Журба

ГЛАВА ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ

Слышите, как беснуется вьюга, как завывает, словно оплакивая самое себя: вью-у-у-га-а-а… у-у-у-а-а… у-у-а-а… Как шуршит по сугробам обочь дороги заметь, как свистит в голых ветвях деревьев и подлеска ветер — слышите? Нет? Вы даже не чувствуете, как закаменели ваши лица, иссечённые пургой, и закуржавились инеем брови, ресницы и усы? И вы не замечаете, как конь бомбардирует вас, сидящих в санях, комьями снега, вылетающими из-под его копыт?

Вы не слышите, не чувствуете, не замечаете всего этого, потому что вы молоды, горячи, счастливы! Совсем недавно, часа полтора или два назад, вы «на ять» выполнили задание командира: взорвали железнодорожное полотно, поставили на дыбы вражеский бронепоезд. Радость и гордость переполняют вас, оттого-то и вьюга не страшна вам и сам черт не брат! За спиной у вас удача, а впереди — жар партизанского костра, тепло дружеских рук, похлопывающих по плечам подрывников:

— Ай да, хлопцы! Молодца!

Так бывало не раз. А на сей…

Гнедко вдруг заржал, но не так, как обычно приветствовал близкое жилье — громко и облегченно, а как-то нежно, игриво. Впереди послышалось ответное ржанье. Иван Журба натянул вожжи. Иван Шкет и Флор Дьяченко, сидевшие к нему спинами, тоже встрепенулись. Шкет повернулся и крикнул, стараясь перекрыть вой ветра:

— Чего встал?

— Не пойму, кто там впереди… Наши или нет?

Наши или нет? Этот вопрос звучит на гражданской войне каждый день, ведь люди на ней почти не отличимы друг от друга, точнее, враг от врага: у них одна родина, а стало быть, один язык и схожее обличье.

Впереди, на увале, шагах в двухстах от саней, маячила группа верховых, плотно заштрихованная косыми белыми линиями пурги. Плечи их были заснежены, и одному Богу ведомо, есть ли на них погоны — один из немногих признаков, по которым можно было узнать, кто перед тобой: свой или чужой.

Вершники тоже вглядывались в снежную круговерть, стараясь угадать, кто эти трое в санях. Но вот один из всадников повелительно махнул рукой, и конный разъезд не спеша и нехотя двинулся навстречу партизанам. Решили-таки проверить.

Чутье подсказало Журбе: надо уходить! Уже заворачивая коня, понял, что не ошибся: вместе с ветром донеслось: «Вашбродь! Тикают! Это красные!»

— Хлопцы! Прикрывайте мне спину! — крикнул Журба Шкету и Дьяченке, хлестнул вожжами по мокрым, курящимся паром, бокам усталого коня. Гнедко слегка повернул голову и с почти человеческой обидой посмотрел на возницу. «Прости, коняга!» — Иван еще сильнее ударил коня, тот рванулся из последних сил и полетел по зимнику, пытаясь убежать — не от погони, которая была ему безразлична, — от боли.

За спиной Журба слышал выстрелы друзей и время от времени приговаривал то ли им, то ли Гнедко: «Давай! Давай!»

Эх, пулемет бы! Мигом бы всех этих гадов положили, сколько их там — восемь, десять? А трехлинейкой много ли навоюешь! Ну, одного сшибешь, ну, у другого коня подвалишь… Остальные-то вон, нагоняют, лютые, словно стая голодных волков.

А тут еще ребята один за другим перестали почему-то стрелять. Журба обернулся — друзей в санях не было! Сбежали? Не может быть! Не таковы они, Ванька Шкет и Флорка Дьяченко, — боевые товарищи, друзья детства! Раненные, наверное, или убитые, они вывалились из саней и тут же пропали в снегах.

Не успел Журба осмыслить толком случившееся и что-то в связи с этим придумать, как вмешался рок: сани не вписались в крутой поворот и опрокинулись, Иван вылетел на дорогу. Вскочив на ноги, первым делом нашарил за спиной приклад карабина. Рукавицы сдернул зубами, скоренько отер затвор от снега и навскидку выстрелил в набегающую стаю.

Кажись, промазал… Дыхалка еще не восстановилась… Ладно, еще свое получат… Теперь — в забоку, снегу там по пояс, густой подлесок, пока беляки будут спешиваться, он далеко уйдет. А может, поленятся гоняться за ним по лесу, плюнут да повернут?

