Журавлиные клики

Кошачьи истории

Ветерка уже нет на свете, он стал легендой и, как во всякой легенде, правда о нем смешалась с вымыслом.

Впервые я увидел его лет десять назад, в первый свой приезд в Слободу — край синих озер и сосновых боров.

Там я чуть ли не каждый год провожу отпуск, ловлю рыбу и собираю грибы. За красненькую в месяц Надежда Егоровна, баба Надя, моя давняя знакомая, пускает меня на чердак своей неказистой, осевшей набок избы. Под крышей сложено сено, в нем приятно и покойно спать. Устраивает меня чердак и по другой причине — под балками я натягиваю веревки и вялю на них рыбу — плотву, густерок, бывает, и лещей. Или нанизываю на нитки и сушу белый гриб: под здешними вековыми соснами он особенно хорош и крепок. Баба Надя тоже довольна: как-никак десятка — существенная добавка к ее тридцатирублевой пенсии.

Помню самые первые дни пребывания в Слободе. В сумерках, когда я возвращался с озера, баба Надя, встречая меня на крыльце, проникновенно просила:

— Ты только с огнем поосторожней, малый, не спали меня, старую.

— Не спалю, Надежда Егоровна, — бодро обещал я, впрочем в душе досадуя. На чердак проведено электричество, спичками я не пользуюсь, так как не курю. Каким же образом я могу спалить почтенную старушку?

На эти же обстоятельства резонно указывал бабе Наде ее муж — лысый со лба (следовательно, от ума полысевший), кругленький и плотный Дмитрий Федорович, на что его супруга со свойственной женщинам нелогичностью отвечала ему:

— Вот спалит, тогда другое запоешь…

Хотя я целыми днями пропадал на озере или в лесу, все же за месяц успел хорошо узнать не только хозяйку с хозяином. Часто захаживала в их дом Маргарита Аркадьевна — старинная подружка бабы Нади. И еще не мог не запомниться мне кот по имени Ветерок.

В приятном предвкушении увидеть их всех переступил я порог знакомой избы во второй свой приезд в Слободу. Баба Надя сидела на низенькой скамейке у печки и чистила картошку. Я поздоровался и спросил, где Дмитрий Федорович (для него, тоже заядлого рыбака, я привез в подарок десяток кованых киевских крючков). Хозяйка, не отвечая, все ниже клонила голову к желтой картофелине, зажатой в левой руке.

— Так где ж он? — тупо повторил я.

Она выпрямилась и усмехнулась отчужденно, давая понять, что я, хотя и жил в прошлом году с ними вместе целый месяц, но все же человек чердачный, в сущности, посторонний. Бормоча извинения, я повернулся было к двери, но тут баба Надя заговорила.

— Где, где, — передразнила она меня высоким, дрожащим голосом. — Знамо где… Одна я теперь живу, малый…

И не удержалась — заплакала…

На долгом своем веку держала баба Надя немало котов и ни одной кошки. С кошками — великая морока, котята от них, всех себе не оставишь и соседям не раздашь — топить надобно. Да разве поднимется у нее рука топить их — слабых и слепеньких?

Особенно любила она кота белой масти с рыжей подпалинкой на груди и в темных валенках на всех четырех лапах. Это был толстый спокойный котище, лежебока и соня. Мурлыкал хорошо — будто музыка у него в груди играла. И чтобы стащить там что-то со стола или пискленка (то есть цыпленка, на языке бабы Нади) придушить — ни боже ты мой! Был кот умен, солиден, без легкости в поступках, бегать быстро даже за мышами не любил. А вот звали его несоответственно — Ветерком.

Как-то открыли в их курортном селе стеклянную забегаловку, дед Митрий повадился ходить туда, чтобы выпить кружку-другую пива. Наверное, он уже чуял, что близок его скоропостижный конец, и, может быть, поэтому стали наваливаться на него гибельные вопросы — для чего, мол, человек на свете живет и кому это нужно, коль все равно помрет, и все такое прочее. Решив, что жизнь человеческая — одно недоразумение, Дмитрий Федорович ударился в угрюмость и пристрастился к пиву. Баба Надя, вспоминая о муже, без нажима, мягко, но всегда обращала на это внимание — не к водке, а к пиву, так как до самого смертного часа был ее Митрий человеком умеренных склонностей и направлений, не дозволявшим себе никаких излишеств.

Сидит, бывало, Митрий в чайной за столиком-крохотулей, вперив насупленный взор в грязную половицу, размышляет о тщете жизни, а кот прогуливается, не торопясь, у ног посетителей — под одним столиком колбасную пленку пожует, у другого — сметанную бляху слижет, а там рыбьей сушеной головкой похрустит.

Наведывался Митрий в эту забегаловку чуть ли не каждый день, и всегда увязывался за ним кот, тогда еще, считай, безымянный: кликали его Васькой, да только разве это имя для такого кота? Как-то толстуха-буфетчица, очень жалостливая до всякой живности и по этой, наверное, причине не принимавшая никаких мер борьбы против чрезмерно расплодившихся в чайной мышей, бросила коту изрядный обрезок колбасы и умильно выразилась в том смысле, что без этого замечательного кота-завсегдатая ее «Ветерок» не был бы «Ветерком» и что кот-де как вывеска для ее забегаловки. С того времени запьянцовская братия в угоду буфетчице и стала величать бывшего Ваську Ветерком — по названию чайной.

