Журба

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Ранним, но уже развидневшимся утром дед Сергей вышел на крыльцо в одном исподнем и валяных опорках на босу ногу. Помочился прямо с ганка в сугроб, хотя знал, что бабка будет ругаться: она не любила, когда снег у ее хаты был в желтых отметинах. «Хиба ж ты цуцик який, не можешь сходить в уборную?» — «Та я ж по-малому!» — «Тим паче!» — спор давний и бесполезный.

На мгновение дед залюбовался снегом, обильно выпавшим вчера, в Татьянин день, и тщательно выбелившим все, что лежало и стояло под небом. Подумал, зевая: «Снег на Татьяну — будет лето дождливое!». Зябко передернул плечами и уже повернулся к двери, торопясь в тепло хаты, но вдруг услышал в конце улицы какой-то шум. Сначала он был неясным, но по мере приближения становился различимым, общий гул распался на отдельные звуки: скрип снега, конское фырканье, звяканье оружия и упряжи, кашель, разговоры… Потом показались первые всадники. В Спасское вступал большой отряд.

Дед всматривался в верховых, пытаясь понять, что за люди. Что не интервенты — это как пить дать. Но и не беляки — одеты кто во что горазд. Може, це… як их… партизаны? Так те в открытую не ходят — чаще ночью, малыми группами… А тут бачь — целое войско…

У переднего всадника, очевидно, командира, похожего маленьким ростом и длиннющей бородой на гнома, дед Сергей деликатно спросил:

— Прошу вибачення, вы якого цвета будете — червонного, билого чи ще якого?

— Красные, красные, — с улыбкой ответил командир, придерживая коня. — Краснее не бывает!

— Тоди почекайте! — Дед заскочил в хату, тут же воротился. В руках у него была палица с привязанной к ней рукавами кумачовой рубахой внука. Ею, как знаменем, он принялся размахивать, приветствуя партизан, что вызвало веселые реплики из колонны:

— Так держать, отец!

— Сразу видно, сознательный дед!

Сергей опять спросил маленького командира большого войска:

— Я так гадаю, помиж вами и интервентами замирения вышло?

— Именно так, дедушка. Замирение. Говорят же, худой мир лучше доброй ссоры. Ну, бывайте!

Он махнул рукой, и отряд двинулся дальше. Вконец замерзший дед вернулся в хату и принялся будить внука.

— Пиднимайсь! Тут такое робитця! Замирения вышло!

Иван вскочил как подброшенный.

— Мир? Откуда знаешь?

— Так ось партизаны мимо едуть. Воны и казалы. Да я и сам бачу: никто не стреляе тай червоны прапоры всюду висять.

Минуты, как в армии, хватило Ивану для того, чтобы встать, умыться, одеться. Завтрак — краюху ситного — он сунул в карман черной гимназической шинели, нахлобучил на голову фуражку с наушникам от холода и выскочил за дверь.

Отряд уже прошел. О нем напоминал только перепаханный копытами снег и конские кругляки на нем. Иван помчался на станцию — известное место вече спассчан. И вот что он там узнал.

— …Колчаковское правительство пало! — кричал некто в крестьянском малахае и в пенсне, забравшись на паровоз, мирно посапывающий у перрона, и размахивая какой-то бумажкой, возможно, телеграммой. — Армии Колчака более не существует. Восставшими воинскими гарнизонами вместе с рабочими и подошедшими партизанскими отрядами заняты города Иркутск, Нижнеудинск, Красноярск и железная дорога между ними. Сибирь на запад от Байкала уже свободна. Американцы, чехи и другие незваные гости покидают Дальний Восток с его несметными богатствами. Для чего Япония прислала сюда еще в 1918 году сто тысяч своих солдат? Для чего ведет непрерывную кровавую войну с местным населением? Мы все это отлично понимаем! Подавляя партизанское движение, Япония беспокоится не о России, как она утверждает, а защищает только свои интересы, она стремится захватить наш Дальний Восток, как ранее захватила Корею. Сегодня не только рабочие и крестьяне, но и большая часть буржуазии и офицерства поняли, к чему может привести иностранное вмешательство в русские дела…

