Жуков

ВОСПИТАНИЕ ХАРАКТЕРА

Если оглядеть местность от деревни Стрелковки, то откроется знакомый и дорогой сердцу каждого русского пейзаж средней полосы России. В широко раскинувшейся низине вьются и петляют две речки — Протва и Огублянка. Ничем не примечательные для постороннего, но как много говорившие Г. К. Жукову. Как-то упустив, что от детских лет ушло куда больше полустолетия, он, глубокий старик, наставлял в мемуарах: «Хорошо ловилась рыба в реках Огублянке и Протве».

Пошел, пошел знаток перечислять, что в Огублянке, мелкой тинистой речке, у ее истоков, что у села Болотского, местами было глубоко и там водилась крупная рыба. А у самой Стрелковки корзинами ловили множество плотвы, окуня и линя. Двоюродный брат и почти ровесник Егора Жукова Михаил Пилихин, переживший маршала, еще добавлял о детских забавах: «Время проводили на реке Протве. Ловили рыбу и тут же на костре ее жарили и с большим аппетитом ели». Забавы? Для Миши Пилихина, сына богача, очень возможно, Егору запало в память другое: «Случались очень удачные дни, и я делился рыбой с соседями за их щи и кашу».

Бедность, сокрушительная, унизительная, не дававшая головы поднять, была уделом семьи сапожника Жукова. Скорее по этому можно было выделить их детей — Егора и старшую сестру Машу — среди ребят пяти деревенских однофамильцев, а только потом уточнить по имени матери — Устиньины. Она была замечательной женщиной — Устинья Артемьевна Жукова, наделенная жестким, неуступчивым характером и невиданной в деревушке физической силой. Она родила погодков Машу и Егора, в возрасте сорока с небольшим лет мальчика, названного Алексеем. Около года болезненный малыш был в центре забот семьи. Ему предрекли: не жилец на этом свете, так и оказалось. На склоне лет Жуков припоминал материнские слезы и слова:

— А от чего ребенок будет крепкий? С воды и хлеба, что ли?

Егор с сестренкой часто посещали могилку брата в селе Угодский завод.

Отец сапожничал в Москве, а когда летом жил в деревне, то шил обувь односельчанам. Он никогда не брал много за свой труд, что не проходило мимо внимания Устиньи, корившей мужа за мотовство. Она, занимавшаяся всю зиму извозом, знала цену деньге. За ездку из Малоярославца до Угодского завода плата рубль — рубль двадцать. Своя лошадь и телега. И так всю осень и зиму. «Мы, дети бедняков, видели, как трудно приходится нашим матерям, и горько переживали их слезы», — напишет маршал Жуков.

Но детство есть детство, пусть голодное, бедное. Хотя отец признавал в качестве лучшего средства воспитания шпандырь (сапожный ремень) и без задержки пускал его в ход, а мать нередко была суровой, Егор горячо любил родителей и чтил их память всю жизнь. Мальчик рано понял, что отец и мать, пусть иной раз очень болезненно, стремились наставить его на путь истинный, в их понимании, разумеется. Пришло очередное лето. «Ну, Егор, ты уже большой — скоро семь, пора тебе браться за дело. Я в твои годы работал не меньше взрослого», — сказал отец.

Пошло приобщение к крестьянскому труду. Началось с волнующего сенокоса, а там — жатва. Серпом, мать специально купила для сына. Подошло и время в школу, в церковноприходскую, что в селе Величкове. Полтора километра через луг от Стролковки. В середине восьмидесятых неправдоподобно громадная ветла отмечает место, где стояла школа. Удар по детскому самолюбию — Егора отправили в школу со сшитой из холстины сумкой. Он было заартачился, с сумой ходят только нищие. Мать и отец в один голос объяснили: заработают денег, купят ранец. Ждать пришлось порядочно.

Егор учился на круглые пятерки, хотя на его не по возрасту широкие плечи постепенно переместился нелегкий труд домашнего хозяйства. Все же он находил время кататься на лыжах с Михалевых гор, а зимой гонять на самодельных коньках по льду Огублянки. Но радость из радостей — идти на охоту с «хромым Прошкой», братом крестной матери, половым в трактире. Страстный охотник, Прохор без промаха стрелял летом уток, которых из камышей доставал ловкий Егор. Зимой ходили на зайцев, которых тогда было не счесть. Практичный Прохор нередко бил зайцев из-под загона Егора. Надо думать, писал маршал, что страсть к охоте ему привил Прохор.

1906 год — рубеж в жизни мальчика. Он окончил трехлетнюю церковноприходскую школу отличником. Получил похвальный лист. В этом же году из Москвы вернулся навсегда в деревню отец. Сапожник отнюдь не был кротким человеком, полиция отметила его среди недовольных стачечников и демонстрантов. Константину Жукову отныне было запрещено проживание в столице. Он отметил успехи сына в учебе — сам сшил сапоги, мать подарила рубашку.

