Журба

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На станции царила неразбериха, какая-то нервозная суета: мотались туда-сюда пассажиры с узлами и чемоданами; бегали командиры, звеня шпорами и придерживая шашки; солдаты что-то грузили в одни вагоны и выгружали из других; верещали дети, ржали кони; громко, но неразборчиво оправдывался окруженный толпой начальник станции в красной фуражке: его, похоже, собирались бить…

Посреди общей сумятицы на запасных путях царственно-спокойно стоял ощетинившийся дулами орудий и пулеметов бронепоезд, он дышал паром и достоинством. Возле паровоза, закованного в латы, прохаживался бородатый, невысокий, но плечистый и оттого кажущийся квадратным солдат. По правой ляжке его похлопывал маузер в деревянной полированной кобуре — верная примета того, что солдат не рядовой, а командир. Он курил самокрутку толщиной едва ли не в паровозную трубу и время от времени выдавал на сторону плевок — длинный и быстрый, как пулеметная очередь.

Иван остановился на бегу, сначала заинтересованный техникой плевка. Потом, вглядевшись в солдата, подумал, что видел его где-то раньше… Стоп! Не где-то, а здесь же, на станции! И было это три года назад.

…Бабка Евдоха, как и другие спасские женщины, нередко носила на станцию, к проходящим через Евгеньевку поездам, кое-какую снедь. Пассажиры охотно покупали простую, но вкусную крестьянскую еду: молодую картошку, помасленную и посыпанную укропчиком, жареного ханкайского верхогляда, варенец, крутые яйца… В тот раз Евдоха взяла с собой Ванюшку, он помогал ей нести тяжелую макитру, до верха наполненную варениками с капустой и картошкой. Чтобы вареники не замерзли — а дело было зимой — макитру укутали, словно дитя, в старое ватное одеяло.

Только они расположились по соседству с тремя бабками, продававшими кто что, как показался поезд. Это был воинский эшелон, их немало тогда шло с востока на запад: стоял 1915 год, и ненасытный молох — война — каждый день требовал свою пайку пушечного мяса.

Поезд не успел остановиться, а из теплушек посыпались солдаты. Бегом — стоянка всего три минуты! — кинулись кто куда: за кипятком, на почту, в уборную. Несколько человек, очевидно, из тех, кто был при деньгах, направились к торговкам. Коренастый солдат без шинели, но в смушковой папахе и башлыке, подошел к Евдохе и Ванюшке. Глаза у него были запоминающиеся: быстрые и ярко-зеленые. Как у зверя.

— Что у тебя там, баушка? — Он с любопытством смотрел на макитру, и ноздри его хищно раздувались, вбирая горячий сытный пар.

— Вареники. С картоплей и капустой.

— О, самолучший харч! Давай-ка шанцевый инструмент!

— Чого давать?

— Ложку.

Бабка вытерла платком и без того чистую деревянную ложку и протянула ее солдату. Он неожиданно наклонился к Ванюшке, защемил ему пальцами нос, выдавив соплю, засмеялся и спросил:

— Арифметику знаешь?

— А то!

— Ну, тогда считай!

И погрузил ложку в дымящееся нутро посудины. Ванюшка смотрел на него во все глаза, он никогда еще не видел, чтобы ели с такой ужасающей быстротой. Вареники один за другим исчезали в широкой пасти солдата и, похоже, неразжеванными проскальзывали в желудок.

«Шустрый, однако!» — неприязненно подумал Ванюшка, у которого рот наполнялся голодной слюной. Он покосился на бабку, та беззвучно шевелила губами: тоже считала.

Паровоз предупреждающе засвистел, когда ложка уже скребла по обнажившемуся дну макитры. «Не заплатит! — подумал вдруг Ванюшка. — А что? Запросто! И кому пожалуешься? Жандарму Федотычу? Так тот еще заржет и скажет: „Поделом! Не шляйтесь тута!“».

Он вновь посмотрел на бабку Евдоху. Она, судя по ее скорбному виду, думала о том же, даже считать перестала.

Солдат проглотил последний вареник, и в ту же минуту состав медленно тронулся.

— Ну, сосчитал? — Солдат облизнул ложку и подмигнул.

— Сбился…

— Эх ты, математик!.. Ну, спасибо, баушка! Как говорится, полным-полна моя утробушка, можно ехать дальше. Бывайте! — Он, не спеша, валкой походкой пошел к поезду, который уже набирал обороты. Бабка и внук молча глядели ему в широкую спину. И вдруг он круто повернулся и бросился к ним.

— Ох, извиняйте! Привык на службе бесплатно казенные харчи трескать! На, мамаша, держи! — И протянул Евдохе добрую жменю серебра — видать все, что у него было.

Солдат успел сесть на площадку последнего вагона, помахав им рукой. Ванюшка только теперь перевел дыхание (до этого не дышал), а Евдоха подняла дрожащую руку и перекрестила уходящий эшелон.