Всякие вкусные вещи, однако, принимал из рук буфетчицы с холодком и мурлыкал сдержанно — не от сердечной признательности, а только чтобы не быть невежливым. По-настоящему он был привязан к одному лишь Митрию. И баба Надя особенно ценила в нем эту редкую в котах черту — преданность не дому, где жил, не чайной, где харчевался, а именно человеку, своему хозяину, который в общем-то ничем не баловал ленивого мурлыку.

Порой Митрию надоедало пиво и процесс ежедневного вливания его в нутро небольшими глоточками. Тогда сильно, до хруста в шейных позвонках, встряхивал мужик кудлатой головой, вытаскивал из-под стрехи кривые ореховые удочки, по крутой тропе меж соснами спускался к озеру, а за ним, задрав хвост, припадая на передние лапы, осторожно сползал с кручи окончательно зажиревший Ветерок. Когда хозяин гремел цепью, бросая ее за днище, и брался за весла, кот делал попытку вскочить в лодку, но всегда получал крепкий щелчок по носу — приказание оставаться на берегу…

Разные, конечно, бывают коты. У Маргариты Аркадьевны, к примеру, жил одно время кот-рыболов. Весной шел туда, где плотва нерестует, к устью речки, садился на ствол упавшей в воду сосны и, нацелясь, поднимал лапу. Цоп! — и выцарапывал из воды рыбешку. Ел тут же, на стволе, утробно урча. Ел досыта, до отвала, до отрыжки, пока не раздувался бочонком, но какую-то там по счету рыбку не съедал: аккуратно брал ее зубами за хребтину и нес домой. Положит на пороге и ну тереться о Ритины ноги — тебе, мол, хозяйка, принес…

Не станет присочинять бабка Надя, не дошел их Ветерок до такого умельства-услужничества, а только тоже знал, чем угодить Митрию. Сидит тот на озере в лодке час, сидит другой, снимется с якоря, переедет на новое место и снова сидит. А Ветерок бессменно дежурит на берегу. Щуря глаза, цвета гречишного меда, всматривается в озерную даль, где у острова, подобная темной щепке, едва маячит лодка хозяина. Если же дует ветер и по озеру перекатываются, маслено сверкая, высокие волны и клочки пены на песке похожи на белых мышей, Ветерок беспокойно фыркает, ходит взад-вперед по берегу и призывно мяучит: де, опасно, свет Митрий, ноне на водах, возвращайся-ка поскорей к суху.

Не было случая, чтобы Ветерок не дождался Митрия. И ждал, можно сказать, бескорыстно, так как особой жадности к рыбной пище никогда не выказывал и отворачивался, коль сыт был, от рябенького ершика иль серебристой уклейки, кинутых ему персонально на ус. Самое большое удовольствие доставляло Ветерку возвращение вместе с хозяином. Вышагивал он по тропе перед Митрием такой важный, что бабу Надю, когда видела это, смех разбирал — топорщил кот победно усы, залихватски выгибал спину и орал истошно, возвещая о своей радости по поводу благополучного прибытия с рыбалки.

Внезапная смерть Митрия (несмотря на здоровую видимость, мужик маялся приливами крови к голове) была для Ветерка крушением всего, чем грелось его кошачье сердце. После похорон хозяина кот заскучал, перестал принимать пищу и вскоре исчез. День его не было, два, а на третий постучался и робко, бочком втиснулся в полуоткрытую дверь родной племяш Надежды Егоровны совхозный шофер Евгеша.

— Ты чего? — спросила баба Надя, пораженная смиренным и даже виноватым видом обычно бойкого и даже буйного племяша.

— Ты уж не серчай, тетка Надежда, — вздохнул тот. — Кота-то твоего я того… переехал. По нечаянности, само собой.

— Да где ж твои зенки были? — крикнула она.

— Вот то-то и оно, — понизил голос почти до шепота Евгеша. — При мне мои зенки были… Как бы тебе объяснить? Ну сам он, вроде бы… Понимаешь?

— Да ты не выпил ли лишку, малый? — придвинулась к нему на дых баба Надя.

От Евгеши и впрямь попахивало.

— Выпить-то я выпил, да разве в этом суть?.. Еду, смотрю — Ветерок на дороге. Сигналю — ни с места кот. Даю лево руля, а он, значит, тоже влево, даю вправо — и он туда же… Мне бы тормознуть, да не успел…

Жутко стало от этого рассказа бабе Наде, осенила себя крестом:

— Где ж кот-то?

— В канавку отнес, честь честью…

— Закопал?

— А зачем?

— Пойду закопаю, — обеспокоилась баба Надя. — Хороший кот был, ласковый…

— Не надо, — остановил ее Евгеша. — От него, считай, ничего не осталось, шкурки разве клочок…

— Ну и ладно, — подумав, сказала Надежда Егоровна и устыдилась, что за котом позабыла скорбь свою по недавно преставившемуся Митрию. — Пускай себе в канавке лежит… Ты его хоть лопушком накрыл?..