Но казаки спешились быстрее, чем он думал. Еще точно не зная, кого преследуют, они, охваченные азартом погони, и не собирались ее прекращать. Оставили лошадей на дороге под присмотром одного казака, заткнули за поясные ремни полы шинелей и, матерясь, полезли в заснеженный кустарник, густо росший в ложбине. Время от времени кто-то из них кричал надсадным голосом:

— Стой, малахольный! Ничего тебе не сделаем! Да стой же, мать твою…

Иван бежал, если можно назвать бегом это вспахивание всем телом снежного целика, на ходу оборачиваясь и пуская неверные пули. Впрочем, по крайней мере одна нашла свою жертву: раздался истошный вопль. Но даже после этого по Журбе не было сделано ни одного выстрела; они не стреляли, и это было страшно…

Уже через минуту-две Ивану стало жарко: овчинный полушубок, ватные штаны, тяжелые кирзачи с напиханной в них ула-травой для теплоты — в такой амуниции неплохо лежать в сугробе в ожидании подхода поезда, но плохо бежать по уброду, сквозь кустарник. По лицу струился пот, заливая глаза, в легких, обжигая их, клокотал студеный воздух, с хрипом вырываясь наружу. Ивана шатало как пьяного из стороны в сторону, вот-вот он упадет и тогда — конец!

Он рванулся из остатних сил, не чувствуя хлестких ударов по лицу голых колючих ветвей, и выбрался на пустоплесье, в центре которого стоял приземистый дуб. Его необлетевшие листья трепетали на ветру коричневыми флажками: дубок не сдался зиме.

Оглушенный стуком собственного сердца, Журба прислонился к стволу дерева и только успел перевести дыхание и отереть лицо рукавом, как из кустарника на поляну стали вываливаться серые фигуры. Он поднял карабин, они попадали в снег. Один выстрел, второй… Нет, второго не было, вместо него раздался сухой щелчок. Все… Отбросил оружие далеко в сторону, в снег, чтобы не досталось врагу. Теперь все! Хана!

Полежав немного и не слыша выстрелов, казаки осторожно поднялись. Партизан — а в этом уже не было сомнений — стоял возле дуба с поднятыми руками. Преследователи оживленно-радостно загомонили и двинулись к нему, на всякий случай беря в полукольцо. Иван не шелохнулся, стоял усталый и безразличный. Значит, решил сдаться? Ты, Иван Журба, бывалый боец, понюхавший в свои восемнадцать достаточно пороха, решил сдаться своим заклятым врагам?!

А ведь ты помнишь историю своего боевого товарища Владимира Неделько. До вступления в партизанский отряд Володя был комиссаром железнодорожного отряда, воевал на Уссурийском фронте. Раненым он попал в плен к белогвардейцам, его привезли в Спасск. Полмесяца изголялись над ним в контрразведке, добиваясь сведений о НРА[1], но хлопец оказался — кремень. Тогда его и трех других, ему незнакомых бойцов, ночью вывели из камеры и повели через весь город к печально известному среди местных жителей «Оврагу смерти». Парней не стали расстреливать, а закололи штыками. Не потому, что патроны экономили, просто дали волю своему изуверству, устроили на потеху себе нечто вроде учений для новобранцев, когда те под присмотром фельдфебеля неумело терзают штыками подвешенное на перекладине соломенное чучело: «Выпад! Коли! Выпад! Коли!». Эти умели, но хотели продлить себе гнусное удовольствие. После первого удара, пришедшегося в бедро, Володя упал в ров, но и там истязатели не оставили: попрыгав следом, продолжали колоть штыками в руку, в спину — куда попало… Тринадцать ран насчитают на теле юного комиссара Неделько, когда он восстанет из мертвых. А до этого он со связанными за спиной руками полночи будет выбираться из оврага, то и дело натыкаясь в темноте на какие-то бревна и коряги, не догадываясь, что это замерзшие тела ранее казненных товарищей. Вторую половину ночи он, истекая кровью, будет добираться до ближайшей деревни Буссевка. Позже, залечив раны, Володя Неделько вступит в отряд Борисова, в котором был и Журба, и погибнет вторично при налете карателей на партизанскую базу. На этот раз от пули…

Вот что значит попасться им живым в руки, а ты, Иван, решил добровольно сдаться! Даже ветер изумленно затих, и листья на дубке безжизненно обвисли… Но едва казаки приблизились к Журбе вплотную, как он выдернул кольцо предохранительной чеки из «лимонки», что до поры таилась в кулаке поднятой правой руки.

— Ложись! — взревел кто-то, увидев гранату. Все рухнули в снег, обхватив головы руками, и поэтому не видели и не слышали, что произошло дальше. Впрочем, и так все было ясно: малахольный партизан подорвал себя, не желая попасть в плен. Да еще, сука, хотел из наших кого на тот свет прихватить, да, слава Богу, ничего у него не вышло: вон хлопцы встают, все живы…

Установилась и долго стояла тишина, нарушаемая лишь скрипом снега под сапогами казаков и их грязными ругательствами, осквернявшими чистый воздух. Наскоро обыскав труп и не найдя на нем ничего ни интересного, ни ценного, ушли.

