Глава 6 На берегах Чобе

— Так ты уверена, что взяла все необходимое? — спросил Грэхем, наконец-то уложив в багажное отделение семейного автомобиля едва ли не с десяток чемоданов. Его жена, Джейни, тем временем проверяла, достаточно ли удобно пристегнуты на своих местах их дочки Бекки и Саманта.

— Да вроде все.

— Знаешь, Уилл, я думаю, все у тебя получится.

Не стесняйся, пользуйся в нашем доме всем, чем хочешь. Бери что понадобится. Единственная твоя забота — это кормить собак. Все просто!

Я украдкой взглянул на двух огромных родезийских риджбеков, которые, рыча и клацая зубами, рыскали вдоль изгороди в поисках жертвы. Слюна так и капала из их пастей.

— Не скучай! — Напутствовав меня напоследок, Грэхем дал задний ход, развернул машину и устремился в Йоханнесбург. Когда они скрылись из виду, я предпринял стремительное отступление в дом. И как раз вовремя: мне удалось захлопнуть переднюю дверь, прежде чем две псины ворвались внутрь. Подперев дверь рюкзаком, я задумался о своем новом положении.

Лучше приема, оказанного мне Грэхемом, и представить было невозможно. Как только мы после матча оказались в его большом и уютном, построенном в западном стиле доме в центре городка — неплохое служебное жилье ему тут выделили, — он представил меня своей семье, открыл холодильник, достал пиво и разжег braai — повсеместно распространенный южноафриканский гриль для барбекю.

Когда пламя занялось и мы с глубокомысленным видом расположились в парусиновых креслах, он начал вторую лекцию, посвященную Африке. В то время как его домочадцы тихонечко сновали туда-сюда — якобы собирая вещи, однако я подозреваю, что они просто все это уже неоднократно слышали, — Грэхем с нескрываемым восхищением рассказывал мне о Серетсе Кхаме из племени бангвато.

Имя Серетсе Кхамы, первого президента Ботсваны, в стране до сих весьма почитаемо. От британцев он унаследовал доведенную в результате их правления до нищеты и едва ли известную остальному миру страну, а после себя оставил демократическое и неизменно процветающее государство, играющее значительную роль в жизни юга Африки.

Серетсе родился 1 июля 1921 года в Серове, на юго-западе британского протектората Бечуаналенд. Он был королевских кровей — сын Секгомы Кхамы и внук всемирно известного кгоси Кхамы Третьего, вождя бангвато из Центральной Ботсваны — того самого, что когда-то был приглашен на чай в Букингемский дворец и со временем сокрушил власть над своей страной Британской южноафриканской компании и Сесиля Родса.

В честь недавнего примирения отца и деда новорожденного назвали Серетсе — «глина, которая связывает вместе». Мать Серетсе, Тебого Кебайлеле, была выбрана Кхамой в качестве новой жены стареющего Секгомы. Когда в 1925 году Секгома умер, четырехлетний Серетсе был провозглашен кгоси — «вождем». Его дядя Тшекеди Кхама стал его регентом и единственным опекуном до достижения совершеннолетия.

Серетсе рос болезненным и одиноким ребенком, его отправили в школу-интернат в Южной Африке, и, несмотря на довольно-таки несчастливое детство, он со временем превратился в здорового, спортивного и общительного юношу. Серетсе поступил в Университет Форт-Харе и в 1944 году окончил его, получив степень бакалавра гуманитарных наук, а в августе 1945-го юношу отправили в Англию получать юридическое образование. Проведя год в оксфордском Бейллиол-колледж, он стал обучаться на адвоката в лондонском «Иннер Темпл», при этом проживая в весьма скромном жилище на другом конце города.

В отличие от многих своих сверстников не будучи финансово обеспеченным, Серетсе, наверное, оказался одним из немногих наследников престола, кому приходилось ходить пешком.

В 1947-м он познакомился с Рут Уильямс, молодой англичанкой, дочерью отставного армейского офицера. Несмотря на все старания как в Великобритании, так и в Африке расстроить этот союз — в том числе и делегацию, утром перед свадьбой появившуюся на ступенях церкви, — в сентябре 1948 года они все-таки поженились. Дядя Тшекеди приказал Серетсе вернуться домой и устроил ему разнос, потребовав развода, однако после серии митингов в Серове Серетсе восстановил свой народ против Тшекеди, и его вместе с женой всенародно признали кгоси. Тшекеди уступил и отправился в добровольное изгнание.

Утверждение черного вождя с белой женой на территории стратегической значимости между Южной Африкой и Северной и Южной Родезией вызвало взрыв негодования среди политиков-колониалистов.

В 1948 году в Южной Африке к власти пришли белые африкандерские националисты, и британцам было заявлено, что если Серетсе позволят остаться вождем бангвато, то у проанглийской оппозиционной партии никаких шансов на победу на следующих выборах для белых в стране не будет. Рьяные сегрегационисты никогда бы не смирились со смешанным браком, особенно с королевским, тем более что все эти страсти кипели всего лишь в двух шагах от границы.

Лейбористское правительство Великобритании, весьма прагматичное и настроенное отнюдь не романтично, отчаянно нуждаясь в южноафриканском золоте и уране, согласилось воспрепятствовать монаршеству Серетсе. Министр по делам Британского Содружества отрицал, что правительство лебезит перед расистами, и повторял эту ложь перед палатой общин. Затем было организовано судебное расследование с целью доказать личную непригодность Серетсе к правлению. Однако некий непредубежденный судья, которого звали Харрагин, пришел к заключению, что Серетсе в высшей степени годен к исполнению своих обязанностей; самое поразительное, что его отчет замалчивался британским правительством на протяжении тридцати лет. В 1951 году Серетсе и его жена были высланы в Англию, а в следующем году вновь избранное правительство консерваторов объявило эту ссылку пожизненной.

Подобное обращение британского правительства с Серетсе и Рут Кхама широко освещала мировая пресса, что вызвало волну негодования среди представителей самых разных убеждений — борцов за права человека, шотландских, западноафриканских, индийских и западно-индийских националистов, британских коммунистов, консерваторов — приверженцев аристократических традиций — и огромного количества простых людей, которым так не хватало трогательной любовной истории. В итоге, в 1956 году, новый министр по делам Содружества наконец-то осознал, что Британии необходимо дистанцироваться от узаконенного в Южной Африке расизма, и решил позволить Серетсе и Рут вернуться на родину, но лишь в качестве частных лиц, они должны были забыть о своем королевском статусе.