На семейном совете отец было рванулся отправить сына в Москву учиться ремеслу. Мать отговорила: хотя бы пожил в деревне «еще годик». То был печальный год, с щемящим чувством Егор размышлял о будущем. Тогда едва бы он точно сказал, что он хотел. Маршал Жуков коротко написал о своих переживаниях накануне отрочества: «Я понимал, что, по существу, мое детство кончается. Правда, прошедшие годы можно было лишь условно назвать детскими, но на лучшее я не мог рассчитывать».

Он прочитал множество книг, кажется, все, что были в скромной школьной библиотечке. Постепенно мальчик пришел к выводу, что вся мудрость жизни заключена в книгах, а если так, то нужно быть среди делающих книги. А где их готовят? Разумеется, в типографии! Посему Егор без малейших колебаний объявил отцу — он не видит для себя иного ремесла, кроме работы в типографии. Отец одобрил выбор сына, но, увы, пет знакомых, которые бы взялись определить Егора учеником в типографию. Отец к этому времени стал сдавать, когда выдавался приличный заработок, возвращался из Угодского завода, деликатно напишет сын, «подвыпившим», а «мать часто ругала отца» отнюдь не за это, а за то, что «так мало брал за работу». Вот такими глазами смотрел сын на родителей, бившихся в нужде.

Выход был рядом Родной брат Устиньи Михаил Пилихин, также выросший в страшной нужде, из мальчика-ученика в скорняжной мастерской бережливостью и оборотистостью превратился в мастера-меховщика. Теперь он имел собственную мастерскую. Мать сговорилась с братом, и отец повел Егора к будущему хозяину. Когда они пришли в село Черная Грязь, где Пилихин построил большой дом из красного кирпича (сохранился по сей день), отец показал сидевшего на крыльце человека и сказал:

— Когда подойдешь, поклонись и скажи: «Здравствуйте, Михаил Артемьевич».

Егор горячо возразил, что обратится к нему «дядя Миша».

— Ты забудь, что он тебе доводится дядей. Он твой будущий хозяин, а богатые хозяева не любят бедных родственников. Это ты заруби себе на носу.

Зарубил. Подвинулся Егор в понимании своего места в жизни. Дядя, к этому времени владелец капитала тысяч в пятьдесят, держал мастерскую в Москве, в которой трудились 8 скорняков и 4 мальчика-ученика. Он согласился взять Егора. Условия обычные — четыре с половиной года мальчиком, потом мастер. О чем отец с сыном и доложили матери по возвращении. Устинья Артемьевна поинтересовалась, угостил ли чайком братец?

Навсегда запомнил Жуков ответ отца:

— Он даже не предложил нам сесть с дороги. Он сидел, а мы стояли, как солдаты. — И зло добавил: — Нужен нам его чай, мы с сынком сейчас пойдем в трактир и выпьем за свой трудовой пятачок.

Едва ли с меньшей силой врезались в память подростка слова, которые заставил любимый Пушкин произнести впавшего в нищету рыцаря: «О бедность, бедность! Как унижает сердце нам она!» Он ехал в Москву отнюдь не потому, что не мог жить без иглы и наперстка скорняка. В иных обстоятельствах Егор мог бы приобрести другую профессию. Правда, традиционный выбор был невелик — из Малоярославецкого уезда мальчики приобретали в столице специальности скорняков и булочников. Если бы случилось чудо, он стал кем-нибудь другим. Но чуда не произошло. Единственно, что можно заключить достоверно, он ехал, чтобы разжать тиски нищеты, а потом видно будет. На первых порах хотя бы утолить терзавший с детства голод.

В Москве, как выяснил в первый же день по приезде Егор, чудес по этой части не предвиделось. Его привели в мастерскую Пилихина, познакомился с мастерами и мальчиками. Позвали обедать, и «тут случился со мной непредвиденный казус. Я не знал существовавшего порядка, по которому вначале из общего большого блюда едят только щи без мяса, а под конец, когда старшая мастерица постучит по блюду, можно взять кусочек мяса. Сразу выловил пару кусочков мяса, с удовольствием их проглотил и уже начал вылавливать третий, как неожиданно получил ложкой, да такой удар, что сразу образовалась шишка…

Старший мальчик Кузьма оказался очень хорошим парнем.

— Ничего, терпи, коли бить будут, — сказал он мне после обеда, — за одного битого двух небитых дают».