Ввечеру вновь взъярилась непогодь: подул от Ханки ветер, задымились сугробы, и помчалась кругами по тайге пурга — сильная голодная пантера. Наткнулась на Ивана, лежавшего на боку, и стала лизать его белым языком поземки…

…У райских ворот Журбу встретил апостол Петр, обличьем вылитый дед Сергей: та же кудлатая короткая борода, тот же венчик седых волос вокруг коричневой лысины, те же маленькие глазки, похожие на голубых рыбок, запутавшихся в сети морщин. Только одет был небесный сторож не в застиранную украинскую рубаху с вышитыми рукавами и воротом, а в белую рясу, подпоясанную вервием; на поясе позвякивали ключи. Речь апостола тоже походила на дедову: русская с вкраплением в нее украинских слов и выражений, впрочем, Петр употреблял и некоторые словечки из церковного обихода: как-никак лицо Божественное.

— Прибыл, значить? — молвил он, строго глядя на юношу из-под седых кустиков бровей. — Раб Божий Иван, сын Евдокимов, по прозвищу Журба, так?

— Так.

— Родился на Козьмодемьяна, сиречь, першого листопада 7411 року от сотворения мира или от Рождества Христова 1903-го. — Он не то сочувственно, не то осуждающе покачал головой. — Який же ты еще молоденький, хлопче! Жить бы да жить!

— Так уж получилось, диду, ничего не поделаешь!

— Мда… Но ведь ты, кажись, сам на себя руки наложил?

— Все равно меня убили бы, только сначала помучили.

— Мда… Всэ в руце Божьей… Ну ладно. Шо ж мэни с тобой делать, отрок?

— Да отпускай поскорее в свой рай, а то устроил допрос, как в колчаковской контрразведке!

— Рад бы пустить тебя в рай, да грехи твои не пускают.

— Неужели я так много грешил?

— Немало, отрок, немало. Вот, дывысь, — Петр стал загибать пальцы. — Крещеным был, а креста не носил. Бога нашего не славил, постов не соблюдал, первую заповедь — «Не убий!» — нарушал… Опять же самоубийство — грех большой…

— Ну, так отправляй меня в ад, и дело с концом!

— А в ад будет вроде как чересчур. — Петр задумался.

— Остальные-то девять заповедей ты не нарушал. К тому же родителей почитал, табак не курил, зелье не пил, не сквернословил, с ближним делился последним… Хиба ж мы не знаем, мы тут всэ бачим, всэ ведаем…

— Ну, если я ни в рай, ни в ад не гожусь, тогда отправляй меня обратно на землю. У меня там еще много дел.

— Господне це дило — даровать человеку жизню чи ни.

— Иди-ка ты к Богу!

— А ты иди к черту!

«К черту» — повторил Журба и очнулся. Вокруг стояла кромешная тьма, и он не враз понял, на том он свете или на этом. Пошевелился — вроде жив. Попытался встать — не смог. Что с ним случилось? Не помнил, не понимал…

И вдруг проблеск в памяти — граната! Ручная граната Ф-1, проще говоря, «лимонка». Он взорвал ее на себе, не желая сдаваться и мечтая прихватить с собой на тот свет двух-трех врагов. На том свете он побывал, но, кажется, один… Неужели все две тысячи осколков, которые, как говорят, образуются при разрыве гранаты, достались ему одному? Почему же он тогда жив?

Граната была английского производства и, возможно, делалась рабочими, состоящими в организации «Руки прочь от России!». Таких немало в странах Антанты. Эти парни «забывали» класть в гранаты взрывчатку или клали ее мало, а без нее «карманная артиллерия» становилась практически безвредной, воспламенялся лишь запал. Помощь английских рабочих была хотя и искренней, но наивной и даже сомнительной, ведь теми же гранатами пользовались и партизаны, захватывая их у интервентов. Как бы там ни было, но благодаря бракованной Ф-1 Иван остался жив, он был лишь легко ранен и контужен.

Впрочем, все это он узнает много позже, а пока, так ничего и не поняв, он предпринял еще одну попытку подняться на ноги. Это оказалось непросто: тело было чужим, отказывалось повиноваться, в голове не смолкал гул. Опираясь на ствол дубка, Журба кое-как поднял себя, но едва сделал первый шаг, как тут же со стоном рухнул в снег — адская боль в ногах. Идти он не сможет — значит хана! Значит, Господь передумал и вновь призвал его к себе? И словно в подтверждение этому Иван вновь провалился в небытие. Нет, он пока не умер. Только перешел из реального мира в другой, зыбкий и странный. Он как бы брел в тумане, но не сплошном, как молоко, когда не видно дальше вытянутой руки, а в накатывающемся волнами, когда перед тобою внезапно и непредсказуемо возникают какие-то фигуры, дома, деревья и так же внезапно исчезают, уступая место новым картинам…

Стоял январь одна тысяча девятьсот двадцать второго года. На западе России давно взяли Крым и закончилась гражданская война, а здесь, в Приморье, ей не видно было конца, и в глухой зимней тайге замерзал-погибал хороший человек, юный партизан Иван Журба. Скоро его вновь занесет снегом, и снежный буран, как шаман, станет камлать над его телом, завывая дурным голосом, исполняя понятную только ему самому песнь без слов…