Вернувшись на родину, Серетсе обнаружил, что его все так же почитают как честного и принципиального человека, однако в целом воспринимают как отставшего от жизни — так сказать, застрявшего во вчерашнем дне. Естественно, не набравшись необходимого опыта в лондонском пригороде, он оказался не слишком успешным скотоводом, а впутавшись в местную политику, проявил себя несведущим в местных обычаях и древних традициях. Да еще, как на беду, у Серетсе постоянно ухудшалось здоровье, пока в 1960 году ему не поставили наконец диагноз: диабет в начальной стадии. А в следующем году, ко всеобщему удивлению, он начал активную деятельность в качестве политика националистского толка.

Демократическая партия Бечуаналенда (ДПБ) с Серетсе во главе добилась поддержки огромного числа как прогрессистов, так и консерваторов из сельских районов. В 1965 году либеральная ДПБ с легкостью обошла в многочисленных фермерских городках, растянувшихся от столицы Габороне до второго по величине города страны Франсистауна, панафриканских и социалистических конкурентов и победила на первых всеобщих выборах. Серетсе стал премьер-министром, а затем, 30 сентября 1966 года, и президентом Республики Ботсвана. К сожалению, президент Кхама и новая республика поначалу столкнулись с проблемой — как преодолеть сложившийся неприглядный стереотип в глазах всего мира. Повсеместно предполагалось, что у его родины нет иного выбора, кроме как продаться своему всемогущему белому соседу, Южно-Африканскому Союзу, в состав которого тогда входили Юго-Западная Африка, современная Намибия, и Южная Родезия, ныне Зимбабве.

Ботсвана не без основания считалась беднейшей страной Африки. Кстати, почти все тридцать самых бедных государств планеты, за исключением Бангладеш, располагаются в Африке. Бедная нация, естественно, не вызывает у стран побогаче ни восхищения, ни уважения. По сути, ее редко когда вообще воспринимают всерьез. Порой в такую страну наведываются президенты, в частности американские, снизойдя до нескольких часов пребывания там. В «развитом» мире, кажется, существует устоявшееся мнение — которое живо и сегодня, — будто Африка суть одно огромное противоречие: с одной стороны, просто мечта — идеальное место для отдыха и развлечений белого человека, край бесконечного очарования и красоты; а с другой стороны, подлинный кошмар — финансовая коррупция и немощность. В основе подобного мнения лежит редко когда озвучиваемое, но глубоко укоренившееся предубеждение, что африканцы просто-напросто не ровня представителям Запада. Поначалу новое ботсванское правительство не могло покрыть административные издержки налогами и потому неизменно и мучительно для себя вязло в долгах Британии.

Первой задачей президента Кхамы было заложить основы независимой экономики, опирающейся на производство говядины и добычу меди и алмазов. Затем он обратил особое внимание на внешнюю политику, выискивая союзников вроде президента Замбии Каунды, дабы избавить Ботсвану от имиджа покорной страны-«заложника». Используя свои исключительные полномочия для развития местной демократии и подавления власти традиционных вождей, он прививал родной стране нормы права.

Хотя какое-то время Ботсвана воспринималась как «авторитарная демократия» с господством одной политической партии, постепенно ей удалось утвердиться в качестве процветающей и миролюбивой страны. В период между 1966 и 1980 годами Ботсвана переживала на удивление самый быстрый рост экономики в мире. Величественная эпитафия ее первому премьеру. Также она завоевала статус выдающейся державы с высокими принципами: соблюдением либеральной демократии и расового равенства, — и это посреди региона, охваченного гражданскими войнами, расовой враждой и коррупцией. Государственный доход от добычи полезных ископаемых вкладывался в развитие инфраструктур, образования, здравоохранения, выделялись дотации на скотоводство. В результате последовал невероятный рост благосостояния как в сельских областях, так и в городах.

Серетсе был известен своей рассудительностью и прямотой, а также тонким чувством юмора, неизменно уязвлявшим напыщенность тех, кто имел преувеличенно высокое представление о своей персоне. Из-за обострявшегося диабета его здоровье периодически ухудшалось, что усугублялось вспышками депрессии. Супруга президента, Рут Кхама, всегда оставалась на страже семейной жизни и его здоровья, она была весьма целеустремленной женщиной, вызывавшей повсеместное восхищение.

В последние годы жизни Серетсе все более уделял внимание развитию внешней политики. Он был одним из «фронтовых президентов», ведших переговоры о будущем Зимбабве и Намибии. В его видении юг Африки после падения колониализма и апартеида должен был стать мирным, демократическим и процветающим регионом. И Серетсе явился главным основателем того, что со временем трансформировалось в Сообщество развития Юга Африки. Тяготы постоянных перелетов на международные переговоры по провозглашению независимости Зимбабве в конце концов подорвали его здоровье, однако прежде, чем Серетсе умер (а это случилось 13 июля 1980 года), ему все-таки посчастливилось стать свидетелем великого события: открытия и работы в марте-апреле 1980 года Первой конференции Сообщества развития Юга Африки. Он был погребен на семейном кладбище Кхама — небольшом наделе земли в родном Серове.

Искренне увлекшись историей Серетсе, я упрашивал Грэхема продолжить, однако он, как и всякий хороший учитель, решил, что на сегодня нового материала вполне достаточно.

— Давай лучше поболтаем о том, что происходит здесь сейчас. Думаю, это тебя тоже заинтересует, — заверил меня он, переворачивая на гриле большущие куски мяса, вследствие чего я скрылся в клубах ароматного дыма.

Грэхем, как он сказал мне ранее, занимал должность директора небольшой начальной школы, находящейся под патронажем церкви. Хотя на момент основания заведения у них было зарегистрировано лишь семьдесят учеников, за предыдущие несколько лет их число значительно возросло. Когда Грэхем полтора года назад вступил в должность, школа располагалась в бывшем гараже позади роскошного домика для сафари. Хотя гараж этот был красочно и уютно отделан, да и средств на детей как будто выделяли вполне достаточно, не следовало забывать, что помещение было предоставлено лишь временно, да и в любом случае оно уже становилось слишком тесным.

