Журба

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Занятия в учительской семинарии начались, как и положено, 1 октября. Со стопочкой книг и тетрадей, перехваченной ремешком, Иван Журба не без волнения вошел в знакомый дом на Базарной улице. Все в нем было как всегда: пахло после летнего ремонта краской и свежей известкой, шаги в еще не заполнившихся коридорах были гулкими, учителя еще не выглядели замордованными, семинаристы, встречаясь друг с другом, издавали приветственные кличи… Все было как всегда, и все же у Ивана возникло какое-то чувство новизны, наверное, он сам за это время изменился, повзрослел, что ли, хотя прошло всего-то четыре месяца…

Первым, кого из одноклассников он встретил в коридоре, был верзила Сологуб. Он как будто стал еще выше ростом и, похоже, начал бриться, во всяком случае темный пух над верхней губой и на щеках, что был у него весной, исчез. Журба с завистью отметил это изменение, у него самого на смуглых щеках кроме детского румянца ничего не было.

Степан протянул ему здоровенную ладонь и радостно возопил:

— Ванька! Здорово! Где ты пропадал целое дето? Я слышал, ты был…

— У матери в Харбине, — быстро проговорил заранее заготовленную фразу Иван. Все в классе знали, что его мать живет в Маньчжурии, работает на КВЖД и у нее там своя семья.

— По-онятно! — многозначительно усмехнулся Сологуб и оглядел коридор, уже наполнившийся семинаристами. — Ладно, потом расскажешь… про Харбин. Пошли в класс, кажется, был звонок.

Преподаватели в учительской семинарии кроме общего прозвища — халдеи — имели еще и персональные: Кощей, Лимпопо (с ударением на первом «о»), Акула, Фита… Учителя истории Сильвестра Ивановича окрестили Опричником. Кличка несправедливая: историк был хотя и мало симпатичным, но добрейшим стариканом, фанатически влюбленным в свой предмет. Толстый, высокий, с неопрятной бородой, похожий на попа-расстригу, облаченного в старый засаленный вицмундир, он торжественно, с подвывом читал «Повесть временных лет», лишь изредка косясь в книгу:

— «В лето 6476-ое придоша печенези на русску землю первое, а Святослав бяша Переяславци. И затворися Волга во граде со унуки своими…»

В классе царила вольница. Кто-то играл в перышки, кто-то в карты, кое-кто в углу уже расплачивался за проигрыш, получая свою порцию щелбанов, «горяченьких, со смазкой»; семинарист Деревянко мурлыкал дурацкую бурсацкую песенку:

Только несколько семинаристов, и среди них Иван Журба, слушали учителя. Иван не просто внимал, он увлекся рассказом историка, ведь речь шла о князе Святославе, который ходил на врагов «с быстротой барса», не брал с собой в походы ни возов, ни котлов, ни шатров, спал на земле, подложив под себя конский потник, а под голову — боевое седло, который не любил нападать на противников врасплох, а благородно предупреждал: «Иду на вы, готовьтесь к честному бою со мной!». Но не только потому Иван весь обратился в слух, но еще и потому, что один из эпизодов тех далеких времен напомнил ему события совсем недавние и хорошо знакомые… Что же рассказывал Опричник?

В 968 году на русскую землю пришли, подстрекаемые Византией, печенеги и, воспользовавшись отсутствием Святослава, который находился в Переяславле на Дунае, осадили Киев. Там правила мать Святослава Ольга, при ней находились внуки Ярополк, Олег и Владимир. Печенеги так плотно обложили город, что невозможно было ни войти в него, ни выйти. Киевляне изнемогали от голода. Между тем на другом берегу Днепра стояло русское войско под командованием воеводы Претича, не ведающее о беде единоверцев. Нужно было послать кого-нибудь к нему за помощью…

«И сказал один отрок: „Я проберусь“, — и ответили ему: „Иди“. Он же вышел из города, держа уздечку, и побежал через стоянку печенегов, спрашивая их: „Не видел ли кто-нибудь коня?“ (Ибо он знал по-печенежски, и его принимали за своего). И когда он приблизился к реке, то, скинув одежду, бросился в Днепр и поплыл. Увидев это, печенеги кинулись за ним, стреляли в него, но ничего не смогли ему сделать. На том берегу заметили это, подъехали к нему в ладье и привезли к дружине. И сказал им отрок: „Если не подойдете завтра к городу, то люди сдадутся к печенегам“».