Итак, двенадцатилетний Егор поступил мальчиком-учеником в мастерскую Пилихина, помещавшуюся тогда во дворе рядом с квартирой хозяина в Камергерском переулке (ныне проезд Художественного театра), в доме № 5. Парадный ход с переулка, мастера и мальчики ходили только с черного. Ученики вставали в шесть утра и готовили все нужное для мастеров, которые приходили в семь и работали до семи вечера с часовым перерывом на обед, здесь же в мастерской. Рабочий день для них одиннадцать часов. Для мальчиков даже больше, вечером после ухода мастеров приборка помещения. Спать в одиннадцать на полу в мастерской, в холодные дни на полатях, устроенных в прихожей с черного хода.

В обязанности мальчиков-учеников еще входило обслуживание хозяйства Пилихина. Егор бегал в Охотный ряд за мясом, рыбой, зеленью. Жуков в воспоминаниях отзывался о годах ученичества как о времени, когда приходилось «тянуть тяжелое ярмо, которое и взрослому было не под силу». Он «стоически переносил нелегкий рабочий день». Конечно, Егора учили, начав с основательного знакомства с владением иглой. Конечно, рядом были опытнейшие меховщики, среди них нередко добрые и порядочные люди, приобщавшие учеников к сложному скорняжному искусству. Егор учился прилежно и настойчиво, быстро приобретая навыки умелого работника. Стимулы были перед глазами — некоторые из недавних учеников Пилихина уже завели собственное дело, а он быстро и сильно богател.

Но строй жизни и ученичества был страшным. Мальчика-ученика били все — хозяин, мастера и мастерицы, «не отставала от них и хозяйка». Били за провинность, оплошность или просто так, срывая дурное настроение. Егор, конечно, не был агнцем и во всяком случае давал отпор ровесникам. А когда он подрос, то сам стал раздавать подзатыльники младшим ученикам, благо судьба не обделила Егора силой.

Никто, конечно, не спросил бы с хозяина, по словам Жукова, «за нечеловеческое отношение к малолетним», но вот за духовное здравие хозяин строго спрашивал с себя. По субботам он поручал водить их в церковь к всенощной, к заутрене и обедне по воскресеньям. Нередко хозяин, особенно по праздникам, сам вел учеников в Успенский собор в Кремль. Он пробирался к алтарю, поближе к хору, которым руководил Н. С. Голованов, в советское время главный дирижер Большого театра. Голованов и его жена, знаменитая певица А. В. Нежданова, были хорошими знакомыми меховщика М. А. Пилихина.

Пока он истово молился и наслаждался хором, Егор с приятелями бродили по Кремлю, а, услышав перезвон колоколов и звуки «Отче наш», означавшие конец службы, они сбегались к входу в собор и благочестиво возвращались домой с хозяином. Иногда Пилихин, многомудрый хозяин, в святой простоте увлекал их в храм Христа Спасителя. Увы, красота величественного собора проходила мимо внимания будущих скорняков. Религия никак не трогала сердца мальчиков-учеников, церковь они не любили и, как могли, избегали служб. Их разве привлекал громоподобный голос протодьякона Розова, ревевший под сводами Успенского собора.

Если говорить о духовной сфере, то мысли Егора были устремлены к учебе, в чем он видел и практический смысл. Погодок, старший сын Пилихина Александр, взялся учить Егора тому, что он, видимо, не очень твердо знал, в том числе немецкому языку. Ученик оказался требовательным, а главное, знающим. Не только потому, что Александр признавал в своей педагогической системе помощь журналов, которые всучал Егору с туманными указаниями «познакомиться». Ученик жадно читал газеты после мастеров и покупал книги.

Крепкого парня, каким постепенно становился Егор, часто посылали к заказчикам отвезти меха. Давали пятак или гривенник на конку, иной раз путь предстоял далекий. Егор предпочитал мерить ногами московские версты, а на сбереженные монеты покупать книги. Конечно, хотелось бы, чтобы наш герой приобретал научно-познавательную литературу. Но соорудить стройную концепцию научных интересов тогдашнего Егора, к сожалению, не удастся. Он торопился следить за приключениями Шерлока Холмса и менее известного сыщика Ника Картера, проглатывая книги об их дивных приключениях.

Занятия с Александром, постепенно превратившиеся почти в самостоятельные, продолжались с год. Быстро взрослевший Егор понял, что без системы продолжать учебу невозможно. Он поступил на вечерние общеобразовательные курсы, окончание которых давало права выпускника городского училища. Трехгодичные курсы он окончил с отличием. С 1911 года, когда Егору исполнилось 15 лет, его стали величать Георгием Константиновичем. Он перешел в разряд старших мальчиков, которому подчинялись трое мальчиков-учеников.

