Африка. Год в Ботсване

Глава 3 Палатка новой модели

Все формальности с иммиграционной службой были улажены, и мы наконец-то пересекли границу и оказались в Намибии в то время, когда страна купалась в желто-оранжевом свете, отбрасывавшемся жирным, маслянистым солнцем. До этого момента ни я, ни, думаю, большинство наших PAX’ов особенно не обращали внимания на ландшафт. В моем случае это объяснялось главным образом тем, что я был весьма и весьма обеспокоен перспективой страдать тяжким недугом на протяжении всего путешествия, — похоже, каким-то образом у меня развилось долговременное похмелье, которое мне придется тащить с собой через весь юг Африки. Пассажиры же салона, теребившие в руках фотоаппараты и бинокли, в свою очередь, либо были слишком заняты разглядыванием исподтишка неприятеля по ту сторону прохода, либо же увязли в стараниях сложить огромные географические карты, так что у них едва ли выдавался свободный миг, чтобы взглянуть в окно.

По правде говоря, смотреть на скалистом плато Намакваленда было особенно-то и не на что. Фил, по этому случаю освободивший меня на первое время от обязанностей экскурсовода, объяснил, что если бы мы ехали по этой долине весной, то перед нами предстало бы одно из величайших на свете чудес природы. Зимние дожди преображают сей бесплодный участок в разноцветный живой ковер из маргариток, гладиолусов, алоэ, фиалок и мезембриантемума (что бы это ни было). Увы, если весной здесь и было невыразимо красиво, tres beau, sehrschon[25] то сейчас взору открывались лишь скалы да голыши. Так что извините.

Когда мы пересекали Оранжевую реку, примерно три сотни миль которой образуют естественную границу между Южной Африкой и Атлантическим побережьем, я вперил взгляд в ее спокойный, мощный извилистый поток. Он выглядел необычайно притягательно, и я даже почти решился попросить Фила остановиться, чтобы нырнуть с крутого, поросшего кустарником берега в прохладные, освежающие и прозрачные воды реки и вобрать их каждой порой своего тела, — ну просто настоящая панацея для моего истерзанного организма. Наш водитель, однако, должен был придерживаться маршрута, согласно которому в Хобас следовало прибыть до сумерек.

Вот мы и двинулись дальше по дороге-серпантину, сначала приведшей нас к холмам, а затем к гребню такой удивительной геологической структуры, живописней которой мне ранее видеть не доводилось. За несчетные тысячелетия титанические силы недр Земли вкупе со стремительными водами Фиш-Ривер создали второй по величине в мире каньон. Опасаясь, как бы не увязнуть в замысловатых объяснениях о тектонических сдвигах земной коры и низовий реки, о речной эрозии да старичных озерах, я уединился в задней части автобуса и стал как можно более беззаботно перелистывать путеводитель, который вытащил из футляра. Увы, книга оказалась на испанском. Впрочем, беспокоиться мне не стоило, ибо враждующие группировки на время прекратили боевые действия, так что самыми агрессивными из раздававшихся вокруг звуков были беспрестанное щелканье фотоаппаратов да сдавленные возгласы «Ach,ja wunderbar»[26] и «Ah, oui, qa c’est trop beau»[27].

Туристы казались столь довольны приключением, что я позволил себе расслабиться и погрузиться в созерцание необъятности ландшафта, сногсшибательного великолепия стен каньона по другую сторону реки. Они величаво возвышались над нами всей своей громадой, хоть и находились, по словам Фила, на расстоянии примерно пятнадцати миль. Конец дня, когда мы там оказались, несомненно было самым подходящим временем, чтобы восторгаться этим чудом природы: все краски скал, неба и теней от облаков бесконечно сменяли друг друга, как в калейдоскопе. И все же, несмотря на весь мой восторг от подобного чудесного зрелища, вновь приобретенная работа требовала проявления определенной степени лицемерия. Хоть я и был захвачен видом наравне с остальными, однако решил, что, пожалуй, мне стоит напустить на себя некоторое безразличие, утомленность, типа «я все это уже сто раз видел» и «подумаешь, еще один чертов каньон». Тем не менее зевки, которые я отчаянно подавлял, были неподдельными — я изрядно вымотался, хотя самая ответственная часть дня еще была впереди.