Осмелевший Евгеша кивнул было тетке намек, что не худо было бы получить с нее наличными на предмет поминовения безвинно погибшего Ветерка, и баба Надя по доброте своей, наверное, дала бы ему рубль. Но вовремя вспомнила, что пенсия кончилась еще позавчера, а следующая получка ожидалась лишь послезавтра…

Потом не был я у бабы Нади два года, и новостей за этот срок, естественно, накопилось немало. Снова стою я на пороге знакомой избы, а баба Надя снова чистит у печки картошку.

— Здравствуйте, Надежда Егоровна!

— Здравствуй, здравствуй, — благосклонно кивает мне старушка. Вид у нее хороший, веселый, на щеках румянец. Значит, притупилась, отодвинулась вдаль ее скорбь по умершему мужу, значит, все в порядке у бабы Нади — и дела и здоровье.

— Сына жду, — сообщает она. — Письмо прислал. Вот-вот нагрянет.

У печки сидел и вежливо слушал нас симпатичный молодой котик — в чистенькой шубке и голубоглазый.

— Как зовут? — спросил я.

— Лешкой.

— Это кота-то?

— Да сына же! — засмеялась баба Надя. — Будто не знаешь. Вот приедет — познакомитесь.

В то лето Алексей плотничал где-то в республике Коми (у комиков, как вполне серьезно уточнила Надежда Егоровна, вовсе не желая обидеть жителей этого далекого северного края). В последний раз он приезжал на родину вскоре после смерти отца и вот теперь собирался снова наведаться в Слободу. Где он только не побывал, в какие только края, города и веси не носил свою бедовую голову! Слушая рассказы бабы Нади, я понял, что Лешка путешествовал по принципу куда кривая вывезет. В самом деле, трудно было уловить логику в его неожиданных перемещениях из Карелии в Казахстан, оттуда на Печору, с Печоры на Кубань и так далее.

Что двигало им? Баба Надя как-то сунула мне пачку Лешкиных писем — читай, мол. Зная, что читать чужие письма нехорошо, я все же прочитал два-три, выбрав конверты со штампами разных отдаленных экзотических мест. Выходило, что Лешку гнало по стране неуемное желание повидать как можно больше, та затяжная страсть к смене впечатлений, которая не столь уж редка у русского человека. «Живу тут уже полгода, — пишет Лешка, к примеру, из Туркмении, — пора и честь знать. Думаю податься на Сахалин, ни разу еще не был там, а остров, говорят, интересный».

За долгие годы скитаний научился Алексей и лес валить, и дома строить, и землю пахать, и шоферить.

— Большие деньги зарабатывает? — спрашиваю у Надежды Егоровны.

— Да где уж там, — вздыхает сокрушенно. — Не любят его, видать, деньги. И он их тоже. Заробляет, конечно, богато, да все меж пальцев, все как в воду…

Воду баба Надя вспомянула совсем не случайно. Лет десять назад, проработав зиму на лесозаготовках, подрядился Лешка гнать по реке плоты. Сбереженные деньги — больше тысячи рублей — отослать родителям в суматохе сборов не успел, держал в кармане телогрейки, служившей по ночам подушкой. И вот уже в конце пути налетел в густом тумане на плот быстроходный теплоход. Плотовщики, свободные от дежурства и спавшие в шалаше, ахнуть не успели, как очутились в студеной вешней воде. Правда, никто не погиб, а вот ватник Лешкин с деньгами пропал, Лешка не успел даже выдернуть его из-под головы, и то ли, намокнув, утонул он, то ли уплыл к морю.

И в другие разы Лешкины деньги никак не хотели попадать в Слободу, на помогу родителям. Однажды решили баба Надя и Митрий отремонтировать вконец обветшавшую избу, послали сыну письмецо с просьбой подкинуть деньжат, сотенки три. «Через месяц буду в Слободе, — отстукивает в ответ Лешка телеграмму «молнию». — Просимое привезу самолично». Приезжает, достает из чемодана подарки, матери — кофту, отцу — рубаху модную, а о деньгах — ни полслова. Так как же, сынок, с хатой будем?» — деликатно напоминает отец. В смущении, по детской привычке еще, Лешка склоняет голову к левому плечу и пальцами правой руки начинает пощипывать мочку левого уха. Значение этого непростого жеста хорошо известно родителям — виноват, мол, готов понести наказание. Все же отец с матерью приступают к допросу. Выясняется: перед отъездом заявился к Лешке дружок Генька и попросил эти самые три сотенки — на покупку аккордеона, особенного какого-то, австрийского. Как было не дать?

«Вот так-то ты всегда, — укоряет мать. — Нам хату починить, на дело, а Геньке твоему на гармошку, на баловство», — «И не баловство вовсе, — объясняет сын. — Генька жениться собирается. А без музыки какая свадьба?..»

Сам того не желая, Лешка щедрой рукой сыплет соль на материнскую рану: нет горше для Надежды Егоровны мысли, что сын, давно уже разменявший четвертый десяток, до сих пор неженатый.

— Он что у вас, непутяный? — имел я неосторожность спросить у бабы Нади, употребив это точное и едкое деревенское словцо.

— Ты что городишь, малый? — обиделась она. — Какой же мой Лешка непутяный? Посуди-ка сам: золотые руки — раз, работящий — два, почти не пьет — три, к людям добрый, жалостливый…

Баба Надя, охая, взобралась на табурет, достала со шкафа тяжелый альбом в синем плюше.

