ГЛАВА 10 Что можно сделать из подручных средств

Нет, совсем не стоило рассказывать Добромилу о его деде, триградском воеводе Годославе. «Сейчас ни к чему, — подумал Велислав, — слишком уж нехороший — страшный вечер — выдался. Да и начало ночи пока ничего хорошего не сулит: неведомый упырь объявился. А что дальше будет? Нет, пусть у Добромила не будет худых дум, пусть не гнетет его мысль о деде. Придет время — все узнает. Я обязательно расскажу, что мне о нем известно, и княгиню Всеславу попрошу, чтоб ничего от сына не скрыла. Дед Добромила достойный человек, но это потом. Сейчас надо ночь пережить…»

А ведь поначалу, когда выехали из Виннеты, никто и предположить не мог, что ожидает их отряд у Древней Башни, напротив древнего болота — Гнилой Топи.

«…Думали-то за пару-тройку недель обернуться, да без особых хлопот и передряг. Попросил князь Молнезар, чтоб сыну его край Варяжского моря показали, да вендские деревни, что в альтидском пограничье, в великом лесу скрыты, навестили. Чтоб увидели славные охотники, каков он — будущий виннетский князь Добромил… Уже осмотрели, что намечено, возвращались: через два-три дня дома уже пировали бы, в Виннете… Да вот угораздило! Семь смертей, а что дальше будет - то неведомо…»

Велислав отогнал грустные мысли, встряхнулся. Жизнь продолжается, боги решат, какая судьба выпадет на долю его отряда, главное — это сберечь Добромила.

Потихоньку время близилось к полуночи. К этому часу Добромил уже успел надергать из подола своей красивой, щедро расшитой по вороту знаками-оберегами рубахи толстый пучок ниток. Мальчик так увлекся, что не замечал, что того, что уже натаскано с избытком хватит для того, чтоб прикрепить серебряные пластинки не на один десяток стрел… Добромила остановил Велислав.

— Да хватит уже, княжич, — улыбнулся дружинник. — Буде тебе… Спасибо, мальчик, у нас и стрел-то столько не наберется, сколько ты нитей надергал… Оставь немного на разживу, а то носить скоро нечего будет. Давай их сюда — вязки делать будем.

— Да я как лучше хотел, Велислав, — весело ответил Добромил. — Зато смотри, какая теперь рубаха по низу стала: бахрома длинная, на нее оберегов навесить можно, не у всякой девки такая рубаха есть! Знаешь, Велислав, когда все закончится — ну, эта ночь — когда все пройдет, это будет моя любимая рубаха. Она как память дорогая! Я прямо сейчас ее надену.

— Конечно, Добромил, накинь, раз хочешь. Для воина нет лучше защиты, чем любимая одежда, она и дух укрепляет, и силу придает. А твоя рубаха красивая: вон по вороту какие обереги вышиты — лебеди Дажьбога. Уж солнечный бог всегда поможет, обережет и темные силы отведет… Погодите-ка серебро привязывать, — сказал Велислав видя что венды, разобрав нити, начали сноровисто приматывать серебряные пластинки под наконечники стрел. — Я сейчас…

Велислав поднялся и бесшумно скрылся в ведущем вниз проходе. Прозор переглянулся с Любомыслом и пожал плечами: «Что еще удумал наш предводитель?» Старик пожав плечами, чуть улыбнулся: «Мол не знаю, но худа не будет, это точно».

Вскоре в проходе возник Велислав. Дружинник был увешан набитыми стрелами тулами.

— Вот, внизу все собрал, — весело сказал он. — Сейчас посмотрим, какие в них стрелы. Велислав споро выудил все стрелы с черно-белым оперением: венды оснащают их бронебойными наконечниками.

— Думаю, серебра на всё хватит. Я вот о чем подумал, ведь нежить-то и чешуйчатая бывает, ее броню тупой охотничьей стрелой или срезнем не возьмешь. А тут наверняка, такие наконечники любую кожу, любую чешую пробьют и в тело вопьются. А нам больше ничего и не надо! Пусть серебро в нежити сидит! Любомысл, Прозор, как думаете: если серебро еще тоньше нарезать, да надвое распластать, чтоб больше стрел наделать, толк будет?

— Будет, будет, — обрадовался Прозор. — Режем…

Но Любомысл с сомнением покачал головой: — Вот уж чего не знаю, того не знаю, други. Хотя, может, твоя правда, Велислав: стоит попробовать. Нам же не бой держать. Главное, если нежить заявится, ее отогнать. Хотя, конечно, хотелось бы сразу к Чернобогу ее отправить, пусть своих слуг в пекле держит, и на этот свет не пускает… Ладно, чего тут думать: нарежем потоньше. Серебро есть серебро.

Венды принялись за дело: стали нарезать серебро еще тоньше. Толщиной делали с лучину, а потом ополовинивали надвое. Велислав, взяв готовую серебряную полоску, тщательно сделал на ней несколько глубоких щербин, затем ловко примотал серебро чуть ниже граненого бронебойного жала. С сомнением покачал головой, осмотрев сработанное: вес стрелы нарушен. Потом, снарядив лук, неторопливо прицелился. Сухо щелкнула тетива. Стрела вонзилась туда, куда и хотел Велислав: в приметный сучок на дубовой ставне, что прикрывала бойницу в дальнем углу.