Долго и по-хорошему вспоминали в семье Журба веселого солдата-обжору: его деньги пришлись более чем кстати: незадолго до этого пристав за недоимки забрал у них корову, и они смогли тогда, призаняв у соседей, купить другую…

Иван хотел было напомнить давнему знакомцу обо всем этом, но к солдату подошел седоусый мужчина, весь в кожаном, и у них начался какой-то спор. Встревать было неловко, и Журба побрел дальше, разыскивая «начальника, который записывает в Красную гвардию».

Наконец ему показали: вон там. На четырехосном товарном вагоне, стоявшем одиноко в тупике, висела бумажка с коряво, наспех написанными словами: «Мобилизационный отдел». От вагона то и дело отходили молодые и не очень молодые люди и, размахивая полученными листками, спешили в цейхгауз за обмундированием и оружием. У вагона топталась небольшая очередь. Иван занял место в хвосте, делая вид, что не замечает удивленных взглядов, направленных на него. Когда очередь подошла и он поднялся в вагон, увидел там за столом из ящиков девушку в гимнастерке и юношу в пенсне.

— Тебе чего, мальчик? — спросила девушка.

— Пришел записываться в Красную гвардию.

— А сколько тебе лет? — поинтересовался парень. Он был явно нерусским, так как слова произносил хоть и старательно, но неправильно.

— Скоро будет семнадцать! — небрежно ответил Иван с таким видом, будто это произойдет на следующей неделе, хотя только пятнадцать ему исполнится нынешней осенью.

— Даже если бы тебе уже было семнадцать, ты все равно не подошел бы.

— Это еще почему?

— Потому что мы берем только с двадцати лет, — объяснила девушка.

— Но ведь в ваших листовках, расклеенных по всему Спасску, сказано обо всех гражданах, способных носить оружие. Про возраст там ничего не сказано. А оружие я носить способен, не слабак какой!

— Видим, — улыбнулся юноша в пенсне и показал на «лимонку», висевшую на поясе Ивана (он, как пришел на станцию, вынул гранату из кармана и подвесил на пояс). Юноша окликнул солдата, курившего у раздвижных дверей вагона. — Федоров! Дай-ка на минуту твою винтовку… Так, мальчик… Бери ее, ставь к ноге… Ну вот, видишь: ты даже ниже трехлинейки!

— И годами не вышел, и ростом! — ухмыльнулся Федоров.

Ивану бросилась кровь в лицо: да они издеваются над ним! Он отставил винтовку, шагнул к импровизированному столу и звенящим от обиды голосом крикнул тому, в пенсне:

— А ты можешь так, канцелярская крыса?! — И с этими словами сделал на ящике стойку на руках. Потом спрыгнул на пол и, расталкивая всех, бросился из вагона.

Изо всех сил стараясь не заплакать, он шел неведомо куда и неожиданно вновь оказался у бронепоезда. Его знакомый солдат по-прежнему был там и на этот раз обратил внимание на мальчишку с гранатой на ремне и со слезой во взоре.

— Эй, хлопец! — весело крикнул он. — Давай меняться: ты мне «лимон», а я тебе яблоко. — Он и в самом деле достал из кармана шаровар большое желтое яблоко. — Давай?

— Нет, — буркнул Иван. — Самому граната нужна.

— Да зачем тебе она? Рыбу глушить? Али ты воевать собрался?

— А если воевать?

— Тогда другое дело. Тогда держи яблоко просто так.

— Только не берут меня в Красную гвардию, — жалобно сказал Журба и машинально куснул яблоко.

Солдат ловко цвиркнул в сторону слюной.

— И правильно делают. Тебя возьми, а потом батяня с маманей одесский шум учинят, до самого главкома Саковича дойдут!

— Я живу у деда с бабкой… Да вы же знаете мою бабку. Вы еще вареники наши ели…

— Ну, это ты, брат, врешь! Когда это я у вас вареники ел?

— Три года назад. Тут, на станции. Вы еще сначала нам не заплатили…

— Обратно врешь! Когда это такое было, чтобы я не заплатил за харч?! Да это, наверное, и не я вовсе был.

— Да нет, вы, я же запомнил. Вы тогда ехали на фронт… Сначала не заплатили, потом вернулись от поезда и заплатили даже больше, чем надо.

— Точно, это я! Теперь вспомнил. Хороши были вареники! А с бабкой был малец — это, значит, ты? Ну как, теперь с арифметикой в ладах?

— Я и тогда был в ладах…

— Но со счета-то сбился?

— Просто вы слишком быстро ели.

Солдат громко захохотал, зажмурив свои ярко-зеленые глаза.

— Ну, молодец! Ну, отбрил! Держи пять: я Борисов. А тебя как?

— Иван.

— А скажи, Иван, почему ты решил идти в Красную гвардию?

— Я на митинге слышал: один говорил, что каждая приморская семья должна выставить на борьбу с интервентами хотя бы одного солдата. А у нас всего два мужика — отец-калека да я…

Он подумал, что у него почти по Некрасову получилось, и смущенно замолчал.