— Сейчас я тебе его покажу…

Лешка был запечатлен в разные поры своей жизни. Голый карапуз, лежавший на подушке животом вниз, помаленьку подрастал, мужал и наконец превратился в то, чем был сейчас. Последнее фото Алексей прислал матери весной, из Приамурья. С фотокарточки он глядел на меня доброжелательно, с веселым прищуром и чуточку стеснительно. Лешка мне понравился, о чем я и сказал бабе Наде.

— То-то же! — довольно усмехнулась она. — А то — непутяный… Вернее будет — нежитяный он у меня…

— Какой, какой? — заинтересовался я.

— Нежитяный, говорю… Живет, значит, не как все, без прочности. Дома не завел, семьи…

— Так когда же он приедет, Надежда Егоровна?

— Со дня на день жду…

Я тоже стал ждать Лешкиного приезда.

Что и говорить — любила рассказывать Надежда Егоровна. Лишь бы слушатель внимательный был. Закончив о сыне, переходила она на голубоглазого котика.

После гибели Ветерка с полгода обходилась баба Надя без кошек, а потом разжилась у Маргариты Аркадьевны котеночком. Молоком его неснятым выпаивала, а он возьми и ни с того ни с сего хиреть начал — животом сильно маялся. Полакает из блюдечка и сам тому не рад — рвет его, бедного, выворачивает наизнанку. Видя такие мучения бессловесной твари, баба Надя даже плакала втихомолку, а чем помочь, не знала. За какую-нибудь неделю похудел до самых костей котеночек, шерсть на боках свалялась, потускнели и кисло слезились глазки.

Однажды пришла Маргарита Аркадьевна: «Ну как мой усатенький, полосатенький?» А бабе Наде стыдно признаться, что котенок в сенцах на тряпочке при смерти лежит, уже и головку не поднимает. «Да тут где-то во дворе бегает», — отвечает.

Грешным делом, худое тогда подумала на подругу. Не от того ли хворает котеночек, что не от чистого сердца дала его Рита, пожалела, пожадничала, давая. Ведь у Маргариты Аркадьевны как бывает порой? Идет к ней по-соседски баба какая-нибудь. «Аркадьевна, одолжила б крупки стакан, в магазин плестись неохота». — «Проходи, проходи, милая, — пригласит Рита. — Что ж ты на пороге стоишь?» — «Некогда мне…» — «Ну как знаешь, стой ежели нравится». — «Так дашь крупы-то?» Маргарита Аркадьевна, не отвечая, страдальчески закатит глаза, откинется на спинку дивана, положит ладонь на сухую грудь. «Ты что?» — слегка пугается соседка. «Давление, девка, подскочило. К непогоде, знать… Ой, лишеньки!..» Еще полминуты, и Рита сама обратится к соседке с просьбой — сбегать в аптеку и принести таблеток. И, зная это, баба торопливо прощается, проворно сбегает с крыльца…

«Нет уж, подружка, — подумала баба Надя. — Помрет котеночек, второй раз к тебе не обращусь. Сяду в лодку, перееду озеро — и в Боровики, к сродственнице Пелагее. У нее, слух дошел, недавно кошка окотилась наимоднейшей породы — не то симская, не то симанская. Собственной рукой выберу котика покрасивше да поздоровше…»

«Так как же мой голубоглазенький?» — снова спрашивает Маргарита Аркадьевна. «Сказала ж тебе, во дворе бегает». — «Так уж и бегает, хвост распушил… Ой ли? А кто это у тебя в сенцах пищит жалобно?»

Под пытливым взглядом подруги баба Надя покраснела до корней волос. Пришлось рассказать обо всем.

«Э-э, милая, — загадочно улыбнулась Маргарита Аркадьевна, трогая мизинцем кустик черных волосиков, росших на дюбке ее крупного пористого носа. — Да ты, я вижу, не соображаешь, что с котиком деется…» — «Не соображаю», — чистосердечно призналась баба Надя. «А на свете немало живешь». — «Немало».

Рита укоризненно покачала головой, потерзала подружку пристальным жалеющим взглядом, потом придвинулась ближе, таинственно понизила голос: «Ну, так слушай, дорогуша… Такой хвори, считай, весь кошачий молодняк подвержен. И собачий то ж… Это они вредного червячка переедают. Чуешь?.. Лечить усатенького надобно…» — «Да как лечить-то?» — заохала баба Надя. «Уж я-то знаю», — снова напустила на себя таинственность Рита. «Скажи, коль знаешь». — «Хо-хо! — басом хохотнула Маргарита Аркадьевна. — Так, вишь, и скажи?..»

Уж такая она: обязательно ей допрежь надо помурыжить человека. Зная насквозь характер подружки, баба Надя сделала вид, что ей, Наде, не так уж и важно вылечить голубоглазенького.

«Ладно уж, поучу, — сказала Рита, даже с некоторой торопливостью, видя, что баба Надя, замолкнув, уселась к окну со спицами и клубком шерсти — вязать носки сыну. — Водкой его лечить полагается… Вот!» — «Во-о-дкой?» — Клубок упал, глухо стукнув, с Надиных коленей и покатился к печке. «А то чем еще?» — густо засмеялась Рита, очень довольная, правду сказать несколько деланным, удивлением подруги. — Беги за чекушкой, сейчас и полечим».

