Голубые цветочки

X

От расстройства Сфен изгрыз всю свою уздечку. Герцог настоятельно попросил его держать язык за зубами, ибо путешествовал с большой свитой и не желал, чтобы по поводу его коня ходили сплетни. Впрочем, он и сам грустил не меньше Сфена, ибо весьма ценил веселую его болтовню. Итак, Сфен трусил вперед, замкнувшись в мрачном молчании, хотя и не утратил при этом обычной выдержки.

Лишившись собеседника в морде Сфена, герцог болтал с виконтом де Плакси. Созыв Генеральных Штатов исполнил его ликования: прекрасный повод для того, чтобы прошвырнуться в столичный город Париж. Юная Руссула, новая супруга герцога, также не прочь была вкусить столичных радостей жизни и так энергично настаивала на этом, что герцогу пришлось задать ей хорошую взбучку.

— По-моему, вы пересолили, мессир, — сказал виконт.

— Какое твое-то дело, чичисбей несчастный! Ты что, втрескался в герцогиню?

— Боже меня упаси, мессир!

— Тогда, значит, ты не галантный кавалер. А я-то надеялся, что ты в нее втрескался, в герцогиню то есть.

— Да никоим образом, мессир.

— А ты случайно не лицемеришь?

— Клянусь, мессир…

— Ладно, ладно, но уж поверь мне, что если я и пересолил, то никак не больше ее отца. Ведь речь шла о моем авторитете. Не мог же я допустить, чтобы она сочла мою трепку менее суровой, чем лупцовки какого-то дроворуба…

— Месье, месье, — деликатно окликнул Сидролена метрдотель, — так что же дальше?

— …и у него топор соскользнул с топорища да и упал в пропасть.

— В пропасть?

— Да, так говорится в этой сказке, — ответил Сидролен. — И он никак не мог его оттуда достать.

— Ну еще бы! — сказал метрдотель. — Из пропасти-то!..

— Тогда опечаленный дроворуб…

— Кто-кто?

— Ну, дровосек…

— Еще один архаизм. Вот объясните мне, месье, почему это некоторые слова вдруг выходят из употребления? Я сам лично знаю массу слов, которые за одну только мою жизнь исчезли из оборота напрочь: синематограф, таксомотор, капельмейстер и так далее.

— Вы хотите узнать конец моей сказки?

— Я его уже угадал, — сказал довольный своей сообразительностью метрдотель. — Опечаленный дровосек — или дроворуб, как вы изволили выразиться, — сам бросился в пропасть. Вот почему про дураков и говорят: туп, как топорище. Топорище ухнуло в пропасть вслед за топором.

— Интересный вариант, — невозмутимо сказал Сидролен. — Но нет, на самом деле дроворуб просто-напросто бросил в пропасть топорище. Вслед за топором. Так что не осталось у него ничего. А ведь топорище-то еще вполне могло ему пригодиться.

— Вот глупости! — возразил метрдотель. — На какого черта ему топорище? Поди-ка, раздобудь топор в те времена! Нет, глупый конец у вашей сказки. Мой вариант лучше.

— Может, и глупый, — невозмутимо сказал Сидролен, — но, во всяком случае, вы узнали много нового.

— Да-да, благодарю вас. Ах, вот и ваша крупнозернистая икра свежего посола и сверхвысшего сорта, доставленная только сегодня днем сверхзвуковым самолетом: великолепная закуска к сверхохлажденной водке!

Да, закусил Сидролен действительно великолепно.

Поскольку ресторан был практически пуст, метрдотель время от времени подходил проверить, все ли в порядке. Сидролен отдал должное кулебяке и с аппетитом отведал волован с «капустой». В ожидании следующей перемены он опять перекинулся парой слов с метрдотелем.

— Я знаю людей, которые обедали здесь сегодня днем.

— Днем у нас был большой наплыв народу, — ответил тот важно.

— Моих было шестеро. Три пары.

— Днем у нас была занята масса столов на шесть персон.

— Там были три молодые женщины, три сестры. Они не похожи как три капли воды, но если приглядеться, сразу видно, что это близняшки.

— То есть тройняшки? Что-то не припомню. Странно, вообще-то я прекрасный физиономист.