Наблюдательный Пилихин открыл у Георгия талант — умение работать в магазине. На третьем году учебы на скорняка Георгий все больше времени работал в магазине. Хозяин послал его на знаменитую Нижегородскую ярмарку с приказчиком, который распустил руки и в ответ получил удар дубовой палкой по голове. Когда приказчик упал без сознания на пол лавки, Георгий порядком испугался — убил! К счастью, обошлось, но по возвращении в Москву Пилихин не стал разбираться, и Георгию в который раз пришлось почувствовать тяжелую руку хозяина. Но это было, пожалуй, в последний раз, обучение заканчивалось.

В 1912 году Георгий в первый раз получил десятидневный отпуск и навестил родных в Стрелковке. Родители за четыре года состарились, сестра заневестилась. 69-летний отец как-то непонятно встретил сына, не делясь своими мыслями, он только промолвил: «Взрослый, крепкий». Георгий дал ему рубль «на трактирные расходы». Суровая мать не одобрила — хватило бы двадцати копеек. Старик поморщился, мать омрачила встречу «разговором о нужде». Г. К. Жуков хорошо запомнил, что подарил матери в тот первый отпуск — три рубля, два фунта сахара, полфунта чая и фунт конфет.

В конце того же, 1912 года свершилось: обучение у Пилихина окончилось. По обычаю Георгию дали небольшую премию и полную экипировку — костюм-тройку, пальто демисезонное, пальто зимнее на меху с каракулевым воротником, белье, обувь. Так полагалось одеваться молодому мастеру, прошедшему обучение в известной к тому времени фирме Пилихина. Безукоризненно честный и предельно аккуратный, Георгий выделялся среди работавших у Пилихина, который стал давать ему все более ответственные поручения. Отправка товаров, получение денег в банке по чекам или внесение на текущий счет. Георгий для себя сделал выбор между мастерской и магазином, где «приходилось вращаться среди более или менее интеллигентных людей, слышать их разговоры о текущих событиях».

Посетители, конечно, толковали преимущественно о делах, что прежде всего профессионально интересовало мастера, подвизавшегося в роли приказчика в магазине. Интерес к политике почти полностью удовлетворяли беседы со старым мастером Ф. И. Колесовым, всегда по-доброму относившимся к Жукову. В своих воспоминаниях маршал сказал сущую правду о значении политики для тех, кто считался кустарями, куда входили скорняки. Близко к нулю. Каторжная работа просто не оставляла времени ни на что сверх заботы о куске хлеба. Георгий успевал больше. Он снял койку в доме в Охотном ряду. Сдала вдова Малышева. Георгий влюбился в ее дочь Марию, и они решили пожениться.

Почему нет? В 1914 году он был видным женихом в своей округе, мастер-меховщик. Жалованье 25 рублей в месяц, кстати, ровно столько, сколько Пилихин положил своему старшему сыну Александру.

1914 год опрокинул судьбы народов, а об*отдельных людях и говорить не приходится. Когда до Москвы докатилась весть об объявлении войны Австро-Венгрией и Германией, то Белокаменная вспухла манифестациями. Георгий едва ли вникал в смысл лозунгов, он с профессиональным прищуром стоящего за прилавком следил деде, как ура-патриоты громили магазины австрийских и немецких фирм. Той же участи подвергались магазины, принадлежавшие иностранцам вообще. Были бы иностранные имена на вывесках. В патриотическом ликовании он издалека, даже не подходя к местам патриотических шабашей, видел: сомнительные типы в разгневанных толпах не столько проявляли праведный гнев, сколько растаскивали товары. Грабили.

Патриотическая волна сорвала с мест зеленую молодежь, юноши, далеко не достигшие тогдашнего призывного возраста — 20 лет, уходили добровольцами. Некоторые, всеми правдами-неправдами миновав запасные полки, оказывались в маршевых батальонах, питавших фронт. Душевный друг Александр Пилихин с горящими глазами уговаривал Егора не идти, а бежать на фронт. Успеть бы к победоносному параду православного воинства в Вене и Берлине! Жуков, оглушенный бурным потоком Сашиных фраз, обратился к тому, кто был своего рода идейным наставником, — неутомимому читателю газет Колесову. Федор Иванович ответил резко, что так не вязалось с его мягкой манерой обращения:

— Мне понятно желание Александра, у него отец богатый, ему есть из-за чего воевать. А тебе, дураку, за что воевать? Уж не за то ли, что твоего отца выгнали из Москвы, не за то ли, что твоя мать с голоду пухнет?.. Вернешься калекой — никому не будешь нужен.

Отказ Жукова последовать за приятелем поставил точку на многолетней дружбе. Выругав Георгия, молодой доброволец тайком от родителей рванул на фронт. Каким-то образом ему удалось очень скоро оказаться на линии огня. Из действующей армии пришло не очень складное, трогательное письмо: «Я, сын своей Родины, не мог оставаться без участия». Через два месяца Сашу привезли тяжело раненным. Только в 1917 году закончился его скорбный путь по госпиталям. Выписали домой. В 1918 году он снова записался добровольцем в армию. В Красную. Убит в том же году под Царицыном.