— Тут, как она вдаль бьет, не проверишь, — прогудел Прозор. — И как такая стрела в полете себя поведет, неведомо: противовес-то нарушен. Вот, смотрите… — Прозор в свою очередь снарядил стрелу серебряной пластинкой и положил ее на палец. Да, гладкое прямослойное древко качнулось, и серебро оказалось внизу. — Ну да ладно, деваться некуда, ничего лучше не придумаешь, не наконечники же из серебра ковать, в самом-то деле! Нам же не муху в глаз бить. Делаем… Может, еще и не понадобятся.

В голосе Прозора звучало беспокойство. Одно дело выйти на хищного зверя — его привычки известны — а другое, это биться с неведомой нежитью.

Вскоре работу закончили: приматывать серебряные пластины не составило особого труда. Добромил сосчитал, сколько всего получилось бронебойных стрел: около двухсот штук. Почти на десять тулов.

— Итого, хватает всем, — заключил Велислав. — Даже с избытком. Это хорошо, может быть кто-нибудь из хворых очнется. И ему будет чем отбиваться. Серебро еще есть, давайте срезни снарядим, толстые стрелы для ближнего боя, и что останется, то к охотничьим прикрепим. Используем все, что есть. Неси сюда свой тул, Добромил. Тебе особые стрелы сделаем.

— Велислав, — обижено протянул княжич, — я уже могу большой лук натягивать, у меня даже бить из него получается… правда не очень хорошо.

Велислав улыбнулся, слишком уж рано мальчуган хотел повзрослеть.

— А бить из лука всегда надо хорошо. Надо уверенность в себе иметь. Не то говоришь, не возражай, Добромил. Одно дело, когда ты несколько раз натянул большой лук, а совсем другое — без устали бить из него. Надо держать в руках то оружие, которым хорошо владеешь. Кусок железа или дерева в бою против опытного противника мало чем помогут. Обязательно должна быть уверенность, что твое оружие и твое тело тебя не подведут. Ошибка или промах на охоте или в бою недопустимы, княжич! Особенно в бою — это твоя жизнь! Оружие должно слиться с тобой, стать частью твоей души и тела. Всегда должно быть так: ты, и твое оружие — это одно целое. Запомни это на всю жизнь! Впрочем, проверь себя.

Велислав достал свой лук, снял с него тетиву и протянул Добромилу: — Вот, возьми и натяни снова. Только не просто натягивай: знаю, что сможешь. Ты представь, что тебя ранили в руку. Например, в правую. И сейчас ты ей не владеешь. Если получится — будешь из большого стрелять.

Как ни старался Добромил, у него ничего не получилось: натянуть тетиву на большой взрослый лук, да еще одной рукой требовало столько ловкости и сил, что запарившийся мальчишка вскоре вернул лук Велиславу. Впрочем, особого разочарования не было: Добромил понял, что с большим луком, предназначавшимся для взрослых, сильных воинов ему — как бы этого не хотелось! — не совладать. Пока не совладать… Княжич снял со стены свое налучье с луком — не таким длинным как взрослых, и тул с короткими стрелами.

— Вот, Велислав. На нем я тетиву и без рук легко натяну! И стреляю я неплохо. Меня Прозор учит на слух бить. А еще… Я бы хотел видеть в темноте как он… Прозор, — повернулся Добромил к великану, — а как ты можешь так хорошо в темноте видеть? Можешь меня научить?

Борко и Милован завистливо вздохнули. Сколько они не просили Прозора растолковать, сколько он не объяснял молодцам, как надо, ну ничего у парней не получалось! Темнота — это темнота. В ней на слух они хорошо били из лука, но положить стрелу точно — да еще в неподвижную но безмолвную цель — у молодых дружинников никак не получалось.

— Ох, не знаю княжич, как это у меня получается, — покачивая головой, серьезно сказал Прозор. Впрочем, на губах дружинника появилась счастливая улыбка: опять вспомнили о его необычайной способности одинаково видеть и ясным днем, и в кромешной тьме. — Ты, главное, ни на что не обращай внимания. Не надо ни на что отвлекаться. Представь, что у нас сейчас тут темнота: светильники погашены… а ты считай, что тут светло, будто день яркий. Вот вообрази, что ни светильников этих тусклых нет, ни ставней… Будто в бойницы щас солнце бьет, и ты паутинки в дальнем углу различаешь. Во-он там, — указал Прозор на темный угол, — там паук сеть сплел. — Я просто вижу в темноте, и все. Представь все это и со временем привыкнешь.

Добромил, Борко и Милован пытались это представить. Милован даже зажмурил глаза, но… как и всегда ничего не получилось. Да, дар Прозора — особый дар. Его заслужить надо, или родиться с ним.

— Кстати, Прозор, не мешало бы еще разок наверх выбраться, да на Гнилую Топь глянуть, — сказал Велислав. — Хорошо, что вы о тьме заговорили. Вот только дело докончим, и глянем. Или, может, не откладывать, прямо сейчас сходить?

— Можно я с вами? — спросил Добромил. — А вдруг, и я что-нибудь замечу? Бывает же такое.

— Конечно, бывает, — улыбнулся Прозор. — Пойдем, Добромил. Лук свой прихвати, оружие. Я тоже хочу проверить, как новые стрелы вдаль бьют. Вдруг кто подвернется? Душа успокоится.

Венды направились к выходу на крышу. Пока они поднимались, Борко и Милован доделали свою часть работы — из конской уздечки нарезали тонких ремешков и привязали на них серебряные куны, что нашлись у Велислава и в кошеле княжича.

— Вот, каждому по такому серебряному оберегу. — Милован поднял и повертел перед лицом Борко привязанную монету. Надевай серебро друг, и никогда не снимай. А лучше сразу два оберега носи — денег хватает. Рысь на плаще — рысью, это дело хорошее, а вот деньга на голом теле — это как-то надежнее. Если Любомыслу верить. Верно Борко?