Местные власти, удовлетворенные положением дел в школе, с радостью предоставили им новое место в жилом районе городка неподалеку от холма, известного как Плато — «Плату», как произносят местные, — или как Китайский квартал, по той простой причине, что изначально он был отстроен китайскими строителями. Грэхему, прямо скажем, повезло. Под школу выделили ровный участок, в тени больших деревьев, с достаточным пространством для дальнейшего расширения. Для классов там возвели типовые одноэтажные здания с жестяными крышами — уже побывавшими, правда, в употреблении. Несколько обветшалые, эти крыши действительно нуждались в ремонте, да и стены не мешало бы покрасить. На некотором расстоянии от главных корпусов располагалась деревянная лачуга, «главным образом для малышей» — для подготовительного класса, где преподавала Джейни.

Я думал, что Грэхем, когда мы пришли туда для осмотра на следующее утро после матча, упомянул про ремонт просто так. Однако лишь позже я понял, что он действовал с дальним прицелом.

Когда вечером мы с ним сидели за пивом в маленьком, но уютном баре, располагавшемся всего через несколько домов от супермаркета, Грэхем поведал мне о своих планах. Если я захочу ненадолго остаться в Касане, то они были бы просто счастливы принять меня на работу в качестве учителя-волонтера. Я могу преподавать английский и физкультуру, и вообще все, что только захочу. К его величайшему сожалению, они вряд ли смогут платить мне, однако выделят жилье, а также предоставят джип Маурио на все время моего пребывания. Все это, конечно же, если я захочу включиться в работу, чего к тому времени я пока еще не подтвердил. Но, как я все больше понимал, данное обстоятельство не особенно беспокоило человека вроде Грэхема. Некоторые люди обладают даром внушения, и директор местной школы как раз и относился к их числу. Я и опомниться не успел, как он уже вовлек меня в свой великий замысел, потому что — и это поразило мою сдержанную английскую натуру лишь много позже — по жизни он был готов пойти на риск. В данном случае этим риском был я, однако Грэхем добродушно заметил:

— У тебя такое приятное и открытое лицо, Уилл. По лицу можно многое сказать о человеке. — Похоже, он и впрямь был физиономистом.

Школьная четверть заканчивалась через пару дней, и Грэхем с семьей намеревались провести три следующие недели у родителей в Йоханнесбурге. При условии, что он получит по факсу мои рекомендации, любезно высланные моими прежними долготерпеливыми нанимателями, он предложил мне пожить в его доме, пока он будет в отлучке, — так что я пока смогу ознакомиться с местностью. Взамен от меня ожидалась помощь в ремонте зданий, в которые школа надеялась переехать в начале следующей четверти. Грэхем уверял, что это не потребует от меня значительных усилий: всего лишь раздобыть краску и другие материалы, да регулярно обеспечивать маляров и штукатуров обедом и прочим. Он и не догадывался о недавно возникшем у меня интересе к кулинарии.

Ладно, сказал Грэхем, пожалуй, мне следует хорошенько выспаться и дать ответ утром. По его мнению, план вполне сработает, к тому же к обоюдной выгоде. Я смогу бесплатно пожить в Африке и лучше ее понять — а он считал это важным для людей всего света, — а уж как рады будут мне все в школе. Что думал об этом я сам? Я, несомненно, не испытывал ни сознательного, ни — как я заключил, хорошенько покопавшись в мозгах, — подсознательного желания возвращаться в Англию, не говоря уж о Лондоне: уж я-то знал, что стоит лишь мне вновь взяться за учительство, как вскоре я исчезну под твердой поверхностью Трясины Отчаяния[54]. На родине меня ожидал лишь мрачный мир монотонной рутины в компании вечно стонущих коллег. При полном игнорировании остального общества, слишком занятого, чтобы обращать внимание на тяжкое и опасное состояние школ, нам только и будет оставаться, что влачить существование, жалуясь на график дежурств на игровой площадке да вечно не заканчивая кроссворд в приложении к «Таймс». К счастью, прежде чем я дошел до того, чтобы начать выпускать пары, сетуя на состояние британского образования, все уже отправились спать, оставив меня изливать гнев в одиночестве. И лишь полная луна, безмятежно и вечно висевшая над равнинами Намибии, утешала меня, озаряя своим белым светом.

На следующее же утро, прежде чем я успел озвучить свое решение, Джейни и две ее дочурки пригласили меня на торжественное собрание в честь окончания четверти с вручением наград.

— Пожалуйста, ну пойдемте! Потом будет угощение: газировка, пирожные и конфеты.

— Газировка, — отозвался я, — и конфеты? Кто же откажется от такого приглашения?

Я спешно принялся шарить в темных и несколько зловонных глубинах своего рюкзака, надеясь обнаружить там что-либо напоминающее чистую одежду.

Когда мы прибыли на место, которое теперь именовалось «старая школа», там уже собирались мальчики и девочки со своими родителями. Все они были облачены в опрятные праздничные наряды. Конечно же, уже всего лишь через несколько минут рубашки мальчиков измялись, а у одного из них на коленкеновых брюк, к величайшему недовольству родителей, даже появилась дырка. Девочкам, впрочем, вполне удалось сохранить презентабельный вид до того, как мы зашли в ангар, пока еще служивший учебной комнатой. Рассевшись четкими рядами на полу, дети выжидательно смотрели на учителей, расположившихся перед ними в креслах. Мое присутствие, судя по всему, детей совершенно не взволновало — они были всецело поглощены собственными переживаниями.

К некоторому своему удивлению, я обнаружил, что здесь были представлены довольно разнообразные этнические группы. Хотя большинство детей составляли тсвана, было тут и несколько ребятишек из ЮАР и Зимбабве, два китайца и даже маленький мальчик-индиец.

Собрание началось со школьного гимна «Nokyaya Botselo», так же называлась и сама школа — «Река Жизни». Один куплет спели на сетсвана, а второй — на английском, под аккомпанемент рояля, на котором с увлечением играла некая крупная дама. Звучало на удивление в лад и очень хорошо. У многих родителей, сидевших у стенки, увлажнились глаза. Следующим в программе был национальный гимн, на этот раз дети изящно стояли по стойке «смирно» — взгляд устремлен вперед, а правая рука гордо и твердо прижата к сердцу. «Fatsho lena la rona» — «Да будет благословенна наша великая земля». Музыкальное впечатление было несколько подпорчено патриотическими стараниями пианистки, певшей столь громко, что она едва ли не заглушала совместные усилия остальных. Несмотря на это, я вдруг стал настолько сопереживать, что обнаружил, что тоже стою в торжественной позе, гордо выпрямив спину. И все это сопровождалось простым достоинством и гордостью, которые вовсе не выражаются самодовольными ударами в грудь, что мне доводилось видеть в обоих полушариях в странах помоложе. В углу класса стоял национальный флаг: две его голубые полосы символизируют небо и воду, а две тонких белых и одна потолще черная — счастливое смешение людей разного цвета кожи.