— А мужчины, наоборот, ничем не примечательны.

— Ну тогда я знаю, о ком вы говорите. Довольно вульгарная компания.

— Вы так думаете?

— О да, смею вас уверить. Они не вкушали пищу — вот как вы, месье, — они просто жрали. И у них даже не было гастрономического допуска. Более того, они даже не знали, что это такое: сразу видно, не привыкли ходить по ресторанам и наедать больше чем на три тысячи калорий… Вы и вправду с ними знакомы?

— Так, шапошно. И как же вы поступили с ними, когда обнаружили, что у них нет допуска?

— Ну что ж мне было с ними делать, — я поступил так же, как и с вами: я их обслужил.

Метрдотель тонко улыбнулся и, пока его подчиненные ставили на стол трюфели и фазана, продолжал так:

— Должен вам признаться, месье, что этот гастрономический допуск, якобы выдаваемый соцстрахом, чистая фикция. Такого просто не существует. Я сам выдумал его и позволяю себе развлекать клиентов столь остроумной шуткой. Некоторые поддаются на эту удочку, но тогда мой розыгрыш теряет всю соль. Я-то сразу понял, что вы, месье, не лыком шиты, но те люди, ваши знакомые, так рассердились, что чуть ресторан не разгромили. Прямо смеху подобно.

— Вы же сказали, что под конец обслужили их.

— Конечно, конечно… после того как успокоил… намекнул, что в знак особого расположения… только для них. Ну да вы знаете, что говорят в таких случаях глуповатым клиентам.

— Понятно, — сказал Сидролен.

— И все-таки чаевые они дали нищенские. Жалкие людишки! Не вашего круга, месье, нет, не вашего круга. А уж дамы — те просто-таки низкого пошиба. Так вы говорите, тройняшки? Любопытно. Никогда бы не подумал. А ведь я прекрасный физиономист.

Неожиданное появление пары клиентов избавило Сидролена от назойливого шутника и дало ему возможность спокойно расправиться с дичью и представителями грибной флоры, затем на свободе угоститься ломтиками самых разных сыров, в полнейшей безопасности посмаковать суфле с двенадцатью ликерами и, наконец, совершенно безмятежно заложить за галстук стаканчик зеленого шартреза. Потом он спросил и оплатил счет, добавив к нему несколько франков, чтобы не разочаровать метрдотеля, который поклонился ему чуть ли не в пояс. И только очутившись на улице, Сидролен впал наконец в экстаз.

— Невероятно! — сказал он вполголоса. — Высший класс!

— Что вы сказали? — спросил прохожий. Поскольку стояла кромешная тьма, Сидролен не мог признать, тот ли это самый.

— Ничего. Я разговаривал сам с собой. Привычка, знаете ли…

— Знаю, знаю, — раздраженно прервал его прохожий, — я вам уже советовал с ней расстаться, с этой вашей привычкой.

— Ну, не каждый же день у людей праздник.

— Так у вас нынче праздник? В честь чего?

— Я классно поужинал.

— Ну и что же?

— Я уж и не припомню, когда со мной такое бывало. Либо еду вообще в рот не возьмешь, либо какое-нибудь одно блюдо ухитрятся испоганить. А сегодня все было в полном ажуре. Перед каждой переменой блюд я дрожал от страха. Я говорил себе: нет, это невозможно, так не бывает. Что-нибудь да сорвется. Но я ошибся! Фазан был сочный и отлично прожаренный. Трюфели — целенькие и в меру пропеченные. Сыры — первостатейные. Тогда я подумал: ну уж суфле-то с двенадцатью ликерами — с двенадцатью, месье! — оно наверняка опадет. Ничего подобного: кругленькое, как воздушный шар, маслянистое, восхитительное. Ни к чему не придерешься. Даже шартрез — и тот оказался настоящий.

— Пф! — фыркнул прохожий, — не вижу, чему тут радоваться. Прилично поесть в дорогом ресторане — это не штука. Вы попробуйте так поесть в каком-нибудь бистро!

— Бывают дорогие рестораны, где только свиней кормить. Нет, я и вправду поражен до глубины души. Что-то тут неладно… но я не собираюсь пудрить вам мозги своими делами.

— Почему бы и нет?