К счастью, небольшой расчищенный участок да два сортира, которые и представляли собой место палаточного лагеря в Хобасе, находились лишь в нескольких минутах езды от смотровой площадки на краю каньона.

— Уилл, братан, пойди и скажи им, чтобы они ставили свои палатки. Покажи, как это делать, а потом вели PAX’ам пошевеливаться.

— Слушай, а как? — прошептал я, когда мы остановились в облаке мелкой рыжеватой пыли, которую я уже начинал воспринимать как неотъемлемую составляющую африканской жизни.

— Что как? — прошептал в ответ Фил, сотрясаясь от приступа кашля, в то время как для пущей конфиденциальности нашей тайной беседы мы пригнулись на сиденьях.

— Ну, как ставить палатки?

— Надеюсь, ты шутишь, братан!

— Какие там шутки! Я не залезал в палатку со времен младшей дружины бойскаутов, и меня выгнали оттуда задолго до того, как я дорос, чтобы ставить ее самостоятельно. А сам ты не можешь этого сделать?

— Нет уж, мне нужно устанавливать кухонное оборудование — не хочу, чтобы этим занимался ты, еще взорвешь, на хрен, автобус! — прошептал Фил и взялся за дверную ручку.

Испытывая определенную неуверенность в собственных способностях, я таки совершил свою обычную роковую ошибку, попытавшись как-то выкрутиться.

— А, ну ладно, без проблем. Думаю, не велика хитрость. Справлюсь как-нибудь. Пошли! — Мы выпрямились и с невозмутимым видом выбрались из кабины.

Мои попутчики с различной степенью воодушевления снимали с крыши свой багаж, я же вытащил ровные зеленые мешки цилиндрической формы, в которых находились легкие палатки, и раздал их, предложив, чтобы каждый сам подыскал себе место. Расположившись согласно своим предпочтениям, некоторые принялись открывать мешки и вытаскивать их содержимое, в то время как другие (в большинстве своем, надо сказать, из группы мадам де ла Розьер) растерянно оглядывались по сторонам, беспомощно держа свои мешки, — из чего без труда можно было заключить, что они остро нуждались в добром самаритянине. Однажды учитель — всегда учитель, и я просто не мог не вмешаться, когда понял, что без моего строгого надзора дело с места не сдвинется.

— Так, стоп! Arretez! Halt![28] — Пренебрегши полным отсутствием опыта в установке палаток, я открыл свой мешок — уверенно и энергично, как мне показалось, — и вытряхнул его содержимое. То, что я увидел, ввергло меня в легкую панику: похоже, самое необходимое как раз и отсутствует. Ибо я обнаружил лишь большущий куполообразный тент да две разделенные на секции стойки, которые, судя по всему, собирались подобно трости для слепых. Надеясь привлечь внимание Фила, я начал невпопад насвистывать, складывая эти стойки, однако у него хватало своих дел — наш водитель что-то отвинчивал-привинчивал под автобусом.

— Все готовы? Хорошо, тогда начали! — Я вспомнил старый добрый преподавательский трюк, который заключался в том, чтобы кое-что продемонстрировать, дабы моя компетентность не вызывала ни у кого сомнений, а затем убедиться, что никто не видит, что я делаю. Теперь, собрав стойки, я исследовал тент в поисках того, к чему бы их прикрепить, однако он оказался совершенно гладким — ни тебе петель, ни клевантов. Обливаясь потом, я оглянулся через плечо и обнаружил, что кое-кто уже покончил со стойками и взирает на меня в ожидании дальнейших указаний. Несколько мрачно я улыбнулся им в ответ. Откинув дверцу и то, что выглядело как москитная сетка, я засунул голову в свободно болтающуюся оболочку и увидел, что внутри крест-накрест пришиты петли.

Я протянул руку, схватил обе стойки и начал пропихивать их через эти петли. К моему смятению, обнаружилось, что они длиннее на добрых шесть дюймов, и поэтому, после их установки, каркас своей шаткостью смахивал на сооружение из желе. Я дал задний ход и, развернувшись на четвереньках, едва не уткнулся носом в пару новеньких, но изрядно покрытых пылью ботинок на шнуровке, выше которых обнаружились волосатые колени и выступающий живот Вольфа Дитера, смотревшего на меня сверху вниз.