По завершении музыкальной интерлюдии несколько ребят выступили с докладами на английском — ибо считалось, что обучение в этой школе ведется на английском языке, — о событиях минувшей четверти, которых оказалось впечатляюще много. Футбольные турниры, нетбольные матчи, соревнования по плаванию, олимпиады по математике, школьные лагеря, путешествия во всех мыслимых направлениях, выступления хора, академические успехи и спортивные достижения — чего только не происходило в течение этой четверти. Помня о довольно изолированном расположении школы, я был искренне восхищен усилиями персонала, устроившего все это для детей. Вызвал у меня удивление и рассказ одного маленького мальчика о том, как их футбольная команда провела матч в городке под названием Ганзи. Мы с Филом и компанией проезжали через этот Ганзи — весьма отдаленное селение и скотоводческая ферма на краю Калахари. Я прикинул, что расстояние дотуда составляет около шестисот миль.

Должным образом были розданы награды, и, по-моему, все до единого дети поднимались и пожимали руку пастора местной церкви, получая от него небольшой сверток в подарочной упаковке. Подошло и время Грэхема пожелать всем счастливых каникул и сказать, как ему не терпится увидеться с учениками в следующей четверти.

— Ах да, чуть не забыл. Прежде чем мы вознесем прощальную молитву, позвольте мне представить вам мистера Рэндалла. Он проделал долгий путь из Англии, чтобы быть сегодня с нами, и мы очень надеемся, что в следующей четверти мистер Рэндалл присоединится к нам.

Все взоры обратились на меня.

Правда ведь, дети, было бы здорово, если бы он смог помочь нашей школе?

Грэхем повернулся ко мне, улыбнулся и пожал плечами, и дети разразились аплодисментами — шантаж в чистом виде. Закрыв крышку рояля, учительница музыки обернулась и ободряюще хлопнула меня по плечу.

Что ж, думал я, пока мы шли под тенью деревьев и я смотрел вдаль, на отражающуюся в реке Чобе долину, вот я и снова здесь. Но на этот раз колебаний почти не было.

Пока я добрался до стола, мне представились по крайней мере четверо родителей со своими детьми и заверили, что они очень рады, что я буду работать в школе.

— Dumela, rre, о tsogajang! — поприветствовала меня в традиционной манере улыбающаяся женщина с весьма замысловато заплетенными косичками — буквально это означает «Как встали утром?». Но я этого тогда еще не знал. На ней были надеты простые, но элегантные блузка и юбка, на шее — медные африканские украшения, а на запястье маленькие современные электронные часы. — Это мой сын, Артур. Надеюсь, он будет хорошим мальчиком.

Ее сынишка стоял рядом, мать обнимала его за шею. Он застенчиво улыбнулся мне.

— Ему нравится учиться в школе, правда ведь, Артур? Он любит рисовать. А если он не будет слушаться, вы сможете связаться со мной в любое время. Я работаю в «Строительном мире». Вы знаете, где это?

Я с улыбкой кивнул и предложил Артуру булочку с ядовито-розовой глазурью, которую мне кто-то вручил. Он принял ее по ботсванскому обычаю, в качестве знака вежливости положив левую руку на правое предплечье, и пробормотал:

— Спасибо, ррэ.

— В любом случае, — продолжала его мать, — вот моя визитка, здесь все указано. Электронная почта, мобильный. Звоните в любое время. О, а вот и мой муж, и брат, и сестры Артура. Это мистер Рэндо. Он будет здесь учителем.

Подошел худощавый мужчина с тремя или четырьмя детишками, младший из которых едва научился ходить. Он пожал мне руку, мы посмотрели друг другу в глаза, и я тут же понял, что с ним что-то не так. По невероятной усталости, написанной на его лице, и дряблой тусклой коже я заключил, что этот человек серьезно болен. Тем не менее он держался мужественно и приветствовал меня в Касане.

— Мы очень рады видеть вас здесь, и рады, что вы будете работать в «Nokyaya Botselo».

— О да, я тоже очень рад, — ответил я, слегка нахмурившись. Похоже, тут уже всё решили, не поинтересовавшись моим мнением.

Разглядывая мальчишек, игравших в футбол у недавно побеленных ворот, и прыгавших и распевавших во все горло девочек, пока учителя мило болтали с их родителями, я вспоминал счастливые денечки своего учительства на родине. Когда соблюдаются все условия, преподавание становится самой замечательной, а порой даже и самой захватывающей из профессий. Конечно, по довольно горькому собственному опыту я знал, что при несоответствующих условиях учительство, увы, может оказаться и самой угнетающей и изматывающей работой. Здесь, однако, я это интуитивно чувствовал, все было в порядке. Достаточно было лишь вглядеться в выражения детских лиц.

Черт, почему бы и не остаться здесь ненадолго? Да уж, где еще в мире школьному собранию и вручению призов уделяют внимание стайка мангустов, семейство бородавочников и пара парящих орлов? Я уж не говорю о хоть и державшихся на расстоянии, но внимательно наблюдавших за всем происходящим буйволах. Работать в «Nokyaya Botselo» будет сущим удовольствием, пожалуй, я вытянул счастливый билет.

Хихикнув, Грэхем протянул мне стаканчик с лимонадом.

— Я знал, что ты возьмешься. Хорошего учителя я за версту чую. Рад, дружище, что ты приехал.

Я со смехом согласился. А когда ко мне подошел маленький мальчик, которого, как оказалось, звали Блессингс, взял меня за руку, попросил быть «Манчестером» и потащил на футбольное поле, я вдруг почувствовал себя совершенно счастливым.

Благодаря трем неделям каникул у меня оказалось достаточно времени, чтобы как следует освоиться в Касане и ознакомиться с окрестностями. Хотя все называли ее деревней, по сути, это был скорее городок, с населением около десяти тысяч человек. Главная улица следовала руслу реки, текшей с востока на запад, и наряду с магазинами и офисами, выстроившимися по обеим ее сторонам, было там и изрядное количество домиков для сафари, с верандами и лужайками, выходившими на берега реки. Постоянно арендовавшиеся белыми клиентами с Запада, домики эти разительно контрастировали с местным жильем, поднимавшимся по склону к плато. Вдоль гребня холма шла привлекательная на вид застройка, состоявшая из небольших квадратных деревянных и кирпичных бунгало, каждое из которых окружали собственный садик и металлическая ограда. Дома эти были обеспечены всеми обычными местными удобствами — электричеством, водопроводом и канализацией. Хотя у большинства жителей собственных машин не было, в городке ходили белые микроавтобусы, развозившие работников из офисов и гостиниц к домам на холме. Как и в большинстве мест, в которых я побывал в Ботсване, за пределами городка едва ли можно было встретить какое-либо жилье на протяжении нескольких сотен миль. Окруженный со всех сторон бушем, Касане действительно был воздвигнут посреди заповедника живой природы.