— Потому что не собираюсь, и все тут.

— В таком случае, — заявил прохожий, ничуть не обидевшись, — не стану отнимать у вас время… уже поздно.

— Всех благ!

Сидролен прогуливает свое изумление по ночным улицам. Подумать только — удалось! — он просто в себя не может прийти. Он бредет вроде бы наугад, но как-то незаметно оказывается возле «Ковчега». Взяв электрический фонарик, который он обычно прячет в почтовом ящике, Сидролен осматривает загородку и не обнаруживает на ней никаких надписей.

Он охотно открыл бы рот, чтобы констатировать необычность данного факта, но не хочет рисковать: не дай Бог, опять нарвешься на того прохожего! На барже всё спокойно, всё на своих местах.

Сидролен принимает еще один стаканчик укропной настойки, чтобы разбавить ужин — все-таки чуточку тяжеловатый для него. Он размышляет, не лечь ли ему спать, или же, для лучшего пищеварения, стоит сесть в лодку и немного погрести? Но он тут же отказывается от столь гигиенического излишества и решает отдать предпочтение сну. И тут к нему обратился конь.

— Можно хоть словечко-то молвить? — спросил Сфен. — Тут ведь все свои.

И в самом деле, рядом с герцогом ехал один лишь Пострадаль на Стефе. Проводник скакал в ста туазах впереди, а остальная свита держалась сзади на почтительном расстоянии.

— Говори, славный мой Демо! — с любовью сказал герцог.

— Вы никогда не подумывали о собственной статуе?

— Ах ты, черт возьми! — воскликнул герцог. — Мне и в голову не приходило…

— Так почему бы и нет?

— В самом деле! — ответил восхищенный герцог, — почему бы и нет?!

— Разумеется, я говорю о конной статуе, — как у славного короля Генриха IV, которую мы осматривали вчера.

— Ишь размахнулся — конная статуя! Я же все-таки не король Франции.

— Мне, — заявил Сфен, — она видится именно такой: конной.

— Ага, теперь я понимаю: это тебе хочется иметь собственную статую.

— А разве я ее не заслужил? Такого коня, как я, мир не видал после Ксанфа. Да и Ксанф-то говорил только с голоса Геры, а вот мне подсказчиков не надо, я и сам найду что сказать.

— А кто такой Ксанф? — спросил Пострадаль.

Сфен даже пукнул в знак презрения к темноте Пострадаля.

Однако все же соблаговолил ответить:

— Один из скакунов Ахилла. Второго звали Балиос.

— Сфен только что перечитал всего Гомера — за три дня! — пояснил герцог.

— А мне поставят статую? — спросил Стеф.

— Во всяком случае, он тоже ее заслуживает, — сказал Сфен, который был верным другом. — Там, в «Илиаде», Балиос не разговаривает, говорит один Ксанф, а Стеф у нас наделен даром речи, значит, и ему полагается статуя.

— Но нельзя же ваять меня сразу на двух конях, — возразил герцог.

— Опытному скульптору это раз плюнуть, — ответил Сфен, большой оптимист. — Во всяком случае, давайте начнем с меня и вас. А Сфен подождет. Правда, Сфен?

Сфен не ответил, а Стеф не стал продолжать, поскольку проводник, поджидая их, приостановился. Вдали они завидели строительные работы.

— А неплохая, между прочим, мысль! — сказал герцог Пострадалю. — Я все время чувствовал, что мне чего-то не хватает; теперь я понял, чего именно: конной статуи. Как только мы вернемся в Париж, примемся за поиски скульптора.

Тут они нагнали проводника. А их самих нагнала мелким галопом и свита.

— Благородные сеньоры! — провозгласил напыщенно их чичероне, — перед вами акведук — парижская достопримечательность, наиболее посещаемая сегодня, — разумеется, после статуи нашего славного короля Генриха, четвертого, короля, носящего это имя. Работы были начаты по приказу Ее Величества королевы-матери.

— Да здравствует королева-мать! — вскричал герцог.

— Да здравствует королева-мать! — вскричали остальные.

— По окончании строительства акведук будет иметь двести тридцать один фут в длину и девяносто четыре фута в высоту. Сооружением руководит господин Саломон де Брос, архитектор.