— Хм, думаю, моя палатка уже готова, можете ее осмотреть. — Он указал на плод своих усилий, стоявший словно картинка из рекламного проспекта под каким-то кустарником в дальнем конце лагеря. — Кажется, ваша палатка… Вы что, хотите ее поставить, предварительно вывернув наизнанку? Это нужно делать по-другому.

С несчастным видом я уставился на собственное сооружение, лениво завалившееся на бок.

— Что? Изнутри? Нет! Зачем мне выворачивать ее наизнанку? Ах да, да, наверное, вы правы. Это, должно быть, э-э-э… Ну конечно, это, должно быть, новая модель. Какой же я дурак. Dummkopfl[29] Обычно я пользуюсь старой. А эта новая — классная штука, как вы считаете?

— Новая модель? С чего это вы взяли?

— Ну как же… Это ведь… — Я бросил взгляд на залоснившийся зеленый чехол и кое-как разобрал ярлык, пришитый снаружи. — Точно, новая — «Desert Dome 250». А я все больше пользуюсь сто пятидесятой моделью!

И сам удивился: надо же так бессовестно врать.

— Вы уверены? Вы, наверное, имели в виду не сто пятидесятую, а сто семидесятую модель?

— Ну, может, и так. Знаете, когда ставишь столько палаток, сколько приходится мне, поневоле запутаешься. — Все еще на четвереньках, я торопливо залез назад в палатку, выдернул стойки и, выбираясь наружу, вывернул ее наизнанку. Ко времени, когда я предпринял наконец-то верные шаги — процедура до обиды простая, — все, кто мог поставить палатку самостоятельно, уже покончили с этим делом. Остальные же печально улыбались своим попутчикам, которые — либо желая продемонстрировать свою походную доблесть, либо потому, что в данном случае не оказать им помощь было бы слишком грубо, — принялись оборудовать жилища своих спутников. Испытывая облегчение, я не стал им мешать. Быть может, именно благодаря этому и произойдет столь необходимое сближение.

Фил вытащил из автобуса внушительную на вид газовую плитку и неподалеку от нее расставил несколько складных столиков, на которые я поспешно навалил пластиковые тарелки, ножи и вилки, а также картофель, мясо и банки с горошком. В яме в нескольких ярдах в стороне бодро запылал разведенный Филом же костер, и члены нашей группы, накинув на плечи одеяла, куртки или шали, медленно подтянулись поближе. Рассевшись на стульчиках, все погрузились в созерцание пламени — в той самой первобытной манере, коей подвластны все мы. Убедившись, что я полностью захвачен готовкой, что для меня самого было удивительно, Фил поспешил собрать заказы на выпивку — предлагались пиво или же южноафриканский ром «Клипдрифт» (от одной лишь мысли о котором все мое существо содрогнулось), — и направился за ней к своему самодельному бару.

Хотя я никогда и не готовил более чем для четырех человек — размеры моего старенького кухонного стола не позволяют пригласить больше гостей, — я все же почему-то был уверен, что справлюсь. Один из подопечных Вольфа Дитера — нервный, однако весьма и весьма проницательный юноша двадцати с небольшим лет, с усами, которым доселе была неведома бритва (хотя им определенно стоило с ней познакомиться), — вызвался открывать банки с горошком. Поступок сей вряд ли был продиктован желанием помочь — скорее, стремлением извлечь из рюкзака свой новенький блестящий швейцарский нож, по размерам едва ли не достигавший рекламных муляжей на витринах. Молодой человек явно собирался использовать нож по назначению. Я не стал ему препятствовать.

Сидя на стульчике, я как каторжник чистил картошку и вскоре снял кожицу с двадцати картофелин и двух пальцев на левой руке — указательного и безымянного. Затем, применив пару довольно опасных показушных движений, которые я когда-то подсмотрел по телевизору, порезал картофель на ломтики. Облизывая пальцы, вытащил из костра огромный чайник, наполнил кипятком котелок астериксовских размеров и вывалил в него белые овальные ломтики. Потом поджарил лук и, когда картофель слегка сварился, смешал их на противне вместе с мясным бульоном и черным перцем, накрыл фольгой и поставил все на кромке костра.