— О чем говоришь, Милован? — Борко бережно заправил за ворот протянутый оберег. — Тут, после этаких страхов, вообще на себя все что угодно нацепишь! Видел бы ты этого албаста! Жаль, на мне тогда серебра не было, я б ему показал! Но кто же знал, что серебро так хорошо от нежити помогает? Эх… — досадливо махнул рукой Борко.

— Раз Любомысл говорит, значит помогает. Наш дед все на свете знает? Верно, Любомысл? Только вот ты Борко говоришь, что албаста видел… А ты его видел? Нет, не видел! Врать-то зачем?

— Я его наполовину видел, разговаривал и ощущал, как от него тиной несет. Ну оговорился немного, бывает… Будет о чем потом вспоминать. Дадно, давай-ка на хворых обереги навесим. Да-а, — обрадовано вспомнил Борко: — Наверно уже пора кабанчика из печи доставать? Любомысл, ты у нас кухарь, как думаешь, он уже созрел? Запаха-то нет, а мы есть хотим!

— Созрел, созрел, — пробурчал Любомысл. — Запаха и не будет, он в глине. Ох, Борко, ты иной раз ляпнешь не подумавши: вы ж его сами обмазывали, а я над душой стоял, смотрел, чтоб все с тщанием делали, чтоб ни одной щелочки не осталось. Это важно, тогда и в своем жиру запечется, и духом напитается. На костре так не получится, парни. Да, как обереги повесим, пусть кто-нибудь из вас вниз сбегает, да посмотрит, что там кроме хлебного вина и воды есть. Может квасок найдется, или пиво. Не водку же, на ночь глядя, пить!

— Сейчас-сейчас, Любомысл! Быстренько слетаю, я уже так есть хочу, будто неделю крошки во рту не держал. А чем тебе водка, на ночь глядя, не нравится? — расплылся в добродушно-луковой улыбке Борко. — Достойный напиток по-моему, и спишь ты от него хорошо, как младенец.

Любомысл искоса глянул на парня, так и есть — зубоскалит! Молодцам лишь бы посмеяться над стариком. Что Борко, что Милован только и рады что-нибудь, по их мнению, смешное ляпнуть. Ладно, потом он это припомнит.

— Отчего же, нравится мне водка, не выдумывай. Только не здесь, и не этой ночью, будь она неладна! Я не про водку, юноши. Каждому делу — свое время. До дому бы быстрей добраться, да хорошо бы целыми и здоровыми. Вот тогда я водки выпью… в меру. Спать буду, а вы меня караулить. Ладно, хватит лясы точить, не на посиделках. Давайте хворых обиходим, а уж потом о себе подумаем.

Любомысл взял необычные обереги и, сопровождаемый Борко и Милованом, пошел в угол к хворым дружинникам. Как и прежде, они лежали безмолвно, да и дыхания не слышно. Создавалось впечатление, что воины мертвы. Старик отогнал эту скорбную мысль, благо тела у дружинников не то что теплые, а горячие. Плохо это, или хорошо, Любомысл не знал. Как и прежде, старик, захватив с собой кружку и кувшинчик водки пользовал недужных. Борко поднимал им головы, Милован разжимал зубы, а старик вливал в меж обметанных губ немного крепкого пойла. Затем он вешал оберег, стараясь, чтобы серебро ложилось ближе к сердцу. Когда все сделали как надо, Любомысл довольно крякнул:

— Ну вот, от этого точно худа не будет. Что водка первое средство от хворостей, что серебро от нежити. Авось, отойдут наши друзья. А не поправятся, так мы завтра при солнышке в ближайшую деревню заглянем, да по лесам весть пошлем… Пусть знающего волхва разыщут, а пока он идет, мы деревенского знахаря пригласим, пусть как знает лечит. Нам главное — сберечь их, хотя бы в эту ночку. Поняли теперь отроки, что значит серебряный оберег? А? Какую он силу имеет!

— Конечно поняли! — хохотнул Борко. — Только не серчай, мы пока особого толку не видим, извини… — Тут молодец стал серьезным: — Товарищи наши как лежали колодами, так и лежат. Будто ничего мы им не сделали. Не знаю, Любомысл, поможет ли твое средство.

Милован, видя, что от слов Борко старик начал серчать, примирительно улыбнувшись сказал: — Да ладно тебе, не обижайся на него. Борко молодой еще, сам не знает что городит, а мы тебе верим; знаем, что помогут твои мудрые чары.

— А ну вас, — ухмыльнулся Любомысл, — всё сразу хотите… Давайте-ка, молодцы, сгоняйте вниз за пищей, да пошустрей Я и сам есть хочу незнамо как, Думаю, одного порося нам на всех мало будет, тащите все съестное, на что глаз ляжет.

Парни, в животах которых давно уже урчало от голода, с готовностью, опережая друг-друга бросились на нижний ярус, к съестным припасам.

Вернулись Велислав и княжич. Сняли с себя налучья, тулы. Положив оружие на скамейку, молча уселись за стол. Мальчик снова бледен: не иначе наверху что-то случилось.

Любомысл внимательно смотрел на них. Так и есть — дело нечисто.

— Прозор наверху?

Велислав кивнул. Чего спрашивать? Выходили трое, вернулось два человека.

— Сейчас придет…

Бесшумно спустился Прозор. Так же молча уселся. На него всегда жизнерадостного, это не похоже. Он даже говорить тихо не умел, всегда зычен и громогласен, а сейчас тоскливо смотрел перед собой.