— А статуи он случайно не изготавливает? — спросил герцог.

— Понятия не имею… и главный инженер флорентиец Томазо де Франчини.

— И он тоже нет? — спросил герцог.

— Что «тоже»? Я вас не понимаю.

— Я спрашиваю: он тоже делает статуи или он тоже НЕ делает?

— Понятия не имею.

— Как только мы вернемся в Париж, вы меня поведете к самым знаменитым столичным скульпторам.

— Слушаю и повинуюсь, мессир.

— Разве что я выпишу себе какого-нибудь итальянца…

Вернувшись к своим баранам, гид предлагает благородным сеньорам спешиться и посмотреть на работы вблизи.

— Идите, если хотите, господа, — говорит герцог, — я уже нагляделся всласть.

Пока все осматривают акведук, герцог отправляется на поиски укромного и уютного местечка. Куда ни глянь, повсюду лужайки, сады и огороды. Герцога привлекает грядка порея, которую, по его мнению, не мешало бы унавозить. Итак, он располагается на ней со всеми удобствами, как вдруг небо заволакивает тучами, поднимается ветер, разражается буря и льет проливной дождь. Герцог, едва успевший выполнить свою задачу, спешно ищет укрытие. Рядом ничего такого нет, зато вдали виднеется домик. Герцог кидается к домику, скользя по раскисшей земле, в лицо ему хлещет дождь, а потому бежит он точь-в-точь как какая-нибудь бресская пулярка, удирающая от повара. Все же в конце концов он добирается до укрытия, то есть до этого домика. Но для того чтобы домик и впрямь стал укрытием, нужна открытая дверь. Дверь же не открывается. Тщетно герцог колотит в нее: результат нулевой, а дождь по-прежнему льет ему за воротник.

Потом дождь усиливается и смывает с герцога всю грязь: никогда еще тот не бывал таким чистым; впрочем, факт этот, стань он известным герцогу, не доставил бы ему никакого удовольствия. Герцог все колотит в дверь ногами, бьет в нее плечом; наконец замок и петли уступают силе: дверь описывает траекторию в девяносто градусов и падает наземь, а сверху на нее падает промокший и разъяренный герцог.

Который, впрочем, тут же поднимается, недовольно ворча. Встряхнувшись, он озирается и видит, что попал не то в стойло, не то в конюшню, а может, в погреб или на чердак. Все погружено в полутьму, свет еле сочится через выбитую дверь, черные тучи по-прежнему застилают небо. Наконец, герцог определяет, что попал в дровяной сарай — прекрасный, битком забитый дровами дровяной сарай. Да и уголь здесь тоже имеется. Герцог тут же разрабатывает план действий.

— Разожгу-ка я огонь да просушу штаны, камзол и шляпчонку.

Герцог ищет очаг, но такового не обнаруживает. Зато в глубине сарая он видит дверь и потихоньку отворяет ее. Сперва он ничего не может разобрать, но вдруг некто, склонившийся над горнилом, выпрямляется и кричит ему:

— Назад, неосторожный! Ты весь мокрый, а сырость загубит мою последнюю операцию!

— Фу ты, ну ты! — парирует герцог, — ты потише, я не привык, чтобы со мной разговаривали таким тоном! Мне нужно высушить одежду и обсушиться самому.

— Назад, говорят тебе! Рубиновое дерево уже превратилось в зеленую канарейку, и ее клювик начинает собирать зернышки золота.

— Золото? — вскричал герцог. — Ты говоришь, здесь есть золото?

Но человек, не удостоив его ответом, вновь склонился над тигелем и вдруг испустил вопль отчаяния.

— Проклятье! — вопил он. — Зеленая канарейка превратилась в свинцовую курицу. Все придется начинать сначала!

— Ну и прекрасно! — легкомысленно сказал герцог. — Начинайте сначала, а я зато избегну простуды.

— Начать сначала, мессир?! Да ведь это двадцать семь лет упорного труда! Двадцать семь лет — псу под хвост! В этом тигеле вот-вот должно было появиться золото, если бы не ваше грубое, неуместное вторжение.

— Да-да, это все очень интересно, но что ж теперь делать, смиритесь. А я пока высушусь.