Баба Надя спицей залезла под платок и озадаченно поскребла маковку: до получения пенсии оставалось три дён, а в шкатулке лежал всего один металлический рубль.

«А в пятницу нельзя будет полечить?»

Как нарочно, в это время заявился сам голубоглазенький, еле через порог перелез, шатало его от слабости. Держался зверек, видно было, только своей юной беспечностью.

«Подохнет он у тебя к пятнице», — жестко сказала Рита. «Как же тут быть, подруженька?..» — засмущалась баба Надя.

К счастью, Рита была в духах, в благорасположении иначе говоря. Будто и забыв о давлении, полезла в потайной карман своей по-цыгански пестрой юбки и достала кошелек желтой кожи.

«Мы вот что сделаем, — сказала. — Мы эту водочку в складчину купим».

И отсчитала из кошелька рубль четырнадцать мелочью. Баба Надя присовокупила к этой сумме свой железный рубль и как раз получилось на четвертинку.

Через час приступили они к лечению. Баба Надя, принесшая из магазина водку, достала из шкафчика две рюмки и скибку хлеба. Рита налила себе, выпила и долго жевала губами, устремив взор в потолок, словно бы определяя, годится ли водка для лечения котенка или нет. Наконец она одобрительно крякнула, понюхала хлебную корочку и чуть плеснула на донышко второй рюмки: «Начинай давай…»

Баба Надя взяла котика на колени и, нажав пальцами на щечки, раскрыла ему роток.

«На-ка хлебни, зверюга, и да отвяжется от тебя хвороба!» — не без торжественности пробасила Маргарита Аркадьевна и ловко влила водку сквозь частокол мелких котовых зубиков. Голубоглазенький испуганно фыркнул, зачихал и закашлялся.

«Морду ему выше держи, — приказала Рита. — Пускай водочка по нутру катится».

Она снова присела к столу и снова налила себе полную рюмку, а в котикову опять-таки капнула самую малость. Так было сделано трижды. После третьего приема котик свесил головку и довольно внятно всхрапнул — сон его одолел.

«Считай, что вылечили, — сказала Рита. — Проспится, не узнаешь усатенького».

Баба Надя осторожно опустила котенка на половик у печки и с надеждой глянула на четвертинку: притомилась она, помогая врачевать животное, и теперь не прочь была с устатка пропустить рюмочку. Ан в бутылке не светилось уже ни капелюшечки…

Баба Надя, по натуре не обидчивая на людей, не могла тем более обижаться на подругу. Ну, выпила водочку, ну, не оставила — эка беда! Мелочь это. Вон даже на красном солнышке — по радио слыхала — воспинки темные есть. А тут живой человек. Уж кто-кто, а баба Надя знала твердо: в жизни не сделала никому ничего худого Маргарита Аркадьевна; правильная, хорошая старуха, если, конечно, брать ее в целом, не разглядывая воспинок.

Помнила она Риту точно с того времечка, как себя, Надю, помнила. Мало того, что они одногодками были, — в один и тот же день глазки на свет божий открыли. И дворы их соседствовали.

В Ритином роду все с чудинкой были. Дед ее, по имени Пантелеймон, еще при царе и помещиках решил круто поломать семейную традицию громоздких неблагозвучных имен и на удивление всей деревне нарек своего первенца по-господски Аркадием. Аркадий Пантелеймонович тоже не будь дурак — когда родилось первое дитё, сумел подкупить батюшку, и тот, не глянув в святцы, окрестил девочку Маргаритой, что, как известно, означает по-иностранному «жемчужина». Не то появилась бы в деревне еще одна Надежда, как того требовал месяцеслов.

В бабе Наде брезжит смутное прозрение, что между именем человека и его судьбой-долей есть тайная связь. Самое последнее дело называть, к примеру, дитё Ванькой — век и ходить ему ванькой, недотепистым да неудачливым. Нарекли девчонку Федорой или там Феклой — тоже радости мало, самыми разнесчастными были в старьте времена бабы с такими именами. Сейчас спохватились — называют как бы поумней да покрасивей. И правильно делают: с красивым именем и сам красивше будешь.

— Не хочу бога гневить, а только Рита завсегда счастливее меня была, где мне везенья — саночки, ей воз целый. — Баба Надя в задумчивости устремляет взгляд за окно, на рябину, что стоит по ту сторону улицы. — Сызмальства это. Бывало, мне к празднику отец лапоточки сплетет, бегу к подружке: гля, мол, какая обнова. А она эдак блеснет глазенками цыганскими, засмеется и ногу передо мной выставит — ей батя успел уже в лавке козловы сапожки купить… Оно, конечно, они побогаче нас жили. Мы с хлеба на квас, а у Аркадия Пантелеймоновича и скотины полный двор, и денежки водились. Его даже раскулачить хотели, когда колхозы пошли… Ну, хорошо — богаче, ладно… А то ведь и удачливее. В лес пойдем — Рита домой ведро белых тащит, у меня ж сыроехи на донышке… Стали девками — на вечерки, известное дело, повадились. Рита женишка присушила — загляденье одно: и статью, и лицом, и волосом — всем взял. А мне Митрий достался — росточка дитячьего, пискляв и уже тогда с проплешинками, головка будто молью траченная… А ведь я, малец, не хуже Риты девка была…

— Что ж это вы, Надежда Егоровна, на мужа-то наговариваете, — заступаюсь я за покойника. — Ведь и лысого его любили, а?