Из-за телесного повреждения, которое я получил несколькими годами ранее, пытаясь произвести впечатление своей спортивной удалью, мне было несколько затруднительно отступить с места, откуда я веткой подгонял угли к противню. Потрещав и пощелкав хрящом и утихомирив наконец связку, я заметил, что из своей палатки вылез еще один немецкий юнец — долговязый парень по имени Отто, с большущими ушами и белокурой копной волос, колыхавшейся что пшеница в поле. Он был одет в форму мюнхенской «Баварии», а под мышкой держал белый футбольный мяч. После серии приседаний и махов ногами, один лишь вид которых причинил мне мучения, он, высоко задирая колени, прогарцевал на расчищенную площадку ярдах в двадцати от нашего лагеря. Несколько раз на пробу ударив мячом о песчаную почву, он ловко поиграл им на различных частях тела, а затем подбросил вверх и поймал на носок ноги.

Вскоре из палаток подтянулись и несколько других его соотечественников, облаченных сходным образом, и началась, как это стало понятно, привычная тренировка. Умиротворенная атмосфера лагеря, тишина которой до этого нарушалась лишь потрескиванием дров, немедленно наполнилась криками «Hier bin ich!» и «Schon, Willi!»[30], тут же привлекшими внимание стоявших вокруг под деревьями французов: те начали заговорщически перешептываться. И когда Отто не удалось принять мяч, плавно посланный Вилли из-за «Desert Dome 250», француз по имени Марсель — в парусиновом костюме и сандалиях с открытыми носками — перехватил его и исполнил ряд искусных трюков, закончившихся коварным ударом: он направил мяч прямо между рюкзаками, выполнявшими у немцев роль створок ворот. Боевые порядки выстроились, и экспромтом завязался международный матч. Все женщины, многие из которых до этого были заняты устранением повреждений, полученных в ходе суточного пребывания в автобусе, подтянулись к «бровке» и начали шумно болеть.

К моему тихому ужасу, в числе зрителей оказалась и стая бабуинов, которые, выстроившись строго по размерам, выбежали из какого-то укрытия у обочины дороги и теперь устроились на низком выступе неподалеку от облака клубящейся пыли, поднятой игроками. Их глубоко посаженные, совершенно непостижимые глаза живо следили за действом, и время от времени, выражая восхищение мастерством игроков, обезьяны обнажали мощные резцы — а они у них подлиннее, чем у львов. Я указал на животных Филу, но он лишь пожал плечами да вернулся к своему занятию, подразумевавшему операции с огромным гаечным ключом, который я скорее всего и поднять-то не смог бы, не говоря уж о том, чтобы орудовать им. Подобная реакция водителя меня несколько успокоила.

— Пока какому-нибудь педриле не придет в голову подойти к обезьянам, они будут вести себя тихо. А так бабуины могут быть еще теми говнюками, если к ним пристать, — пояснил Фил.

Уж в этом я нисколечко не сомневался, особенно когда увидел, что самый крупный из бабуинов поднялся на задних лапах и залепил затрещину одному из своих собратьев, который ему чем-то не угодил. Вдруг, к удивлению обезьян, мяч вырвался из всеобщей свалки, взлетел ввысь и плюхнулся прямо у их ног. Они в замешательстве переглянулись, воззрились на мяч и затем, словно ватага проказливых школьников, дружно ухмыльнулись. Старший самец схватил добычу, и обезьяны стремглав унеслись в сторону дороги.

Какое-то время игроки, потерявшие мяч, смотрели друг на друга с величайшим недоверием, заподозрив, что кто-то отколол злую шутку. Марсель уже взял куртку и хотел было направиться к своей палатке, но тут заметил обезьян-хулиганов и предупредил остальных. Моментально объединившись, они с Отто погнались за воришками. Отто, одетый более подходящим образом, нежели Марсель, нагнал было злоумышленников, но обезьяны, с их упругими мускулистыми телами, поставленными на мощные бедра, вскоре оказались вне поля его досягаемости. Однако немец бесстрашно продолжал преследование, постоянно поскальзываясь и продираясь по неровной местности. Низкорослый жесткий и колючий кустарник цеплялся за его гольфы, вырывая нитки, так что на них образовывались метелки, и сильно царапал его икры.