— Ну ладно, — поразмыслив, сказал Борисов. — Все равно ведь из дому убежишь, по глазам вижу… Тебе кто отказал-то?

— Не знаю. Какой-то пенснястый зануда и девка в гимнастерке.

— Это Ярослав и Марина, хорошие ребята. Ну, пойдем, попробуем их уговорить…

— Вы, товарищ Борисов, скажите им, что я хорошо стреляю, — заволновался Иван. — Я с дедом на уток хожу и на белок… И двухпудовую гирю я запросто…

— Я, я, я, — насмешливо перебил его солдат. — Будешь якать — не стану за тебя просить.

— А чего они к моему росту придираются!

— Ладно, постой пока здесь. — Борисов поднялся в вагон мобилизационного отдела. Через несколько минут он высунулся и крикнул. — Эй, как тебя, Иван! Давай сюда!

Журба влетел в вагон одним прыжком. Ярослав встретил его улыбкой.

— Ты зря сбежал: твой довод — стойка на руках — почти убедил нас. Мы с Мариной действительно так не можем, поэтому решили тебя взять. Парень ты грамотный и спортивный, такие нам нужны. К тому же вот товарищ Борисов, командир отряда, за тебя поручился.

— Как фамилия? — спросила Марина, приготовившись писать. Она в отличие от Ярослава держалась подчеркнуто холодно и даже не поднимала на Ивана глаз.

— Моя фамилия?

— Свою я знаю. Конечно, твоя.

— Щедрин! — выпалил Журба.

Он подумал, что дед Сергей и в самом деле может отыскать его и устроить, как говорит Борисов, «одесский шум», поэтому решил на всякий случай замести следы. А почему назвался Щедриным? Может, потому, что совсем недавно в семинарии они изучали творчество русского сатирика Салтыкова-Щедрина, и Иван помнил, что одна из двух половинок двойной фамилии писателя — кажется, вторая — псевдоним. Теперь у Журбы тоже будет псевдоним.

Марина закончила писать и протянула бумажку Ивану, а Борисов сказал:

— Ну, якалка, раз ты во всем первый, то и пойдешь в первое отделение первого взвода первой роты. Вот только батальон — четвертый. Командир Скоробогатов. И смотри: взялся за гуж — не кажи, что не дюж!

— Не скажу!

— Ну, ступай в цейхгауз, там тебя экипируют. Бывай! Еще встренемся.

Вместе с Иваном из вагона вышла Марина. Она закурила папиросу, чем повергла мальчишку в изумление: впервые он видел, чтобы барышня курила! Она сказала ему скорее печально, чем сердито:

— Так вот, чтоб ты знал. Этот парень в пенсне, его зовут Ярослав Гашек, он чех, до революции был гимнастом и умел не только стойку на руках делать, сам понимаешь: в цирке работал, а в шестнадцатом году жандармы на допросе ему руку сломали…

Иван покраснел.

— Я ж не знал…

— Ладно. В другой раз не спеши с выводами.

Журба дал себе слово впредь так и поступать, то есть не дерзить и не торопиться с выводами. И это пригодилось ему уже через несколько минут, когда каптенармус, прочитав протянутый ему ордер, спросил мальчишку:

— А почему отец сам не пришел?

Снова у Ивана заполыхало лицо.

— Это не отцу, а мне!

— Тебе?! О Господи, что деется на белом свете, уже и детей на войну стали брать!

Журба стиснул зубы, но промолчал. Старичок каптенармус, все так же ворча и вздыхая, начал копаться в тюках обмундирования, вынимая то шаровары, то гимнастерку и распяливая из на руках. Наконец сложил комплект формы на табурет возле Ивана, оглушительно высморкался и сказал.

— Вот. Более-менее. А насчет сапог извиняюсь: мальчукового размера не держим-с! Самый маленький — сорок первый. Будешь брать?

— Буду.

— Вот, держи. Ну, кажись, все…

— Как все?! А винтовка?

— Винтовка? Про винтовку в ордере ничего не сказано…

— Как это не сказано! Я сам читал: «Полностью экипировать. Выдать винт. Мосина — 1 шт., и полный боекомплект».

— Ты смотри: он еще и грамоте разумеет! — удивился старик и, отказавшись от дальнейших попыток понять «что деется на белом свете», приволок винтовку, выдал штык и отсчитал 60 патронов.

Иван вцепился в оружие, как голодная собака в мосол. Вот она, давно вожделенная винтовочка, трехлинеечка, системы Мосин-Наган, образца 1891 года, номер 0637812! Он примкнул к ней штык, приставил ее к ноге. Покосился на четырехгранное лезвие. Да, немножко не достает макушкой до кончика. Отомкнул штык и снова примерился: ну вот, так Он гораздо выше винтовки. Так что все в порядке!

— Товарищ! А можно я прямо тут у вас переоденусь?

Каптенармус, почему-то расстроенный, молча махнул рукой, дескать, делай, что хочешь.