— Ох, уж любила, малый, — вздыхает. — До последнего его издыхания. Сказали бы, когда помер: отдай руку иль ногу — Митрий воскреснет, глазочком бы не моргнула — рубите, мол… Но ты слушай дальше про Риту… Мы с нею все разом делали. На покров две свадьбы сыграли. Никогда такого на деревне не было, чтобы в один день две свадьбы. Путаница получилась. В одном доме дым коромыслом, гармоника визжит, а в другом и того пуще — Аркадий Пантелеймонович аж целую оркестру еврейскую нанял. Как ударят в пять смычков по скрипицам, ноги сами в пляс бросаются. Опять же, люди не знают, к кому идти пить-есть: то ли на костамыгинскио, наши, значит, холодцы с пирогами картофельными, то ли на гавриленковскую баранинку… А все ж не совру: на Ритиной свадьбе народу поболе толкалось, потому что там, где мой батя на рупь для дочки разорился, Аркадий Пантелеймонович целых два выложил…

Воспоминания о молодости трогают бабу Надю до слез, кончиком платка она промакивает на ресницах живую влагу, добро и открыто улыбается мне.

— А потом, как водится, подоспело нам время рожать. Однажды видят мои батя с маткой из окошка, что Гавриленков жеребца запрягает. Риту под руки вывели, на возок посадили, сено ей под зад толкают, чтобы, значит, мягче было. «Поди-ка, — говорит матка бате, — узнай, куда это они». Вышел отец, потолковал с Аркадием Пантелеймоновичем, вернулся, в затылке задумчиво почесывает: «А ведь Ритку в больницу, стало быть, налаживают». — «Да что они, сдурели? — говорит матка. — Виданное ли дело: рожать — в больницу. Моя Надька и дома за милую душу родит». А батя все затылок знай чешет: «Соседушка уверяет, что теперь без больницы никак нельзя, времена, мол, не те, светлые, значит, времена наступили, даже для баб…» — «Не слухай его, брехуна», — говорит матка, а батя уже загорелся: «А чем мы хужей соседа?.. А ну, Надька, собирайсь!» И бежит во двор, коня запрягает…

Лежим мы, выходит, в одной больнице, только палаты разные. Сперва Рита рожает, на другой день я. Воротились в деревню, показываем друг дружке ребеночков. Ее Леонид хоть и личиком темноват, а уж такой крепенький, с пузиком, басом плачет, а мой Лешка, хоть и светленький, уж такой заморыш, такой уж жальконький, куксится кисленько, сипит горлышком еле-еле.

Уж чем только не болел мой Лешка! А Леонид, как колобок, по деревне катается, ряжка красная, сопли по плечам распустит, что твои вожжи, и бежит себе на толстых ножонках сам не знает куда… Но тут война началась, наших на фронт, а мы с Ритой в немецком плену бедовать остались. Вспомнить страшно, как маялись. И Митрий по-нехорошему все снится, убьют, думаю, как пить, убьют, останусь вдовухой — такая я уж невезучая. А вот к Ритке мужик обязательно возвернется, потому что ей во всем глаже моего получается… Ан и ошиблась. Тут нам обеим подвезло. И мой Митрий живым с войны вернулся, и ее Петр. Правда, израненные оба, по дому не работники почти, да только мы, бабы, тогда на это не глядели, лишь бы мужиком в доме пахло, а уж насчет работы — нам и не привыкать, все сами сделаем… Главное, дети наши не сироты, как у других. На улице начнут забижать моего Лешку, он сразу на дыбки: «А я вот пожалюсь тятьке».

Я тебе, малый, так скажу: рос у меня Лешка добрый да ласковый, хороший парнишечка рос, да только где уж ему до Леонида было. В школу пошли, мой Лешка и буковки не знает, Митрий сам в грамоте не силен, некому поучить, а Леонид уже по складам вовсю шпарит, стишки наизусть выкрикивает. Лешка в школу с ситцевой торбочкой бегает, Ленька — с портфелем настоящим. У моего в торбочке две картохи на завтрак, да и те без соли, у Леньки — хлеб маслом помазанный. Спрошу, бывало, у Риты: «Это ж как так, подружка?» Улыбнется: «Жить надо уметь, милуша». Вот и живем, кто как умеет: ее Петр то в бригадирах, то в завах, а мой все на одной должности — кто куда пошлет.

Так уж получилось, что других детей не дал господь ни мне, ни Рите. Потому мы на своих единственных надышаться не могли… Кончают они, стало быть, восемь классов. «Я со своего не слезу, пока десятилетку не осилит, — говорит мне Рита. — А там по миру пойду, но в институт учиться отправлю». А мне на это что отвечать? Что мой Лешка учиться не хочет, что послал заявление в ремесленное, чтоб быстрей на собственные хлеба — такую он гнул линию. Уж мы с Митрием готовы были на колени перед ним стать, одумайся, мол, вон дружок твой, Ленька… не стыдно супротив его на задворках быть? А он свое долдонит про то, как выучится на столяра иль плотника и будет приезжать к нам по праздникам с гостинцами.

Баба Надя замолкает, надолго прилепляется взглядом к рябине за окном. Похоже, она уже не помнит, что я сижу рядом.