Словно в насмешку над Отто, бабуины лениво присели у кромки асфальта и лишь немного отступили, когда тот подковылял поближе. Внимательно рассмотрев свою добычу, бабуин-самец высоко поднял ее над головой, словно чемпионский кубок, однако не удержал и выронил за спину. Развернувшись и зарычав, как будто мяч пытался сбежать от него намеренно, он с яростью вцепился зубами в блестящий пластик, который не замедлил взорваться с оглушительным хлопком, заставив бабуина удивленно его выплюнуть, а прежнего владельца взвыть от досады. Отто нагнулся, подобрал камень и запустил им в своего мучителя. Хотя он и промахнулся, сей акт, понятное дело, был расценен как проявление агрессии, и на противника внезапно обрушилось его же оружие.

Начинавшаяся как весьма забавная и мультипликационная, сцена вскоре приобрела довольно опасный характер, когда одна из обезьян пустилась в погоню. Разъяренные бабуины — животные, несомненно, крайне агрессивные. Данный факт стал очевиден и для Отто, который, не особо жалея и без того уже пребывавшие в плачевном состоянии гольфы, теперь обратился в поспешное, если не сказать паническое бегство. Когда он и следовавший за ним по пятам бабуин приблизились к лагерю, Фил, после криков «Hilfe!»[31] наконец-то узнавший о происходящем, весьма резво выхватил из костра пылающую головню и принялся неистово размахивать ею перед носом обезьяны. Отто с воплями прыгнул за Фила, бабуин же, теперь тоже напуганный, встал как вкопанный, а затем с величайшей стремительностью развернулся и пустился наутек к своим товарищам. Оказавшись на безопасном расстоянии, он перешел на неторопливый шаг, всем своим видом давая понять, что вся эта суматоха ему всего лишь наскучила. И бабуину это явно удалось, поскольку вся стая в восхищении последовала за ним. Обезьяны скрылись в кустарнике.

Волнение улеглось, я огляделся и обнаружил, что остальные PAX’ы попрятались в своих палатках, — выбираться наружу они не очень-то спешили. И, к моему раздражению, которое я тщательно скрывал, почти весь следующий час наши пассажиры, в особенности женщины, провели, воспевая отвагу Фила. Еще более утомительно было наблюдать, с какой скромностью он принимал их благодарности. Только торжественного парада с серпантином не хватало.

К счастью, стоило только запахам стряпни начать разноситься по лагерю, как часть французского контингента вдруг проявила глубокую заинтересованность в происходящем на кухне. Когда я взял пластиковую миску, обхватить которую едва хватало руки, и принялся яростно взбивать два десятка яиц, тут же посыпались советы. Немного crème fraiche[32] — вот залог по-настоящему сочного омлета. А не думал ли я сначала взбить белки? А где же шнитт-лук?

Одновременно приготовить несколько блюд и подать их все сразу было делом непростым, однако на удивление все прошло довольно гладко, даже несмотря на то, что каждый мясоед потребовал приготовить ему бифштекс по особому рецепту. «Moi, par contre, je le prefere comme ils le mangent les Australiens — bien cuit»[33]. Или: «Ah, non, ah ca jamais! Je le mange que bleu»[34].Так и продолжалось, пока Фил не вручил всем им по вилке и не заявил, что они могут, блин, готовить себе сами. И вот, загоревшиеся — причем кое-кто даже буквально — гастрономическим рвением, они припали на колени перед стальной решеткой на углях, получая настоящее удовольствие, несмотря на ожоги, и принялись помешивать, протыкать, подбрасывать и сдавливать, пока их куски не стали comme il fault[35].

Испытывая некоторое удовлетворение — или, по крайней мере, облегчение — оттого, что полное отсутствие у меня опыта туристического гида до сих пор не обнаружилось, я взирал, как в почти полной тишине нее PAX’ы со счастливым видом жевали. Подмигнув Филу, я взял пальцами кусок мяса. И уже даже почти что был не против хлебнуть пивка.