Пилихин, конечно, не мог предвидеть скорой гибели сына, но и не исключал такой исход. По-своему душевный человек, наставник молодежи, он предложил Егору похлопотать, чтобы его оставили дома на Сод по болезни, а потом не исключал, что вообще «оставят по чистой». Выслушав гордый ответ Георгия Константиновича — здоров и готов идти на фронт, хозяин отматерил будущего героя и в упор спросил: «Ты что, хочешь быть таким же дураком, как Саша?» Жуков заверил — долг повелевает защищать Родину, Раздосадованный Пилихин только рукой махнул.

Кровавая мясорубка войны набирала обороты, В июле 1915 года объявили досрочный призыв молодежи года рождения Жукова. Неизбежное случилось. Он съездил в деревню, помог старикам с уборкой урожая, попрощался с друзьями. Без энтузиазма, серьезный и сдержанный приехал в уездный город Малоярославец Калужской губернии, где 7 августа 1915 года был призван в армию. На вопрос об образовании недрогнувшей рукой написал — два класса церковноприходской: школы, что автоматически предопределяло — рядовой. О том, что окончил полный курс городского училища, Жуков умолчал. По причинам, в его глазах очень весомым:

«На мое решение повлияла поездка в родную деревню незадолго перед этим. Я встретил там, дома, двух прапорщиков из нашей деревни, да того плохих, неудачных, нескладных, что, глядя на них, мне было даже как-то неловко подумать, что вот я, девятнадцатилетний мальчишка, кончу школу прапорщиков и пойду командовать взводом и начальствовать над бывалыми солдатами, над бородачами, и буду в их глазах таким же, как эти прапорщики, которых я видел у себя в деревне. Мне не хотелось этого, было неловко».

Формальности на призывном участке отняли считанные минуты — и солдат! Большая и нежданная радость — отобрали в кавалерию, друзья завистливо поглядывали на счастливчика, всех их без исключения направили в пехоту.

В позиционной войне угасала прежняя роль кавалерии. Профессиональные военные в большинстве с сожалением расстались с былым представлением о красоте и результативности атак в конном строю. Но легенда о благородном роде войск — коннице — жила в юношеских сердцах. Георгию не терпелось встретить свою судьбу на службе военной. Случилось это не сразу. После первоначальной подготовки в Калуге, только в сентябре солдаты-москвичи попали в 5-й запасной кавалерийский полк, расквартированный в городе Балаклее Харьковской губернии. Здесь готовили пополнение для фронтовой 10-й кавалерийской дивизии.

Уже на вокзале Егор увидел, что попал в иной мир. Новобранцев встретили щеголеватые унтер-офицеры гусары, уланы, драгуны. Он не мог оторвать глаз от подтянутого вахмистра гусара. На ум пришли читаные и перечитанные рассказы о гусарской доблести. Но пришлось смириться с зачислением в драгуны. Не гусар, конечно, но все же…

Для современного молодого человека представление о забытых драгунах едва ли идет дальше лермонтовского «драгуны с конскими хвостами», укрепленными на каске для защиты шеи от сабельного удара. Вещи куда более прозаические, чем рубка в конном строю, отличали драгун от остальной кавалерии. Именовавшиеся иногда по старинке ездящей пехотой, драгуны дрались как в конном, так и пешем строю. Следовательно, их учили тому, что надлежит знать кавалеристу и что должен уметь пехотинец. Двойная нагрузка! Учили напряженно, не теряя и часа.

С подчеркнутой военной точностью, уже на другой день по прибытии их переобмундировали, выдали желанную кавалерийскую форму. На склад за конским снаряжением, скрипучим новехоньким седлом и сбруей. Вручили карабин, холодное оружие — саблю, некоторые именовали ее по-драгунски — палаш, и пику. Георгий познакомился с выделенной ему лошадью, темно-серой масти кобылица — Чашечная. Он запомнил ее, красивую и капризную. Конечно, не чета деревенским лошадям.

Волнение и восторг молодого кавалериста, наверное, помогли ему втянуться в учебу. А учили в запасном полку зверски. Помимо личной подготовки — забота о коне. Подъем в кавалерии в пять утра, трехкратная уборка лошадей. Пусть ненасытный фронт отсасывал всю новую кровь, подготовка рядовых в кавалерии от этого не смазывалась. Под бдительным, нередко тираническим надзором опытных унтер-офицеров молодежь постигала азы военной службы. Ребята терпели, до крови растирая ноги при езде. «Терпели до тех пор, пока не уселись крепко в седла». Но не стерпели издевательств младшего унтер-офицера, воспитывавшего увесистыми кулаками. Они ответили тем же, набросили на «дантиста» попону и жестоко избили. Дело замяли.