В подобном духе выступали и другие ораторы, хотя принадлежали к разным партиям. Интервенты, особенно японские, всем осточертели, вот почему все были единодушны. Вот почему стало возможным примирение — временное, конечно, — революционеров и контрреволюционеров. Вошедшие в город без единого выстрела партизаны были размещены в военном городке, в казармах по соседству с белогвардейскими и японскими частями. Об этом заранее договорились командующий всеми партизанскими отрядами Спасского уезда Иосиф Певзнер (тот самый «гном», встреченный дедом Сергеем)[3] и комендант Спасского гарнизона капитан Тимохин. Последний скрепя сердце отстучал по телеграфу такое сообщение:

«Всем, всем, всем! В Спасске все спокойно. Все воинские части совместно с офицерами перешли на сторону партизан. Передача гарнизона произошла 26 января бескровно».

Иван Журба разыскал казарму, в которой разместились борисовцы. Многих бойцов этого отряда он знал, а особенно хорошо — командира и его адъютанта Степана Сологуба. Андрей Дмитриевич встретил Ивана добродушной шуткой:

— А, связной, здорово! Вареников случайно не принес?

Про вареники Борисов спросил неспроста: казенный харч — фунт хлеба, шесть золотников сахара, тощая ржавая селедка да несытный приварок — был для оголодавших в зимней тайге партизан скудным, поэтому местные бойцы кормились дома и делились, чем могли, с пришлыми.

— Принесу, — ответил Иван. — А пока вот… — Он достал из кармана так и не съеденную краюху хлеба.

— Да я пошутил! Твоя бабка, помнится, меня одного с трудом накормила, а тут, глянь, сколько ртов!

Степан, отведя Журбу в сторону, долго рассказывал бывшему однокласснику, рассказывал красочно, судя по всему явно привирая, о боях, в которых принимал участие их отряд. Самым замечательным был последний, в районе Спасского цемзавода, когда борисовцы разгромили целую белогвардейскую часть…

— Знаешь, сколько всего взяли? Не поверишь: семьсот винтовок, шестьсот гранат, пулемет «максим», патронов несколько ящиков и полковую казну! Да еще около сотни калмыковцев, насильно мобилизованных, перешли на нашу сторону. Вот! За этот бой Андрея Дмитриевича наградили орденом, а японцы объявили, что дадут за его голову пять тыщ иен…

— А это много или мало?

— Думаю, немало… Еще до войны одна иена стоила 97 копеек.

Иван вернулся домой поздно вечером и объявил, что уходит в партизаны. Даже не объявил, а поставил в известность и с вызовом — это, мол, не восемнадцатый год, когда он, еще будучи мальчишкой, тайком ушел в Красную гвардию, теперь он взрослый! — оглядел родственников: отца, деда, бабку и дядю Семена. И хотя все молчали, счел возможным объяснить, что в отряд вступили многие его товарищи и одноклассники…

— А як же ж учеба, Вань? — робко спросил отец. — Зовсим ведь трошки осталось…

— Закончу после победы! — отрезал Иван, и к этой теме больше не возвращались.

Отгуляли Маслену. Солнце повернуло на весну. Багульник принял эстафету от подснежников и в свою очередь явил миру цветы — бледно-фиолетовые, нежные, эфемерные. Похорошела соседская девчонка Настена Шкет, в отличие от рыжего веснушчатого брата чернявая, с жарким румянцем на щеках, она утратила угловатость, пополнев в нужных местах. Она расцвела, и это заметили все деревенские парни, кроме Ивана Журбы, а именно для него она и расцвела. Он же думал о другой — прекрасной незнакомке — и вечерами читал стихи Блока, взятые в городской библиотеке.