Сам городок имеет уникальное расположение: в точке, где встречаются целых четыре государства — Ботсвана, Замбия, Намибия и Зимбабве, — и в месте слияния двух крупных рек — Чобе и Замбези. Касане, некогда бывший всего лишь поселением охотников, скотоводов и миссионеров, а теперь являющийся административной столицей провинции Чобе, воротами Национального парка Чобе и местом остановки туристов на пути к водопаду Виктория, медленно, но верно развивается.

Благодаря этому, несмотря на столь изолированное расположение городка, мне оказалось легче, чем я ожидал, приобрести материалы, требовавшиеся для ремонта новой школы. «Строительный мир», огромный магазин, где продавались разнообразнейшие стройматериалы, располагался напротив рыночной площади. Его владельцем был индиец, оказавшийся отцом того самого мальчика, которого я видел в школе, а главным бухгалтером там работала ммэ Кебалакиле, мать Артура. По случайному совпадению название магазина оказалось таким же, что и у спонсоров футбольной лиги, в которую входила команда «Сильверфорд Таун», однако я так и не выяснил, была ли между ними какая-либо связь. В магазин несколько раз в неделю осуществлялись регулярные поставки из более крупных городов — Франсистауна и Маунга. По крайней мере теоретически это должно было облегчить нашу работу.

Всю эту информацию я почерпнул у бригадира маляров и штукатуров, которым оказался, к моему немалому удивлению, не кто иной, как Клевер, мой новый друг по дорожной аварии. Он был удивлен не менее меня, а уж смущен и того больше. На первой нашей встрече автомобильные дела совершенно не затрагивались, за исключением признания Клевера: оказывается, автомобиль, за рулем которого он тогда находился, в действительности принадлежит его двоюродному брату, и теперь тот (и его вполне можно понять) строго запретил бедняге впредь его брать. Косвенно это означало, что моя роль в ремонте стала еще важнее, поскольку я обладал джипом Маурио, пускай и несколько разбитым. (Много позже Клевер поведал, что большая часть его заработка за следующие несколько недель прямиком уходила в мастерскую для оплаты ремонта.) Не будь моей машины, все инструменты и материалы приходилось бы из города в школу носить — а это мили две подъема.

К моей досаде, обнаружилось, что в глазах рабочей силы — число которой колебалось от трех до семи человек в зависимости от дня и их других обязательств — просто из-за того, что мне доверили ключи от машины, я de facto стал боссом. Нет необходимости говорить, что для подобной роли я не подходил никоим образом. Что еще стало совершенно очевидным, к моему величайшему расстройству — и это чувство не оставляло меня на протяжении всего пребывания в Африке, — что моим коллегам еще проще было воспринимать меня в данном статусе потому, что я был белым. Именно тогда я осознал, насколько глубоко и неизгладимо колониальная история последних двухстолетий въелась в менталитет африканцев. Каким-то образом, даже не отдавая себе отчета в происходящем, эти люди, в особенности необразованные, позволяют белым распоряжаться собой, вопреки всем усилиям некоторых правительств установить равноправие. Я горячо желал тогда — так же, как и сейчас, — чтобы такого больше не было.

Поскольку в тот первый день как будто каждый горел желанием поучаствовать в поездке, мы все вместе и отправились с холма за стройматериалами. Клевер сделал очень точный, как впоследствии оказалось, расчет требуемого количества краски и уже разработал цветовую палитру: зеленый для крыш и дверей, бледный песочно-коричневый для наружных стен и чистый белый для классных комнат — все в сочетании с природным окружением. Валики, кисти, наждачную бумагу, лотки для краски и растворитель также загрузили в джип.

— А теперь перейдем к самому главному, — провозгласил Клевер, причмокнув губами, и с этим мы двинулись в супермаркет. — Чем ты будешь нас потчевать?

Грэхем оставил мне некоторое количество пул (на языке тсвана это слово означает «дождь», что весьма ясно указывает на важность местной валюты) от церковного фонда, учредившего школу и финансировавшего ее деятельность. По его замыслу нам лучше было закупать продукты для приготовления обеда, нежели тратить слишком много времени на дорогу до дома и обратно. Увы, я едва ли имел представление, что именно покупать.

— А сами-то вы что хотите?

— Bogobe!

Когда мне объяснили, что это такое, мы купили двадцатипятикилограммовый куль муки сорго.

— Мясо!

Высоченный, от пола до потолка холодильник был наполнен разнообразными кусками мяса не менее разнообразных животных — помимо тех, что были мне знакомы, еще и множества других, которых я не мог представить даже в живом виде, не говоря уж о том, чтобы распознать в мертвом: импалы, куду и еще четыре или пять видов антилоп. Бригада выбрала какие-то крайне разрозненные жирные куски говядины, которые, как я заметил, стоили почти столько же, сколько и высококачественное, на мой взгляд, мясо.

— Овощи!

Морковь, капуста, зелень и репа — со всем этим проблем как будто не возникло.

— И пироги! — потребовал Габамукуни, падкий до сладкого юноша, пристрастие коего разделяли, кажется, и все остальные.

— Да, чтобы было с чем попить чай во время перерывов! — согласился я. И в «Горячем хлебе» мы запаслись замороженными булочками.

Как только под тщательным присмотром специалистов я научился стряпать «bogobe» — нечто вроде овсянки, только из сорго; это блюдо готовится в большой кастрюле на открытом огне и подается с тушеным мясом и овощами, — бригада усердно принялась за ремонт школы. В жару, в пыли и грязи. Мало-помалу, впрочем, строения начали приобретать более приличный вид. К счастью, в двух душевых за одним из зданий имелась проточная вода, так что вскоре после прихода рабочих я начинал разводить огонь, варить кашу и накрывать стол под деревьями, окружавшими постройки. Около полудня все заканчивали работу. Это напоминало мне обеды во Франции, хотя еда здесь приканчивалась в рекордные сроки, да и красное вино отсутствовало.