— Что опять такие смурные? Снова наверху не так?

— Наверху-то все так, да вот на том берегу, что-то не то, — ответил Прозор. Ох, не нравится мне, как на болоте спокойно… слишком спокойно.

— Да, Любомысл, — добавил Велислав, — не знаю, что будет, но наверх лучше не соваться. Охотничье чутье подсказывает, что все только начинается. Я ночной лес хорошо знаю, да ты и сам понимаешь, что там такая же жизнь, как и днем идет. То мышь пискнет, то лиса прошуршит — эту мышь вылавливая. Порой филин или сова ухнет…. В общем звуков, для тех кто слышит, предостаточно. А слушать мы умеем. А сейчас… Веришь ли, Любомысл, у нас аж мороз по коже прошел от тишины. Будто вымерло все: ни писка, ни стона. Только ветер в вершинах гуляет. Как это на затишье перед бурей похоже. Только бури не будет, — небо звездное и ясное. Ох, как мне не по нраву эта тишина, — угрюмо пробормотал Велислав, — как бы я хотел, чтобы Добромил сейчас в Виннете оказался.

При этих словах мрачное лицо Прозора стало еще мрачнее. Княжича надо оберегать, а иначе что они за дружинники! А вот от чего оберегать, этого он не знал. Одна надежда, что как-нибудь все обойдется, хотя, куда там! Прозор скосоротился и хрипло сказал:

— Еще Добромил, Веденю, то есть албаста увидел. Никуда этот упырь от башни не ушел: за конюшней притаился, выжидает. Мы-то с Велиславом все на тот берег смотрели, на гнилую Топь, а княжич по сторонам… молодец. Только как увидел, перепугался сильно.

— Нет, Прозор, — торопливо перебил Добромил. — Я не то что испугался, я опешил от неожиданности. Как я мог ожидать? В темноте-то не очень видно, ну и я, как Прозор говорил, постарался представить, что ее нет, будто день сейчас. И знаешь, Любомысл, у меня вроде получается… Кора сосен видна стала, хвоинки на ветвях… Здорово! — воскликнул мальчик. — Я стал оглядывать, что вокруг башни делается. Гляжу, а за конюшней что-то отблескивает, будто бы лужа. А откуда она тут, ведь дождь несколько дней не шел. Стал я присматриваться — глядь! — а лужа-то потихоньку в человека вырастает! Я сразу Прозора и Велислава за рукава тронул, и показываю им на то место. И сам вижу: точно — это упырь. А потом он стонать начал, да страшно так, глухо! И вдруг снова растаял и в лужу обратился. Он теперь тут до утра будет, Любомысл?

Любомысл, о чем то размышляя, мрачно кивнул.

— Да Добромил, до утра. Никуда не уйдет, будет нас поджидать. Упырю кровь нужна, да где ее взять-то? Он бы хотел к нам в башню войти, да запечатаны ходы-то. Через чеснок ему не прорваться… Будет ждать, а на рассвете уйдет. Упыри при солнечном свете не живут, с первыми лучами гибнут. Сжигает их Дажьбог. Но вот что я скажу, не вся нежить солнца боится, есть и такая, которой солнце не помеха. Хорошо, что албаст вроде бы не из такой нежити. Как только солнышко взойдет, надо отсюда сразу ноги уносить. И чем быстрей — тем лучше.

— А ты точно уверен, что он солнца боится? — спросил Прозор, — а вдруг этот упырь из тех, кому солнце не помеха? Эх, как я не догадался серебряную стрелу в него пустить? Так ведь одно дело в упыря бить, а другое дело на лужу стрелу тратить! Рука не поднялась, стрелы беречь надо.

— Тот, которого я на Змеиных Островах видел, со дна бухты вечером вылез, когда солнце уже зашло. Да и колдун островной говорил, что албаст только по ночам может из воды выходить. Днем он на дне лежит, в глубине, куда солнечный свет не достает: в ямах, под камнями, в подводных пещерах таится.

— И я хотел в него стрелу пустить — посмотреть, как серебро на нежить действует, да стрелы жалко стало, — сказал Велислав. — Кто знает, может еще пригодятся, жалеть буду, что именно ее не хватило. Хотя конечно оборони нас великий Хорс от такой напасти, чтоб мы такими стрелами отбивались! Любомысл прав: если б он в башню мог зайти — давно бы уже зашел.

— И знаешь ведь, что что-то жуткое на Гнилой Топи происходит, а костра на крыше не зажжешь, знака не подашь. Не знают в Виннете, как на такой случай тревогу подавать. Не было еще такой беды, — добавил Прозор.

— Ладно, авось обойдется — буркнул Любомысл. — Только вот что: вы спустились, а чеснок на проход не повесили, лазейку оставили. Мало ли другая нежить сверху нагрянет.

Добромил, схватив со стола вязку чеснока и несколько неиспользованных нитей, бросился к проходу наверх.

— Я мигом.

— То-то, что мигом, — пробурчал старик. Надо бы еще серебро туда повесить… И вот еще, знаете что, охотники вы мои?

— Что?.. — в один голос спросили Велислав и Прозор, чувствуя, что Любомысл как всегда скажет что-нибудь малоприятное, но верное.

— Не ходите так часто на крышу, как вы ходите! Раз сомненья есть, что это затишье, и буря вот-вот грянет, не надо! Не тешьте свое любопытство, ни к чему! Беда там ждет, даже я чую. Закроемся тут, еще серебром все запечатаем, и будем утра ждать. Нежить, ведь она всякая бывает… У нее и крылья имеются, и по стенам, она тоже ох как горазда лазать. Не ходите больше, прошу! Давайте-ка лучше поужинаем сейчас, да тризну по товарищам нашим погибшим справим.