Несмотря на усталость, я рассудил, что было бы весьма предусмотрительно заранее прочесть о тех местах, через которые мы будем следовать завтра, и поэтому, едва укрывшись в палатке, щелкнул фонариком, словно таящийся школьник, и раскрыл единственный путеводитель на английском, который мне удалось обнаружить. Вскоре, однако, буквы поплыли у меня перед глазами, я откинулся назад, погасил фонарик и сомкнул веки. Снаружи из буша раздавался хор странных животных звуков, хотя ни один из них не был столь странен или столь животен как те, что исходили из соседней палатки французов.

К счастью, на следующее утро Филу достало здравого смысла отвесить дружеский пинок в бок моей палатки еще до того, как проснулись остальные счастливые туристы, и мы, присев на корточки, разворошили и раздули тлевшие угли. Стальной рассвет разогревался, на гребнях каньона вдали уже были видны темно-фиолетовые проблески света. Только теперь, после первоначальных трудностей предыдущего дня, у меня появилось время осмыслить свое вновь обретенное положение в жизни. Я с грохотом поставил тяжелющий котелок на костер и только тогда-то полностью и осознал, что нахожусь в африканском буше и, несмотря на свои вполне мирные и домашние обязанности, испытываю радостное возбуждение и прилив простодушного предвкушения.

В Намибии, как я выяснил прошлой ночью, средняя плотность населения составляет два человека на квадратный километр. Когда я жил в одном из городов Индии, мне сказали, что у каждого человека там имеется лишь по два квадратных метра жизненного пространства. Здесь же, когда поднялось солнце, широкие просторы словно открывали нам свои объятия, а горизонт звал в бесконечный и вольный путь. Поскольку нигде вокруг не наблюдалось ограничений городской планировки, дорожных знаков и светофоров, не было ни малейшего намека на правила дорожного движения, у меня возникло чувство, будто я принадлежу к тем самым людям, кто первыми ступили на землю. Я словно шел по бесконечному Эдему.

Мир и покой, однако, отчасти были нарушены, когда разразился яростный спор, как использовать единственный металлический чайник: сварить кофе для группы де ла Розьер или же травяной чай с ужасным запахом для отряда фон Байнбруха. Наконец Фил уладил прения. Отбросив все нормы гостеприимства, он заявил, что если немцы и французы по-хорошему не договорятся об очередности, то он сгребет все их запасы и бросит в огонь. Потом я видел, как предводители группировок составляли «кофейно-чайное расписание».

Поскольку я пока не осмеливался опробовать себя в качестве хлебопекаря, мы обошлись безвкусным сухим печеньем для завтраков. Но дорога звала, и когда несметное количество вещей вновь загрузили внутрь и на крышу автобуса, все разногласия быстро забылись. Наконец Вольф Дитер, появившийся в необычайно коротких шортах, на вид сделанных из замши и, к смущению окружающих, демонстрировавших его весьма приличное достоинство, поднял свой зонтик, и вся немецкая группа упорядоченными парами забралась в автобус, за ними хаотично втиснулись и французы. Плеснув воды на сереющие остатки костра, издавшего вздох повергнутого и измученного вампира на рассвете, вкарабкался в автобус и я. В кабине Фил распростер свою власть на руль, сцепление и ручной тормоз, и мы двинулись в направлении пустыни Намиб.

Ну что вам рассказать про эту пустыню? Какой-то воистину лунный или марсианский ландшафт, пейзаж из фантазии или сна, окружает вас, и вы совершенно в нем теряетесь, через довольно короткое время приходя к убеждению, что всегда жили в таком вот мире рыжевато-коричневых гор и невероятно красных дюн, неожиданно усеянных буйными ярко-зелеными оазисами. Пространство между реками Кусейб и Свакоп — галечные равнины с редкой растительностью, на которых то и дело встречаются островки гор — отдельные останки совершенно иного древнего мира.

В неистовом полуденном зное на горизонте возникают миражи огромных озер, приобретает гротескные очертания одинокий сернобык или пустынный заяц, а во всем остальном долина представляется совершенно лишенной жизни. Это дикий ландшафт бесплодных земель, испещренный лабиринтом пересохших рек, тянущихся к Кусейбу. Хотя такие реки часто остаются сухими годами, после сильных ливней в нагорьях они преображаются в бурлящие массы воды, которые подобно змеям мчатся по песку через бесплодный пейзаж. Мощные потоки вымывают всяческий мусор, который надуло в безводные русла, и трудно сказать, сколько именно времени может течь вода: от всего лишь нескольких дней до сотни с лишним. Озерца в самом сердце пустыни, за многие и многие мили от каких-либо сосредоточий человеческой жизни, обеспечивают водой скитающиеся стада антилоп, горных зебр Хартмана, спрингбоков и даже три стаи бабуинов, которые отчаянно борются здесь за существование.