По завершении обеда каждый находил себе уютный уголок, дабы вздремнуть — какой же обед без сиесты? Мои изнеженные кости отказывались испытывать комфорт в тех позах, что принимали другие, и чаще всего мне приходилось устраиваться на заднем сиденье джипа.

Естественно, чем дольше мы работали сообща, тем лучше узнавали друг друга, но уже с самого начала мне доставляло большую радость, что ко мне ни в коем случае не относились с подозрением. Эти люди были такими добродушными, что охотно принимали меня таким, каким я им и представлялся, и пока я был тактичен с ними, они сами вели себя так же по отношению ко мне. Вскоре они уже забрасывали меня всевозможными вопросами о моей жизни в Англии. Сколько мне лет? Долго ли я работаю учителем? Женат ли я?

Когда на последний вопрос я ответил отрицательно, последовало многословное и даже несколько грубоватое обсуждение, кто мне лучше всего подошел бы. Каждый из них, казалось, знал ту единственную, которая послужила бы мне идеальной парой.

В свою очередь, я много чего узнал об их жизни. Большинство рабочих оказались верующими. Хотя все они были христианами, но принадлежали, тем не менее, к совершенно разным конфессиям. Соперничество между церквями сродни соперничеству между футбольными клубами. Чтобы включиться в их разговор, я заявил, что придерживаюсь англиканства, — точно так же я объявил бы, что болею, скажем, за «Астон Виллу». Несмотря на веру в христианского бога, многие из них оставались очень суеверными, и потому, если вдруг возникали затруднения, каждый предлагал собственное решение проблемы. Когда однажды Клевер пожаловался на головную боль, вызванную главным образом вдыханием ядовитых паров краски в жарких классных комнатах на протяжении целого дня, тут же последовало множество предложений, как ему лучше всего излечиться, — в числе советов были и такие, как постоять на голове, употребить некое отвратительное варево, главным ингредиентом которого было что-то типа тухлой рыбы, или же доехать до соленого озерца и наглотаться тамошней тошнотворной воды — именно это средство Клевер и выбрал. Последовавшая рвота, очевидно, в миг его исцелила. Когда позже мы ехали назад в школу, он утверждал, что весьма доволен результатом.

Увы, стало совершенно очевидно, что недуг юного Габамукуни столь простым методом не излечить. Габамукуни, стильный юноша, испытывавший явное пристрастие к американским спортивным костюмам, кроссовкам и довольно диковинным здесь банданам, которые он повязывал по самые глаза, в действительности являлся смотрителем школьной площадки и с началом следующей четверти должен был также переехать на новое место. С помощью Клевера Габамукуни уже привел в порядок лужайки и высадил на квадратных клумбах многолетние растения — на фоне окружающей дикой природы упорядоченная аккуратность его трудов выглядела еще более впечатляюще. Габамукуни был дружелюбным парнем, всегда готовым прийти на помощь, однако необычайно тихим, что поначалу я объяснял его стеснительностью. Вскоре, однако, у меня появились подозрения, что тут проблемы значительно серьезнее. Хотя ему было едва ли больше двадцати, он поразительно быстро уставал и часто спал после обеда, к которому практически не притрагивался. Когда я однажды застал Габамукуни во время приступа кашля, перепачкавшего густой темной кровью бандану, которую бедняга прижимал ко рту, мы с Клевером отвезли его в лечебницу, располагавшуюся в небольшом торговом комплексе в нескольких сотнях ярдов вниз по дороге. Вернувшись через пару дней, Габамукуни потряс передо мной флакончиком с таблетками, однако каких-либо дальнейших объяснений давать не захотел. Поскольку коллеги его проявляли безразличие, хотя и без признаков враждебности, я лишь некоторое время спустя понял, в чем же заключалось дело.

Порой по вечерам бригада приглашала меня выпить в местный бар, «Крутой кабак», располагавшийся в подвальчике как раз за углом, возле строительного магазина. Пили они, разумеется, отнюдь не лимонад, так что, увы, чаяниям Лондонского миссионерского общества не было суждено осуществиться. Никогда прежде я не видел такого количества пива, загружавшегося в бар с черного хода в бутылках и выносившегося через парадный в желудках. К счастью, чтобы добраться до дома Грэхема, мне надо было всего лишь перебраться через дорогу да ускользнуть от двух кровожадных псин, которых непонятно почему звали Бэмби и Леди.

За время моего проживания в доме наши отношения отнюдь не улучшились, хотя, когда до собак дошло, что ужин им поставляю именно я, они вроде стали проявлять большую терпимость и в дальнейшем уже не пытались прикончить и сожрать меня. Время от времени, дабы оказаться на чуть более безопасном расстоянии от этих монстров, я уходил в «Старый дом», где провел первый вечер с Грэхемом. Само здание когда-то относилось к шахте, теперь уже заброшенной, а затем его по камню перенесли на теперешнее место, на берегу реки. Заведение это отличалось тенистым садиком и довольно приличным меню.

Поскольку бар находился в непосредственной близости от домиков для сафари, посетители его были и? большей частью выходцами с Запада, нежели местными уроженцами. Одной общей отличительной чертой всех этих экспатриантов была их тревожная чуждость. Африкандеры, южноафриканские британцы, зимбабвийцы (или родезийцы, как некоторые из них до сих пор, что выглядело совершенно нелепо, предпочитали себя называть, — это после двадцати-то с лишним лет независимости страны), британцы, французы, немцы, голландцы, китайцы и индийцы — все эти выпивохи собирались здесь, дабы превзойти друг друга в необычайных байках о своих приключениях в Африке: показатель бреда был весьма высок, и редко какому проезжавшему туристу они не умудрялись вскружить голову, поражая его россказнями об отчаянной храбрости, более основанными на фантазии, нежели на реальных событиях. Многие могли отследить проживание своей семьи на юге Африки на протяжении нескольких поколений, однако все они, практически без исключения, появлялись на поверхности современной Ботсваны подобно тем маленьким осторожным насекомым, что шныряют по огромному пруду, стремясь разузнать, что же ценного лежит в глубинах вод, но при этом неизменно ужасаясь, а вдруг их затянет и утащит на дно. Большинство приходило поодиночке, но к концу вечера оказывалось все в той же самой компании. Хотя тсвана продолжали развлекаться, совершенно не обращая на них внимания, со стороны белого меньшинства сложилось четкое представление, что вместе им не сойтись никогда. Если же между местным и экспатриантом все-таки возникало какое-либо взаимодействие, чаще всего по завершении разговора голубые очи воздевались к небу, а затем понимающе устремлялись на соотечественника, словно говоря: «Да, я знаю, что мы правы — ты и я». Подобное неприятие, враждебность, мелочная и хамская изолированность омрачали некоторые мои дни, проведенные в Африке, и я никогда этого не забуду и никогда этого не приму.