Добромил споро увешав створки прохода чесночными головками, спускаясь, спросил:

— Вот, все сделал, теперь не влезут. Дядька Любомысл, а что за нежить с крыльями, какая она? Как летает?

— Да много всякой есть, княжич: у Столбов Мелькарта, что на самом заходе солнца лежат, водятся ведьмы Бруксы. Они не совсем как наши ведьмы, но, как и положено колдовать тоже могут. Ночью Бруксы, оборачиваясь темной птицей, вылетают из дома. А днем они обыкновенные девы. Только очень красивые: поглядишь на такую, так влюбишься сразу! — При этих словах Глаза Любомысла заблестели и даже голос дрогнул. — Только по ночам они не просто так летают, а ищут утомленных путешественников, что под открытым небом заночевали. И еще Бруксы очень любят детей. Они их поедают.

При последних словах Любомысла, произнесенных обыденным, даже скучноватым голосом, Добромил вздрогнул.

— Б-р-р! Ну тебя, дядька! Ох, ты пугать горазд! Куда там до тебя нашим сказочникам! Они только про жар-птицу, да кота-котофеича могут сказывать.

— Да не пугаю я тебя, княжич — Любомысл помолчал, что-то обдумывая. — Просто разные разности говорю. А ты послушаешь, а там, гляди, и осмелеешь: душа сильнее станет. Тогда тебе любой страх нипочем будет! Сам знаешь: чтобы плавать научиться, надо сначала в холодную воду сигануть, и не в испуге в ней барахтаться, а с умением руками и ногами грести, как учили. Вот ты сейчас и входишь в эту воду — воду страха. Только не сразу сигаешь, как Борко, что упыря увидел и потом слова вымолвить не мог, а постепенно. Так лучше… И я тебе в этом помогаю. Обвыкнешься, исчезнут страх и ужас. Так-то, Добромил.

Улыбаясь, Любомысл подмигнул княжичу. Глаза Добромила недоверчиво глядели на старика, потом повеселели, и мальчик махнул рукой, будто говоря: «Чего уж там! Давай, дядька, рассказывай: верно придумал — я боятся не хочу!..»

— Так вот, — продолжил Любомысл, — еще есть Стриги, они в ворон превращаются, а потом, превратившись, эти вороны людскую кровь пьют. На восходе Сайона, на островах, что за ним лежат, я слыхивал про Пенангаламов. О-о-о! — протянул старик. — Это страшные упыри! Они сначала погребальный саван в своей могиле пожирают, а потом, когда им есть больше нечего, по ночам из могил выходят и летают в поиске какой-нибудь жертвы… причем летит только голова и шея, а само тело упыря ниже висит. Опять же, на Золотом Побережье, в Арьеварте, я слышал, что есть такой дух Адзе. Так он вообще летает в виде огненного шара. Много в миру всякой нежити, Добромил, очень много. Почитай в каждой земле своя есть, и всем она досаждает, и все от нее маются.

— Слушай, Любомысл, хватит тебе нас пугать, и так впереди ночь незнамо какая будет, — недовольно буркнул Прозор. — И вообще, где это видано, чтобы нежить как огненный шар по небу летала? Огонь — он же священен! Как огненные боги такое допустить могут? Сварог… или Перун-громовержец, или Агуня, чья частица, вон, в каждой печи горит?

Любомысл почесал за ухом:

— Ничего я не пугаю, а не хочешь — не слушай. Пугаться не будешь. Только я весь мир видел, и знаю, что в нем водится. В иных землях такая нежить существует, что наши упыри — просто как дети малые в сравнении с ней! Это я вам только про упырей сказал, потому что албаст, что сейчас под стенами бродит, тоже упырь. А сколько всякого другого… — махнул рукой старик. — Ладно, давайте за стол усаживаться, вон, молодые уже какое-то съестное тащат, да много! Ишь как пыхтят, не надорвались бы.

Из затемненного прохода послышались тяжелые шаги и появились тяжело груженные Милован и Борко. Милован в самом деле пыхтел, таща на одном плече большой дубовый бочонок, а другой, свободной от тяжести рукой подцепил на каждый палец по глиняному узкогорлому кувшину. А Борко, тот вообще сгорбился под вязками копченой рыбы, и парой странного вида, бугристых, набитых неведомо чем мешков. В зубах он держал связку баранок. Вид у парней довольный и чуть ли не счастливый: наконец-то, после всех передряг, они поедят.

— Уф… — Милован с облегчением опустил бочонок на стол, осторожно освободил пальцы от узких ручек кувшинов и тяжело плюхнулся на скамью: — Тут кажется квас, как ты просил, Любомысл. А может и пиво: не проверяли… а в кувшинах — я не знаю что. Откроем, разберемся… Думаю, в них не просто вода. В таких посудинах воду не держат: видел, что в корчмах из них люди пьют. — Фу! — Милован утер взмокший лоб. — Вот только отдышусь маленько, да станем на стол собирать. А то в животе уже невесть что творится!

Меж тем Борко, положа на стол связки рыбы и освободив зубы от баранок, доставал из объемистых мешков небольшие кадки, пузатые бочонки и разнообразные плетеные туески.

— Чем несколько раз спускаться, лучше уж сразу отмучится. Тут соленья всякие, грибы, моченые ягоды, меда… ну не знаю, что еще — посмотрим.