Дальше шла история спасения киевлян от печенегов и в первую очередь, разумеется, княгини Ольги с внуками, но Иван слушал уже без интереса: его главным образом занимал эпизод с уздечкой. «А я-то считал, что это я придумал трюк с уздечкой! — даже расстроился он. — А это, оказывается, уже было, да еще почти тыщу лет назад!».

На перемене он подошел к Опричнику.

— Сильвестр Иванович, а кто написал «Повесть временных лет»?

— Видишь ли, Журба, единого автора у нее нет, их было несколько. И один из них, между прочим, мой тезка — игумен Сильвестр.

— А вот про отрока с уздечкой — это выдумано или было на самом деле?

— Летописцы иногда замалчивали неугодные им и их князьям факты и события, но выдумывать, дописывать — нет, я во всяком случае такого не встречал. А почему ты об этом спрашиваешь?

— Я… это… С одним моим другом, Сильвестр Иванович, точно такая же история приключилась. Он этой уздечкой беляков обманул… Был в разведке, а притворялся, будто коня ищет…

— Что ж, давно замечено, что история повторяется по спирали: один и тот же случай или весьма похожий на него может повторяться через годы и столетья на очередном витке истории. Возьми хотя бы появление в разные века самозванцев на Руси… Или… Вот вы меня за глаза зовете Опричником — да, да, не спорь, я знаю, хотя это довольно странно… — так вот, не дай нам Бог, чтобы повторилось когда-нибудь такое страшное явление, как опричнина, и мы испытали его на себе!.. А что касается отрока с уздечкой, то не исключено, что он появлялся во всех предыдущих войнах России и появится во всех последующих, это уже как бы символ маленького отважного разведчика… А приятелю своему скажи… — тут Сильвестр Иванович наклонился к Ивану и понизил голос. — Скажи, чтобы он не очень-то распространялся о своих подвигах: может, когда-нибудь о нем напишут новые летописцы, а сейчас это небезопасно…

— Да он, — Журба потупился, — вообще-то не хвастун.

— Я знаю, — лукаво улыбнулся учитель, и Ваня понял: он, действительно, знает.

Учеба у большинства семинаристов шла ни шатко, ни валко, и это можно было понять: время стояло смутное, ненадежное, никто не знал, что будет завтра…

В окрестностях Спасска рыскали карательные отряды атамана Калмыкова и полковника Ширяева; по улицам города с хозяйским видом ходили патрули японцев, чехословаков, американцев. Многим спассчанам, особенно молодежи, очень не нравилось, что по их родному городу расхаживают иноземные солдаты, и время от времени интервенты недосчитывались то одного, то сразу нескольких человек. Поползли слухи, что это дело рук партизан…

— Шо воно такэ — партизан? — спрашивал Ивана дед Сергей.

— Это, диду, такое французское слово, — отвечал ученый внук. — Означает оно местного жителя, который сражается в тылу вражеской армии.

— А в России воны зъявилыся во время войны з Наполеоном, так, сынку? — подал голос Евдоким Сергеевич.

Отец Ивана теперь жил в Спасском вместе со всей семьей, занимаясь тем же делом, что и в Евгеньевке, — тачал и латал чужую обувь, по-украински — взуття. Он не пил, выглядел каким-то пришибленным, подавленным, заискивал перед домочадцами, а особенно перед сыном. Ведь он сшил-таки ему обещанные сапоги, но, не дождавшись его (Иван тогда воевал), продал их, а на вырученные деньги пустился в долгий и тяжкий запой. Иван, придя с фронта, нашел отца спящим в железнодорожном тупике, в лопухах. С трудом подняв его, одноногого, грязного, заросшего, мальчишка, можно сказать, на себе дотащил его до Спасского. Бабка Евдоха несказанно обрадовалась возвращению блудного сына, а дед Сергей лишь молча и непонятно покачал головой. Иван сам вымыл отца в бане, подстриг его. Потом разыскал все запасы самогона, хранившегося в доме, и вылил в отхожее место. Сходил на станцию, забрал все нехитрое имущество Евдокима, сапожный инструмент и материал, а хибару заколотил досками крест-накрест. Про обещанные сапоги он не напоминал отцу, за что тот ему был бесконечно благодарен. Он всячески угождал сыну, поддакивал каждому его слову. Ивана это немного раздражало, порой хотелось прикрикнуть, но он держался…