— Так как же? — напоминаю о себе.

— Про кого это я? — спохватывается старуха. — Про Леонида Петровича? До него, малый, теперь рукой не дотянешься… В прошлый раз на «Волге» в гости к матери приезжал. Полный такой, не то что мой Лешка. На носу очки с золотыми дужками, а стеклышки темные. То как будто и глаз нету вовсе, а то вдруг как глянет на тебя поверх стеклышек… Лешка тоже тогда дома был, отпуск отгуливал. Только-только начнет светать, «Волга» уже фырчит под нашими окнами. Они каждый день в Куров бор ездили, собирали для Леонида Петровича всякую всячину — грибы, ягоду, орехи. Он на Украине живет, лесов, говорит, там не имеется, потому и запасался на родине лесными дарами… А уж машину-то бережет!.. Выходит мой Лешка из хаты с корзинкой — в бор ехать, а Леонид Петрович ему: «А ну, повернись!» И внимательно так Лешкины штаны осмотрит. Ежели не совсем чистые, штаны-то, постелет рядом с собой на сиденье половичок пестренький и только тогда уж разрешает Лешке лезть в машину.

— Ну и ну! — говорю я осуждающе.

— А ты не нукай, малый, — осаживает меня баба Надя. — Своей небось нету? Силов не хватает купить?.. То-то же!.. Леониду Петровичу «Волга» в десять тысяч стала, хочешь не хочешь, беречь будешь. А так он не жадный. Лешка, как водится, снова без денег прикатил, а у Леонида их полный карман, он моего все желтенькой потчевал…

— Коньяком?

— Им, малый… Бутылка сам знаешь сколько стоит. А он как ехать с Лешкой — две берет. И заметь — сам непьющий.

— Да он кто, уж не министр ли? — закидываю я дальнюю удочку. — Откуда размах такой, масштабы такие?

— Ми-ни-и-стер! — передразнивает меня старуха. — Ты что, совсем темный? Дилектор он!

— Института, что ли?

— Да ну тебя!

— Лаборатории какой научной?

— Иди ты!.. Базы дилектор. Ясно? Чуешь, куда махнул человек, достиг чего?..

— А-а-а! — говорю я понимающе.

На следующий день после этого разговора бабе Наде принесли телеграмму. Лешка сообщал, что приедет только через месяц, в сентябре. Что-то там у него произошло. То ли жениться нацелился? То ли просто не было денег, чтобы приехать?

Так и не довелось мне познакомиться с Лешкой.

Года три спустя я узнал еще об одной смерти — преставилась Маргарита Аркадьевна. Сообщив мне об этом, баба Надя троекратно перекрестилась, вытерла ладонью слезу со щеки и надолго замолкла. О ноги ее, будто утешая старуху, терся дебелый пушистый кот. Я тоже долго молчал, потом спросил:

— Ваш котик?

— Да нет, покойницы, — отвечала баба Надя, прерывисто вздыхая. — Живет дома, а ко мне гостевать приходит — вкусненького поесть, поласкаться…

Кот ни с того ни с сего вдруг высоко подпрыгнул, круто повернулся в воздухе и мягко шлепнулся передо мной на прямых лапах.

— Цирк, да и только, — тихонько усмехнулась баба Надя. — Ишь, как прыгает. За то и прозвание ему — Козлик…

В свой последний приезд к матери Леонид Петрович вел себя странно: то целыми днями бил дорогую машину на горбатых окрестных проселках, просто так, не помышляя о сборе дефицитных на Украине даров леса, а то, даже в хорошую погоду, сиднем сидел дома, на диване под фотопортретом отца (Петр Иванович скончался за два года до смерти Дмитрия Федоровича — Лешкиного отца). Растрепанный, небритый, сложив руки на свисающем через ремень животе, сидел он и час и другой, чем повергал в тревогу Маргариту Аркадьевну. «Да что вы тут шнырите, маманя?» — плачущим голосом выговаривал он матери, которая вовсе не «шнырила», а время от времени осторожно отодвигала край занавески и выглядывала из кухни — не нужно ли чего сыну.

В таком настроении Леонида Петровича раздражал любой пустяк. Терпел он разве что только Козлика.

Крупный сильный кот был тогда котенком, но уже и в младости подавал большие надежды по части подхалимажа. Стоило Леониду плюхнуться на диван, как, словно из-под земли, появлялся Козлик и, сделав высокую «свечку», начинал представление. Сперва он играл с мячиком, катая его меж босых ступней Леонида Петровича, потом вспрыгивал на оконную портьеру и долго раскачивался на ней, отталкиваясь от косяка задними лапами. Он будто сознательно старался отвлечь Леонида от тяжелых мыслей, призывно мяукал — мол, обрати на меня внимание — и ел его ярко-зелеными крыжовинами по-козьи нахальных глаз. Леонид поднимал голову, одобрительно хмыкал, и это служило Козлику знаком к дальнейшим действиям. Коротко мяукнув, он вспрыгивал хозяину на колени, преданно тыкался усатой мордочкой в потную мясистую ладонь и, перевернувшись вверх розовым брюшком, умильно мурлыкал, прося, чтобы его погладили и пощекотали.