В первых числах апреля из Владивостока вернулся Иван Полывянный, ездивший к родителям. Привез недобрые вести.

— Японцы явно к чему-то готовятся, — рассказывал он в казарме. — Они с утра до вечера проводят учения, задерживают и обыскивают автомобили и извозчиков, а на Первой Речке зачем-то поставили орудия… В общем, хозяйничают как у себя дома. Чую, будет большой шухер!

— Проще говоря, новая война! — мрачно подытожил Журба.

Спасск внешне выглядел спокойным, тихим, однако в воздухе была разлита какая-то смутная тревога. Лица и горожан, и деревенских были озабоченными, походка суетливой, нервной, все словно чего-то ждали и одновременно боялись. Молодые парни опасались мобилизации (белой или красной — все равно) и прятались по хуторам. Богатые крестьяне прятали зерно, бедные доставали из схрона оружие. Сапожник Евдоким Журба снова начал пить и, напиваясь, твердил одно слово: «Ненавижу!» — не поясняя, кого и за что.

Сразу после прихода партизан в город японцы обнесли свои казармы высокими заборами с колючей проволокой, и никто не знал, что там происходит. Объединенный штаб революционных войск даже не знал, сколько насчитывается штыков у интервентов, расквартированных в Спасске. Считалось, что около трех с половиной тысяч штыков (потом окажется, что раз в пять больше).

Пятого апреля 1920 года в пять часов пополуночи в японском лагере раздался одинокий револьверный выстрел. На него никто не обратил внимания: за два года войны здесь привыкли к выстрелам. Но это был «айдзу» — сигнал к выступлению. Выяснилось, что еще ночью интервенты скрытно заняли выгодные позиции — обложили русские воинские части, оседлали дороги к окрестным деревням — и теперь открыли ураганный пулеметно-ружейный огонь по всему живому.

В первые же часы была захвачена станция. Русский патруль из четырех человек, отказавшийся сдать оружие, японцы расстреляли в упор. В самом Спасске началась кровавая баня. Батальон Борисова и прибившиеся к нему мелкие подразделения прикрывали отход основных сил гарнизона. Невыспавшиеся, полуодетые, плохо вооруженные бойцы лежали на холодной земле и отстреливались от наседавшего врага. Журба, лежа рядом с Сологубом, стрелял расчетливо, экономя патроны и выцеливая японских офицеров. Когда случилось минутное затишье, Степан, словно продолжая прерванный разговор, сказал:

— И ведь какой подлючий народец! Улыбаются тебе, кланяются, а сами за пазухой кинжал держат. Им никогда верить нельзя, всегда исподтишка нападают. Вспомни Порт-Артур, девятьсот четвертый год…

— Четвертый год? — перебил его Иван. — Как сейчас помню. Мне, правда, всего годик тогда исполнился…

Они еще находили в себе силы шутить.

Из двухэтажного каменного здания, в котором размещался штаб гарнизона, показалось несколько российских солдат. Держа в руках папки с бумагами и баулы, пригибаясь, они пересекали улицу Военную.

— Вон того хлопца, высокого и худого, я знаю, — заметил Сологуб. — Это Сашка Булыга-Фадеев, адъютант комбрига Певзнера. Наверное, штабные документы и казну спасает…

Именно в этот момент парень, о котором говорил Степан, упал под выстрелами.

— Убили, сволочи?!

Нет, встал и, поддерживаемый товарищами, приволакивая раненую ногу, скрылся в проулке.