К весне 1916 года обучение закончилось, уже формировался маршевый эскадрон, а на место уходивших прибывали юноши нового призыва. Тут пришел приказ: лучших — их набралось 30 человек — направить в учебную команду готовить унтер-офицеров. Среди них был, естественно, отлично успевавший Жуков. Он попытался избегнуть учебной команды. Спокойный и очень разумный взводный отговорил. Сытый по горло войной (взводный провел год на фронте), он как бы в пространство бросил несколько веских фраз о том, что «глупо гибнет наш народ».

В учебной команде в городе Изюм Жукову пришлось совсем плохо. Старший унтер-офицер крепко невзлюбил Жукова. Силач, сбивавший солдат с ног ударом кулака, он все же не осмелился и пальцем тронуть Георгия, по всей вероятности, оценив ширину плеч молодого драгуна и взгляд исподлобья, который не сулил возможному обидчику ничего доброго. О физической силе Георгия уже понаслышались знавшие его. И от этого ненавидел вдвойне. Придраться по боевой подготовке к Жукову было невозможно. Он всегда был первым. Ненавистного солдата «подлавливали» на уставных мелочах, за чем неизбежно следовали дисциплинарные взыскання. В учебном взводе никто не сомневался, что Жуков будет выпущен младшим унтер-офицером, чем отличали самых прилежных. Его ненавистник попытался отчислить перед самыми экзаменами Жукова из команды за недисциплинированность. Выручил начальник учебной команды, вышедший из солдат офицер с почти полным бантом георгиевских крестов. Тем не менее Жуков по окончании, как и все остальные, стал вице-унтер-офицером, то есть кандидатом в унтер-офицеры.

Несмотря на все пережитое от самодуров и садистов, Жуков много раз на протяжении своей службы добрым словом поминал учебную команду, унтер-офицеров как воспитателей солдат. Им офицеры доверили, иные сознательно, другие из-за нежелания заниматься этим хлопотливым делом, обучение в подразделениях. Результаты превзошли все ожидания. Росли как воспитатели — унтер-офицерский состав, быстро приобретавший волевые качества, становившийся самостоятельным, не боящимся ответственности, так и рядовые. Во всяком случае, в кавалерии пополнения, шедшие на фронт, были прекрасно обучены.

В начале августа 1916 года пятнадцать бравых драгун младших командиров выехали из Харькова в свою 10-ю кавалерийскую дивизию. Эшелон продвигался мучительно медленно. Новички ехали через тыл Юго-Западного фронта, переполненный войсками. Знаменитый Брусиловский прорыв был на излете, не поддержанные другими фронтами доблестные армии Юго-Западного все еще пытались пробить неприятельские позиции. Теперь почти безуспешно. В малорезультативных атаках продолжали гибнуть офицеры и солдаты.

Во время длительных стоянок на станциях они нагляделись и наслушались всякого. «С фронта везли тяжелораненых, и санитарные поезда тоже стояли, пропуская эшелоны на фронт. От раненых мы многое узнали, и в первую очередь то, что наши войска очень плохо вооружены. Высший командный состав пользуется дурной репутацией, и среди солдат широко распространено мнение, что в верховном командовании сидят изменники, подкупленные немцами. Кормят солдат плохо. Эти известия с фронта действовали угнетающе, и мы молча расходились по вагонам». Жуков дал зеркально точное описание тогдашних настроений, отравлявших солдатскую массу, в которой, однако, по большей части не отличали правды от злонамеренных выдумок тех, кто стремился привести Россию к поражению.

Отмеченное Жуковым недоверие к верховному командованию охватило даже тот район, через который прошли победоносные войска Брусилова. Так, уже в августе постарались выветрить из памяти воинов эпохальные победы, майские и июньские победы русской армии, постарались забыть горы взятого тогда трофейного оружия, длинные вереницы, многие сотни тысяч австрийских и немецких пленных, отправленных в тыл. А ведь совсем недавно можно было в тех местах без труда сравнить унылые толпы поднявших руки врагов и уверенные в себе брусиловские полки. Что до вооружения, то к этому времени русская армия была снаряжена не хуже противостоявшей австрийской и только немногим уступала немецкой. То, о чем писал Жуков, было документом эпохи, свидетельствовавшим разве об одном. Уже пошло разложение тыла как прелюдия к подрыву боеспособности действовавшей армии.

Когда Жуков в составе 10-го драгунского Новгородского полка оказался на боевых позициях в Бистрецком районе, гористой местности, поросшей лесом, он убедился, что разговоры об армии, впавшей в уныние, тыловая болтовня. Его кавалерийская дивизия втянулась в боевую работу, разумеется, в пешем строю. Идти в бой верхом в этом районе было бы безумием. Он застал угасающие атаки Юго-Западного фронта, прочувствовал боль и разочарование, когда приходилось под огнем уползать в свои окопы после очередной неудачной атаки. Неудачи на этом участке, впрочем, не выходившие за рамки обыденного в позиционной войне, не вызывали особых толков и пересудов. Другое дело разговоры о происходившем где-то «там», где катастрофа обгоняла катастрофу.