Всего три недели гостил Леонид Петрович в Слободе, а привязался к котенку так, что предпочитал его общество любой другой компании. Однако, точности ради, отметим: Лешка в то лето домой не приезжал, и поэтому остается только гадать, каким образом его присутствие отразилось бы на взаимоотношениях Леонида с Козликом.

Последние перед отъездом слова сына, как рассказывала потом Маргарита Аркадьевна бабе Наде, были тоже о Козлике. Дальний смысл этих слов бросил Риту в пучину смутного страха, в томительное ожидание чего-то крайне нехорошего.

— Пуще ока во лбу берегите котика, маманя, — торжественно и скорбно сказал Леонид на прощание, уже за рулем своей роскошной машины. — Случится что с ним, и мне несдобровать…

А дальше события развивались так. Спустя примерно месяц после отъезда Леонида Козлик пытался задушить цыпленка во дворе вдовой почтальонки Вероники. На встревоженное кудахтанье наседки из дома выскочил Вероникин сынишка Ленчик и бросил в котенка попавшим под руку камнем так метко, что насмерть зашиб цыпленка, а Козлику повредил переднюю лапу. А еще через неделю Вероника вручила Рите письмо, в котором Леонид сообщал, что до города Днепропетровска он добрался благополучно, нашел в полном здравии жену и дочку, но что вскоре по прибытии фортуна повернулась к нему задом и жизнь его решительно пошла под откос. Точнее: он, Леонид, уже не состоит в директорах, а сидит в тюрьме и ждет хотя и праведного, но, увы, строгого суда.

С тем письмом и прибежала Маргарита Аркадьевна к подруге.

— Смертушка за мной гонится, — сказала с порога, хватаясь за сердце.

Баба Надя отпоила Риту водой, отвела домой и уложила в постель. Было это утром. Весь день металась Маргарита Аркадьевна в жестоком жару, плакала басом и сбрасывала на пол подушки. А вечером вдруг успокоилась и приказала сидевшей подле Надежде Егоровне:

— Зови!

— Кого звать? — наклонилась над ней баба Надя.

— Всех, кто поблизости. Последнюю волю сказывать буду.

— Может, фельдшерицу кликнуть?

— Вот неслух! — прикрикнула Рита на подругу. — Ай по-русски не понимаешь?

Баба Надя сбегала в соседние дома, кое-кого прихватила на улице. В итоге собралось десять человек, в том числе один мужчина — оглохший еще в первую мировую на службе в артиллерии Фома Сидорович Головкин (баба Надя дважды повторила эту фамилию, давая понять мне, что у постели умиравшей стояли люди почтенные). Отличавшийся ненасытным любопытством бывший артиллерист приставил к уху ладонь и так низко наклонился к Маргарите Аркадьевне, что заслонил ее собой от всех остальных.

— Да уберите вы его, глухую тетерю! — сказала Рита, и легкая усмешка тронула ее верхнюю губу с черными усиками. Крепкая эта женщина даже перед лицом близкой смерти не теряла присутствия духа, и когда Головкина, взяв за кушак, силой оттащили к печке, заговорила твердым голосом, взглядывая на женщин.

Последняя воля Маргариты Аркадьевны была: дом со всем имуществом она отказывала сыну, а до возвращения его из мест холодных и скорбных смотреть за домом поручает своей ближайшей подруге Надежде Егоровне Шамковой, в девичестве — Костамыгиной. На ее же попечение переходит и кот по имени Козлик.

— Случится что с домом — прощу, — Маргарита Аркадьевна улыбнулась подруге краешком наполненного слезой горячего цыганского глаза. — А вот за Козлика спрошу строго, из могилы подымусь и спрошу…

Под утро она испустила дух. Ее устное завещание было передано председателю поселкового Совета и получило как бы официальное утверждение. Во всяком случае, председатель, дальний родственник Маргариты Аркадьевны, решительно пресекал попытки вселиться в пустующий дом или другим каким-либо образом нарушить волю покойной.

В минувшее холодное лето рыба в Слободе ловилась совсем плохо, грибов почти не было, и, не пробыв там и двух недель, я решил вернуться в город. Накануне предупредил Надежду Егоровну, а рано утром слез с чердака, подхватил на спину свой нетяжелый рюкзак и пошел к автобусной станции.

У дома Маргариты Аркадьевны, в саду на скамейке под яблоневым деревом, кто-то сидел, спиной к улице. Видимо, почувствовав мой взгляд, человек обернулся нездорово-бледным лицом. На коленях у него сидел Козлик, радостно мяукал и встряхивал головой.

Это, конечно, был Леонид. Никогда я его не видел, но узнал сразу, до того картинно описала мне его наружность добрейшая Надежда Егоровна.

Значит, вернулся. Три года из жизни долой, но все же жизнь продолжается… Вспомнились мне слова бабы Нади: «А что?.. Посидит малость и выйдет. Ему не убудет. Он еще свое возьмет, лучше прежнего жить будет». Тут баба Надя поправила узелок платка под подбородком, поджала со значением губы и заключила с ничуть не поколебленной убежденностью: «Бо-о-льшого ума человек!»

Я подумал, что надо бы подойти к Леониду Петровичу, поздравить его с возвращением домой, но до отхода автобуса оставалось совсем мало времени. Я позволил себе всего лишь оглянуться еще раз, повел плечами, поправляя рюкзак, и заспешил к автостанции.