Бой продолжался. Патроны у оборонявшихся были на исходе. Передали приказ Борисова отступать в сопки, пробиваться в направлении на Хвалынку. Журба со товарищи отходил в числе последних. На улицах Спасска осталось около ста погибших, примерно столько же было раненых. Впрочем, японцы, как позже стало известно, заказали для своих четыреста гробов…

Шестого апреля вечером все было кончено. Революционные войска — кто пешком, кто о конь, кто на поездах — отходили на север, к Хабаровску. В Спасске интервенты распространили фарисейское обращение к населению командующего японской группой войск полковника Асано, которое начиналось словами:

«5 апреля с. г. вызванное революционными войсками столкновение японских войск с ними встревожило население и вызвало брожение умов. 6 апреля для успокоения населения и приведения в норму мирного положения было созвано собрание жителей села и слободки, на котором власть передана Спасскому временному городскому самоуправлению. Сердечно приветствую это начинание…».

В тот же день в городе Верхнеудинске была провозглашена Дальневосточная республика — ДВР. Именно ее армии и предстояло освобождать Приморье от интервентов. А пока с новой силой вспыхнула гражданская война…

Борисов внимательно оглядел своих бойцов, сидевших на поляне перед штабом, пересчитал их, но для порядка спросил:

— Все здесь?

— Все, товарищ командир, — ответил Флор Дьяченко. — Кроме, конечно, охранения и разведки, которая побегла в Хвалынку… Да, еще нет Журбы, но он скоро подойдет…

— Хорошо. Значить так… Сейчас будет занятие…

— По устройству «гочкиса»? Вчера проводили.

— Нет, не по «гочкису».

— Тогда, может, по строевой? — усмехнулся Барышников. — Нехай беляки шагистикой занимаются, они парады любят.

— И не по строевой, хотя тоже не помешало бы: ходите в строю, как беременные бабы… Занятие будет по ликвидации нашей безграмотности…

— Тю! — воскликнул Дьяченко. Бойцы недоуменно загудели, неуверенно заулыбались. Командир, конечно же, шутит! На хрена им тая грамота, ежели главная солдатская наука: стреляй, коли, взрывай, беги!

Андрей Дмитриевич снова обвел взглядом своих бойцов и сказал:

— А ну-ка, кто у нас грамотный, встаньте.

С травы поднялось несколько человек, в основном, бывших семинаристов.

— Вот видите, всего восьмеро. В других отрядах, я знаю, еще хуже дело обстоит. Так не годится! Когда победим, кто новую жизнь будет ладить? Кто станет людей лечить, детишков учить, строить дома — не избы, а дома, каменные и многоэтажные, — кто будет заниматься бухгалтерией, управлять машинами разными — пароходами там, автомобилями? Кто? Может, ты, Петренко?

— Куды йому? Вин тильки кобылой може управляти, да и то колы тверезый!

— А мы буржуев заставим! Пущай теперича на нас поработают!

— Ага, заставишь! Они уже сейчас чемоданы пакуют, в Маньчжурию да в Японию навостряются и скоро побегут, как крысы с тонущего корабля. Которые останутся, пусть, конечно, работают. Если захотят. А коли нет — как их заставишь? И что это за работа — из-под палки? Нет, мужики, надо нам самим всему выучиться, а для начала овладеть грамотой. Короче, это приказ! Сейчас придет учитель и начнет занятие. И смотрите у меня, чтоб ни-ни…

Борисов привычным жестом аккуратиста оправил гимнастерку под ремнем, еще раз строго оглядел всех и удалился в зимовье, в котором размещался штаб отряда. Между тем к боевым товарищам приблизился Иван Журба. Феодосий Кобыща, сидевший с краю, весело крикнул:

— Ванька! Иди сюда, тут местечко есть. Зараз учитель придет, или учительница. Азбуку будем учить, во потеха!

Журба, подойдя, растерянно огляделся.

— Так это… Я и есть ваш учитель. Разве товарищ Борисов не сказал?

— Ты?! — И десятки глаз изумленно уставились на маленького худенького паренька с едва пробивающимися усиками под носом с горбинкой. Мало кто знал, что Журба учился в Спасской учительской семинарии, он стеснялся об этом говорить.