— Лень вперед тебя родилась, — упрекнул парня Любомысл, весело поглядывая на выставленную снедь, — разве можно так себя утруждать? По одному бочоночку, не торопясь бы перенес. И не дышал бы сейчас, как обожравшийся боров. Всему вас, молодежь, учить надо.

— Ну тебя, Любомысл, — хмыкнув махнул рукой Милован, — тебе бы только поговорить… ни о чем! Помоги лучше на стол накрыть. Да поросенка там — не пора ли уж из печи доставать? А то ведь сгорит чего доброго, так и не отведаем твоей знатной стряпни.

— Не пора, не пора… Не спеши, ничего с кабанчиком не случится: глина, она воздуху путь заграждает — он еще смачнее будет, когда в своем-то жиру потомится и вкусу наберет. Топленое молоко-то уважаешь? Вот то-то же, — упивался словами Любомысл, — и кабанчик вроде как сродни ему станет.

Меж тем Добромил споро доставал с полок нехитрую, предназначенную для еды утварь: деревянные тарелки, миски, ложки. Ему помогал Прозор, снимая сверху то, что мальчик не мог достать. Дело шло быстро — все оголодали.

Тут Прозор хитро прищурясь подмигнул Добромилу, указав взглядом на привольно развалившихся молодых дружинников.

— А что, отроки, — начал он, — никого там внизу не встретили?

— Это кого? — скривившись в пренебрежительной усмешке лениво отозвался Милован. — Заперто все, зачесночено, кому там быть?

— Да мало ли кого, — с тревогой в голосе сказал Прозор. — Тут Любомысл нам кое-что нам порассказал, пока вы пищу внизу добывали. Вас-то, вроде бы долго не было, вот я и подумал…

— Чего это ты подумал, Прозор? — чувствуя какой-то подвох, с сомнением, но заинтересовано спросил Борко. Впрочем, можно и не спрашивать: Прозор, когда веселится, ничего толкового, по мнению Борко не скажет. Но после того, как парня до полусмерти напугал албаст, ум Борко обострился, молодец стал любопытен, и сам того не сознавая, решил не упускать ни единой возможности узнать что-либо новое о том, что скрыто от людских глаз. — Кого еще мы должны были внизу встретить?

— Да так, никого, — пожал плечами Прозор. — Просто Любомысл про крылатую нежить говорил, которой, кстати, и чеснок нипочем: они его головками едят и не морщатся. Брукстами зовутся… Они совсем как молодые красивые девы, к которым вы на посиделки шастаете. Так Бруксты, Любомысл говорит, очень любят питаться — вот такими как вы — молодыми уставшими красавцами, и в придачу детьми.

— Нет, Прозор, не Бруксты, а Бруксы. Слова не путай. Бруксы, они на воле нападают: средь леса, допустим, или на полянке у дороги, — встрял в разговор Любомысл. — Бруксы не очень-то любят по избам, хоромам, и вообще среди стен жертвы себе выискивать. А вот, к примеру, Лугара, что меж Аласунским Царством и Арьевартой водится, тот совсем другое дело. На вольный дух его не выманишь, он вечно голодный и подстерегает там, где человек обычно пищу берет. Ну, например, в погребах, или в кладовых. И опять же, обычно он живет в старых, давно заброшенных домах. Ну, вот как эта башня, например. Как только стемнеет, Лугара выходит из своего убежища, и летит к черному дереву. Это такое дерево, — пояснил Любомысл, — которое в темноте светится. Под ним светло как в сумерках и оно нечистым считается, черным. Ну и правильно, по-моему. Так вот, он обращается в пламенный язык — слышишь, Прозор: опять же в пламя, в огонь! — и летит к этому черному дереву. Они редко где растут, деревья эти, попадаются нечасто. Там Лугара снимает с себя кожу, вешает на дерево, и возвращается обратно в свой погреб или кладовую. Если только этот упырь кого ухватит, кто по неосторожности или незнанию рядом оказался, то все… Лугара с человека кожу сдирает, а потом обматывается его внутренностями и после этого шкурку, которую бедолаги снял, к черному дереву относит и вешает. А свою обратно одевает.

— Великий Род! — воскликнул Прозор, — да что ты такое рассказываешь, Любомысл!? Да разве может такое быть?! Не мог Род, когда создавал все сущее, такую тварь сделать! Не мог! И вообще — дай хоть поесть спокойно!

— А Род и не делал, — ответил Любомысл, — это потом само завелось. Боги, которых он создал, тоже разные. Возьми, например, Чернобога, думаешь в его владениях мало всякого такого поганого? Думаю, с преизбытком — да с великим! — хватает. А на земле, сколько нежити и нечисти? Даже у нас, в Альтиде, в чистой вроде бы земле и то всякие водяные, болотники, лешие водятся… да банники, наконец! Сами знаете, кто в бане обитает. Мы хоть с ними и не враждуем, но и особого мира промеж нас нет. Они сами по себе, а мы сами. Да ты не бойся, — добавил старик, — Лугара, я ж говорил, тот в Арьеварте, на полудне обитает. Это далеко отсюда, там ты вряд ли когда-нибудь будешь.

Любомысл немного помолчал, а потом печально прибавил:

— А я ведь, черное дерево видел, на которое Лугара кожу развешивает.

Борко и Милован чуть ли не в один голос завопили:

— Ну и!

— Как оно?!

— Расскажи Любомысл!

