полотняный завод.

Милостивый государь Григорий Иванович.

Осмеливаюсь обратиться к Вам с покорнейшею просьбою. Мне сказывали, что у Вас находится любопытная рукопись Рычкова, касающаяся времен Пугачева. Вы оказали бы мне истинное благодеяние, если б позволили пользоваться несколько дней сею драгоценностию. Будьте уверены, что я возвращу Вам ее в всей исправности и при первом Вашем востребовании. <…>

Пушкин — Г. И. Спасскому.

Между 14 и 23 июля 1833. В Петербурге.

Генерал,

Обстоятельства принуждают меня вскоре уехать на 2–3 месяца в мое нижегородское имение — мне хотелось бы воспользоваться этим и съездить в Оренбург и Казань, которых я еще не видел. Прошу его величество позволить мне ознакомиться с архивами этих двух губерний. (фр.)

Пушкин — А. X. Бенкендорфу.

22 июля 1833. В Петербурге. (Черновое)

Милостивый государь, Александр Сергеевич!

Г. генерал-адъютант граф Бенкендорф письмо Ваше от 22 сего июля имел счастие представлять государю императору.

Его величество, соизволяя на поездку Вашу в Дерпт для посещения г-жи Карамзиной, изъявил высочайшую свою волю знать, что побуждает Вас к поездке в Оренбург и Казань, и по какой причине хотите Вы оставить занятия, здесь на Вас возложенные?

Сообщая Вам, за отсутствием генерал-адъютанта графа Бенкендорфа, сию высочайшую государя императора волю, я покорнейше прошу Вас, милостивый государь, доставить мне отзыв Ваш, для доведения до сведения его величества. <…>

А. Н. Мордвинов — Пушкину.

29 июля 1833. Петербург.

Милостивый государь Александр Николаевич.

Спешу ответствовать со всею искренностию на вопросы Вашего превосходительства.

В продолжение двух последних лет занимался я одними историческими изысканиями, не написав ни одной строчки чисто литературной. Мне необходимо месяца два провести в совершенном уединении, дабы отдохнуть от важнейших занятий и кончить книгу, давно мною начатую и которая доставит мне деньги, в коих имею нужду. Мне самому совестно тратить время на суетные занятия, но что делать? они одни доставляют мне независимость и способ проживать с моим семейством в Петербурге, где труды мои, благодаря государя, имеют цель более важную и полезную.

Кроме жалования, определенного мне щедростию его величества, нет у меня постоянного дохода; между тем жизнь в столице дорога и с умножением моего семейства умножаются и расходы.

Может быть, государю угодно знать, какую именно книгу хочу я дописать в деревне: это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани, и вот почему хотелось бы мне посетить обе сии губернии.

Пушкин — А. Н. Мордвинову.

30 июля 1833. Петербург.

Милостивый государь, Александр Сергеевич!

Г. генерал-адъютант граф Бенкендорф поручил мне Вас, милостивый государь, уведомить, что его императорское величество дозволяет Вам, согласно изъявленному Вами желанию, ехать в Оренбург и Казань, на четыре месяца.

А. Н. Мордвинов — Пушкину.

7 августа 1833. Петербург.

В Департамент хозяйственных и счетных дел.

От состоящего в ведомстве Министерства иностранных дел титулярного советника Пушкина.

Его сиятельство г. генерал-адъютант граф Бенкендорф уведомил меня через г. действительного статского советника Мордвинова, что его императорскому величеству угодно было изъявить свое высочайшее соизволение на увольнение меня в отпуск на четыре месяца в губернии Казанскую и Оренбургскую. Вследствие сего покорнейше прошу Департамент хозяйственных и счетных дел учинить во исполнение таковой монаршей воли распоряжение о снабжении меня надлежащим для сего свидетельством. Письмо же г. действительного статского советника Мордвинова при сем имею честь представить.

11 августа 1833 года.

Титулярный советник

Александр Пушкин.