…Иван долго не соглашался на новую, так сказать, должность в партизанском отряде. Но когда командир все же уговорил его (точнее будет сказать: приказал), выдвинул ряд условий: для учеников нужны тетради и карандаши, для учителя — мел и классная доска, а для школы — помещение.

— Да зачем вам помещение? — удивился Борисов. — В лесу места много, садитесь на любой поляне и занимайтесь себе на здоровье!

— Это сейчас, летом. А зимой?

— Эх, милый, до нее еще дожить надоть. Зимой мы, может, уже в Спасске будем или в самом Владивостоке. А может и в нетях… — Борисов поскреб чисто выбритую щеку. — Короче, все, что просишь, сделаем. Кроме, конечно, помещения. У нас вон даже баньки нету…

— И последнее условие. Я буду не только учительствовать, но и партизанить, то есть принимать участие в боевых операциях…

— На переменках? — пошутил Андрей Борисович. — Ладно, ладно, не хмурься. Конечно, будешь. А пока давай организовывай ликбез. Кстати, в этом слове после Л надо писать Е или И?

— И, — ответил Иван и не преминул уколоть командира. — Может, тоже будете ходить на занятия?

— Может, и загляну когда… Если время будет…

Журба нечаянно попал в точку: Борисов был неграмотным. Только один человек в отряде знал об этом — его адъютант Степан Сологуб. Он же тайком от всех учил командира читать и писать, а для начала показал, как надо расписываться на документах, проще говоря, ставить закорючку, предварительно прочитав ему самые документы.

Классную доску сладил Феодосий Кобыща, плотник, тетради и карандаши купили в городе, и, пока все это делалось, Иван со всем тщанием готовился к первому уроку. Он волновался вдвойне: во-первых, это его учительский дебют, во-вторых, уж очень необычные у него были школа и ученики. Он помнил вызубренные в семинарии наставления великого славянского педагога древности Яна Амоса Каменского:

«Школа есть мастерская, в которой юные души воспитываются к добродетели. Она разделяется на классы; учитель сидит на кафедре, ученики — на скамьях. Учитель учит, ученики учатся. Кое-что пишется для них мелом на доске. Некоторые из учеников сидят и пишут. Учитель исправляет ошибки. Некоторые стоят и читают вслух то, что выучили на память. Некоторые разговаривают и ведут себя как шаловливые и небрежные ученики. Они наказываются лозой и розгой…».

Вспомнил это Иван и невольно засмеялся. Юные души, добродетель, наказание розгами… Как все это не подходит к бойцам партизанского отряда, которые в большинстве своем немолодые люди, прошедшие огонь, воду и медные трубы, сиречь, войны и революции, люди, не верящие ни в Бога, ни в черта и, чего греха таить, выпивохи, сквернословы. Но он не осуждал их, такова жизнь. Вот кончится война, мужики разойдутся по домам, станут хозяйствовать — кто на земле, кто на заводе — и хорошо, если к тому времени они станут грамотными, это им здорово пригодится.

У Ивана сохранилась азбука Тулупова, 1909 года издания; в ней 400 рисунков, черно-белых и цветных, маленькие рассказы и стихи о природе, о труде человека (особенно много о полевых работах), а также басни и сказки, пословицы и загадки. Хорошая азбука! С нею Журба и явился на свой первый урок.

Стесняясь смотреть в бородатые лица учеников, чтобы не увидеть насмешливых улыбок (их, кстати, не было), Иван раскрыл книгу на развороте, где был помещен иллюстрированный алфавит, и сразу, без всяких предисловий взял быка за рога.

— Здесь вы видите буквы и предметы, названия которых начинаются с этих букв. Вот: А — арбуз, Б — бочка, В — вилы, Г — гусь, Д — дом и так далее. Вам для начала надо их все запомнить. Всего в русском языке 35 букв…

— Так много?! — ужаснулся кто-то.