— Нет, батя, партизаны были на Руси и раньше. И во времена татаро-монгольского нашествия, и в войну с немецкими рыцарями, со шведами, с поляками… Минин и Пожарский были партизанами, Иван Сусанин… В общем, они появляются всегда, когда на нас нападает враг. А называть партизанами стали партизан, это ты верно сказал, в Отечественную войну с Наполеоном. Наши дворяне тогда в основном по-французски разговаривали, сволочи, вот и назвали русских воинов французским словцом…

— Значит, партизаны — гарны люди, — заключил дед Сергей, — а то брешут, шо воны поганы, шо бандюги…

Хотя и довольно толково, почти как историк Сильвестр Иванович, объяснил Иван все деду и отцу, но самому ему многое было непонятно. Откуда, например, взялись партизаны в районе Спасска, кто они, где скрываются, где берут оружие… Кроме того, его угнетала мысль о том, что пока он как ни в чем не бывало учится, живет себе тихо-мирно, более или менее сытно, в это же время кто-то воюет, каждодневно играет в прятки со смертью, наверное, терпит нужду и голод… И этот кто-то воюет за него, Ивана Журбу, вчерашнего красногвардейца, солдата, сменившего окоп на парту. Имел ли он право это сделать? Конечно, у него есть оправдание: он не сбежал, не дезертировал, его, как и других, можно сказать, насильно отправили домой. Конечно, он не просто отсиживается в тылу, как мышка-норушка, он трудится: помогает семье и учится, а когда окончит семинарию, сам будет учить детей в одном из окрестных сел и тем самым приносить пользу народу, ведь недаром сельского учителя называют народным. И конечно же, он никогда не смирится с присутствием на его родной земле иностранных интервентов, будет всячески вредить им, бороться с ними… Только много ли сделаешь в одиночку? Не лучше ли все-таки уйти в партизаны, а учеба подождет, ведь ему только пятнадцать лет…

Об этом Иван думал постоянно, а окончательное решение уйти в партизаны принял после того, как на станции Евгеньевка японцы убили одного из его дядьев — брата матери Василия. Он был фронтовиком, вернулся с войны без единой царапины, а в родном городе погиб. Причем, совершенно безвинно: патруль принял его, стрелочника, за диверсанта, вознамерившегося взорвать железнодорожный мост. Как и раньше в подобных случаях, японское командование принесло свои лицемерные извинения семье погибшего, даже дало немного денег, но разве это заменит кормильца…

После похорон Журба пришел к Сологубу и рассказал о своем намерении. Степан, судя по его намекам и недомолвкам, тоже нынешним летом, как говорится, не ловил бабочек на хуторе, а повоевал, как и Иван, в отрядах Красной гвардии. Он снисходительно выслушал приятеля, глядя на него сверху вниз, а потом скаламбурил:

— Как ныне сбирается вещий Иван отмстить неразумным японцам…

Журба молча повернулся, чтобы уйти, но Сологуб схватил его длинной рукой за плечо.

— Прости, сглупил… Я тебя понимаю, сам о том же думаю… Но я действительно не знаю, где найти партизан. Может, Дербенев знает?