И герцог принимается стаскивать с себя штаны и камзол; он развешивает их над очагом, а затем и сам усаживается рядом, но не вплотную, чтобы не подгореть. И от него, и от одежды валит густой пар.

Человек продолжает охать и причитать.

— Эта сырость теперь проникнет повсюду!

И он бросается закупоривать бутыли и замазывать глиной горлышки реторт, не переставая притом бурчать:

— Все ингредиенты придется полностью высушивать заново. Погиб многолетний труд! — да нет, что я говорю, — не погиб, а загублен. И кем! — каким-то мужланом неотесанным, который не знает, куда ему приткнуться в дождь.

— Фу ты, ну ты! — посмеиваясь, говорит герцог, — скажите на милость! Да знаешь ли ты, с кем говоришь, жалкий стеклодув?

— А знаешь ли ты, с кем говоришь, мужлан?

— Ну вот, заладил: мужлан да мужлан! Я герцог д’Ож, представитель дворянства моей провиции в Генеральных Штатах.

— Подумаешь! А я Тимолео Тимолей, единственный алхимик во всем христианском мире, кому ведом подлинный и наивернейший способ получения жидкого или твердого золота, не считая множества прочих чудес.

— Это каких же?

— Я умею ходить по потолку, как муха, и по воде, как наш Христос-спаситель; умею находиться одновременно здесь и в Новой Испании, путешествовать, подобно пророку Ионе, в чреве кита, плавать верхом на дельфинах не хуже Ариона, бегать быстрее Аталанты, передвигаться в экипаже без лошадей и летать по воздуху стремительней орла и ласточки…

— Я гляжу, ты питаешь слабость к средствам передвижения.

— Просто я излагаю вам свою тему последовательно. Желаете из другой серии? — пожалуйста! Я умею понимать язык пчел; говорить на диалекте тупинамбуров[53], не изучая его; беседовать с человеком, находящимся за тысячу миль от меня; слышать музыку небесных сфер; без всякого труда разбирать все секретные письмена; наизусть пересказывать тысячи и тысячи книг; вести диспут с любым оппонентом на любую тему, заранее даже не ознакомившись с ней.

— Все это гроша ломаного не стоит, а вот золото, — совсем другое дело, — сказал герцог, принимаясь одеваться.

— Из эссенции, которая вот-вот должна была сублимироваться у меня в тигле, я мог бы получить даже не унции, а ливры, да что там ливры! — целые бочки золота, но вторжение господина герцога все погубило. Мне опять предстоит трудиться двадцать семь лет над дистилляцией; правда, теперь мне поможет приобретенный опыт.

— Сколько же времени понадобится тебе на этот раз?

— Ну, как сказать… — замялся Тимолео Тимолей, — годика три-четыре.

— Значит, через три-четыре года ты надеешься получить философский камень?

— Надеюсь.

— И эликсир долголетия?

— Dito[54].

— Хорошо, — сказал герцог, теперь уже окончательно одетый. — Очень даже хорошо.

Дождь кончился. Герцог подошел к двери и увидал в сотне туазов от дома искавшую его свиту. Он повернулся к алхимику.

— Тимолео Тимолей, что ты скажешь, если я приглашу тебя жить у меня в замке и алхимичить для меня? Я оплачу все твои расходы, защищу от чересчур любопытных попов, буду кормить по-королевски, а взамен получу от тебя золото и эликсир. Ну как, согласен?

— Покинуть Аркёй? Трудно сказать… Нужно как следует подумать.

— Да чего там думать-то! Вот отсижу на Генеральных Штатах, велю перевезти в замок всю твою стеклянную дребедень вместе с дровами, и дело с концом.

Заметив герцога, Сфен рысцой поспешил к домику и круто затормозил перед хозяином, которого мягко упрекнул:

— Ну можно ли это, мессир! Где вы пропадали?

— О-о-о! — простонал алхимик, побледнев как полотно, — го… гов… говорящая… ло… лош… лошадь!..

— Вот видишь, — успокоил его герцог, — у тебя будет неплохая компания.

И, вскочив на Сфена, галопом умчался прочь.

Ошеломленный Тимолео Тимолей попятился, споткнулся о полено и без чувств рухнул на кучу угля.