— Разве это много? — усмехнулся Иван. — В китайском вон несколько тысяч иероглифов. А у нас мало, к тому же эта азбука устарела: после революции осталось 33, так как буквы Иже, Ять и Ер на конце слов отменили…

— Ер отменили, зато Хер оставили!

— Отставить разговорчики! — прикрикнул Журба, подражая командиру.

Урок продолжался. Одни бойцы запоминали буквы по картинкам, другие по начертаниям самих букв. Петренко, например, давал им свои прозвища: А — деревянная сажень, Г — виселица, Ш — гребешок, М — сломанная скамейка…

— А еще, — добавил он, подумав, — буква М похожа на взорванный вчера мост!

«Изобретателя» обсмеяли, но Иван заступился:

— А что, неплохо придумано, так тоже можно запоминать. Между прочим, некоторые наши поговорки тоже созданы на сходстве букв с разными предметами или явлениями. Например, про пьяницу сказано: выписывает ногами «мыслете» (буква М), или говорят: стоит «фертом», то есть стоит, уперев руки в бока и напоминая букву Ф. Есть и другие поговорки: поставить точки над i, не понимать ни аза…

— Во, это про нас! — хохотнул Дьяченко.

Великовозрастные ученики резвились как дети, но чаще страдальчески кряхтели, словно тащили что-то тяжелое, но, в общем, дело двигалось. Через несколько дней начали складывать буквы в слоги, а слоги в слова. Иван рассудил, что взрослым людям будут не интересны приведенные в азбуке детские фразы: «Мама мыла раму» и «Маша ела кашу», и выдал им сентенцию понятную и в духе времени:

— Мы не рабы! Рабы не мы!

— Иван Евдокимович, — спросил Дьяченко, — а как писать: «Рабы не мы»? «Не» с «мы» вместе или отдельно?

— Если напишете слитно, вот так, — мел в реке Журбы застучал по доске, прибитой к дереву, — «Рабы немы», то получится, что они немые, то есть молчат и терпят чье-то господство. А здесь отрицание: «Рабы не мы!» — значит, кто-то другой. Поэтому в этом случае надо писать частицу «не» отдельно. Ну, о частицах мы поговорим позже…

С арифметикой у партизан пошло гораздо лучше: считать все умеют, особенно денежку! Однажды урок по математике, как это ни смешно, совместился с занятием по взрывному делу. А взрывное дело было едва ли не главным для партизан. Матрос-анархист Виктор Железняков[4] говаривал, что нынешняя гражданская война — «рельсовая», то есть будет вестись в основном на железных дорогах и в полосе отчуждения. Он знал, что говорил, ведь грузовых автомобилей было еще очень мало, войска, технику и боеприпасы беляки и интервенты перевозили на поездах, а их можно и нужно было взрывать.

…У группы взрывников, состоявшей из Журбы, Шкета и других, имелись: взрывчатка, детонаторы и бикфордов шнур. Не было — часов. Между тем время взрыва железнодорожного полотна или моста надо рассчитывать точно, до секунды, он должен произойти перед самым появлением вражеского поезда, взрывать же до или после — бессмысленно, так как пути будут восстановлены постоянно курсирующим бронепоездом с ремонтной бригадой.

— Я позычил было часы у Степки Сологуба, — говорил Дьяченко накануне операции. — Они у него трофейные, австрийские, что ли, красивые такие, большие, с луковицу. Только не ходят… Я говорю ему: «На хрена тебе такие?» А он: «Зато они серебряные и с цепочкой, я о таких с детства мечтал». Пижон!

— Тогда надо взять часы у командира, — предложил Журба.

— Он уехал куда-то по делам дня на три, — ответил Шкет и вдруг широко заулыбался во весь свой щербатый рот. — Слухайте, хлопцы, а на кой ляд нам вообще часы? Нам же нужны не минуты и часы, а секунды…

— Ну так что, у тебя есть секундомер?