Мадам Де Ла Розьер справлялась со своими обязанностями из рук вон плохо. Члены ее группы, совершенно не подготовленные к условиям путешествия, только и делали, что жаловались на волдыри от ожогов, укусы москитов, потрескавшиеся губы и неудобства походного быта. Единственное, по поводу чего они пока, слава тебе господи, не скандалили, была еда. С другой стороны, все это не помешало ей зашвырнуть в середину огромной песчаной дюны ужаснейший воблер в виде наманикюренного ногтя, когда у нас второй раз за день лопнула шина. В первом случае пришлось толкать автобус и изрядно повозиться с заводом двигателя, но весьма кстати оказалась немецкая мускульная сила и занятая ими позиция «это-наше-общее-дело». Со стороны французской группы, расположившейся чуть поодаль, время от времени оттиравшей с костюмов воображаемые пятна маслада пританцовывавшей на раскаленном песке, было предоставлено лишь дополнительное воодушевление.

Когда через несколько сотен миль снова раздалось «пффф», взбунтовалась как будто уже вся группа. В который уже раз, содрогнувшись в душе, я принялся всех подбадривать.

— Ну, что ж, подобное частенько происходит в пустыне. И в таких вот путешествиях — это тоже часть приключения.

Фил, откручивая последнюю запаску, чертыхнулся:

— Вот, блин, горстка ленивых мудаков! — да так громко, что я испугался, как бы Вольф Дитер и Мари-Франс не услышали и не поняли его сантиментов.

Я продолжил с удвоенной силой:

— И вот мы здесь! В буше! Ну представьте, как это здорово! Только мы и стихия! А теперь давайте все поможем Филу? Надо ведь ему помочь? Как вы считаете?

Увы, в ответ — лишь тишина да вялые и, возможно, враждебные движения в задних рядах.

— Кто-нибудь слышал анекдот о двух статуях в парке?

Я вновь отважно замахнулся на эстрадное юмористическое выступление на двух языках.

К счастью, когда я дошел до середины немецкой версии — «der Taube» или «die Taube» — Вольф Дитер осознал, что его доблестная армия пребывает на грани дезертирства, и многообещающе воздел зонтик. Не без раздражения, бедные немецкие туристы поняли, что выбор невелик: им остается либо помочь водителю, либо же стоять и обливаться потом. И вскоре мы вновь были в пути, поднимая за собой эту изумительную, ни на что не похожую красную пыль. Да, мы были в пути. Все двадцать два участника приключения.

Свакопмунд — местечко весьма странное. Выглядит словно немецкий городок — да это и есть немецкий городок. Вот только расположенный на юге Африки на побережье Атлантики и окруженный высоченными дюнами да заброшенными шахтами. И все же, когда прибываешь туда, он пленяет. Вдоль золотой полоски берега стоит множество искусно построенных домиков с деревянными балками на фасаде и крутыми готическими крышами. За ними можно обнаружить все достижения современной цивилизации: больницы, школы, супермаркеты и офисы — а также множество «Bierkeller»[36]. И нет ничего удивительного, что сюда пришли поселенцы и основали эту «Siidwest Afrika»[37] — маленькую немецкую колонию у моря. Она красива, за исключением встречающихся время от времени и производящих весьма странное впечатление фотографий в рамках, на которых запечатлены Гитлер и другие нацистские вожди. Фотографии выставлены в кое-каких витринах, которые отражают волны Атлантики, обрушивающиеся на полосы песка, что пересекаются лишь торчащими подобно зубам старинными деревянными столбиками: они некогда служили опорами давно уже унесенным в море рыбацким причалам.