Сам бар принадлежал супружеской паре: Оливеру, дружелюбному немцу, обожавшему Wurst[55], и его жене-китаянке Боан, умудрявшейся поддерживать некое подобие порядка даже глубокой ночью.

Многие экспатрианты собирались вместе, дабы поведать о своих ратных охотничьих подвигах — с полноприводными автомобилями да сверхмощными винтовками. Меня несколько раз приглашали в подобные компании, но когда я не выражал особого восторга относительно охоты на крупных животных, они махали на меня рукой и трепались уже только между собой.

— Да, то был величайший выстрел, когда я снял того жирафа. Помнишь? Наверное, с расстояния ярдов в тридцать, из двести семьдесят второго калибра. Зашел на выстрел сзади, и его чуть не разнесло. Вот это охота, мой bru[56]. — Огромный и пьяный, с тяжелыми веками, бородатый мужик отер ладонью воняющий пивом рот и простер длань в моем направлении. — Как тебя зовут, мой bru? — спросил он в третий раз.

— Уилл, — заерзал я, когда он хлопнул своей мокрой лапищей по моей нервно протянутой руке.

— Да, из него получится при-и-икрасный коврик, такой мягкий и красивый. Я даже не разрешу нашей горничной ходить по нему, он мне та-а-ак дорог. Дирк застрелил жирафа для меня, правда ведь, дорогой? — Ослепительно белокурая жена погладила рассказчика по бороде и животу и чмокнула его в волосатое ухо.

— Да, только для тебя, Карен, — ответил он, нежно поглаживая палец с ногтем, покрытым красным лаком. Ее второй подбородок затрясся от удовольствия.

— Ну, Уилл, ты ни за что не догадаешься.

— О чем? — спросил я с отвращением.

Она доверительно наклонилась ко мне.

— Наша горничная така-а-ая ленивая. Знаешь, она даже пол не вымоет, пока я не проснусь. — Поделившись со мной этим секретом, красотка принялась снова массировать рыхлые конечности своего мужа.

Чем дольше я смотрел на Дирка и его жену Карен, тем больше они меня ужасали — однако же, с сожалением должен признать, одновременно и очаровывали. Было в них нечто от grand guignol[57]. Их сыновья, Эдвин и Эрвин, были еще похлеще. Этих кровожадных курильщиков двадцати с небольшим лет чаще всего можно было видеть с банкой пива в одной руке и помповым дробовиком в другой. Хотя законодательство, касающееся дикой природы и охоты в Ботсване строгое, в нем подробно оговариваются продолжительность охотничьих сезонов и список охраняемых видов, это, судя по всему, совершенно не волновало заносчивую парочку, считавшую страну своим собственным парком развлечений (так, увы, полагают не только они одни).

— Эй, па, посмотри, что у нас в bakkie[58]. Ни за что не догадаешься. Мы всего лишь подрезали ее, и она сломала шею. Это большая куду. — Эдвин, старший и более худой из братьев — оба они смахивали на собак-ищеек и носили прически из гладких длинных волос, перепачканные машинным маслом джинсы и футболки с оскорбительными надписями, — зашел как-то вечером в «Старый дом», одна рука у него была по локоть в крови.

Несмотря на значительный вес, Дирк на удивление резво соскользнул со своего стула и прогромыхал через дверь в ночь. Вскоре он вернулся и завязал важный разговор с несколькими своими приятелями, которые быстренько заключили с ним финансовую сделку. Когда они уходили, Эдвин и Эрвин раздавали отобранные куски еще сочившегося мяса, которые затем бросались в мешки в кузовах пикапов, дабы те по дороге домой не покрылись слоем африканской пыли.

В конце вечера отец и сыновья вели пьяную беседу. Карен несколькими часами ранее пришлось увести домой соседу — слишком уж она разгулялась. Когда я собрался было уходить и расплачивался за ужин с Боан, то нечаянно подслушал, как мальцы умоляли отца пересказать в третий раз за вечер, как он, Дирк, застрелил «кафра», намибийца, переплывавшего через Чобе. Немец был уверен, что этот «муна» плыл, чтобы что-нибудь украсть у него — «они всегда крадут, без этого не могут», — и тогда достал винтовку — «маузер двести семьдесят второго калибра, прекрасное оружие», — прицелился и нажал на спусковой крючок. Он был убежден, что попал. «Беда в том, что было темно, а ночью этих черномазых не видно, если только они не улыбаются».

Меня угораздило вновь пересечься с Дирком, когда я занимался ремонтом школы. Нам с Клевером пришлось немного поторопиться, чтобы закончить классные комнаты к началу четверти. Когда же работы были выполнены на должном уровне, мы смогли расплатиться с бригадой. Затем перед нами встала весьма серьезная задача по перемещению со старого места на новое инвентаря, осветительной арматуры, мебели и книг. Хотя в самой работе не было ничего особо трудного, все обернулось гораздо хуже, нежели я изначально себе представлял. И с подобным, увы, пока я жил в Африке, мне приходилось сталкиваться довольно регулярно.

Было совершенно очевидно, что, используй мы для перевозки вещей из пункта А в пункт Б только мой джип, нам ни за что не успеть вовремя. Мистер Хуссейн, владелец «Строительного мира», был готов любезно — я подозреваю, отчасти потому, что мы оставили в его магазине кругленькую сумму, — готов был одолжить нам безбортовый грузовик, который, будучи загруженным надлежащим образом, позволил бы справиться с работой за две-три ходки. К сожалению, из-за размеров этого транспортного средства для него требовался водитель с соответствующими правами, а Хуссейн не мог выделить нам кого-то из своих людей. Он искренне сожалел, но помочь нам действительно был не в силах.

И вот как-то вечером в «Старом доме» я спросил у Оливера, владельца заведения, не знает ли он кого-нибудь, кто имел бы необходимый нам грузовик и, главное, права.

— А попробуй поговорить с Дирком. По-моему, права у него были. Угости его парочкой пива, и я уверен, что он выручит тебя за вполне приемлемую цену. О, гляди-ка, вот и он сам. Дирк! Иди сюда, мой bru. Этому парню завтра требуется помощь. У тебя ведь еще остался твой старый грузовик и права в порядке? Уилл, это Дирк.