Иван Дербенев был старше их и учился в выпускном классе. Этот стройный и красивый юноша, всегда чисто и аккуратно одетый, был признанным вожаком семинаристов, поговаривали даже, что он большевик или комсомолец или что-то в этом роде, хотя на политического лидера был совсем не похож, был тихоголосым и сдержанным, но, обладая какой-то внутренней силой, умел убедить любого в своей правоте. В феврале семнадцатого, когда пала династия Романовых, семинаристы потребовали снять со стен царские портреты. Директор отказался; он не был монархистом, скорее наоборот, но осторожность взяла верх. «Еще неизвестно, чем все это кончится, — бормотал он, — надо подождать». Чтобы молодежь да ждала! Когда такое было! Началась «вселенская буза», по старинному бурсацкому выражению. В коридорах и классах шли нескончаемые митинги, срывались уроки… Один шутник послал директору «черную метку». Однажды царские портреты были даже сняты чьей-то дерзкой рукой (скорее всего Сологуба), но на другой день вновь оказались на своих местах, а под ними с грозным видом стал прохаживаться сторож Пантелей, старый солдат, Георгиевский кавалер, очевидно, возомнивший себя царским телохранителем. Вот тогда-то и подошел Иван Дербенев к директору в коридоре и прилюдно, тихо, но твердо сказал:

— Господин директор! Портреты бывшего императора и членов его семьи надо все же снять.

Директор высокомерно задрал подбородок, словно его взнуздали, и готов был уже поставить на место зарвавшегося семинариста, но почему-то этого не сделал. Более того, встретившись с ясным и уверенным взглядом юноши, как-то враз стушевался, захватил в кулак свою бороденку, что делал обычно в растерянности или волнении. Дербенев мягко добавил:

— Поверьте, Сысой Лукич, когда-нибудь вы будете гордиться этим поступком.

— Или лишусь работы и выходного пособия, — пробормотал тот, однако подал Пантелею знак: снимай, мол. Сторож вздохнул и отправился за стремянкой.

Царские портреты были сняты. Монархия таким образом еще раз пала в стенах, точнее, со стен Спасской семинарии. После этого случая авторитет Ивана Дербенева поднялся еще выше, он стал школьным лидером, хотя, как было уже сказано, никаких внешних данных, таких, например, как рост и бас Степана Сологуба, не имел.

Вот к этому человеку и подошел во дворе после занятий Иван Журба. Подошел в тот момент, когда Дербенев занимался совершенно несерьезным, по мнению Журбы, делом: разрешал какую-то пустяшную тяжбу между двумя малышами, похожими на двух взъерошенных воробьев, подравшихся из-за хлебной корки.

— …А теперь, мальчики, подайте друг другу мизинчики, вот так… И повторяйте за мной: «Мирись, мирись, мирись и больше не дерись! А если будешь драться, то я буду кусаться!» — Он сделал при этом «зверское» лицо и даже клацнул зубами.

Слезы просохли на замурзанных мордашках малышей, они засмеялись и, держась за руки, побежали прочь. Дербенев вопросительно посмотрел на Журбу, который в нерешительности топтался около. Он мялся, не зная, как начать разговор, и старший товарищ пришел ему на помощь:

— Я слышал, тезка, что ты хочешь быть вместе с нами, вступить…

Журба, не дожидаясь конца фразы, с готовностью закивал, а чего там рассусоливать, ясно, куда он хочет вступить, туда, где место всех настоящих парней — в партизанский отряд!

Дербенев тем не менее закончил:

— …в наш «Просветительский кружок». Так ведь?

— Кружок?! — У Журбы вытянулось лицо. — Это что, хоровое пение, декламирование стишков, лицедейство?

— Ну, примерно. Будем устраивать для селян и слободских любительские концерты хоровой музыки и ставить спектакли или, как ты выразился, лицедействовать. Между прочим, это слово, по Далю, помнится, означает: действовать под личиной, маской, принимать на себя чужой вид… Смекаешь?

— Н-не совсем…

Дербенев наклонился к уху Журбы.

— Ну, кружок — это для прикрытия, конспирации, а фактически мы — группа поддержки партизан. Теперь понял?

— Понял.

— Ну, то-то, лицедей. Кстати, придумай себе псевдоним, у нас, в группе, у всех псевдонимы. Я, например, Маслов.

— У меня уже есть — Щедрый. Так в отряде называли…

— Хорошо. Но ко мне, Щедрый, обращаться только в крайнем случае. Твой командир — Степан Сологуб, он же Веселов. Ты уже месяц числишься в его пятерке…

— Как месяц? — удивился Журба. — Ведь я только сегодня…

Дербенев улыбнулся.

— Ты же наш, и мы знали, что ты к нам обязательно придешь, как только созреешь, поэтому заранее включили тебя в пятерку Веселова. От него и будешь получать задания.