— Нет, но зато у меня пульс — ровно шестьдесят ударов в минуту! Когда не волнуюсь, конечно…

— Или не трусишь?

— Ладно, ты у нас храбрец! Вспомни, как…

— Хватит вам! Давайте для начала проверим, за сколько секунд сгорает аршин бикфордова шнура.

Отмерили ровно аршин шнура, подожгли и молча смотрели на него, шипящего и плюющегося бледным огнем. Журба при этом держал руку на пульсе Шкета. Вскоре огонек погас. Иван сообщил:

— Семьдесят пять секунд!

— И что дальше?

— Надо разметать линию железной дороги тоже в секундах…

— А как это сделать?

— Пошли на место операции. Там и продолжим … урок по математике.

Пришли. Журба задумчиво посмотрел на стальную колею, на телеграфные столбы, тянущиеся вдоль нее от Анненского леса до Хвалынского перевала, что-то посчитал про себя, потом сказал, улыбаясь:

— Вот, хлопцы, вам задачка. От одного телеграфного столба до другого расстояние двадцать пять сажен (знаю с детства, отец был путевым обходчиком), значит, двадцать столбов — одна верста. Товарный поезд идет обычно со скоростью пятнадцать верст в час. Вопрос: когда надо зажечь бикфордов шнур? Берите карандаши, решайте.

Первым решил Андриан Барышников, он, как в классе, поднял руку.

— Если аршин шнура горит семьдесят пять секунд, значит, его надо зажечь, когда поезду останется пройти сто пятьдесят сажен или шесть столбов!

— Нельзя, слишком близко, — комментирует Шкет. С ним соглашается Дьяченко:

— Да. Придется на виду у врага поджигать, а это опасно.

— Хорошо. Удлиним шнур, пусть будет полтора аршина. Тогда поезду идти до заряда двести двадцать пять сажен или девять столбов.

— Это годится!

— Что ж, вечером проверим, — подытожил учитель. — По данным разведки, эшелон беляков пройдет здесь в шесть пополудни.

Проверили. Задачи — и арифметическая, и боевая — были решены «на ять»!

Иван настолько вошел в свою новую роль в отряде, что, когда Борисов приказал ему идти с группой партизан на очередное боевое задание — предстоял налет на вражеский склад с обмундированием и боеприпасами — с сожалением сказал:

— Жаль, урок сорвется. Хотел диктант провести…

Андрей Борисович тонкогубо улыбнулся.

— Ты уже забыл, как сам просил посылать тебя время от времени на боевые операции? Вот и ступай. А насчет урока не беспокойся: он состоится. Я нашел тебе замену, будете вести занятия по очереди…

— Кого? — ревниво спросил Журба. — Сологуба, что ли?

— Нет.

— Тогда кто?

— Пойдем, увидишь…

Журба не поверил своим глазам. Это была девушка из проходившего некогда через Спасск поезда, она же пишбарышня из экспортно-импортной конторы, у которой он пытался украсть машинку. Иван узнал девушку сразу, едва вошел в штаб, она же, сощурив глаза, вглядывалась в невысокого чернявого парня с небольшими усиками и, кажется, не узнавала его.

Борисов, заметив, что Иван покраснел и явно испытывает неловкость, удивленно спросил:

— Вы что, знакомы?

— Нет… кажется, нет, — ответила она.

Журба промолчал.

— Ну, теперь знакомство состоялось, — улыбнулся командир. — Галина Евгеньевна тоже учительница, выпускница Бестужевских курсов в Петрограде, так что, сам понимаешь, спец ого-го! Будешь ей помогать. Детали обговорите сами, а у меня дела. — Борисов вышел из штаба.

Галина Евгеньевна сидела на лавке и жестом пригласила Ивана занять место рядом с собой. Он, все еще скованный, присел на краешек.

— Андрей Дмитриевич сказал, что вы окончили учительскую семинарию?