В какой-то мере это было справедливо разве для войск южного соседа. Жуков с пополнением прибыл на фронт примерно тогда, когда Румыния, преодолев многомесячные колебания, ввалилась в войну на стороне Антанты. Австрийцы и немцы быстро управились с новым врагом, разбив наголову румынское воинство. «Для нас было полным сюрпризом, что румыны никакого понятия не имели о современной войне», — огорчился Брусилов. Значительных потерь убитыми румынская армия не понесла, она просто разбежалась. Для закаленных русских воинов это было непостижимо, а непонятное и дало пищу толкам о том, что враг обрел второе дыхание. Измотанные войной, не единожды битые русскими австро-германские войска вдруг ощутили себя победителями. В результате румынские вояки оказали дурную услугу России, у противника неожиданно поднялся боевой дух.

На этот период и падает непосредственное участие Жукова в боях. Он с блеском применил навыки, полученные в запасном полку и учебной команде. Главное — рассудительность, помноженная на смелость. Георгий тяготился окопной войной, ему не улыбалось сидение в залитых осенними дождями траншеях. Он вызвался в войсковую разведку и несколько раз с товарищами ходил за линию фронта. Из рискованного поиска Жуков привел захваченного им немецкого офицера. Георгиевский крест за подвиг. Очередной поиск в конце октября едва не кончился трагически. Головной дозор, в котором был Жуков, напоролся на мину. Двоих тяжело ранило, Георгия контузило, вышвырнуло из седла, и он очнулся только через сутки. Госпиталь и второй Георгиевский крест.

На исходе года Жуков, так и не оправившийся от травмы, вышел из госпиталя и был направлен в ту же учебную команду, из которой ушел на фронт. В село Лагери поблизости от Балаклеи, где по-прежнему квартировал 5-й запасной кавалерийский полк. Новобранцы уважительно смотрели на боевого унтер-офицера с двумя Георгиевскими крестами. Последствие недавней контузии — глухота изменила выражение лица Жукова, подчиненные никак не могли сообразить, что кроется за его внешней бесстрастностью. Едва ли им приходило в голову, что Жуков просто прислушивался к себе. Он слышал достаточно, чтобы убедиться — в запасном эскадроне шло серьезное брожение. Солдаты стали прощупывать, сначала осторожно, настроение Жукова. Он не скрыл — «война выгодна лишь богатым». Унтер-офицер «свой»!

Утром 27 февраля 1917 года эскадрон был поднят по тревоге и направился в Балаклею. Никто ничего не знал. На плацу у штаба полка построились рядом с другими частями. Тут к кавалеристам пришли рабочие с красными знаменами, загремели ораторы: Николай II отрекся от престола, народу нужны мир, земля и воля. Многократно прокричали «ура». Разъехались по казармам. Революция свершилась.

На следующий день унтер-офицер Г. К. Жуков был избран председателем солдатского комитета эскадрона и вошел в состав полкового комитета. Ряд офицеров арестовали. Много говорили, спорили. Мыслен-, но возвратившись к этим годам, маршал Жуков очень трезво, в перспективе полустолетия, оценил свои тогдашние возможности:

«Нельзя сказать, что я был в те годы политически сознательным человеком. Тот или иной берущий за живое лозунг, брошенный в то время в солдатскую среду, не только большевиками, но и меньшевиками, и эсерами, много значил и многими подхватывался. Конечно, в душе было общее ощущение, чутье, куда идти. Но в тот момент, в те молодые годы можно было и свернуть с верного пути. Это тоже не было исключено. И кто его знает, как бы вышло, если бы я оказался не солдатом, а офицером, если бы кончил школу прапорщиков, отличился в боях, получил бы уже другие офицерские чины и к этому времени разразилась бы революция. Куда бы я пошел под влиянием тех или иных обстоятельств, где бы оказался? Может быть, доживал бы где-нибудь свой век в эмиграции? Конечно, потом, через год-другой, я был уже сознательным человеком, уже определил свой путь, уже знал, куда идти и за что воевать, но тогда, в самом начале, если бы моя судьба сложилась по-другому, если бы я оказался офицером, кто знает, как было бы. Сколько искалеченных судеб оказалось в то время и таких же людей из народа, как я…»

Пришло и отшумело митинговое лето 1917 года, эскадрон по-прежнему в Лисках. Вокруг в селах и городах бурлили страсти, вдруг все чаще стала слышаться украинская речь. Не певучий язык Тараса Шевченко, а какой-то диалект. Совершенно неожиданно Георгий узнал, что он русский, эксплуататор, москаль и «геть» с Украины. Зная крутой характер драгунского унтер-офицера, легко представить, как заканчивались разговоры с ним замелькавших в расположении части националистов. Солдатский комитет, начавший как большевистский, постепенно впал в апатию. К осени 1917 года процесс распада армии, именовавшийся «демократизацией», зашел далеко. Некоторые части заявили о том, что они выступают на стороне объявившегося неизвестно откуда Петлюры.