В голосах дружинников слышалось изумление и испуг. Еще бы, Любомысл просто неиссякаемый источник всяческих рассказов, и слушать побасенки старика всегда в удовольствие. А уж всякого рода страшилок Любомысл знал в преизбытке. Кажется, нет того, чего бы он не знал, и на что не нашел бы ответ. Но раньше, все повествования Любомысла не звучали столь устрашающе… Может быть потому, что больно уж тяжелая выдалась ночь.

Любомысл посмотрел на Велислава, на напряженно слушавшего Добромила, который даже перестал ставить на стол тарелки, на округлившиеся глаза Милована, Борко. На раскрывшего в немом изумлении рот Прозора. И ответил просто и серьезно:

— Страшно! А больше ничего не скажу.

Наступило молчание. Среди вендов чувствовалось глубокое разочарование: только что старик так интересно и жутко рассказывал, и тут на тебе… Молчание прервал опять же Любомысл. Старик встал и, подойдя к больным воинам, потрогал их лбы.

— Жар вроде спал, но почему без сознания? Странно все это… Ну да ладно, потом посмотрим, может, серебро только начало действовать?

— К ведунам и знахарям их бы побыстрей, — озабочено сказал Велислав. — Что мы можем? Водку? На нее надежда слабая. Хорошо, если куны серебряные помогут от их хвори, а если нет?! Я бы прямо сейчас отправился за лекарем. Хоть бы какого ни на есть привел! Так ведь вас же тоже одних тут не оставишь: раз уж попали в такую переделку, так и выбираться надо всем вместе.

Последние слова Велислав произнес с каким-то надрывом: душевная боль, воспоминание о погибших воинах не оставляли его весь вечер.

— Ты, Любомысл, ужасные вещи знаешь. И это хорошо. Как думаешь, то, с чем ты в иных странах сталкивался, может придти в нашу землю? Сам знаешь: Гнилая Топь по нашим лесам издавна гремит как гиблое место. Даже не так: не гиблое, а чужое, злобное. Инородное оно в Альтиде. Я часто думал, откуда на наших землях нежить берется? Может и в других странах такие места есть, как наша Гнилая Топь? Может и там нежить из подобных болот выползает? Как считаешь, Любомысл?

— Конечно, Велислав, — в раздумье ответил старик, — нежить откуда-то берется. И места на земле есть во ста крат страшнее нашего болота. Да только я думаю, что каждой нежити свое место на земле предназначено: в одних странах, допустим жарких, — одна нежить водится, а на полуночи, средь холода, — другая обитает. Всякой твари на земле свое место предназначено. Думаю, в наших лесах инородной нежити не завестись. Своя не даст, выживет… — улыбнулся старик. — А если у нашей получаться не будет, так мы подсобим.

— А албаст? Он-то как сюда попал? — не скрывая озабоченности спросил Прозор. — Ты же говорил, что эти упыри на Змеиных Островах водятся. А?

— Ну-у, Прозор! — протянул Любомысл. — Тот албаст, которого я на островах видел, как раз в жарком месте обитает. А тот, про которого твой мудрец рассказывал, в холодах водится — ты ж сам говорил. Думаю, что водяной упырь может жить в любой воде: хоть на полуночи, хоть на полудне. Вода есть вода. А может упыри разных мест и различаются чем-то, не знаю. Но нашего чеснок точно отпугнул, и это хорошо, значит есть против него средство. Почти все упыри не любят горечь, и те что в земле лежат, и те что в воде водятся. Ладно, хватит об этом. — Любомысл повернулся к печи: — Давайте-ка, молодцы, кабанчика из огня высаживать будем. Что меня старого слушать? Хотя иногда не помешает: уж очень много я за свои годы пережил. Никто вам ничего такого не расскажет, потому что не знает, и не бывал там, где мне довелось побывать.

Вскоре широкий дубовый стол уставили мисками с солеными грибами, мочеными яблоками, распластованной копченой и вяленой рыбой. Любомысл и Милован с прибаутками вытащили кабанчика из широкого устья печи, и сейчас, обжигая руки, отколупывали спекшуюся глину. По ярусу пошел сытный, ни с чем не сравнимый запах. Для поросенка посреди стола поставили отдельное большое блюдо.

Тут же Борко выбивал пробки из бочонков, плескал чуток в высокую деревянную кружку и пробовал на вкус:

— Это клюквенный квас. А это эль вестфолдингов. Это, опять же, их грут… ну и гадость! Как такое не то что пить, а даже нюхать можно?! А вот что это за напиток такой, я не знаю.

Прозор взял у него из рук кружку, понюхал, и чуть-чуть отхлебнул. Закатив кверху глаза, немного подумал, а потом, вернув кружку, сказал:

— Не знаю, как точно называется, но такое питье привозят фризонские купцы. Кажется, они его из винограда делают, но это не вино. Так что можешь пить спокойно — тошнить точно не будет.

Борко обиделся:

— Прозор, да хватит тебе уже! Все старое поминаешь! Было-то всего один раз, да и то случай-то такой: воинами стали!.. Да, а от вина меня не тошнит.

— Да разве я что плохое тебе сказал? — искренне удивился Прозор. — Я же о вас молодых забочусь — чтобы вы не болели. Верно, Любомысл? Велислав? Кто ж вас уму-разуму научит, как не мы? У нас-то за плечами жизнь. Многое чего познали на своей шкуре: такое знаем, о чем вам лучше вообще на ночь не слышать.

— Верно, верно Прозор, — отозвался Любомысл, перекладывая на блюдо кабанчика, источавшего невыразимый запах горячего копченого мяса. — Поучиться у тебя есть чему… особенно мне, — добавил старик с ехидцей.