Африканцы, говорящие на безупречном английском — а зачастую это их второй или даже третий язык, — в городах вроде Лондона особого удивления не вызывают, и одно время, проживая в Марселе, я наслаждался певучим вариантом французского, на котором общались мои друзья из Мали и Конго. И тем не менее я был искренне поражен, когда мы уселись за сосновыми столиками на пропитанной креозотом террасе кафе, выходившей на аспидно-серое море, и к нам подошел довольно пожилой и доброжелательный официант и поприветствовал гостей на немецком.

— Guten Morgen, meine Damen und Herren[38], — склонил голову он.

Наши немецкие путешественники немедленно расцвели от удовольствия и не могли удержаться от того, чтобы не взирать на озадаченных французов со снисходительно-торжествующим видом. Вольф Дитер с немалым удовлетворением и с моей помощью перевел меню и порекомендовал различные, несомненно, очень вкусные, но все-таки не слишком уместные в Африке баварские фирменные блюда к вечернему чаю.

Мы провели ночь без всяких осложнений в постоянном палаточном лагере высоко над городком. Поужинали гигантскими порциями пропаренной ароматной кислой капусты в подвальном ресторанчике, что немедленно перенесло меня на пятнадцать лет назад: я вспомнил вечер, который однажды провел в Берлине. Тогда я, помнится, потерял зуб в огромном куске свинины и был вынужден сделать ноги, когда обнаружил, что очаровательная фройлейн, заигрывавшая со мной в баре, оказалась вовсе и не фройлейн. К счастью, в ту ночь в Свакопмунде с подобными проблемами я не столкнулся.

Рано утром, когда первые золотые лучи коснулись гребня Седьмой Дюны — самой высокой песчаной дюны в мире, — мы устало и почти в полной тишине погрузились в автобус и устремились по прямой дороге из города. Вскоре местность превратилась в рыхлую серую долину, практически начисто лишенную растительности и каких-либо других признаков жизни. Путешествие по подобному ландшафту, как мне открылось спустя некоторое время, становится сродни галлюцинации. Виды, которые мы лицезрели через запыленные окна, смахивали на кадры из фантастических фильмов семидесятых годов, снятые через загрязненный объектив. И довольно быстро все мы погрузились в своего рода транс — сон, от которого пробудились лишь через девять-десять часов, когда оказались на петляющем подъеме дороги в столице Намибии Виндхуке.

Поскольку окружающие холмы скрывают пригороды, сам город, население которого хотя и составляет около двухсот тысяч человек, кажется поразительно маленьким, словно игрушечным. Два-три высотных здания, выступающие из сетки улиц — на вид, похоже, три на четыре квартала, не больше, — вставлены меж двухэтажных домов в колониальном стиле — и под жестяными крышами с огромными окнами, выходящими на аллеи. Есть здесь и все внешние атрибуты современного города — международные отели, банки, агентства по прокату автомобилей, пассажи с магазинами, и все это представлялось каким-то неуместным и даже сюрреалистическим, стоило нам лишь вспомнить, каким пустынным было окружение.

Виндхук был основан всего лишь лет сто назад немцами, соблазнившимися рассказами о мифических пластах полудрагоценных камней, которые они вскоре и принялись с энтузиазмом разрабатывать, — драгоценности эти сказочно обогатили многих колонистов. Орудия каменного века, примерно пятитысячелетней давности, и окаменелые кости слонов, обнаруженные в безмятежном зоопарке в центре города, показали, что обильные источники, выходящие на поверхность в этой самой бесплодной части мира, привлекали сюда человека и животных на протяжении уже многих тысячелетий.

Колонисты быстро утвердили в данной местности свои архитектурные предпочтения, и за уличным рынком, заполоненным изделиями ремесленников, деревянными игрушками и тряпичными куклами (в момент нашего приезда лотки как раз сворачивали и складывали), тянулись здания, которые вполне сошли бы за декорации для фильма из немецкой жизни. Но всего поразительнее было то, что на одном из холмов, отделявших главный город от внешних деревушек, стояли три сказочных замка. Причудливые башенки и освинцованные окна, зловещие темные каменные стены, — словом, они выглядели так, словно их взяли напрокат в какой-нибудь киностудии.

Фил посоветовал нам вовсю пользоваться здесь удобствами, поскольку это последний аванпост цивилизации, который мы увидим в ближайшее время. Каким же разумным оказался этот совет.