— Почти окончил…

— Война помешала?

— Да.

— Я понимаю… Вы здешний?

— Да.

— Вы и на уроках такой немногословный? — Она ободряюще улыбнулась. — Нельзя же быть таким застенчивым, Иван Евдокимович! Расскажите мне о себе. Сколько вам лет?

— Скоро девятнадцать, — привычно соврал Иван. — А рассказывать особенно нечего: учился, малость воевал…

— А… извините… любимая девушка у вас есть?

«Вы моя любимая девушка! Я искал вас всю жизнь!»

Журба молча покачал головой.

— Ничего, еще будет. Какие ваши годы! А мне уже двадцать два. Тоже, в общем-то немного, но повидать и пережить пришлось немало… А все это проклятая война! — Она ударила кулачком по своему колену. — Я ведь приехала сюда к жениху, а его убили буквально накануне нашей свадьбы. Он погиб в бою недалеко отсюда, на Каульских высотах. Прапорщик князь Нежданов Юрий Сергеевич… Вот посмотрите его фото… — Она сняла с шеи медальон, открыла. Там была овальная фотография смеющегося юноши в форме юнкера.

Журба испытал еще одно потрясение. Это был снимок убитого им на Каульских высотах молодого офицера! Он не мог ошибиться, ибо запомнил это лицо на всю жизнь.

— Неужто князь? — только и смог он вымолвить.

— Да какой он князь! Так, вроде князя Мышкина из романа Достоевского «Идиот». Давным-давно обедневший дворянский род… Юрий просто был патриотом России и храбрым офицером, исполнявшим свой долг, как он его понимал…

— Я знаю, — машинально сказал Иван.

— Знаете?

— Ну… Ведь только такого человека вы могли полюбить и приехать к нему сюда, на край света.

— Да, это верно.

— И все-таки странно: вы, невеста офицера, пришли служить к нам, а ведь мы… его убийцы. Нет, не так… На войне убийц нет, есть враги, правда, смертельные… Но все равно… Как вы у нас оказались?

— Ох! Мне все этот вопрос задают, и каждый раз я не знаю, как отвечать… Я проехала всю империю, извините, республику из края в край — от Черного моря до Тихого океана — и столько видела страданий людских! Иногда мне казалось, в них повинны так называемые красные, иногда — так называемые белые. А скорее всего, и те, и другие… Помните сон Раскольникова у того же Достоевского: «Люди становились бесноватыми и сумасшедшими. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе, собирались друг на друга целыми армиями…». Я и осуждаю, и жалею и тех, и других и мечтаю, чтобы на нашей многострадальной Родине наконец наступил мир. А наша с вами профессия будет нужна всегда, при любой власти, как и профессии врача, строителя, агронома. Я видела, как на толкучках многие наши коллеги торгуют одеждой или столовым серебром, не желая, как они говорят, служить большевикам. Но ведь их долг — служить не какой-то кучке людей, а народу… — Галина Евгеньевна смущенно замолчала. — Я, кажется, заговорила высоким «штилем»… Не знаю, поняли ли вы меня…

— Кажется, понял…

Повисло молчание. Иван отважился его нарушить:

— Так вы больше не служите в конторе Кухарчука?

— Где, где? — удивилась она.

— Ну, в Спасске, в экспортно-импортной конторе «Такэсита, Кухарчук и Ко».

— Помилуй Бог, я никогда там не служила и даже не слышала о такой.

— Как же так? — заволновался Иван. — Служили, я это точно знаю. Я видел вас там…

— Вы ошибаетесь, Иван Евдокимович, — мягко сказала девушка. — Наверное, спутали меня с кем-то.

— Вас нельзя с кем-то спутать…

— О, это уже почти признание!

Вконец растерявшийся Журба сердито буркнул:

— Может, еще скажете, что не проезжали через Спасск в августе семнадцатого года?

— Конечно, нет! Я в то время жила в Одессе.