— Ну ладно, хватит уж лясы точить, — встрял Велислав, — давайте-ка усаживайтесь. Только сначала надо почтить богов и хозяев этого жилища.

Перед тем как усесться за стол, Велислав налил в кружку немного вина, смочил в нем пальцы, а потом стряхнул капли в устье печи. Туда же он бросил, предварительно мелко раскрошив их, несколько хлебных кусков.

Вслед за ним то же самое проделали и остальные. Так люди отдали честь и хвалу богу огня Агуне, который сейчас дал им пищу и обогрел. Ну, а домовому, который, как известно, есть в каждом жилье, и живет под печкой, Добромил налил в маленькое блюдо сладкого квасу и положил рядом моченое яблоко.

— Это тебе, батюшка домовой. Прости, что нет молока и каши. Не гневись, пожалуйста. Не готовили.

Первые кружки выпили молча, в память о погибших товарищах, затем Борко, на правах добывшего кабанчика охотника, достал широкий охотничий нож и разделал поросенка на большие части.

— Вот, берите, какой кусок на кого смотрит. — Парень сглотнул слюну: — А мне уж что останется…

— Останется, останется, Борко, — захохотал Прозор, — на всех хватит, не переживай!

Любомысл молчал. Потягивая квас, старик смотрел на друзей. Румяный, широконосый Борко, с лукаво-веселыми глазами, ловко и неприметно прибрал к своим рукам лучшие куски кабанчика; весело похрустывал хрящиками. Серьезный, подбористый Милован, чем-то неуловимо схожий с Борко, чуть хмурил разлетистые брови, был молчаливо-строг, ел не выбирая. Добромил быстро освоился: улыбался, поглядывая на вендов, не забывая жевать сочное мясо. Прозор и Велислав ели молча: по давней привычке всегда настороже. Покой — покоем, но даже во время еды надо держать ухо востро: ночь еще не кончилась. И они не дома, не в Виннете, а все еще в Древней Башне. А на другом берегу Ледавы Гнилая Топь. И пока на ней тихо. Но это только сейчас: неизвестно, что еще скрывается в древнем болоте, упырь южных морей не просто так появился в далекой северной реке.

Кабанчика съели в полной тишине. Только раздавался треск ломаемых костей и слышалось легкое урчание Прозора.

Когда венды убрали всего поросенка, сделали небольшой передых.

— Любомысл, — взяв в руки узкогорлый кувшин и наполняя кружку фризонским напитком, молвил Прозор, — расскажи, что-нибудь интересное. Знаешь, я и не знал, что ты так много видел. Только прошу, не надо ничего страшного говорить. Мне так кажется, что на сегодня вполне достаточно всякого такого, — дружинник пошевелил в воздухе пальцами.

— Да, Любомысл, — поддержали Прозора Борко и Милован. — Если можно, то без страхов, пожалуйста… Ты же Добромилу страшных сказок не рассказываешь.

— Конечно, не рассказываю, — весело откликнулся Любомысл. — Я вообще-то его разным разностям учу, ну и попутно, когда придется, всякие занятные случаи из своей жизни вспоминаю. А уж страшны эти истории, иль нет — не мне судить. Говорю только то, в чем сам твердо уверен.

— А вообще ты много стран видел? — спросил Прозор. — Вот знаешь, я иногда в корчму захожу, которую не так давно рядом с пристанью построили. Так вот, там разные корабельщики собираются, но знаешь, Любомысл, никто, так как ты, не может ничего интересного поведать. Корабельщики и купцы все про барыш, да про ураганы которые пережили. Скучно… А может, они не видели ничего, вот им и сказать нечего.

— Нет, Прозор, — возразил Любомысл, — каждый мореход может тебе много чего занятного порассказать! Все дело в том, как его разговорить, для этого особое умение нужно. Хочешь научу? Вот когда ты с ними беседу заводил, угощал чем-нибудь?

— Да вроде как нет, просто подсаживался. У каждого свое угощение есть, они же вроде люди не бедные, а что?..

— Ну вот, тут ты и ошибся в самом главном… Человек, после того, как его море побьет, как опасностей избежит — отдохнуть должен. Вот мореход и идет в корчму. Там вино, водка, прочее хмельное. Да и народ там такой же собирается — отчаянный… Только вот принято, понимаешь ли, со своим угощением подсаживаться, да беседу заводить… Если, конечно, хочешь чего-нибудь интересного послушать и узнать, а так… — Любомысл пренебрежительно махнул рукой. — Без угощения сочтут, что ты просто скупердяй знатный, и дел с тобой иметь после этого не захотят. Тут ведь не подношение важно — а внимание. Моряки народ не жадный, спускают все одним махом, — ведь неизвестно, что завтра в морских далях их поджидает. Вот тебе и весь ответ: подсаживайся с угощением, да не скупись. Много чего узнаешь. Так, предводитель? — обратился Любомысл к задумчиво слушавшему Велиславу. — Я прав?

— Прав, Любомысл. Мореходы — они вообще народ особый…

— Слушай, Любомысл, — неожиданно спросил Прозор, — а ты сам-то, сколько лет по морям скитался? Сколько годков мы с тобой уже знакомы, а ведь ты ни разу про свою жизнь толком не рассказывал.

Старый мореход прищурил глаза:

— Много, очень много лет скитался, Прозор. Так уж выпало… Хотя будь моя воля — я конечно никогда в жизни не пошел бы ни в какое море. Но вот, повезло… или не повезло. Может потом, как-нибудь, все вам расскажу. Не сейчас…