Жуков убедил комитет эскадрона распустить солдат по домам. В Россию. Иного выхода он не видел, националисты зверели на глазах и даже грозили оружием. Русским парням, отправлявшимся домой, в Московскую и Калужскую губернии, комитет настоятельно посоветовал брать с собой карабины и боевые патроны. Заградительные отряды в районе Харькова отобрали оружие. Видимо, Жуков стал звонкой фигурой и сильно мешал самостийникам. Некоторые офицеры, вдруг вспомнившие о своем происхождении от гайдамаков или от кого-то в том же роде и перебежавшие к националистам, занялись розыском строптивого унтер-офицера. В случае поимки его судьба могла быть очень туманной.

Прекрасно обученный военному делу, Жуков решил не вступать в спор с превосходящим по силам и к тому же озлобленным противником, а несколько недель прятался то в Балаклее, то в Лисках. Он был потрясен до глубины души: недавно разумные люди превращались в одержимых фанатиков, шедших за глупцами и болтунами. Насмотревшись на разгул национализма и получив стойкое отвращение к самостийникам, Жуков тайком уехал в Москву, где объявился 30 ноября 1917 года. Выяснилось, что предусмотрительный Пилихин еще в 1916 году ликвидировал свое заведение. Мастера разбрелись кто куда. Георгий потолкался в городе, пламеневшем кумачом и облепленном декретами новой, Советской власти. В царившем хаосе и неразберихе Жуков не видел для себя места и счел за благо махнуть в деревню, в Стрелковку.

Отец, мужики считали, хотя и не единодушно, что большевики за народ. Если так, тогда стоит предложить свои услуги и делать то, чему его хорошо научили — служить в армии. Определил себе отпуск на два месяца, а в конце января 1918 года он наметил уехать в Москву и подать заявление о вступлении добровольцем в армию. Георгия не смущало, что ее именовали Красной гвардией. Но в конце января он заболел сыпным тифом, а в апреле — возвратным. Жуков оправился только летом 1918 года и в августе 1918 года вступил добровольцем в Красную Армию. В 4-й кавалерийский полк 1-й Московской кавалерийской дивизии, которая только что начала формирование как первенец введенной тогда в Красной Армии стратегической кавалерии. Сейчас трудно судить, нужно ли было разделение на войсковую и стратегическую конницу. Теоретически Жуковская дивизия предназначалась для выполнения оперативных задач в интересах армии или фронта. Когда нужно действовать самостоятельно, в отрыве от своих войск.

1-й Московской кавалерийской дивизии уделялось исключительное внимание. Личный состав в переучивании или доучивании не нуждался, под ее знамена пришли в основном опытные унтер-офицеры и солдаты старой армии. Оставалась политическая подготовка, считавшаяся делом первостепенной важности, готовили, помимо прочего, к вступлению в Российскую Коммунистическую партию (большевиков). В эскадроне Жукова была группа сочувствующих — будущих коммунистов. Среди пяти ее членов — Жуков. С ними не менее двух раз в неделю занимались комиссар полка и секретарь партийного бюро. Беседы иной раз затягивались за полночь. Зубрили не только Программу и Устав РКП (б), но и беседовали «о внутреннем и международном положении», как большевики пришли к власти.

То, что Г. К. Жуков нащупал самостоятельно на основании уже не бедного жизненного опыта, приводилось в систему, вводилось в контекст марксистско-ленинской теории. Он оказался внимательным и благодарным слушателем. Прошло полгода, комиссар счел знания Жукова достаточными, а классовое лицо не вызывающим сомнений.

«1 марта 1919 года, — вспоминал Жуков, — меня приняли в члены РКП (б). Много с тех пор забыто, но день, когда меня принимали в члены партии, остался в памяти на всю жизнь. С тех пор все свои думы, стремления, действия я старался подчинять обязанностям члена партии, а, когда дело доходило до схватки с врагами Родины, я, как коммунист, помнил требование нашей партии быть примером беззаветного служения своему народу».

В мае 1919 года 1-я Московская кавалерийская дивизия отправилась на Восточный фронт, против Колчака. В горнило гражданской войны красноармеец Жуков ушел коммунистом.

Воевать за лучшую долю.