— Да, мы знакомы, я его помню, — ответил я, надеясь, что никто не заметил последовавший за этим вздох.

Дирк несколько агрессивно смерил меня взглядом, глубоко затянулся дешевой сигарой и с шумом выпустил дым через нос.

— И чего тебе от меня надо?

Я с некоторым сомнением объяснил ему, что оказался в затруднительном положении. Денег у нас немного, дал я понять, но я буду грузить сам и позову еще нескольких человек. Дирк озвучил цену, и я согласился. Как будто вполне справедливая.

— Хорошо, жди меня здесь завтра, в семь утра, лады?

— Да, конечно. Спасибо. До завтра.

И я унес ноги.

На следующий день рано утром — из-за жары это было единственное время, подходящее для физической работы, — мы появились у «Старого дома».

— О, утро доброе! Хорошо, что притащил мальчиков подсобить. — Выплюнув окурок сигары на колесо, Дирк залез в кабину грузовика.

Габамукуни — хоть и не до конца оправившийся, но все же настоявший на своем участии в акции — определенно был еще совсем юн, однако о Клевере и Баролонге, его брате, обоих примерно моего возраста, я не мог с уверенностью сказать, что они подпадали под категорию «мальчиков»[59]. Вдобавок они уже сами были отцами с полдюжины детей.

Дирк предложил мне сесть в кабине грузовика, а трем «мальчикам» велел залезть в открытый кузов. Мы молча двинулись по главной дороге, а я все поглядывал на пустое место между нами.

Доехав до старой школы, Дирк выпил чашку чая из термоса, который прихватил с собой, и разместился в тенечке, откуда стал руководить операцией. Меня это устраивало. Я не просил его таскать мебель, только водить грузовик.

— В чем дело? Чего это он разленился? Давай работай. Пошевеливайся!

Габамукуни с испугом посмотрел на Дирка, махавшего на него руками.

— Все в порядке, э-э-э… Дирк. Ему просто нездоровится. — Я подмигнул Габамукуни, который поспешил удалиться.

Дирк рыгнул и снова захлюпал своим чаем.

Когда мы втроем вынесли все содержимое одного класса, Дирк предложил, чтобы Клевер и Баролонг начали загружать в кузов парты, стулья и шкафы. Я тем временем принялся снимать со стен различное убранство. Внезапно через открытое окно до меня донеслись звуки ужаснейшей суматохи. Кто-то уронил парту, и она грохнулась в пыль с другой стороны грузовика.

Дирк взорвался:

— Эй, чувак! Ну почему ты не слушал, что я тебе говорил? Что, уши заложило? Чё не слушаешь-то? Небось потому, что ты тупой? Тупой, да? Ну ясно, тупой. Я тебя спрашиваю. Ты что, даже английского не понимаешь? Вы, черные, все одинаковые. Никогда не слушаете, когда вам говорят, что делать. Поэтому-то всегда и проебываете. Вы не только тупые, но к тому же еще и ленивые. А теперь оторви свою черную задницу от грузовика, подними парту и поставь, куда я тебе велел. Ну, кому сказано? Пиздец, просто невероятно! Давай! Шевелись! Не хватало мне еще тут из-за твоей тупости и лени ждать и зря терять время…

И так далее в том же духе. Привлеченный шумом к окну, я выглянул наружу и случайно поймал взгляд Баролонга. На его лице отражалась не просто пожизненная, но доставшаяся в наследство от целых поколений предков покорность. Ни малейших признаков гнева, одна лишь усталость. Я в ужасе отпрянул в класс, не в силах смотреть ему в глаза — и что хуже, гораздо хуже, — совершенно не в силах что-либо предпринять, дабы хоть как-то поправить положение. Горя от стыда, я принялся вытаскивать кнопки из плакатов, раздирая ногти в кровь, пока на улице снова не воцарилась тишина.

Гнев Дирка и возникшая вследствие него враждебность накалили атмосферу, и это чувствовалось почти физически, когда первая погрузка наконец-то была завершена. Выражая хоть какую-то молчаливую солидарность, я забрался с остальными в кузов. Каким-то образом нам удалось завершить перевозку без его дальнейших вспышек, но меня все еще тошнило от собственной трусости: я ведь так ничего и не сказал, когда он оскорблял людей. Еще больше меня замутило, когда в конце дня мне пришлось пожать водителю руку и поблагодарить за помощь.

— Дирк, хм, спасибо за все, — начал я, протягивая ему трясущейся от отвращения рукой пулы с узором зебры.

— Да не лезь ты со своим дерьмом, — выдохнул он облачко удушающего дыма от отсыревшего и размочаленного окурка сигары. — Ты ведь даже не африканец.

Он повернулся ко мне своей широченной спиной, рыгнул и пошел прочь.

Тяжелое чувство, оставшееся после сего неприятного эпизода, рассеялось с началом четверти — все искупал тот явный восторг, который выражали дети, увидев новую обстановку. А когда я вполне освоился, то научился сводить подобные мерзкие интерлюдии к минимуму. Вскоре жизнь в Касане наладилась и стала совершенно обычной — или, по крайней мере, стали казаться обычными те сюрпризы, что преподносили будни. Я попал в совершенно естественный мир, проявлявший себя совершенно непредсказуемо и способный полностью разрушить то, что при других обстоятельствах вполне могло бы стать чем-то привычным. Уверен, отчасти именно поэтому я и влюбился в Африку столь быстро и сильно. Хотя порой и бывали случаи, когда я был бы только рад вернуться назад, в уютную рутину.

Не успел я оглянуться, как настало первое утро новой четверти, и, нервничая словно школьник-новичок, я призадумался, во что же мне лучше всего облачиться в свой первый рабочий день. Я совсем уже остановил было выбор на своих лучших шортах, когда Леди и Бэмби вдруг подняли снаружи ужасающий лай. Я доверчиво открыл дверь — только для того, чтобы обнаружить, что на меня несется бабуин величиной с Кинг-Конга, преследуемый двумя ужасными псинами. Мне удалось захлопнуть дверь как раз вовремя. Раздалось три гулких, сотрясающих весь дом удара. Затем воцарилась зловещая тишина.

Через несколько минут я вновь медленно открыл дверь. Виляя из стороны в сторону, бабуин вприпрыжку бежал назад по дорожке, держась за ушибленную голову, а Леди и Бэмби тихонечко поскуливали, взывая к сочувствию. Я запер переднюю дверь и прошел к джипу, совершенно не в состоянии стереть с лица широкую довольную улыбку.

Загрузка...